В ПАМЯТИ СЕРДЦА

 

От автора

 

Решено! Начну-ка я писать о себе. Почему бы и нет? И в капле воды можно увидеть многообразный лик вселенной, утверждают философы. Отчего же не выбрать ту каплю, которая больше всего знакома? Ведь всякий человек - это целый безграничный мир, если, конечно, он сам не ограничивает себя стремлением замкнуться в скорлупе собственной особы. А я, слава Богу, кажется, избавился от этого недуга. Излечила меня от него та единственная медицина, которую я теперь признаю - благословенная, на мой взгляд, хотя многими еще по неведению хулимая йога, дающая возможность воспринимать мир, как единое целое, где все так или иначе связано друг с другом.

 Как у каждого человека, у меня есть свое прошлое, настоящее, будущее. Я горжусь прошлым, люблю настоящее, верю в возможность лучшего будущего. По виду я мало чем отличаюсь от большинства себе подобных. Если же и отличаюсь, то, пожалуй не в лучшую сторону, поскольку мне уже под восемьдесят, а это неизбежно отражается на внешности. Хотя, следует заметить, что, благодаря все той же йоге, которой  я занимаюсь больше пятидесяти лет, чувствую я себя, да и выгляжу не так уж плохо. Во всяком случае, мне гораздо чаще приходится жалеть друзей-сверстников, чем им меня.

 А ведь полвека назад я считал себя безнадежно больным, преждевременно одряхлевшим существом, которого не радовало даже то, что удалось случайно уцелеть. Жизнь представлялась цепью сплошных невзгод. Прошлое, как кромешный, дурной сон, всплывало в памяти страшными картинами, недавно отгремевшей мировой бойни, оставившей после себя скорбные пепелища и братские могилы. Будущее рисовалось в самых мрачных красках. Даже временное алкогольное забытие, которым тщетно пыталось в ту пору лечиться от бесчисленных хворей большинство таких же, переживших кровавую войну бедолаг, не могло заглушить осознания быстро приближающегося конца.

Только йога сотворила подлинное чудо, какого не смогли сделать ни лекарства, ни доктора. Она вернула здоровье и надолго прогнала подступавшую смерть. Если до знакомства с этой замечательной системой я был больным, быстро стареющим существом, то теперь уже пять десятилетий я не нуждаюсь в услугах врачей, могу пробежать 30 – 40 километров, без остановки преодолеть на велосипеде 25 километровый подъем от Ялты до вершины горы Ай-Петри, искупаться зимой в проруби и многое, многое другое.

За последние годы, в числе участников различных велопробегов, мне удалось побывать в 60 странах, поработать переводчиком на 10 языках, посетить свыше 400 городов, проехать на велосипеде от Баку до Каира, от Москвы до олимпийской Барселоны, руководить самым трудным этапом Благотворительного веломарафона мира «Чернобыль 2000», участвовать во многих международных акциях, за что папа Римский удостоил меня, как и других марафонцев, приема и медали за гуманитарную деятельность.

Конечно, чтобы в таком возрасте выдерживать подобные нагрузки надо умело пользоваться своим телом и разумом. По моему убеждению, каждый человек способен на это, если поймет цель жизни и начнет переделку-преображение мира с самого себя, реализуя заложенные в него природой возможности. К тому же система самопознания йогов позволила познакомиться с рядом примечательных явлений, порождаемых медитативными упражнениями. Первое я бы назвал быстромыслием, мгновенно приносящим ответ на заинтересовавший тебя вопрос. Об этом явлении, впрочем, я надеюсь написать в будущем, изучив его более детально и глубоко.

Другим оказались часто возникающие в памяти яркие живые картинки из прошлого. Как будто в голове прокручивались обрывки пленки, запечатлевшие то, что когда-то совершалось у меня на глазах или отражалось в сознании. Постепенно я научился по желанию искусственно вызывать эпизоды, на которых сосредотичивался, восстанавливая их в реальной последовательности и, как бы переживая заново отдельные моменты, случавшиеся ранее со мной. Вышеуказанное обстоятельство навело меня на мысль попробовать еще раз взглянуть на прошлое, а заодно и воспроизвести его на бумаге. Так появилась эта книга.

 

ЗОЛОТАЯ ПОРА

 

 

Родился я в одном из номеров "Гранд Отеля" города Воронежа в 1927 году. Моя  мать незадолго до того приехала туда, получив направление работать учительницей. Об отце мне ничего не известно, так как мать о нем никогда не упоминала, а я достаточно любил и уважал ее, чтобы не расспрашивать о том, чего она говорить, вероятно, не желала. Но если об отце мне сказать нечего, то родословная со стороны матушки, да и собственная ее жизнь-судьба весьма примечательны. Судите сами.

Дочь бедного многодетного сапожника и батрачки из небольшого уездного городка в Поволжье, она, благодаря революции, смогла получить образование, закончила институт Красной профессуры, училась у Крупской и Луначарского, позже защитила диссертацию, работала в Академии наук, преподавала историю, была доцентом, заведовала кафедрой в учительском институте. Память моя до сих пор хранит ее красочные рассказы о трудном, но полном светлых воспоминаний детстве, о горестных и тем не менее преисполненных радужных надежд годах гражданской войны.

Правда, пока я был маленьким, она никогда не говорила о прошлом, боясь, видно, что я не пойму, или просто не желала до времени лишний раз тревожить мою психику. И без того я рос нервным, болезненным ребенком, которого то и дело приходилось спасать то от коклюша, то от дифтерита, то от свинки. В первые шесть лет жизни я, кажется, перенес все детские болезни. К тому же, из-за повышенной впечатлительности и сумасбродства, я частенько попадал в дворовые передряги, приходя домой чуть живым.

Детство принято считать лучшим временем жизни. Многие даже называют его золотой порой. Причина подобных суждений, вероятно, в том, что память хранит в основном приятное, отсеивая остальное. Радостные события и эмоции, волновавшие нас когда-то, по-видимому, куда полезней для здоровья и благосостояния, чем беды и огорчения, вызывающие раздражение и печаль. Поэтому из первых, наиболее ярких жизненных впечатлений, уцелевают в сознании главным образом те, которые окрашены в розовые тона.

И моя память в этом отношении не представляет исключения. Впрочем, по правде говоря, я весьма смутно припоминаю, что было со мной до четырехлетнего возраста. Если же кое-какие образы-картины и вырисовываются иногда в воображении, то возникают они скорее под влиянием более поздних рассказов, которыми щедро потчевала меня няня, помогавшая матери выхаживать меня с первых месяцев моего существования.

Эту еще совсем молодую женщину звали Дарьей. Вскоре после свадьбы она потеряла мужа, сосланного за что-то в Сибирь. Дарья пришла в город из деревни, где нечем было кормиться. Мать случайно встретила ее босую, голодную, где-то в сквере у "Гранд Отеля" и приютила у себя. Они, как принято говорить, сошлись характером и Даша навсегда осталась ей близким и верным другом. Она очень привязалась ко мне, став для меня настоящей второй матерью.

Еще до ее появления, в том же номере гостиницы по очереди помогали в хлопотах со мной младшие сестры материя Анна и Мария, приезжавшие из Москвы, где учились в университете. Однако оставаться больше двух-трех недель они не могли. Матери же приходилось много работать. Она заведовала вечерней школой для взрослых и преподавала историю. Школа отнимала большую часть дня. К тому же надо было еще бегать по магазинам, готовить на общей кухне еду, кормить и обстирывать ребенка. Но самой трудно разрешимой проблемой являлось - с кем оставлять меня. Поэтому появление няни было поистине даром свыше.

Несмотря на юные годы, Дарья оказалась на редкость смышленой и расторопной по хозяйству. Ей довелось уже пережить в жизни немало невзгод, но, выросшая в крестьянской семье, она не страшилась трудностей и, благодаря спокойному, уравновешенному нраву, легко справлялась с бесчисленными бытовыми неурядицами. Самым примечательным ее качеством, всегда глубоко трогавшим меня, была чуткость к чужому горю. Она просто не могла не делиться последним куском с первым попавшимся калекой-нищим, которых было вокруг великое множество, или с бродячей собакой, или любой иной тварью, оказавшейся в беде и нуждавшейся в помощи.

Доброта и сострадание к другим были главным стержнем этой души. Разумеется, оценить по достоинству духовные совершенства няни я смог значительно позже, а тогда, как всякий ребенок, я просто искренне любил ее, путая с матерью и принимая за должное все те заботы и внимание, которыми пользовался. А хлопот и тревог я доставлял ближним немало, так как в первый год своей жизни буквально витал между землей и небом.

Не трудно вообразить, сколько бессонных ночей и волнений принес я матери, младшим сестрам ее Анне и Марии, не говоря уж о Дарье. Сколько им пришлось повозиться со мной, чтобы отстоять от смерти несчастного заморыша, едва подававшего признаки жизни. Лечил меня от бесчисленных хворей почтенный врач из немцев, проживавший в том же отеле. Почти ежедневно, перед уходом в свою больницу, он заглядывал в наш номер, прописывал лекарства, давал рекомендации по уходу и, подбадривая всех, неизменно говорил: "Нет, нет! Мы не пустим наш малиш в могилевскую!"

Однако, не слишком полагаясь на заботы и лекарства ученого немца, Даша тайком от матери, не признававшей знахарок, носила меня по известным в городе бабкам-ворожеям и, потихоньку крестя, отпаивала "чудодейственными" настоями. Почти все соседи по коридору так или иначе принимали участие в моей судьбе, давали советы, сочувствовали и помогали чем могли. Я стал в некотором роде весьма популярной личностью. По утрам, встречаясь на лестнице, обитатели гостиницы вместо обычных приветствий справлялись друг у друга:

- Ну, как там наш-то соколик? Жив еще?

- Слава Богу, - слышалось в ответ. - Кажется, дышит.

Сам же "соколик" больше всего почему-то любил в то время охоту на мух. Ничто так не оживляло меня, как эта выдуманная няней забава, когда она, держа меня на руках, подносила к оконному стеклу или к стене, на котором сидела муха.

- Вон, вон притаилась проказница! Ну-ка поймай ее! - ласково говорила Даша.

Я робко тянулся пальцем к черной точке и с трепетом следил, как та вдруг с жужжанием взлетала ввысь и принималась кружить по комнате. Другим большим моим увлечением были дворовые животные. Я всегда приходил в восторг, если разрешали чем-нибудь их покормить или хотя бы погладить. Позднее, когда мне пошел пятый год, помню радостные ощущения, доставляемые катанием по коридору на деревянном самолете. Его подарила младшая сестра матери Анна.

После окончания Московского университета ее направили работать в Свердловск, и мы с Дашей целую зиму гостили у нее. Незадолго до этого Анна вышла замуж, ее мужа звали Матвеем. Он тоже недавно приехал на Урал откуда-то из Латвии. Матвей, замечательно рассказывал сказки. До сих пор не могу забыть его красочного пересказа "О горящем сердце Данко" по Горькому. В память о пребывании в Свердловске почти все детство у меня хранилась огромная коробка уральских камней-самоцветов, подаренных мне любимой тетушкой и ее мужем, знавшим столько замечательных историй.

Пока мы были в Свердловске, мать перебралась в Москву, работала в одном из столичных институтов. Проживали мы у железной дороги, недалеко от Рогожской заставы, где занимали полкомнаты. В другой половине за фанерной перегородкой обитала большая татарская семья. У них тоже был мальчик, примерно моего возраста. Как и я, тот постоянно убегал, куда не пускали, и творил то, чего не позволяли. Часто мы бегали вместе смотреть на проезжавшие мимо поезда, иногда жестоко дрались друг с другом, но ссоры, как правило, длились недолго.

Спал я на железной детской кровати с большими никелированными шарами по углам и мягкой, пружинной металлической сеткой, на которой можно было здорово раскачиваться. В ногах поперек койки клали одно время мою двоюродную сестру, двухлетнюю Инночку - дочь тети Мани и мужа ее, дяди Сережи. Но потом, так как я по ночам брыкался, ее стали укладывать спать на столе у окна. Как все мы размещались на восьми квадратных метрах - одному богу известно. Тем более, что к тому времени и у моей матери появился муж.

Отчим мой - человек неординарный, высокий, стройный, всегда необычайно аккуратно одетый в полувоенную форму, выделялся бравой солдатской выправкой и правильными чертами красивого русского лица. Лишь изредка в минуты крайнего раздражения, в резких очертаниях его скул и поджатых губах появлялось что-то азиатское. В такие мгновения его облик менялся, в нем сквозило что-то свирепое, и все старались ему во всем уступать, чтобы он побыстрее успокоился.

Родом отчим был из небольшого села, затерянного где-то в лесах Владимирской губернии под городом Судогда. Он вырос в бедной крестьянской семье и окончил всего несколько классов начальной школы. Призванный в разгар первой мировой войны в армию, он, благодаря четкому, каллиграфическому почерку, дослужился до штабного писаря. Но воевать ему долго не пришлось, потому что вскоре он попал в плен и несколько лет провел в Германии. Лишь после Октябрьской революции ему удалось вернуться на родину. Здесь он принял активное участие в гражданской войне, вступил в партию и был даже отмечен какими-то наградами.

Где и как отчим воевал, он никогда не рассказывал. Однако я знал, что у него есть именное оружие, врученное ему за доблесть неким главкомом. Со слов матери мне было известно также, что Григорий Федорович, (так все, не исключая меня, величали его), перенес сильную контузию, да и в плену в неметчине ему довелось хлебнуть лиха, поэтому лучше было его зря не волновать. Когда я нечаянно ронял ложку на пол или, увлекшись игрой, опрокидывал вдруг стул, он вздрагивал так, что я готов был провалиться сквозь землю.

Только Даша взирала на все со стоической невозмутимостью и, защищая своего нерадивого питомца, осмеливалась порой вступать в пререкания с заслуженным воином. Впрочем, надо отдать ему должное, несмотря на подорванную в плену нервную систему, отчим относился ко мне с вежливой сдержанностью и понапрасну никогда не обижал. Больше того, в состоянии крепкого подпития, что случалось с ним нередко, он становился совсем иным человеком, и я с удивлением замечал внезапно просыпавшиеся в нем отзывчивость и доброту.

Помню, как-то Григорий Федорович взял меня с собой в Сандуновские бани. После обычного душа и парилки, с традиционным березовым веником, мы прошли в другой зал и оказались перед сверкающим белизной бассейном, выложенным кафельной плиткой. Пока я стоял, очарованный банным великолепием, отчим лихо нырнул в бассейн и принялся плавать из конца в конец, меняя стили, крутясь в воде, фыркая, как морж, и поднимая вокруг себя фонтаны брызг. Я с завистью следил за его ловкими, сильными движениями, не рискуя подходить близко к кромке бассейна. Наконец, накупавшись вдосталь, он вылез и, отдуваясь, поинтересовался:

- Ты как, плавать-то умеешь?

- Еще не пробовал, - честно сознался я.

- Если хочешь - научу, - испытующе взглянув на меня, предложил он.

Я молча кивнул.

- Это очень легко. Главное - двигай вот так руками, - показал он. - Тогда не утонешь.

Закончив на этом объяснения, он подхватил меня подмышки и бросил в центр бассейна. Я не успел даже как следует заорать, потому что вода тотчас попала в рот и я, захлебываясь, стал отчаянно барахтаться.

- Загребай! Сильней загребай под себя, - не двигаясь с места и спокойно наблюдая за моими конвульсиями, весело поучал он. - Да не вылазь высоко! Держи лишь нос над водой.

Когда, чуть живой, я добрался кое-как до края бассейна, он протянул руку и помог вылезти на скользкий кафельный пол.

- Видишь, как просто. Ты уже плаваешь, - как ни в чем не бывало, улыбнулся он. И помолчав, добавил. - Меня, кстати, тоже так обучали.

Я не стал упрекать его, но про себя решил, что впредь постараюсь обойтись без такого учителя. Вскоре после этого мы переехали из Дангауровки на улицу Горького и стали жить в доме, находившемся напротив Центрального телеграфа. Здесь у нас была уже большая комната с двумя окнами, хотя и в коммунальной квартире. На лето мать отправила меня по просьбе Даши в ее родную деревню под Воронежем. С нами ездила также моя тетя Маня со своей дочкой Инночкой.

 

Деревня Сновская лежала довольно далеко от станции, и нам долго пришлось добираться до нее на скрипучей большой телеге. Лохматая гнедая лошадь с трудом тащила ее по разбитой грунтовой дороге. Бабушка Арина, мать Даши, очень обрадовалась нашему приезду. Напоив парным молоком, меня уложили отдыхать на высокой деревянной кровати, занимавшей почти треть горницы. В центре избы стояла русская печь с полатями, там обычно спали зимой. Чтобы не слишком стеснять хозяев, тетя Маня с дочкой расположились в другом доме у одной из родственниц Даши.

Наш приезд был для маленькой деревушки крупным событием. Все ее жители приходили к бабке Арине полюбоваться на диковинные часы, привезенные в подарок из Москвы. Это были недавно выпушенные в серийное производство первые гиревые ходики с металлической  кукушкой, показывавшейся каждый час в окошке над циферблатом. Когда они звонко отбивали время, створки оконца распахивались и кукушка качала головой, вызывая восторженные возгласы сновчан. Сильное впечатление произвела также столичная селедка, которой Даша угощала односельчан. Они смаковали ее, тщательно пережевывая каждый хрящик, и очень нахваливали. Мы еще пожалели, что не догадались привезти побольше, так как с солью в деревне было плохо.

Я чувствовал себя отлично, быстро подружился с соседней детворой и с утра до вечера проводил время с новыми приятелями. Пас вместе с ними скот, гонял гусей на водопой и с любопытством наблюдал, как из яиц вылупляются пушистые желтые цыплята. Были, конечно, в сельской жизни и свои минусы. Мне довелось тогда познакомиться с блохами, тараканами и другим мелкими паразитами, без которых не обходился крестьянский быт.

Баня по черному в пышащей жаром русской печи, на подстилке из соломы, тоже доставила мне мало удовольствия, несмотря на заботливые хлопоты бабушки Арины, старательно смывавшей с меня сажу. Но особенно поразил меня вкус деревенского хлеба. Когда в первый раз я увидел, что деревенские мальчишки с аппетитом уплетают темно-коричневые, с зеленоватым оттенком, куски, мне стало завидно.

- Почему все вокруг едят шоколадный, а мне вы подсовываете простой, - с обидой заявил я тогда, демонстративно отодвигая от себя ломоть мягкого белого хлеба, намазанного толстым слоем масла.

Даша, удивленно подняв брови, пожала плечами и вдруг понимающе улыбнулась. Потом достала с полки темный каравай местной выпечки, отрезала от него небольшой ломтик и молча протянула мне. Я сунул его в рот, пожевал и тотчас невольно выплюнул. Хлеб обжег язык полынной горечью.

- Настоящей-то муки в нем мало, - вздохнув, объяснила наблюдавшая за нами бабушка Арина. - Второй год у нас неурожай, детка. Приходится есть отруби с лебедой. Хорошо еще пока такой хлеб имеется.

Мне, помню, стало ужасно стыдно за свою барскую привередливость. Эпизод этот на многое открыл глаза. Я начал понимать, почему почти у всех моих товарищей по играм непомерно вздутые животы и неестественно тонкие шеи, с дряблой, как у старух, кожей. Таковы были мои первые хорошо запомнившиеся впечатления о деревне.

Мы пробыли в Сновской недели три. Потом тетя Маня вернулась на работу в Москву, а за нами приехал отец Инночки, дядя Сережа, и мы отправились к Черному морю в Геленджик. Там отдыхала в то лето подруга моей матери Наталья Буркова с дочкой Ритой, моей сверстницей. Вероятно, они и посоветовали матери отправить нас на юг, где было не так голодно. Мы устроились вместе с ними в одном доме недалеко от Толстого мыса. Море с первых мгновений покорило меня. Плавать, благодаря отчиму, я уже умел  и, как только оказался в теплой, соленой на вкус воде, почувствовал себя в родной стихии. Держаться на плаву здесь было значительно легче, чем в реке, и Даше стоило немало усилий каждый раз вытаскивать меня на берег.

Сергей Федорович, отец Инночки, организовывал разные интересные игры, то катая нас по очереди на своей ноге,  расхаживая, как Гуливер, по двору, то нося сразу всех троих на могучих плечах. Так как ростом он был даже выше моего отчима, я нередко пользовался им, как вышкой, карабкаясь ему на спину и ныряя оттуда в море. К сожалению, отпуск у него вскоре кончился, и он должен был уехать в Москву. Мы проводили его до морвокзала и посадили на катер, ходивший до Новороссийска.

У хозяйки дома, где мы проживали, был сын, года на два постарше меня. Мать звала его Дочей, так как мечтала иметь девочку. Мы тоже называли его так, и он не обижался. Я с Дочей часто бегал на Толстый мыс собирать кизил. Спуск к морю был очень крутой, поэтому одних нас туда не пускали. Но мы бегали тайком и обычно, нарвав ягод, спускались к морю купаться. Во время спусков с горы мне, помню, бывало ужасно страшно, но я не показывал своих чувств, стесняясь приятеля. Мне было лестно, что старший Доча дружит со мной. К тому же я считал его необыкновенным, потому что о нем говорили, будто он лунатик, и его сонного не раз ловили на самом краю обрыва.

Наталья Арсентьевна, мать Риты, занималась с нами чтением, письмом и счетом. Занятия нам нравились, так как мы играли в школу и по очереди были учителями. В результате учения я вскоре прочел первую книжку. Называлась она "Рики Тики Тави". Где-то в середине сентября мы расстались с благодатным югом и вернулись в столицу. Сытая жизнь и море так благотворно подействовали на меня, что я как-то разом вылечился от всех своих хворей и из хилого заморыша стал краснощеким крепышом.

После возвращения в Москву мы через некоторое время переехали на Страстной бульвар и стали жить недалеко от того места, где теперь находится кинотеатр "Россия". Здесь у нас было уже две комнаты в маленьком одноэтажном доме, окруженном крупными новыми строениями. Даша вскоре вышла замуж и уехала к мужу в деревню куда-то под город Киржач. Меня устроили в детский сад. Я ходил туда самостоятельно, потому что сад был на соседней улице, а я считал себя достаточно взрослым.

В том саду мне впервые довелось испытать нежные чувства к малознакомой особе иного пола. До этого я терпеть не мог девчонок и старательно избегал их компаний. А тут мне так понравилась одна девчушка, что я забыл о своих оловянных солдатиках и начал с удовольствием возиться с песочными куличами, цветными лоскутками и прочими атрибутами кукольной жизни, лишь бы быть рядом со своей избранницей.

Впрочем, особого развития мои чувства не получили, потому что через пару месяцев мы опять переехали, на этот раз уже в большую четырехкомнатную квартиру на Смоленском бульваре. События, связанные с последним переездом, хорошо запомнились мне. В тот день после дедсада я пошел, как обычно, домой один. Соседка, открывшая дверь, сказала, что мои только что повезли вещи на новую квартиру, а мне велели ждать их. Комнаты наши оказались пустыми. Сидеть в них одному было скучно, и я решил отправиться на поиски нового места жительства самостоятельно.

Дня за три до этого отчим возил нас на служебной машине смотреть новую квартиру. Мне казалось, что я знаю дорогу. Мы недолго ехали тогда вдоль бульвара и, завернув на одну из улиц, остановились почти на углу, перед длинным пятиэтажным домом с квадратными воротами в центре. Квартира находилась в пристройке с отдельным подъездом на пятом этаже. Не раздумывая долго, я смело двинулся в путь. Переход через дорогу на зеленый свет не представлял большой трудности. Я пересек Пушкинскую площадь и весело зашагал вдоль бульвара, внимательно разглядывая угловые здания.

Минут сорок я шел так, ожидая вот-вот увидеть очертания знакомого пятиэтажного дома, но улицы и площади сменяли одна другую, а его все не было. Веселое настроение прошло, во мне начало просыпаться беспокойство. Названия своей улицы я не знал и спросить никого не мог. А тут еще стало темнеть, на столбах вдоль тротуаров зажглись огни. Все вокруг приобрело совсем иной вид. Навстречу дул холодный, пронизывающий ветер. Несколько раз я переходил на бег, чтобы согреться, но потом снова замедлял шаги, боясь не заметить своего дома. Сомнения все больше одолевали меня. К тому же я вдруг ощутил сильный голод.

Наконец, окончательно отчаявшись, я повернул назад и, чуть не плача, пошел в противоположную сторону. Теперь во мне не было даже уверенности в том, что смогу отыскать свою прежнюю квартиру. С трудом пердвигая ноги, полуокоченевший от холода и переживаний, я понуро плелся вдоль бульвара, когда резкий звук тормозов за спиной заставил меня обернуться. Я сразу узнал черную служебную "Эмку" отчима.

- Вот он - нашелся! - услышал я знакомый голос. - Куда это ты путь держишь, беглец?

- Да он совсем промерз, - подхватывая меня под руки и помогая залезть в машину, сказал шофер.

- Почему ж ты не дождался нас, как велели? - не скрывая раздражения, спросил Григорий Федорович. - Третий час разыскиваем тебя по всему городу. Мать хотела уже заявить в милицию.

- Думал - найду сам, - с трудом ворочая языком, принялся оправдываться я. - Здание пятиэтажное с воротами и бульвар, вроде, запомнил.

- Эх ты, сам с усам! - примирительно сказал отчим. - Ладно, едем. В другой раз думай головой.

Мы быстро домчались до нашего нового дома. Оказалось, я искал его на Малом Садовом кольце, а тот находился на Большом. Вскоре после переезда мать устроила меня учиться в школу. Хотя был уже ноябрь а семь лет мне исполнялось только в декабре, она уговорила директора принять меня досрочно в первый класс. Вообще-то в школу брали с восьми. Но читать и писать я немного умел, да и счет знал прилично, поэтому меня взяли.

Девяносто девятая школа находилась в нескольких минутах ходьбы от нас. Надо было только пересечь Большой Новинский переулок и пройти домов пять вдоль бульвара. Старое трехэтажное здание школы располагалось в глубине широкого двора за высоким металлическим решетчатым забором. В первый раз мать проводила меня в школу и познакомила с учительницей, которую звали Лидия Ивановна. Та взяла меня за руку, отвела в класс и посадила на переднюю парту у окна.

В новой квартире жизнь моя потекла более плодотворно. Теперь у меня была своя комната в одиннадцать квадратных метров с двумя окнами, дававшими много света и солнца. С утра я ходил в школу, потом гулял, делал уроки, снова бегал играть с друзьями в большом или малом дворе, так как пристройка, где мы жили, имела два выхода. Иногда увлекался чтением, рисованием и даже сочинительством. Сочинял я, разумеется, как и многие в этом возрасте, в основном стихи.

Одно из первых моих творений было посвящение реальному событию, которое меня сильно потрясло. Однажды, когда я кормил на маленьком дворе приблудного хромого котенка, с улицы кто-то бросил камень, да так метко, что наповал убил животное. Схватив первый попавшийся кирпич, я бросился искать убийцу, но тот успел скрыться. Вернувшись, я долго стоял над неподвижным тельцем котенка, не зная, что делать. Затем закопал его во дворе за трансформаторной будкой.

Недели две я горестно переживал случившееся. Мать даже думала, что я серьезно болен, и хотела вызвать врача, но поскольку температуры не было, она просто разрешила мне несколько дней не посещать школу. Тогда-то я и написал стихотворение под названием "Котик". Оно понравилось матери, и позже мне не раз случалось читать его сверстникам. Так как стишок небольшой, он уцелел в памяти.

Помню ту пору, когда я был
Наивным совсем ребенком,
Тайком от больших я тогда дружил
С тощим, хромым котенком.

Помню - мы часто играли с ним
В углу двора за сараем,
И жизнь представлялась нам двоим
Огромным светлым раем.

Но кто-то камень большой пустил
В маленького котика.
Тот камень друга поразил,
Лишь кровь потекла из ротика.

Я ж, помню, слезы тогда сдержал,
Глупый еще я был ребенок.
И долго, долго напрасно ждал,
Когда оживет котенок.

Но не ожил мой бедный друг
И понял тогда я впервые,
Как много подлецов вокруг,
Какие есть люди злые.

Однако поэтическое вдохновение находило на меня весьма редко. Зато читать я вскоре начал, как говорят, запоем. Если в руки попадала интересная книжка, я забывал обо всем на свете. Ни еда, ни сон, ни друзья, ни тем более домашние задания не тревожили тогда меня, что, естественно, сказывалось на учебе. Поэтому мать частенько отнимала у меня книги и старалась следить за тем, чтобы я ложился спать вовремя. Но такие меры не всегда помогали. Обычно я делал вид, что заснул, а после ее ухода потихоньку включал лампу и читал, лежа в постели, до утра. На другой день, конечно, было не до школьных занятий,

Начитавшись историй о ловких, мужественных героях, я стремился подражать им, что оканчивалось порой плачевно. Так, однажды на спор я прыгнул с третьего этажа школы на кучу песка, лежавшего внизу, и чуть не сломал ногу. Недели две потом ходил прихрамывая, гордый тем, что повторить мой "подвиг" никто не решался. Ввязываясь то и дело в потасовки, я постепенно обрел "славу" отчаянного забияки. В результате меня пересадили на задние ряды к верзилам второгодникам. Те мирились с моим присутствием только потому, что я давал им списывать со своих тетрадей.

Чтение книг имело и положительные стороны. Я научился бойко владеть языком, развил воображение, память и мог, почти не готовясь, получать отличные оценки по устным предметам. С письменными, где требовалось прилежание, дело обстояло  хуже. Но в общем, несмотря на ссылку к второгодникам на "Камчатку", я числился среди успевающих, способных учеников и, если не принимать во внимание так огорчавших мать двоек за поведение, считался твердым хорошистом.

Во дворе нашего дома у меня постепенно появились друзья, и я все чаще проводил время в их разношерстной компании. Здесь постоянно шла война между большим и малым дворами, а так как я проживал в проходном пятом подъезде, соединявшем их, то мне доводилось примыкать то к одной, то к другой партии, и порой доставалось от обеих. Главным заводилой и организатором всех воинственных затей был мальчишка по прозвищу Гуняус, живший в первом подъезде. Он был года на полтора старше меня и гораздо сильнее.

Когда мы однажды из-за чего-то сцепились, он сразу подмял меня, разбил в кровь нос и, наверное, здорово бы отдубасил, если бы я не изловчился схватить оказавшийся под рукой булыжник и ударить им по его голове. Нас окровавленных с трудом растащили взрослые. После этого мы вскоре помирились и даже стали приятелями, потому что началась крупная военная кампания против ребят, вторгнувшихся в наши владения из соседнего Проточного переулка.

Гуняус тотчас объявил себя главнокомандующим, а меня единодушно выбрали комиссаром. Развернулись ожесточенные баталии. С той и другой стороны уже имелось немало подбитых, хотя от каменного града, которым мы обменивались, страдали главным образом стекла домов и прохожие. Наконец, появление участкового милиционера заставило враждующие стороны уносить ноги.

На воинственную атмосферу, царившую среди мальчишек окрестных домов, несомненно оказывал сильное влияние традиционный боевой дух героической Красной Пресни и находившаяся на другой стороне улицы Новинская тюрьма, в которой содержались когда-то представители блатного мира. В прежние годы в ней несколько раз возникали мятежи, заканчивавшиеся массовым побегом заключенных. Ко времени моего переселения, на новое место жительства, в тюрьме держали уже только женщин. Но легенды о бесстрашных урках-повстанцах продолжали жить в народе.

Нередко я бегал смотреть, как из похожих на хлебные фургоны "черных воронков" выводили растрепанных, жалких узниц и, подталкивая прикладами, гнали к узкой чугунной двери в высоченной каменной ограде, примыкавшей к приземистому серому зданию с малюсенькими оконцами. Те были плотно прикрыты снаружи металлическими щитами, пропускающими свет только сверху. Что творилось за оградой, было с улицы не видно, хотя мы с Гуняусом даже лазили по пожарной лестнице на крышу соседнего здания, пытаясь следить оттуда.

На меня таинственный тюремный мир производил неизгладимое впечатление. Я, конечно, знал, что там воровки, пьяницы, преступницы, но все равно переживал за них, понимая, что люди становятся такими не от хорошей жизни. В памяти моей еще звучала песня, услышанная в деревне от бабушки Арины, Дашиной матери. Она тихо напевала ее как-то, возясь у печи и не замечая меня. Первый куплет я невольно запомнил:

"В воскресенье мать старушка к воротам тюрьмы пришла,
 Своему родному сыну передачку принесла.
 Передайте передачку! А то люди говорят,
 Что в тюрьме здесь заключенных сильно голодом морят..."

Дальше пелось о том, как, узнав о смерти сына, расстрелянного накануне, старая женщина просит привратника отдать передачку хоть кому-нибудь, ведь она несла ее пешком сотни верст. Мне было известно, что один из сыновей бабушки Арины, как и муж моей няни Даши, погибли где-то в тюрьме, в далекой Сибири, поэтому простые, бесхитростные слова песни запали в душу. Я всем сердцем был с теми, кто, волею судеб, оказался по ту сторону решетки. Вероятно, по этой причине, даже играя с друзьями в "казаки и разбойники", я всегда старался попасть в число последних.

Впрочем, мои симпатии к закононарушителям носили весьма ограниченный характер. Когда в дровяном сарае, служившем штаб-квартирой нашей дворовой компании, приятели бойко распевали весьма популярные в то время двадцать два куплета из воровской песенки "Гоп со смыком", я еще разделял общие восторги и иногда даже подпевал им:

В рай все воры попадают,

Пусть все честные то знают,

Туда их через черный ход пускают!

Такие шедевры уличного творчества легко запоминались. Их знали многие мои сверстники. Нравилась мне и грустная песнь о горемыке-беспризорнике:

Позабыт, позаброшен с молодых юных лет,

Я остался сиротою – счастья доли мне нет!

Но, когда Гуняус хрипловато-звонким фальцетом горланил на весь двор: "Я мать свою зарезал! Отца свово убил! А младшую сестренку в колодце утопил!" - наигранная, блатная удаль вызывала во мне лишь протест. Однако я, разумеется, не показывал своих чувств и не столько из страха перед наточенной, как бритва, маленькой финкой, которой любил хвастать наш дворовый главком, сколько из уважения к его бойцовской натуре и мужеству, не раз доказанному в деле. При всех своих фатовских замашках урки-блатаря, он был верный товарищ, в трудную минуту всегда отступал последним и бесстрашно выручал из беды других. Недаром с ним не решались связываться даже взрослые.

Так постепенно формировались мои первые представления о пестром, противоречивом окружающем мире. Мне еще не было ясно - с кем я и против кого. Школьное деление на плохих и хороших, связанное с послушанием и прилежанием, меня явно не устраивало; играть в красных и белых казалось глупым, хотя бы потому, что белых уже всех перебили; опасность капиталистического окружения я, конечно, учитывал, так как читал о "Мальчише Кибальчише" Гайдара, но она – опастность представлялась мало реальной, принимая во внимание наше все возраставшее советское могущество. Когда отчим называл меня люмпеном и отпетым анархистом, я не слишком сердился, не зная точного значения этих слов. Зато понятия об элементарной порядочности и подонках - имел прочные и был твердо убежден в том, что разобраться в сложных хитросплетениях живой реальности смогу только сам.

 

Закончив первый класс, я летом снова оказался на Черном море. Правда, на этот раз уже не на Кавказе, а в Крыму, в Алупке, куда послали отдыхать по путевке мою любимицу тетю Аню. Она, конечно, не преминула прихватить с собой и меня, своего питомца, тем более, что мать готовила тогда диссертацию. Оставлять же без надзора ребенка, еще не достаточно окрепшего и болезненного, было, по мнению тетушки, вредно для его здоровья и социально опасно для воспитания. А она, педагог по духу и философ по образованию, наставляла меня на путь истины с момента моего рождения.

Вторая поездка к морю оставила во мне на всю жизнь неизгладимое впечатление. Величественные картины высоких гор, черные лебеди в маленьком пруду с желтыми и белыми водяными лилиями, чудесные тенистые аллеи зеленого парка вокруг сказочного Воронцовского музея, прогулки в интересных компаниях, центром которых неизменно оказывалась моя тетушка-философ, самая красивая и блестяще эрудированная среди молодых женщин небольшого санатория - все это не могло не запечатлеться в сознании. Я, разумеется, гордился тем, что довожусь племянником столь славной представительницы ученого мира и, как мог, стремился не уронить своего достоинства.

Помню, как, падая от усталости, я из последних сил карабкаюсь по крутой, скалистой тропе на вершину Ай-Петри и, преодолевая изнеможение, упрямо отказываюсь от помощи взрослых, стараясь не отставать от них. Во время небольших путешествий на катере мне обычно удается пролезть на нос судна, куда не пускают. Там больше качает и порой с ног до головы окатывает солеными брызгами. Однако воображение тотчас уносит меня в мир смелых, лихих пиратов, что, вероятно, и спасает от приступов морской болезни, когда всех вокруг начинает выворачивать наизнанку. Поэтому я слыл выносливым, ловким туристом и меня не боялись брать в самые трудные походы.

Должен, впрочем, сознаться, что роль достойного племянника моей тети давалась нелегко. Если в пеших экскурсиях и на опасных горных склонах я еще мог не отставать от нее, то угнаться за ней в море удавалось очень немногим даже среди взрослых. А уж состязаться с ней, в умении нырять в глубину и прыгать с высоких обрывов, осмеливались разве только настоящие спортсмены. Но даже из них мало кто отважился бы совершить то, что сделала она однажды во время затянувшегося шторма, когда нас, отдыхающих, не подпускали к морю из-за больших волн.

Я как раз только проснулся после мертвого часа и собирался идти гонять с местными мальчишками мяч, когда кто-то сообщил, что с санаторского пляжа унесло в море топчан и Анна Федоровна, т.е. моя тетушка, поплыла за ним, решив спасти общественное имущество. Прибежав на берег, я увидел толпу, следящую за отчаянной пловчихой, голова которой время от времени мелькала среди пенистых гребней. Темную полоску топчана, находившуюся уже в нескольких сотнях метров от берега, было почти не видно.

Не долго думая, я отбежал в сторону, чтобы не помешали, скинул майку, сандалии и бросился в море, вслед за откатывающейся волной. Новая гора мутных брызг и воды тотчас подхватила меня, больно ударила спиной о дно, несколько раз перевернула и, наверное, вынесла бы на прибрежные камни, если бы я не догадался нырнуть под ее гребень. Изрядно нахлебавшись, я отчаянно подгребал воду под себя, пока не выплыл на поверхность. Задыхаясь от страха и напряжения я, ругая себя за неосторожность, хотел повернуть назад, но вид клокочущей там морской пены и грохот прибоя заставили меня отплыть подальше от опасного места.

Следующая волна оказывается немного поменьше, и мне без особого труда удается преодолеть ее вершину. Не рискуя приближаться к берегу, я забочусь теперь лишь о том, чтобы сохранить силы и как можно дольше продержаться на воде. Мысль о тетушке несколько раз проносится в сознании: "Черт бы побрал тот злосчастный топчан, - невольно думаю я, - лучше бы она догадалась бросить его и повернула назад". Два или три раза, когда очередная волна поднимает меня на вершину гребня, я вижу впереди ее голову, и пытаюсь махать рукой. Однако расстояние слишком велико и надеяться на то, что она меня заметит, не приходится.

Я решаю просто плыть в ту сторону, где находится топчан, чтобы перехватить ее, когда она будет возвращаться с ним к берегу. Лишь бы не разминуться. С этими мыслями я равномерно перебираю руками, гребя по-собачьи и изредка ложась на спину, чтобы хоть как-то перевести дыхание. Сколько длится мое плавание, не знаю, только вскоре я окончательно теряю из виду и тетю, и топчан. Напрасно стараюсь я охватить взором убегающие в бесконечную даль ровные ряды волн. В те недолгие мгновения, пока вода держит меня на гребне, кроме пенистых барашков, вокруг ничего не видно.

Между тем берег находится уже далеко. В той стороне можно различить лишь общие очертания санаторского пляжа и отдельные здания, белевшие на зеленом фоне ближних холмов. За ним смутно вырисовываются скалистые очертания горы Ай-Петри. Небо затягивает облаками. Начинает смеркаться. При мысли о том, что скоро совсем стемнеет и найти тетушку с топчаном будет невозможно, меня охватывает страх. Да и выбраться из воды в темноте будет значительно трудней, думаю я. Не зная как поступить, я собираюсь повернуть назад, когда вдруг замечаю катер, плывущий вдоль побережья со стороны Ялты.

Не жалея сил, я устремляюсь ему наперерез, отчаянно махая рукой, чтобы меня заметили. Мои надежды оправдываются. Суденышко сбавляет ход и почти останавливается, держа носом к волне. У борта, обращенного в мою сторону, схватившись за поручни стоят несколько человек. Один из них поднимает свернутый в кольцо швартовочный канат. Как только я подплываю ближе, он бросает его мне. Свободный конец веревки шлепается в воду недалеко от моей головы, и я успеваю ухватить его, прежде чем он погружается в воду. Меня подтягивают к борту и помогают вскарабкаться на палубу.

- Как ты оказался здесь? Зачем полез в море? Откуда ты? - сыпятся вопросы.

Матросы в серых полотняных робах с любопытством разглядывают меня. Я, сидя на мокрой палубе, показываю на берег и называю санаторий, где мы отдыхаем. Рассказывать историю о тете, разумеется, не решаюсь, поняв, что попал на военный катер, и не желая подводить ее. Наверное, ей здорово бы досталось за нарушение курортного и пограничного режима, запрещавшего отплывать от берега за пляжные буйки. Болтовня о шпионах была тогда в моде. В этот момент из рубки выходит усач в черном блестящем реглане.

- Мальчик санаторский, товарищ капитан, - докладывает ему один из матросов. - У берега его разобьет о камни.

- Придется зайти в Симеиз, там легче пришвартоваться, - отзывается тот. - А ты, - обращается он ко мне, - сам оттуда домой доберешься?

- Конечно,  дорогу знаю, - уверенно вру я, имея весьма смутное представление о Симеизе, где был как-то раз с тетей во время одной из экскурсий.

Капитан, молча потрепав меня по мокрым волосам, возвращатся в рубку. Катер, взревев мотором, быстро несется к Симеизу. Кто-то из матросов набрасывает мне на плечи бушлат, чтобы не продуло ветром. Через полчаса мы уже у берега. Пограничники просят портовиков помочь мне добраться до Алупки. Катер снова уходит в море. Меня сажают на попутную машину, и вскоре я без особых хлопот добираюсь до нашего санатория. Прибежав на пляж, нахожу оставленные там сандалии и майку.

На берегу все еще толпятся отдыхающие. Мое появление вызывает среди них большое удивление. Слышатся взволнованные возгласы, меня обступают, расспрашивют. Когда я рассказываю, как меня подобрали пограничники, кто-то замечает, что напрасно я сразу же не сообщил им об Анне Федоровне. Может быть, тогда и ее сумели бы спасти. Эти слова так потрясают меня, что на несколько минут я буквально лишаюсь речи. Мысль о том, что тетя может утонуть даже ни разу не шевельнулась в моем сознании. Только теперь я представляю себе такую возможность и с горечью думаю о своем ничтожестве. Ведь все это время я заботился лишь о собственной шкуре. Быстро надвигавшаяся ночная тьма еще больше усиливает тревогу. Хотя волны явно уменьшились, море еще сильно штормит. Одна из женщин, проживавших в соседней комнате и часто сидевшая с нами за одним столом в санаторской столовой, видя мое состояние, спешит на помощь.

- Не отчаивайся! Анюта прекрасная пловчиха, - говорит она, беря меня под руку. - Коли уж не утонул ты, надеюсь, и ей удастся выбраться. Пойдем-ка, я кое-что прихватила для вас. Вы оба остались сегодня без ужина.

Она уводит меня с пляжа, почти насильно заставляет поесть и укладывает в постель. Вконец измученный переживаниями и усталостью, я забываюсь тяжелым, беспокойным сном. Утром, едва открыв глаза, первое, что я вижу - моя тетя, безмятежно спящая на соседней койке. Оказывается, она приплыла поздней ночью и, как обещала, пригнала пляжный топчан. Ей даже пришлось в одиночестве самой вытаскивать его из моря на берег.

К сожалению, тетин отпуск быстро подходит к концу, и через несколько дней нам приходится расстаться с морем. Последнее, что я запомнил, покидая сказочно прекрасное крымское побережье, была извилистая горная дорога с крутыми подъемами и спусками на пути к Симферополю. Небольшой открытый автобус человек на тридцать, отчаянно скрипя тормозами на опасных, обрывистых поворотах, часов пять безжалостно мотает нас, пока довозит до железнодорожного вокзала. Кроме Ялты и Алушты, где запланированы стоянки с базаром, буфетом и туалетами, шофер вынужден то и дело останавливать машину, чтобы дать возможность санаторским пассажирам хоть немного придти в себя.

Почти всех детей да и взрослых, особенно тех, кто на задних скамейках, сильно укачивает. Кое-кого поташнивает. Им дают нюхать нашатырный спирт и помогают очищать пол под сиденьями автобуса. Еще советуют чем-нибудь потуже перетянуть живот, чтобы тряска не вызывала рвоту. Пожалуй, я там был один из немногих, кому нравилась быстрая езда. Даже продолжительная болтанка не очень мешала мне любоваться постоянно меняющимися красочными ландшафтами: картинами скалистых зеленовато-серых гор и бескрайним, в лазурно-голубоватой дымке, морем, под сияющим на безоблачном небосклоне солнцем.

Вернувшись в Москву, я несколько дней отсиживаюсь дома, запоем читая книжки и лишь изредка выхожу размяться во двор, так как товарищи мои все разъехались - кто на дачу, кто к родственникам в деревню, кто в пионерские лагеря. Слоняться одному по пыльным, раскаленным от летнего зноя улицам или ехать куда-то в парк кажется мне мало приятным. Июль выдался жарким. Мать работала и была, как всегда, занята большую часть дня своими научными трудами. Отчим, собирался в отпуск. Меня решают на время спровадить к знакомым на дачу, в Мамонтовку под Москвой.

Григорий Федорович, пользуясь по своему положению персональной машиной, отправляет меня за город с шофером. Тот доставляет груз по назначению и, перед тем, как вернуться в город, по просьбе хозяев дачи, соглашается покатать немного местную детвору. Мы гурьбой набиваемся в "Эмку". Я с трудом втискиваюсь последним и на первом же повороте вываливаюсь из машины, да так неудачно, что попадаю ногой под колесо. К счастью, шофер вовремя затормозил и колесо, протащив мою ногу по земле, так и не переехало ее. Меня чуть живого вытащили из под машины, донесли на руках до дачи и начали обмывать марганцовкой рану. Кожа и мясо на правой икре оказались содранными почти до кости. Потом кто-то порекомендовал обработать рану йодом. Когда это проделывали я очумело орал от боли.

Все очень жалели меня. Я долго лежал на койке с толсто забинтованной и ужасно болевшей ногой. Хозяева дачи ухаживали за мной, как могли. Меня напоили чем-то успокоительным и я, вконец измученный, постепенно забылся сном. Три дня я пролежал так, постоянно чувствуя саднящую боль в ноге. Потом приехала мать. Меня повезли в ближайшую поликлинику менять бинты.

Там мне снова пришлось орать, потому что отдирать присохшую марлю от живой ткани было так больно, что удержаться от воплей не было никакой возможности. Подобные мучительные процедуры продолжались почти два месяца, через каждые два-три дня. В перерывах между перевязками за мной ухаживали обитатели дачи. Особую заботу проявляли две девочки, кажется, сестры, проживавшие на соседнем участке. Они помогали переносить мою раскладушку то из комнаты на террасу, то с террасы под деревья в саду, где была тень. Когда нога стала подживать, они нашли для меня палки, которые я использовал вместо костылей.

В августе я мог уже передвигаться без палок и стал совершать небольшие прогулки вокруг дачи. Школьные каникулы подходили к концу. За неделю до начала учебного года меня перевезли в Москву. Когда мы подъезжали к Большому Новинскому переулку, мать сообщила, что у нас в качестве домработницы будет жить бывшая монашка, давшая когда-то обет молчания и до сих пор упорно хранившая его. Это известие заинтриговало меня. Я стал расспрашивать о ней, но мать сама толком ничего не знала. Сказала только, что ее порекомендовал кто-то из знакомых Григория Федоровича, и что она, кажется, человек вполне порядочный.

Дома нас встретила худощавая дама лет сорока в длинном черном платье, повязанная черным платком. На мое приветствие она чуть улыбнулась, молча наклонила голову и пошла на кухню разогревать обед. С новой домработницей у меня сразу же складываются дружеские отношения. Конечно, это не Даша, бывшая для меня подлинной второй матерью, однако сказать  про эту женщину, что-либо худое, было бы явной несправедливостью.

К сожалению, разговаривать нам так ни разу и не довелось. Суровая молчальница неслышно обитала в соседней комнате, ходила за продуктами, готовила еду и, когда никого не было дома, убирала квартиру. За стол с нами христова невеста ни в праздники, ни в будни никогда не садилась, хотя мать не раз ее упрашивала, и вообще чем и как она питалась - было для всех загадкой. За время, пока она жила у нас, что-то около года, лишь однажды мне случилось услышать от нее легкое восклицание. Нечто вроде краткого, испуганного "О!", которое сорвалось с ее уст по моей вине.

Произошло это в полдень, когда мать и отчим были, как обычно, на работе, а я почему-то не пошел в школу и, начитавшись Конан Дойля, воображал себя Шерлоком Холмсом. Черный письменный стол под зеленым сукном, стоявший в кабинете Григория Федоровича, давно стал предметом моих тайных исследований. Уже тот факт, что верхние ящики его запирались, пробуждал во мне непреоборимое любопытство. Я методично пробовал отпирать их ключами от кухонного буфета, платяных шкафов и комода, находившегося в столовой. После долгих усилий настойчивость моя в конце концов увенчалась успехом. Мне удалось открыть все три ящика.

В них оказались аккуратно перевязанные цветными тесемками пачки писем, несколько толстых папок с документами и множество разных вещей, начиная от набора опасных бритв, которыми бреется отчим, до пресловутых пакетиков, предохраняющих от зачатия и столь популярных во все времена среди мальчишек, в их дворовых проказах. Разумеется, рыться в чужих бумагах я не стал, бритвы и предметы интимного пользования тоже не вызвали во мне особого интереса. Зато вороненая сталь небольшого браунинга с двумя запасными обоймами, лежащие в глубине среднего ящика, сразу же приковывают мое внимание.

Не потрогать и не подержать их – оказывается выше моих сил. Точно магнит железо они тянут меня к себе, и не успеваю я опомниться, как оружие уже в моих руках. Впрочем, осторожность и благоразумие знаменитого сыщика, в которого я охотно играю, не совсем покидают меня. Первое, что я делаю, это запираю на ключ дверь, выходящую в коридор, а также двухстворчатую дверь, ведущую из кабинета в столовую. Обезопасив себя от внезапных вторжений, я задвигаю и запираю на ключ оба боковых ящика стола, тщательно проследив, чтобы все предметы находились на своих местах, и стараюсь хорошенько запомнить, как лежали пистолет и обоймы. Только после этого я принимаюсь спокойно возиться с браунингом.

Минут двадцать я пробую целиться из него в близкие и отдаленные предметы, пробую носить его в карманах, за поясом, и даже подвязываю подмышку, как делают опытные детективы. Потом мне захотелось взглянуть, как работает зарядный механизм. Я догадываюсь, что для этого надо с силой оттянуть назад верхнюю надульную часть, что я незамедлительно и проделываю. Несколько раз я сдвигаю ее левой рукой, удерживая правой рукоять пистолета. В последний раз я довожу ее, видно, до упора, отчего патрон, находившийся в обойме рукоятки, поднимается вверх и с легким клацаньем входит в дуло ствола.

Я в растеренности, понимая, что теперь малейшее нажатие на спусковой крючок закончится выстрелом. В тоже время оставлять патрон в стволе нельзя. Отчим, зная, что браунинг не заряжен, может, по моей вине, ранить или убить кого-нибудь случайно. Надо, во что бы то ни стало, разрядить пистолет. Однако сделать это оказывается крайне трудным. После долгих усилий мне удается найти защелку и вынуть обойму из рукоятки, но проклятый патрон, прочно вошедший в ствол, никак не вынимается. Чтобы добраться до него приходится, держа одной рукой рукоятку, другой оттягивать назад верхнюю надствольную часть, пружина которой очень тугая. Уцепить патрон нечем, так как обе руки оказываются занятыми. Тогда, чтобы освободить одну руку, я упираюсь надствольной частью о край стола, удерживая другой рукой пистолет и навалившись на него всем телом. При этом мне больно защемило палец, но я терплю.

Мне уже почти удается вытащить патрон, когда внезапно дверь из столовой распахивается и в комнату входит с веником наша новая домработница. С пистолетом в руке, невольно чертыхаясь, я отскакиваю от стола, отчего патрон опять с клацаньем возвращается обратно в ствол. Увидев направленное на нее оружие, бывшая монахиня издает свое испуганное "О!" и, повернувшись, молча выходит из комнаты. Я, вытерев со лба холодный пот, тотчас снова запираю дверь, только теперь сообразив, что запирать ее надо на два оборота и закрепив одну из створок на нижнюю защелку.

Потом, не обращая внимания на саднящую боль в пальце, защемленном минуту назад, опять упираюсь надствольной частью пистолета в край ствола, налегаю на него грудью, чтоб отжать пружину, вытаскиваю, наконец, злосчастный патрон из запорного устройства, вставляю его обратно в обойму, и кладу все, как было, в средний ящик. Заперев его, я открываю обе двери в столовую, и оставляю их полуоткрытыми, давая понять, что меня нет в комнате. Потом, сунув опухший  палец в рот, бегу гулять во двор, гадая, сообщит ли или нет наша раба божья о моих проделках.

О том, что незаконное хранение оружия строго карается и своей неосторожностью я могу подвести близких, мне тогда и в голову не приходит. Надо, впрочем, отдать должное нашей молчальнице - ни отчим, ни мать, ни тем более посторонние так ничего и не узнали об этом инциденте. Не рассказала она о нем никому ни слова. О моем тайном увлечении образом знаменитого детектива и опасной любви играть с оружием мать узнает лишь год спустя, совсем из другого источника. Но не буду забегать вперед и опережать события, которые разыгрались позже. В тот же раз все обошлось прищемленным пальцем и легкими переживаниями.

Между тем, жизнь моя в Москве идет своим чередом. Большую часть дня отнимают нудные школьные занятия, томительные классные высиживания от звонка до звонка, подготовка к урокам, долбежка, решение арифметических задач, переписывания. На чтение книг и увлекательные дворовые игры остается все меньше времени. Но полностью отказаться от привычных удовольствий - дружбы со сверстниками, случайных знакомств, лазанья по чердакам и крышам - всего того, что взрослые называют шелопайством, я не могу. Поэтому приходится иногда на переменах списывать домашние задания у других более усидчивых учеников. В дневнике нчинают появляться двойки не только по поведению. Из твердого хорошиста я постепенно перехожу в категорию неустойчивых троечников и почти перестаю получать отличные оценки.

Опыт чудесной жизни в санатории на крымском побережье тоже не прошел бесследно. Стоит мне порой слегка прикрыть глаза, и воображение тотчас переносит меня в солнечное лучезарное лето, напоенное душистыми запахами моря и цветов. С теплым чувством вспоминаю я походы на Ай-Петри и морские прогулки на катере. Подобные воспоминания помогают мне отрываться от скучной, однообразной школьной реальности и не слишком переживать неудачи на учебном фронте.

Частенько я подкрепляю себя и несколькими глотками доброго вина из бутылок, стоявших на верхней полке в кухонном буфете. Против того, чтобы я употреблял для аппетита немного столового винца, мать не возражает. По совету врачей она и прежде покупала мне кагор и другие не слишком крепкие вина, в качестве лекарства от малокровия. Теперь мало-помалу я начинаю принимать их внутрь не только перед едой. В связи с этим со мной однажды происходит забавный казус, который я вспоминаю всякий раз, когда вижу перед собой бутылку "Рислинга".

Как-то, придя из школы в расстроенных чувствах, когда дома никого не было, я по привычке встаю на табурет, достаю с верхней полки буфета неполную бутылку с красивой этикеткой, изображавшей золотисто-зеленые виноградные гроздья, вынимаю пробку, и, не слезая с табурета, делаю хороший глоток. Меня бьет, как током. Я соскакиваю с табурета, с трудом добегаю до туалета и, судорожно давясь, изрыгаю из себя проглоченное. Лишь через несколько минут до меня доходит, что там было подсолнечное масло. С тех пор почти всегда я невольно стараюсь пробовать на вкус то, что собираюсь пить, даже когда это просто чай или водопроводная вода.

Из школьной жизни того периода, пожалуй, ярче всего мне запомнилась дружба с одним из моих одноклассников, Лешей Долиным. Он жил в Большом Новинском переулке напротив тюрьмы, в полуподвале старого двухэтажного дома, в маленькой каморке вместе с матерью. Отца у Леши не было. Я иногда забегал за ним, и мы вместе шли в школу. В отличие от меня, друг мой был почти круглым отличником, и мне нередко случалось списывать у него трудные задачки.

Мать Леши работала ткачихой на находившейся неподалеку от нас, за Новинской тюрьмой, фабрике Трехгорной мануфактуры. Жили они бедно, носил он не по росту большой пиджак, аккуратно заштопанный на локтях, и неоднократно залатанные ботинки. Долин был  стеснительным мальчиком, и мне ни разу не удалось зазвать его к себе в гости. К сожалению, дружба наша была недолгой, потому что вскоре Леша Долин заболел крупозным воспалением легких и неожиданно умер. В последний раз я видел его в гробу, когда с несколькими ребятами из класса, мы приходили с ним прощаться.

Он лежал с неплотно закрытыми глазами в своем большом подштопанном пиджаке со скрещенными на груди руками. Еще прежде не раз я обращал внимание на пальцы его рук. Они имели не совсем обычную форму: были почему-то значительно толще на концах, с ровными, крупными, почти квадратными ногтями. Не в силах оторвать взгляда от его рук, я молча плакал, думая о несчастном друге и его бедной матери, безучастно сидевшей на неубранной кровати по ту сторону гроба. Никогда больше мне не доводилось встречать людей с такими утолщенными у ногтей фалангами пальцев. Может быть, именно поэтому я так хорошо запомнил самого Лешу.

Другим  моим близким школьным товарищем был Коухов Володя, по прозвищу Суслик. Эту кличку он получил не без моей помощи. Когда на уроке грамматики нам объясняли значение суффиксов учительница, заметив, что сосед мой явно не слушает ее, строго обратилась к нему.     «Чем ты занят, Вова! Ну-ка скажи, о чем я только что рассказывала вам?» Тот растеряно поднялся, в молчании потупив взор. «О суслике, - чуть слышно в шутку подсказываю я приятелю.» «Вы говорили о суслике. - Механически, не задумываясь, послушно повторяет он, вызвав дружный хохот в классе.» «Сам ты суслик! – Невольно улыбнулась учительница.»

Так это прозвище прочно укоренилась за ним, и он ничуть на него не обижался. Я, правда, называл его просто Сус. Он жил тоже недалеко, в Проточном переулке, и, в отличие от Леши, иногда заходил ко мне. Мы обменивались интересными книгами и потом вместе обсуждали их. Играя, подражали героям, которые особенно волновали воображение. У Володи был брат, года на три постарше, однако он с нами почти не общался, предпочитая свою более взрослую компанию.

Из литературы больше всего мне в то время нравились исторические повести: "Тиль Уленшпигель", "Под знаменем башмака", "Чингисхан" и другие. Но самое сильное впечатление произвели на меня две книги: "Овод" Войнич и "Спартак" Джованьоли. Позднее Сус раздобыл где-то хорошо иллюстрированную Историю Древней Греции. Мы вслух по очереди читали о знаменитых философах из Афин и удивительных, стойких и бесстрашных воинах Спарты. Пробовали даже закалять себя в спартанском духе, для чего больно кололи друг друга иголками, подносили руки близко к огню и придумывали разные трудные испытания, соревнуясь, кто больше вытерпит.

Долгое время нас занимали тогда и вопросы, связанные с религией. Так как все вокруг, кроме древних старух и отдельных чудаков, не верили в бога, и в школе нам настойчиво доказывали, что быть его в природе неможет, мы, вероятно, из чувства противоречия и нежелания походить на остальных, решаем тайно стать верующими. Не знаем только, какого бога выбрать. Сус предлагает египетского Озириса или индусского Брахму, он вычитал о них в каких-то научно-популярных книгах, но я решительно высказываюсь за мусульманского Аллаха.

Во-первых, это слово, мне кажется благозвучнее, а во-вторых, вероятно, на мой выбор повлиял недавно прочитанный рассказ Льва Толстого, о Хаджи Мурате и его славных мюридах. Я помнил даже одну строку из песни о Шамиле, храбром вожде горцев, возглавлявшем священный Газават. Строка эта мне очень нравилась: "Шамиль богу молится - за свободу борется!".

Разрешение затянувшегося спора о том, кому отдать предпочтение, решаем, наконец, доверить самому Господу. Мой друг берет три одинаковых листика бумаги, надписывает их, скатывает в трубочки и вкладывает в шапку. Пока он делает это, я, как положено, нахожусь в другой комнате. Потом он торжественно зовет меня, и я, честно зажмурив глаза, выбираю. Судьба оказывается благосклонной к моему кандидату. Таким образом Аллах становится нашим Богом.

Кроме товарищей по школе и дворовой шпаны, вроде Гуняуса, дружу я и с несколькими сверстниками из своего подъезда. Прямо подо мной на четвертом этаже жили два мальчика - Юрка Гальперин, по кличке Горшок, и Лютик Кац, у которого не было прозвища, вероятно потому, что само имя Лютик, как звала его мать и остальные, уже казалось достаточно необычным. И Горшок, и Лютик были единственными детьми в семьях. Отцы у обоих были профессорами. Родители тщательно следили за их воспитанием, за что во дворе их считали маменькиными сынками. В воинских затеях и лазании по крышам они, разумеется, участия не принимали, зато охотно играли вместе с девчонками в лапту, прятки и другие детские игры.

Но настоящим другом моим становится некий Жорик, живущий еще ниже на третьем этаже. У него весьма странная двойная фамилия Свет-Молдавский. Как и те двое, он тоже учится где-то в особой школе и никогда не принимает участия в шумных уличных побоищах и скандальных схватках. Его интересует лишь область духовной деятельности. Отец Жоры - видный юрист, мать – врач-гинеколог. Меня же с ним связывает страсть к стихоплетству и философии. Нашим общим кумиром оказывается Вильям Шекспир. Жора - Гошик, как зовут его ближние, хорошо знает многие творения великого английского драматурга и выучил наизусть ряд прекрасных отрывков из его произведений.

Мы часто забегаем друг к другу. По очереди читаем вслух "Короля Лира", "Гамлета", "Отелло", до слез хохочем над "Укрощением строптивой", искренне жалеем Ромео и Джульету, переживаем за Ричарда III и Генриха IV. Чудесная ткань шекспировских трагикомедий так глубоко захватывает нас, что мы нередко забываем и время, и все на свете. Плодом такого запойного чтения неожиданно для нас самих оказывается, появившаяся вдруг способность изъясняться между собой театрально-высокопарным языком шекспировских героев. Эта способность к манерно-напыщенной речи постепенно развивается в нас до такой степени, что мы начаем, не стесняясь, пользоваться ею и при посторонних.

Последнее обстоятельство вызывает, впрочем, далеко неоднородную реакцию. Многие во дворе считают нас просто не совсем нормальными, так как слово "шизик" в те времена не имеет еще столь широкого хождения, а под определение "придурки" мы тоже явно не подпадаем. В среде же многоинтеллигентных Жориных родителей, напротив, это неизменно производит настоящий фурор. Даже старший брат Жоры, бывший, по общесемейному мнению, подлинным вундеркиндом, не раз отрывается от своих научных экзерсисов, чтобы, разинув от удивления рот, внимать нашим велеречивым диспутам. Он называет такую манеру собеседования "белым слогом" и сам серьезно собирается приобщиться к этому искусству.

- О ты, несчастный, слабоумный олух! Доколе будешь портить кровь мне, своею бранью низкой и коварной, наветами и сплетнями пустыми? Не лучше ль за уроки сесть и выполнять свой долг прилежно, как мужу честному с достоинством пристало?! - бывало, бойко обращается ко мне приятель с какой-нибудь витиеватой тирадой, звучно и четко, как настоящий артист на сцене, выговаривая каждое отдельное слово.

- Что слышу я?! Тебе ль, мой друг, глумиться над бедною, затравленной душою отверженного школяра, что тяжко стонет под гнетом пошлым мудрости ненужной, софистики бесплодной фарисейской? Когда на ясном небе солнце божье, лучами все живое согревает и радуется свету всяка тварь, лишь о любви с подругою мечтая?! - в тон ему, не задумываясь, отвечаю обычно я, сам порой в глубине души изумляясь, как легко и просто, оказывается, наряжать в ажурную кисею из слов самые обыкновенные и, по сути, банальные мысли.

Подобными театрализованными представлениями мы можем занимать публику часами, разыгрывая на ходу небольшие сценки и даже целые спектакли, особенно если в доме у Гошика бывают гости. Иногда взрослые пробуют нам подыгрывать и принимать участие в свободных импровизациях. Но, как правило, у них это не очень-то получается, и они сконфуженно быстро выбывают из игры. У брата Жоры, гениального вундеркинда, тоже дело не идет на лад, и он, после нескольких неудачных дебютов, авторитетно заявляет, что в век математического анализа и технологического прогресса серьезно заниматься гуманитарной филологией и спекулятивной философией не имеет смысла.

Дома у себя, впрочем, я редко пользуюсь умением говорить белым слогом. Верная своему обету молчания бывшая монахиня почти не реагирует на любую речь. Отчим относится к моим литературно-артистическим потугам весьма скептически, едко высмеивая мою страсть к словоблудию. Мать же, хотя и не столь категорична в своих суждениях, однако, справедливо полагая, что подобное драмотворчество лишь мешает нормальной школьной учебе, поощрять меня в нем явно не собирается. Единственные, от кого я получаю неожиданную поддержку в своем увлечении, это моя тетя Нюра и муж ее Матвей, перебравшиеся в то время из далекого Свердловска в Москву.

Как-то, будучи у нас в гостях, они весьма доброжелательно высказываются о моих словесных экспромтах и под их впечатлением сами сочиняют небольшое посвящение, красивым почерком аккуратно записав его на внутренней стороне обложки прекрасного фотоальбома, принесенного в дар моей матери. Этот альбом и поныне хранится у меня. Предваряют его следующие строки:

Придет пора, и дети скажут:
Вспомните, что и как: -
Дни, когда начинался Смольный,
И когда угрожал Колчак;

Дети спросят о давней дали
Отцов своих и матерей, -
Нас, последних, что видали
Первый из Октябрей.

Так будем же беречь их,
Эти перечни лет и зим,
И будущим о прошедших
Память передадим...

Так, незаметно, среди нудных школьных занятий, шерлок-холмства, религиозно-спартанских забав с Сусом, среди шумных дворовых баталий, в которых я, разумеется, продолжал принимать активное участие, и новых литературно-драматургических увлечений, пронесся учебный год. В качестве твердого троечника я перешел в третий класс и поехал летом отдыхать под город Киржач Владимирской области в деревню Корытово. По моей просьбе мать решила отправить меня туда к Даше, от которой как раз незадолго до того пришло письмо. С пересадкой в Орехово-Зуево мы добрались поездом до Киржача, пешком прошли от станции через весь город и километра три шагали еще с рюкзаками на плечах по лесной дороге.

Деревня Корытово - изб сорок, вытянутых одной улицей вдоль опушки леса, образовала почти прямой угол, упиравшийся вершиной в могучий сосновый бор. С другой стороны, прямо за огородами, на сколько хватало глаз, простирались поля. Дом Пшеничниковых мы нашли не сразу, так как добрая треть селения носила эту фамилию. Лишь когда упомянули о Дарье Михайловне и муже ее Николае, нам указали стоявший на краю деревни небольшой сруб с тремя окнами, выходившими на улицу. Даша и ее семья приняли нас, как родных.

Я сразу же подружился с Сережей, - старшим сыном хозяина, высоким мальчиком лет четырнадцати, и с сестрой его Верушкой, которая была года на два помоложе. Сережа очень хорошо играл на гитаре. Он тотчас продемонстрировал свое искусство. Потом они знакомили меня с хозяйством, и мы весело играли на сеновале. На другой день утром мы втроем провожали мою мать до города, потому что ей надо было спешить на работу. По дороге назад мы пошли прямо через лес и набрали много грибов. Тогда же впервые я увидел, как растет лесная ягода. Мы вволю наелись черники, голубики и малины, густые кусты которой сплетались кое-где в непролазные заросли.

Жизнь в деревне имела свои прелести. Спал я вместе с Сережей на сеновале, куда залезать приходилось по крутой приставной лестнице. Пряный запах свежего сена приятно кружил голову. Внизу, в задней части пристройки, размером в два раза больше самого жилого дома, находился загон для скота. Там было три отделения. В одном стояла корова с теленком, во втором овцы, в третьем располагался курятник. Утром, чуть свет, слышались громкие хлопки пастушеских кнутов и заспанные голоса хозяек, выгонявших скотину на улицу. После прогона стада начиналась топка печей, готовка пищи, кормление птиц и другой живности, так как многие держали еще свиней, гусей или индюшек.

Потом приходили бригадиры собирать людей для колхозных работ. Хозяин дома Николай Сергеевич подвязывал к поясу футляр с набором точильных камней, брал на плечо косу и шел с другими мужиками на покос или занимался на скотном дворе по строительству, так как был хорошим плотником. Даша, приготовив завтрак, наспех объясняла нам, что в каком чугуне кушать, повязывала голову платком и уходила с бабами на прополку или на дальние делянки ворошить сено для просушки. Мы нежились еще некоторое время на сеновале, затем спускались вниз, умывались, будили Верушку, спавшую в горнице, и доставали из печи горячую еду.

Плотно набив животы и взяв в карман по куску хлеба, мы с Сережей убегали на весь день гулять. Верушка, на правах хозяйки, обычно оставалась одна убирать горницу, кормить кур, присматривать за домом. Если небо было безоблачным, мы отправлялись к реке, протекавшей километрах в двух от деревни, ловили там рыбу, купались и загорали. В менее ясную погоду играли в футбол на стадионе за колхозной конюшней или шли в лес за ягодой и грибами.

Вечерами по единственной деревенской улице в сопровождении мальчишек всех возрастов, толпой прогуливались подвыпившие парни, горланя изо всех сил лихие, задорные частушки. Такие как например:

"По деревне шла и пела девка здоровенная
Ногой за угол задела, заревела бедная."

Впрочем чаще это устное народное творчество состояло из столь крепких и малоупотребимых в культурной среде слов, что я не решаюсь воспроизводить их на бумаге.

Временами веселая толпа останавливалась у какого-нибудь дома, образовывала круг и начинались пляски под гармошку. Тогда, откуда-то, как из-под земли, тотчас появлялись девушки и бабы-молодухи, и лихой перепляс с присвистом и перепевками продолжался порой до поздней ночи. Мы, мальчишки, непременно крутились вокруг, с любопытством и завистью наблюдая за полной шумной удали жизнью взрослых. Желание во всем подражать им побуждало многих дымить самокрутками. Пробовал курить махорку и я, но, сильный кашель до слез и противное жжение во рту, быстро заставили меня отказаться от этой затеи.

С другим массовым, общенародным пороком я познакомился вскоре уже на стезе производства. В те годы было много всяких заготконтор по сбору разного сырья. Одна из них, заготавливавшая для чего-то кору деревьев, действовала и в Корытове. Как-то утром после завтрака Сережа заговорщически отвел меня в сторону и, понизив голос, чтобы не слышала Верушка, спросил:

- Пойдешь с нами корье драть?

Я, смутно представляя, что это такое, разумеется, тотчас согласился. Мы взяли ножи и пошли в лес, где присоединились к группе ребят, человек из шести. Все они были гораздо старше меня. По дороге к реке на слегка заболоченной почве рос густой ольховник. Там было множество кустов с ободранной корой. Мои приятели принялись ловко срезать ножами кору с целых еще молодых стволов. Мне стало жаль деревьев, и я высказался на этот счет.

-Чудак, мы же разрежаем лес, - уверенно возразил один из мальчишек, - большим деревьям будет вольготней расти.

Он показал мне, как надо делать надрез и сдирать мягкую, как кожа, кору. Когда каждый набрал по вязанке корья, мы потащили их к заготпункту. Там уже высилась целая гора подобных, только уже сухих вязанок. Старик заготовитель, придирчиво осмотрев товар, выдал нам за него положенные деньги. Кто-то из компании побежал в магазин и принес две поллитровки. Прежде я никогда не пил водку. Правда, несколько раз отчим давал мне пробовать из своей рюмки, но резкий, противный запах и обжигающий вкус всегда побуждали меня невольно выплевывать ее. Стал я отказываться и на этот раз. Но приятели мои дружно возмутились.

- Почему ты не хочешь пить? - удивленно спросил Витька, живший в доме напротив. - Ведь она на вкус только горькая. Зато потом будет здорово! Вот увидишь!

- По нашим законам тем, кто не пьет, положено выливать стакан за шиворот, - угрожающе изрек Шурка-гармонист. - Трус в карты не играет! Так что выбирай.

Большинство поддержали его. Даже Сережа, хотя и пытался прийти мне на помощь, не мог воспротивиться общественному мнению. После того, как все выпили, настала моя очередь.

- Смотри, тебе досталось меньше всех, - миролюбиво подал мне полстакана водки блюститель законов. - Только пей разом, а то в глотке застрянет!

Я выдохнул воздух, как делали ребята, и храбро осушил стакан. Что было со мной потом, я не помню. Вероятно, Сереже удалось как-то довести меня до дому и втащить на сеновал. На другой день я чувствовал себя совершенно разбитым, с трудом шевелил языком, есть наотрез отказался, и Даша почему-то решила, что у меня воспаление легких. Она бросилась искать лекарства; всполошила всех соседей и собиралась уже бежать в правление выпрашивать подводу, чтобы везти меня в городскую больницу, когда живший напротив дед вызвался вылечить меня от опасной хвори.

- Погодь, Михайловна, не суетись, - успокаивающе сказал он. - Сейчас мы поставим твово больного на ноги!

Он не спеша пошел к себе в избу и вскоре вернулся с эмалированной кружкой в руке.

- Эвот, чудо-бальзам! Можешь не сомневаться. Всю хворь как рукой сымет. - Дед истово перекрестился.

- Нут-ка, малец, - с ухмылкой обратился он ко мне. - Испей, что бог посылат! Да не принюхивайся. Лекарств сладких не бывает.

Я покорно проглотил тошнотворно-пахучую жидкость, которая чем-то очень напоминала вчерашнюю водку. К великому изумлению, сразу же ощутил огромное облегчение. Дедово лекарство слегка обожгло внутренности, но в голове вдруг стало необычайно легко.

От недавней болезни не осталось следа. Я радостно заявил об этом и выразил желание поскорее покушать. Даша не знала, как отблагодарить соседа.

- Ладно, чего уж, болезнь известная, - посмеиваясь, отмахнулся тот. - Мово Витьку приходилось не раз выхаживать.- Дед незаметно подмигнул мне и, понизив голос, чтоб другие не слышали, добавил:- Похмелка-то, сынок, лучшее лекарство.

Излечившись столь неожиданным образом от ужасно дурного самочувствия, я воспрял духом. После хорошего завтрака на меня даже снизошло поэтическое вдохновение, и я отправился бродить по лесу, прихватив с собой блокнот с карандашом. Стихотворение, которое я тогда написал, запомнилось мне, потому что позже не раз доводилось декламировать его в той же теплой компании. Звучало оно так:

Не помню, откуда тогда я вышел,
Но верно был я чертовски пьян.
Я брел с трудом и вдруг услышал -
Заговорил со мной бурьян.

Он звал меня: "Приляг скорее
На грудь зеленую земли,
К стеблям душицы и пырея,
Губами жадно ты прильни!

Смотри как хороша, прекрасна
Твоя любовница земля,
В цветы оделись не напрасно
Ее просторные поля.

Ты слышишь - как призывно, страстно
К себе тебя она зовет,
На все без лишних слов согласна,
Лишь радости и неги ждет.

Прильни ж к живым ее ланитам,
К бездонным незабудкам глаз,
Не будь любовником сердитым
И обними ее хоть раз.

В объятьях жарких, в упоенье,
Забудь о бренности земной,
И вместо глупого томленья
Ты обретешь в душе покой.

Приятели обычно встречали мои вирши дружным хохотом. Со всех сторон сыпались веселые возгласы.

- Во дает малой!

- Шпарит, как по хрестоматии!

- У кого ж ты это содрал?

- А что такое - ланиты? Я такого слова и не слыхал.

- Нет, братцы, это он здорово! "На все без лишних слов..." Точно! Как Дунька Парашкина, когда напьется!

- Только грудь у нее не зеленая! - гоготали, перебивая друг друга парни.

Как правило, вокруг тотчас разгорались дебаты на амурную тему. Каждый начинал комментировать смысл стихов, спеша поделиться собственным опытом. Таким образом, я оказывался в центре внимания и, хотя в любовных делах имел лишь сугубо теоретические, почерпнутые из книг, познания, чувствовал себя среди почти взрослых ребят на равных. Мне это импонировало и было по настоящему хорошо. Сколько раз доводилось потом вспоминать те наши веселые гулянки.

Мог ли я тогда предположить, что всего через каких-нибудь пять-шесть лет и доброму покровителю моему Сереже, и Шурке-гармонисту, и Витьке, и остальным моим друзьям-приятелям действительно придется обняться с землей и обрести в ней вечный покой. Предплолжить - что из всей нашей компании уцелею лишь я, и то потому только, что родился на несколько лет позже. Но не буду опережать события.

Недели через две после моей винной болезни и чудодейственного исцеления Николай Сергеевич взял нас с Сережей на покос. Ехать предстояло на дальние, ничьи лесные делянки, где колхозникам разрешали искать и косить сено для собственного скота. Даша не хотела отпускать меня, но я уговорил ее разрешить и мне поработать, как мужику. Последний довод убедил ее.

Поднялись мы очень рано. Почти в потемках запрягли лошадь, уложили на подводу косу, грабли, топор, котел для варки пищи, мешочек с продуктами и три одеяла, так как ехали на пару дней и предстояло спать в шалаше. Часа три тряслись по ухабистой лесной дороге, то и дело соскакивая с подводы, чтобы помогать лошади преодолевать крутые подъемы. Наконец, добрались до полузаболоченных лесных полянок, где росла густая трава.

- Ну вот, здесь и косить будем, - распрягая лошадь, сказал Николай Сергеевич. - Но прежде надо перекусить.

Он послал Сережу собирать сушняк для костра, а мне подал котел и велел принести воды, указав в сторону небольшого пруда, заросшего камышом. Я отправился туда. Однако набрать воду оказалось делом нелегким. Мне пришлось разуться и долго продираться босым сквозь колкую осоку и вязкую зеленую тину, пока я не добрался до места, где можно было зачерпнуть воду. Когда же я, стараясь не расплескать ее, с трудом вылез на берег, то увидел в воде котла сотни мелких, чуть заметных глазу, существ, двигавшихся там по всем направлениям.

Хотя очень хотелось пить, пробовать такую воду я не решался. Между тем Николай Сергеевич уже развел костер и махал мне, чтобы я шевелился. Заметив, как я разглядываю воду, он засмеялся.

- Давай, тащи! Не обращай внимания! Каша жирней будет!

Он подвесил котел на вбитые в землю колья, бросил в него пригоршню соли и засыпал пшено. Потом, дав мне деревянную ложку-черпак, велел помешивать, чтобы не пригорало. Польщенный доверием, я принялся первый раз в жизни варить кашу. Минут через двадцать мы уже ели приправленное подсолнечным маслом, слегка попахивающее дымком горячее жидковатое варево. Должен признаться, что, то ли после трехчасовой тряской дороги, то ли потому, что с утра ничего не поел, но никогда ни до, ни после, мне не доводилось есть столь вкусной пшенной каши.

Затем Николай Сергеевич начал косить, а мы с Сережей устраивали шалаш, поили лошадь, по очереди ворошили граблями сено, бегали в лес собирать для ужина грибы и лакомились ягодами. Ночью спали в своем шалаше, как убитые. На другой день поздно вечером мы вернулись в деревню с огромным возом сена. После этого мне еще несколько раз доводилось совершать подобные путешествия то за сеном, то за дровами, но самые яркие впечатления остались у меня именно от той, первой поездки.

 

В конце августа за мной приехала мать, так как приближался учебный год. Даша, Сережа и Верушка провожали нас через лес до Киржача. Мы очень тепло распрощались, и я обещал на летние каникулы снова приехать отдыхать в Корытово. До начала учебного года оставалось дней пять. Суса и многих прежних моих приятелей еще не было в городе, и я подружился с толстым мальчишкой по кличке Жиртрест, жившим в одном из подъездов нашего дома.

Взяв с него клятву хранить в тайне мои секреты, я рассказал ему о браунинге, лежавшем в столе отчима. Когда дома никого не было, мы несколько раз открывали ящик и по очереди играли с пистолетом. Недели через две разразился скандал. Мать Жиртреста явилась к нам и устроила бурную сцену. Стоя на лестнице, она стала громко грозить, что заявит куда следует, но не допустит, чтобы ее ребенок подвергал свою жизнь опасности, балуясь с огнестрельным оружием. К счастью, отчим еще отдыхал в Сочи. Моя мать, с трудом успокоив шумливую гостью, наконец, выпроводила ее. Мы долго сидели молча в столовой, не говоря ни слова. По выражению лица матери я видел, что очень огорчил ее.

- Ты поступил скверно! Никогда больше не ройся в чужих вещах, - прервав затянувшееся молчание, тихо произнесла она и, вздохнув, добавила, - И не доверяйся болтунам.

- Он дал мне клятву, я не думал, что он выдаст, - сказал я.

- В другой раз думай! - мать тяжело поднялась и пошла в свою комнату. На пороге она обернулась и, посмотрев на меня, добавила:

- Или ты собираешься отправить нас в тюрьму? Доносить сейчас модно. Поразмысли об этом.

Отправлять мать в тюрьму я, конечно, не собирался, да и отчима подводить, хотя я не очень-то любил его, мне вовсе не хотелось. Зато мне захотелось немедленно отдубасить своего нового дружка Жиртреста. Я был до глубины души возмущен предательством. В моей голове тотчас зароились мысли о возмездии. Не зря говорят, что лучший способ не замечать собственных пороков - это карать за чужие. Тем более, что избить болтуна было не трудно.

Хотя он был на голову выше и почти вдвое тяжелее меня, в том, что я одолею его, у меня не было сомнений. Я знал, что он трусоват и серьезно драться со мной вряд ли осмелится. Однако бить человека за хвастовство, даже если он нарушил при этом клятву, показалось мне не совсем справедливым. Ведь он доверился родной матери, и та устроила скандал против его воли. Мне даже стало немного жаль бывшего друга за то, что у него такая мать.

После зрелого размышления, я решаю просто хорошенько попугать его, устроив нечто вроде "аутодафе" - показательного суда времен средневековой инквизиции. В памяти возникают живописные сцены из "Тиль Уленшпигеля" и других книг, подробно описывавших подобные экзекуции. Поскольку реализовать такие замыслы одному сложно, я обращаюсь к приятелям из компании Гуняуса. Те с энтузиазмом вызваются помочь мне. Мы в тот же день принимаемся за осуществление наших планов.

В глубине маленького двора за трансформаторной будкой мы врываем в землю огромный столб, который с трудом притащили с соседней улицы. В верхнем конце столба укрепляем крюк.  Заготавливаем веревки и дрова для костра. Вечером, после уроков в школе, удается поймать Жиртреста. Тащим его к столбу, подвешиваем за руки к крюку, вбитому в столб, и крепко привязываем веревками. Воспринимая все, как обычную игру, клятвопреступник почти не оказывает сопротивления. Но когда под ногами задымил настоящий костер, он испугался не на шутку и принялся орать, как резанный.

На крики сбежались сердобольные бабки и, разогнав нас, принялись спасать несчастную жертву. О происшествии почти месяц болтала вся улица, единодушно осуждая жестокость распоясавшихся хулиганов. В числе наиболее опасных из них с того дня числился и я, не раз ловя на себе боязливые взгляды соседей. Однако ни Жиртрест, ни его мать ни разу больше не решались заговорить вслух о каких-то там, где-то, кем-то виденных пистолетах. Никогда с тех пор не видел злополучного браунинга и я, потому что не стал больше лазить по чужим столам, играя в Шерлока Холмса.

Между тем новый учебный год вступает в свои права. Начавшиеся занятия в школе требуют все большего внимания, почти не оставляя времени на дворовые развлечения. То ли в связи с тем, что я стал постарше, то ли еще почему, но учеба моя понемногу пошла на лад, и я, как некогда в первом классе, начинаю приносить домой хорошие оценки. Мать радуется таким переменам и старается в меру сил поощрять мое усердие.

В тот период все вокруг интересовались политикой. Почти ежедневно вечерами, когда мы ужинаем вместе, между матерью и отчимом за столом идут бесконечные дискуссии о капиталистическом окружении, о растущей угрозе со стороны внешней и внутренней контрреволюции, о непрекращающихся происках врагов народа. Впервые я знакомлюсь тогда с такими понятиями как: "рабочая оппозиция", "правый и левый уклон", "фракционная платформа", "партчистка" и тому подобными маловразумительными словосочетаними, которые почему-то так волнуют взрослых. Особенно жаркие споры разгораются, когда в доме бывают гости - приятели отчима, или подруги матери, или наши родственники.

Из друзей Григория Федоровича чаще других к нам заходят трое. Николай Аркадьевич Сарочан - молодой флотский инженер, приезжающий в Москву откуда-то с юга и останавливающийся обычно у нас, на время командировки. Иван Васильевич Стрельчук, врач-психиатр, быстро делающий карьеру и, по выражению матери, подающий в науке большие надежды. И Михаил Григорьевич Шеляков - товарищ отчима по работе, живущий где-то на соседней улице и нередко спасающийся у нас, от тягот семейного быта и ревности супруги.

Сарочана всегда селят в моей угловой комнате, а меня на это время переселяют в комнату поменьше, где прежде обитала бывшая монахиня-молчунья. Она тогда от нас уже уехала. Со мной молодой инженер неизменно вежлив и предупредителен. Вероятно, желая компенсировать неудобства, связанные со своим пребыванием, он аккуратно снабжает меня дорогими конфетами и дарит после прочтения флотские журналы с красочными иллюстрациями. Иногда мы беседуем с ним о каких-нибудь морских судах-новинках и он охотно просвещает меня в вопросах современной техники. Общаться с ним очень интересно и приятно.

Иван Васильевич Стрельчук - человек иного склада. Красавец шатен с правильными чертами лица, вкрадчивым голосом и мягкими, обходительными манерами, он явлет собой яркий образчик того типа, который всегда нравится женщинам и кого принято было когда-то считать светскими львами. Конечно, понятие светский, в нашу послереволюционную советскую эпоху, означает отнюдь не дворянское происхождение. Он  выходц из простого народа, как и отчим, но, в отличие от того, не воевал, умеренно интересовался политикой и сумел получить хорошее образование. К тому же человек этот был личностью действительно незаурядной и среди прочих талантов обладал способностью отличного гипнотизера.

Позже Иван Васильевич становится известным профессором и ведает одной из крупнейших психиатрических клиник Москвы, леча от алкоголизма сеансами гипноза. В ту же пору доктор сам искренне любил застолье, ценил звон бокалов, употреблял главным образом разбавленный медицинский спирт, писал диссертацию и тренировался в искусстве психовнушения на своих родных и близких. Ходили слухи, что в сильном подпитии он порой заставлял кого-нибудь из знакомых совершать несуразные поступки: раздеваться вдруг при всех до нага или болтать всякий вздор. Но при мне своей гипнотической силы он не демонстрировал, да и сильно пьяным я его никогда не видел.

В отличие от Сарочана и Стрельчука, с Шеляковым, несмотря на многократную разницу лет, я дружу по-настоящему. Для меня Михаил Григорьевич был просто дядей Мишей - веселым добряком, редко бывавшим трезвым, но никогда не терявшим бодрого расположения духа и хорошего настроения. При встречах он всегда крепко пожимал мне руку, как взрослому. Мы охотно обмениваемся шутками и, испытывая взаимную симпатию, невзирая на возрастные различия, обращаемся друг к другу на ты. Мать не раз делает мне по этому поводу замечания, но дядя Миша тотчас вступается за меня.

- Уж ты, Зиночка, в наши мужские дела не встревай! Как-нибудь сами разберемся, - он доверительно подмигивает мне.

- Ну, как, атаман, не взорвал еще Новинской тюрьмы?

- Подкоп готов! Ждем, когда достанем динамит, - в тон ему отзываюсь я в подобных случаях.

Когда в доме гостят приятели отчима, застольные беседы текут преимущественно в бытовом русле. Сарочан живописно повествует о черноморских портах, где работает, искусно пародирует еврейско-украинский жаргон одесситов, увлекательно рассказывает забавные сценки, касаясь курортных нравов и подробно описывает многотысячные приморские барахолки, где можно купить или выменять все, что угодно.

Более серьезный и сдержанный Стрельчук предпочитает научно-медицинские темы, излагая теории комплексного воздействия на психику, вспоминает о необыкновенных случаях, из своей клинической практики. Шеляков и отчим тоже умеют образно поболтать, но слишком часто заглядывают в рюмки, отчего быстро пьянеют и начинают порой, не стесняясь крепких выражений, нести отчаянный вздор. Меня в таких случаях выпроваживают спать.

Из подруг матери ярче всех запечатлелись в моем сознании - Наталья Арсентьевна Буркова, Клавдия Ивановна Старовойтова и Евгения Георгиевна Шаланская. Все они жили далеко от столицы, но часто наведывались в Москву и останавливались всегда у нас.

Наталья Арсентьевна Буркова подружилась с матерью еще до моего появления на свет. Они работали когда-то в одной школе учительницами. Муж ее, видный ученый-математик, заведовал кафедрой в Ростовском университете. С тех пор, как мы отдыхали вместе на море в Геленджике, у нее родилась еще одна дочь. Наталья Арсентьевна регулярно приезжала в Москву по библиотечным делам, собирая материалы для диссертации.

Мы были с ней большими приятелями. Ее спокойный, рассудительный характер и житейская мудрость делали из нее незаменимого собеседника. С ней можно было без страха обсуждать сугубо личные проблемы, делиться не слишком умными мыслями и даже каяться в не столь уж достойных и благовидных проступках, без которых не обходится жизнь.

Среди знакомых мне взрослых, пожалуй, лишь она одна всегда все вполне понимала, потому что обладала редкой способностью воспринимать мир без прикрас, стоически приемля его таким, каким он был в действительности. Совсем иными были две другие подруги матери, хотя очень не походившие одна на другую, но где-то являющиеся почти полными антиподами Натальи Арсентьевны.

Клавдия Ивановна Старовойтова, приезжавшая из Челябинска и знакомая с матерью со школьной скамьи, обладала бойким, импульсивным темпераментом. Внешне очень яркая, красивая, она словно светилась вся бурной постоянно бьющей через край энергией. Несмотря на предельную скромность и подчеркнутую простоту в одежде, эта женщина выглядела импозантно и даже кокетливо, благодаря слишком короткой стрижке, торчащему в волосах перламутровому гребню и неизменной папироске в зубах, с которой расставалась разве что во время сна.

Меня Клавдия Ивановна поражала своей необычайной парадоксальностью. В ней сочетались утонченная женственность и врожденная грациозность с какой-то твердокаменной суровостью, нередко свойственной представителям той категории людей, которая, может быть не совсем без основания, считала себя тогда творцами светлого будущего.

Как-то при всех она вдруг протягивает мне пачку "Беломора" и предлогает закурить. И делает это столь естественно, с такой подкупающей обворожительной улыбкой, что у меня - девятилетнего мальчишки - не хватает духа отказаться от предложения. Когда, сунув папиросу в рот и затянувшись, я начинаю судорожно кашлять, она спокойно заявляет, что ее тоже долго мучил кашель прежде чем она привыкла глотать дым. Но вообще-то это очень вредная привычка и она презирает себя за подобную слабость, потому что отвыкнуть от отравы оказывается еще трудней. Метод наглядной агитации подействовал на меня так сильно, что я так никогда и не стал настоящим курильщиком.

Не менее своеобразной и замечательной женщиной была Евгения Георгиевна Шаланская, или просто Женичка, как звала ее мать. Они познакомились в институте, и с тех пор их связала тесная дружба. Небольшого росточка, хрупкая, подвижная, она обладает удивительной способностью вносить в дом атмосферу веселого праздника. "Человек рожден для счастья, как птица для полета !" - любит повторять она и делает все возможное, чтобы претворять это в жизнь. Главным ее оружием является смех, и она пользуется им мастерски.

Бурный фейерверк анекдотов и шуток неистощимым потоком может литься из ее уст, заставляя порой всех хохотать до упада. Будучи райкомовским инструктором, она страстно увлекается литературой, слывет искусным оратором и превосходно владеет образной речью. Блестящая память и эрудиция делают ее отличным рассказчиком. Слушать ее всегда доставляет огромное удовольствие. Даже скучные, малопонятные политические диспуты и прозаические споры на банальные бытовые темы, без которых не обходятся взрослые, приобретают с ее участием совсем иной характер, становясь больше похожими на увлекательные состязания в острословии.

Присутствие подруг матери обычно придает застольным беседам более возвышенный, философский характер. Напиваться при них Шеляков и отчим не решаются, Сарочан и Стрельчук начинают проявлять интерес к серьезным проблемам. Особенно гости любят порассуждать о значении революции для судеб человечества, о великой преобразующей силе социализма, о строящемся у нас царстве разумной справедливости, которое, благодаря победе Октября и пролетарской диктатуре, быстро набирают в стране мощь.

После недавнего убийства Кирова речь нередко заходит и о подлой своре врагов, сумевших пробраться в советские учреждения. Но это кажется естественным. Не может же мировая контра, ни с того - ни с сего, смириться с потерей своих привилегий и отказаться от борьбы за власть. По мере приближения к окончательному краху их сопротивление и должно  нарастать. Об этом много говорилось в печати и в партийных документах, разработанных самим Сталиным. При упоминании имени вождя лица собеседников, как правило, светлеют, голоса звучат уверенней, приобретая некую торжественность, как бы заранее исключая возможность малейшего сомнения.

Подобные речи не оставляют равнодушным и меня. Сознание того, что все самое интересное и важное в революции уже свершилось, не может не задевать моего самолюбия. Присутствуя на увлекательных, захватывающих фильмах, читая и слушая о массовых героических подвигах в годы гражданской войны, мы - мальчишки, родившиеся в период мирного строительства, невольно завидуем старшему поколению. Мысль о том, что нынешнее временное затишье - лишь передышка перед грядущими сражениями, приятно волнует кровь. "Главное еще впереди, - думаю я. - Нас ждут грозные битвы, в которых возможно придется участвовать". Предчувствие чего-то нового, неведомого заставляет сердце биться сильнее.

Однако реальная жизнь вносит свои коррективы в красочные идилии, порождаемые благими порывами и возвышенными фантазиями. Как-то перед Седьмым ноября, в разгар приготовлений к празднику, приезжает из Ростова Наталья Арсентьевна Буркова. Я с трудом узнаю мамину приятельницу, столь сильно она изменилась. От ее обычного спокойствия не осталось и следа. Оказывается, что ее мужа математика подняли ночью с постели и, предъявив ордер на арест, увели, не дав даже проститься с детьми. Потом ее увольняют с работы, как жену врага народа. Оставив дочерей на попечение знакомых, она спешит в Москву хлопотать за мужа.

Мать, как может, утешает подругу. Отчим, посоветовав сходить в юридическую консультацию и в другие учреждения, со своей стороны обещает помочь, чем удасться. Никто не сомневается, что это досадная ошибка и в ней скоро разберутся. Недели две Наталья Арсентьевна безуспешно обивает пороги партийно-государственных организаций, но узнает лишь, что половина университетских сослуживцев мужа тоже арестована. От этого ей легче не становится. Так ничего не добившись, она вынуждена вернуться к детям. Мы все тяжело переживаем постигшую ее беду.

Я чутко прислушиваюсь к спорам, почти каждый вечер разгорающимся в столовой за ужином, особенно когда к отчиму или к матери приходят гости. Всех взбудоражила тогда и смерть Горького. Ходят слухи, что он подло умерщвлен троцкистско-бухаринской бандой. Моя ненависть, к тайным врагам народа - безмерна. Их происки осиротили семью Натальи Арсентьевны, а теперь привели к гибели самого крупного пролетарского писателя. Мне искренне жаль Алексея Максимовича. Благодаря заботам моей духовной наставницы тети Ани, у меня на полке есть все его книги. Правда, осилить толстые романы Горького я еще не успел, зато его ранние рассказы и трилогию "Детство", "В людях" и "Мои университеты" прочел с удовольствием.

В моей памяти, со времен пребывания моего с Дашей в Свердловске, живут красочная легенда о горящем сердце Данко и некоторые другие произведения писателя, искусно пересказанные тогда мужем моей тети. Иногда оба они бывают у нас, так как Анна Федоровна преподает философию в Высшей партшколе в Москве, а Матвей работает на Ижевском заводе под Ленинградом, куда его послали недавно по распределению, после того как он с отличием закончил Московский институт стали и стал инженером-сталеваром. Когда он приезжает в столицу, то они обязательно заходят к нам. Их появление всегда является для меня подлинным праздником. Да и мать с отчимом, явно забывают на время прозу обыденной жизни и уносятся мыслями в светлое будущее или начинают вспоминать героику революционного прошлого.

И вот, вскоре после одного из таких визитов, мы вдруг узнаем, что Матвей арестован. Известие это так нас ошеломляет, что несколько дней все ходим подавленные, как будто в доме  покойник. Тетя тотчас берет отпуск и отправляется в Ленинград, чтобы хлопотать об освобождении мужа. Через три недели она возвращается сама не своя. Оказывается, что выяснить о нем  что-либо практически невозможно. Все хлопоты - безрезультатны. В учреждениях, куда она обращалась, приходилось выстаивать в длинных очередях, чтобы только выслушать вежливый совет ждать, пока будет закончено следствие, тогда мол, что надо и сообщат ближним.

А один из высокопоставленных начальников, к которому после многих мытарств и унижений ей удалось пробиться, самым недвусмысленным образом серьезно рекомендует ей побыстрее оформить развод и найти себе более достойного супруга. Потом начинает что-то говорить о классовой борьбе и врагах народа.

- Я едва не плюнула ему в рожу, - с гневом вспоминает тетя. - Наверное, запустила бы в него стоявшую на столе чернильницу, если бы этот скот не успел вызвать дежурных. Меня насильно выпроваживают за дверь.

Слушая любимую тетушку, я невольно представляю себе сцену, как мордатые нквдэшники выталкивают ее из кабинета. Новый 1937 год мы встречаем необычно. Вместо нарядной, праздничной елки в углу над комодом скромно зеленеет хвоей одинокая сосновая ветвь. Не слышно за столом веселых новогодних тостов. Никто не решается желать друг другу счастья и многих лет жизни. Нет уверенности в том, что жизнь наша не будет прервана в любой момент громким стуком в дверь и не явятся непрошеные гости, чтобы бесцеремонно прервать ее.

Из гостей, кроме тети Ани, вечером заходят к нам посидеть на часок закадычные друзья отчима Шеляков и доктор Стрельчук, однако оба они задерживаются у нас ненедолго, так как безопаснее отмечать праздник в собственных семьях. Михаил Григорьевич, узнав об аресте Матвея, с которым был хорошо знаком, тотчас наливает себе в фужер водки, одним духом выпивает ее и, вместо закуски, долго витиевато ругается, честя на чем свет стоит продажных кремлевских шкурников, паразитирующих на социализме. Иван Васильевич пьет как всегда только разбавленный медицинский спирт и, неторопливо закусывая, нахмурясь молча сидит, как бы к чему-то прислушиваясь, потом обводит присутствующих печальным взглядом и, поднимаясь из-за стола, со вздохом негромко произносит:

- Что ж, этого следовало ждать. Думаю, впереди будет еще хуже. Пососут, ой пососут вурдалаки людскую кровушку!

Диагноз ученого психотерапевта оказывается пророческим. Сразу после Нового года эпидемия арестов начинает распространяться с такой силой, что поражает буквально почти всю страну. В школах, во дворах, на улицах, повсюду только и говорят о врагах народа. В редких семьях нет хотя бы одного, кого бы ни коснулась эта инфекция. Несчастных хватают в учреждениях, в поездах, в собственных квартирах. По малейшему доносу соседа - человека отрывают от дел, от родных и уводят туда, откуда большинство уже не возвращаются.

Состояние напряженного ожидания и страха охватывает не только уцелевших еще кое-где представителей бывших правящих классов, не только людей безидейных и беспартийных, но и тех, кто, как член партии, казалось бы, заслуженно считает себя вернейшим из верных и самым красным из красных. Помню забавный эпизод, который происходит у нас в столовой где-то вскоре после Восьмого марта. Как-то утром за завтраком мать вдруг трагическим голосом объявляет, что не может найти своего партбилета. Утеря такого документа в то время рассматривалось как политическое преступление. Это грозит самыми неприятными осложнениями. Отчим, я и гостивший у нас в те дни, проездом из Одессы, Сарочан не знаем, как выразить ей сочувствие.

Молча наблюдали мы, как она лихорадочно перерывает ящики комода, где хранятся важные бумаги и письма, как бегает по комнатам, кидаясь то в один, то в другой угол, нервно выворачивает карманы, висевших на вешалках пиджаков и пальто, как в десятый раз заглядывает под кровати и за диван, не завалился ли ненароком партбилет туда. Наконец, доведенная безрезультатными поисками до крайности, мать горестно опускается на стул и в порыве отчаяния безнадежно обхватывает голову руками.

При этом злосчастный документ, находившийся, оказывается, все время у нее под мышкой, падает на пол. Несколько минут в комнате царит мертвая тишина. Все, как завороженные, с недоумением смотрим на валяющийся под стулом билет в скромной серенькой обложке. Наконец отчим, почесав затылок, многозначительно хмыкает. Сарочан и я тотчас разражаемся дружным хохотом. Лишь мать смущенно и грустно улыбается, не решаясь веселиться вместе с нами.

Вскоре и я понимаю, что она права. Веселого в жизни мало. Кампания повальных арестов продолжается. Каждый день приносит сообщения о новых и новых жертвах. Одной из них суждено было стать другой подруге матери. Вскоре за связь с троцкистской бандой была осуждена на десять лет и сослана в Сибирь, поборница всеобщего счастья, Евгения Георгиевна Шаланская. Ее муж Степан Яковлевич Петров - партработник областного масштаба, лишившись сразу супруги и работы, прикатил к нам в Москву, умоляя временно приютить двух его детей, пока ему удастся хоть как-то устроиться. Добиваться реабилитации жены он не собирается, по опыту зная, что это не только бесполезно, но и опасно. Мать, разумеется, не отказывает ему в помощи с детьми.

Так у меня появляются новые приятели - одиннадцатилетний Леня и его семилетняя сестра Надя. Чтобы кормить и присматривать за нами, мать, с утра до вечера занятая на работе, вызывает из Корытова Дарью, уговорив ее побыть у нас до лета. Я очень рад приезду Даши, жадно расспрашиваю ее о киржацких новостях, о своих дружках-товарищах и решаю следующие каникулы обязательно провести в деревне. Школьные занятия идут неплохо и, хотя я по-прежнему  не совсем в ладах с орфографией, учеба не доставляет больших огорчений.

С Леней мы быстро находим общий язык. На два года старше меня, он очень начитан, знает много интересного и, обладая буйной фантазией, становится отличным компаньоном по играм. Мы постоянно вынашиваем с ним какие-нибудь планы, воображаем себя великими революционерами, строим грандиозные воздушные замки. Кроме абстрактных и эфемерных построек, порожденных игрой мысли, Ленька питает особое пристрастие к автомобилям. Он хорошо разбирается в их марках, подробно объясняет мне, чем "Линкольн" лучше "Паккарда", и даже пробует изучать по книгам вождение на случай, если вдруг для настоящего дела срочно понадобится угнать какую-нибудь машину.

О трагической судьбе его матери мы стараемся не говорить. Хотя оба твердо уверены, что она стала жертвой вражеского заговора и что очень скоро - как только троцкистские шпионы будут полностью изобличены, ее отпустят. Не затрагиваем мы эту тему еще и потому, чтобы не расстраивать зря маленькую Надю. И без того почти каждый раз, когда кто-нибудь звонит в дверь, девочка с тоской и надеждой устремляет туда взор. Мы невольно переживаем за нее. Часто она вдруг начинает мечтать вслух о мамочке, как вместе они поедут в Омск, где остались любимые куклы и собственная их квартира. В таких случаях мы пытаемся, как можем, отвлечь и утешить ее, начиная убежденно доказывать, что ждать осталось недолго и мама вот-вот действительно приедет.

Однако время идет, а Евгения Георгиевна не появляется. Весной, когда учебный год подходит к концу, за Леней и Надей возвращается их отец. Ему удается, наконец, устроиться на новую работу где-то в Курганской области. Мы с матерью и Дарьей Михайловной провожаем их на вокзал. Устроив детей в вагоне, Степан Яковлевич, сильно похудевший за последние месяцы, спускается на перрон проститься с нами.

- Ну, прощай, Зиночка, спасибо, что выручила с ребятами, - пожимая матери руку, тихо произносит он. - В таком положении и у родных помощи не допросишься, а ты не испугалась...

Он отворачивается и, махнув рукой, сутулясь поднимается в вагон трогающегося поезда. Впрочем, я успеваю заметить, как из-под его пенсне поблескивая капают слезы. Это первые слезы, которые я вижу на глазах взрослого мужчины. Поэтому, вероятно, они мне и запомнились. Между тем, несмотря на катившуюся по стране волну арестов, жизнь идет своим чередом. С внешний стороны все выглядит буд-то нормально.

Но как забыть ночной увод мужа Натальи Арсентьевы, бесследное исчезновение Матвея, осуждение на десять лет добрейшей Евгении Георгиевны, матери Леньки. Даже величественное зрелище красочного первомайского парада, который я наблюдаю с гостевой трибуны у здания ГУМа, не может уже заставить меня смотреть на окружающее сквозь розовые очки. На Красную площадь я попадаю с отчимом. Как ответственный работник Совмина он получает туда специальный пропуск и, кажется, очень гордится этим.

Мы отыскиваем указанные в пропускном билете места за веревочной оградой, как раз напротив мавзолея. Пока идем к площади, приходится преодолеть десятки оцеплений, но милицейские и военные посты беспрепятственно пропускают нас при виде билета. На площади спиной к нам стоят уже колонны, участвующих в параде военных академий и отдельные части, представляющие разные рода войск. Правее у Исторического музея располагается боевая техника. Парад принимает нарком обороны Ворошилов.

В сопровождении командующего парадом первый маршал объезжает на белом коне воинские подразделения и торжественно поздравляет их с первомайским праздником. В ответ раздается дружное тысячеголосое "Ура". Я немало наслышан о Клименте Ефремовиче от моей идейной наставницы тети Ани. Она работала вместе с его женой Екатериной Давыдовной в высшей партшколе и нередко рассказывала о нем. Кроме того, у меня на полке стоит богато иллюстрированная книга по истории гражданской войны, где подробно описываются героический поход на Царицын, участие в Первой Конной и другие его ратные подвиги.

После объезда войск начинается парад воинских частей, затем на площадь под сотнями рдеющих знамен вступают колонны демонстрантов. На трибуне мавзолея, несмотря на расстояние, я вижу членов правительства, стоящих по обе стороны от Сталина. По правую руку от него находятся военные в светло-зеленой форме с яркими красными петлицами у воротников, среди них по лихим усам я легко узнаю Буденного, слева располагаются Молотов, Каганович, Микоян, лица которых всем хорошо знакомы по газетным портретам.

Прежде мне дважды доводилось участвовать в демонстрациях. Оба раза я дефилировал мимо мавзолея, сидя на широких плечах своего дяди Дмитрия Федоровича. Однако развивающиеся флаги и транспаранты в колоннах, двигавшихся ближе к Кремлю параллельно нам, то и дело заслоняли трибуну и рассмотреть оттуда Сталина мне почти не удавалось. Теперь же, хотя расстояние значительно большее, я четко различаю его фигуру в сером френче и вижу, как он временами слегка приподнимает руку, приветствуя демонстрантов. Даже лицо его, с небольшим подбородком и черными пышными усами, отсюда ясно различимо.

Слушая доносящиеся с площади громкие всплески приветственных возгласов, я невольно вспоминаю восторженные порывы, которые неизменно охватывали меня прежде во время демонстраций, когда колонна в ответ на едва заметный жест руки со стороны вождя начинала дружно скандировать: "Сталин! Сталин! Сталин!". Теперь, слыша те же слова, я уже не испытываю того восторга. Напротив, сейчас во мне ростет тайное раздражение на окружающих.

Беспрерывные аресты, трагикомический случай с поисками партбилета и царящие вокруг ложь и страх - на многое открыли глаза. Ведь там, где бесследно исчезли Матвей, тетя Женя и муж Натальи Арсеньтьевны, в любой момент могли оказаться и мать, и отчим, и всякий даже самый честный и порядочный из людей. Чувство элементарной справедливости восстает во мне. Сомнения не дают покоя. Может ли вождь, со своими бравыми соратниками, не знать, что твориться в стране. Мрачное новогоднее пророчество Ивана Васильевича не выходит из памяти: "Пососут еще вурдалаки людскую кровушку!" Кто ж те вурдалаки? Те неуловимые враги народа, что постоянно сеют клевету и смерть?

А может, они-то и стоят сейчас на трибуне мавзолея? Может быть, сам великий вождь, друг и учитель - главный среди них? От такой мысли мне вдруг становится даже жарко. "Почему бы и нет? – весело думаю я. - Может быть, все эти солидные взрослые люди просто валяют ваньку, не желая признаваться в собственной трусости и слепоте. Совсем как в той сказке Андерсена о голом короле.» Мне хочется тотчас поделиться своими соображениями с отчимом, но близкое соседство, стоящих вдоль веревочных ограждений солдат оцепления, заставляет отказаться от такого намерения. Лишь когда, утомленные до предела, мы возвращаемся после демонстрации домой, я решаюсь рассказать Григорию Федоровичу о своих крамольных размышлениях.

- Не болтай чего не следует! - резко обрывает он меня. - За твою сообразительность расплачиваться придется нам.

Больше об этом, ни с ним, ни с другими, я не заговариваю. Однако сомнения мои постепенно превращаются в твердую уверенность в правильности догадок. Сама жизнь с жестокой неопровержимостью подтверждает это. В конце мая новое огромное несчастье обрушивается на нас. Исчезает вдруг брат матери Дмитрий, назначенный незадолго до того секретарем Серебрянопрудского райкома, где-то в Тульской области. Его неожиданно исключают из партии и предлогают куда-то немедленно явиться. Домой он, конечно, не возвращается.

Можно только предположить, что его, как это нередко тогда случалось, арестовали. Теперь судьба и жизнь всех моих близких висит на волоске. Дядю Митю я знаю и люблю с тех пор, как помнию себя. Всегда жизнерадостный и веселый, он обладает удивительным даром заряжать других бодростью и энергией. С ним никогда не скучно. Все находят в нем отзывчивого собеседника, всегда готового оказать нуждающимся посильную помощь. Хотя сам он о себе никогда не говорит, со слов других, мне известно о нем многое.

Мать не раз рассказывала, как в начале гражданской войны ее вместе с больным дедом моим, избитых прикладами, заперли в арестном доме бывшего полицейского участка Новоузенска, небольшого города под Саратовом. Как позже туда притащили исполосованных нагайками четырнадцатилетнего Дмитрия и его старшую сестру Таисию. Там им довелось узнать о казни белыми их брата Александра, дравшегося во главе горстки красногвардейцев до последнего патрона, захваченного в плен, подвергшегося пыткам и публично зарубленного на центральной площади перед Собором. Останки его, по слухам, вывезли и бросили где-то в степи, чтобы никто не мог и похоронить их.

 Всех родственников казненного беляки приговорили к расстрелу и только внезапное наступление красных, освободивших город, спасло их от смерти. Поспешно отступая беляки все же успели расстрелять пленных, содержащихся в здании уездной тюрьмы на другом конце Новоузенска. Когда охранники арестного дома бежали, узники, оказавшись на свободе, поспешили к тюрьме, чтобы узнать о судьбе близких. На тюремном дворе они увидели окровавленные тела расстрелянных, исколотых штыками людей. Среди них находился сослуживец Александра и его друг матрос Хихлич.

Дмитрий взял тогда на память залитый кровью, дважды проколотый штыком, широкий флотский ремень Хихлича. Позже город несколько раз переходил из рук в руки. Дмитрий же до конца войны носил тот ремень и не расставался с винтовкой, храбро сражаясь вместо брата с врагами советской власти. Несмотря на возраст, он был вскоре избран первым председателем городского и уездного Комитета комсомола. Последующие годы он честно работал, учился и жил, отдавая все силы делу строительства нового общества. И вот теперь он был объявлен врагом народа и брошен в тюрьму той же самой властью, за которую геройски погиб старший брат, за которую сам он беззаветно дрался с четырнадцати лет.

Осмыслить происходящее было не просто. Я смог в ту пору найти для себя лишь два объяснения. Либо Сталин и его ближайшие соратники - безмозглые игрушки в руках искусно замаскированных неистребимых троцкистов, либо сами они - скрытые враги настоящих коммунистов. Какое из этих предположений больше соответствует истине, мне предстояло еще выяснить. Но то, что я никогда не буду считать вождя ни другом, ни учителем, как назойливо пытались внушить мне окружающие, было абсолютно ясно.

Между тем родные мои предпринимают отчаянные усилия, пытаясь разыскать дядю Митю. Его сестры Анна, Мария и моя мать ходят по разным учреждениям, выстаивают в очередях, добиваясь приемов и рассылая во все инстанции запросы и заявления. Муж Марии Федоровны - Сергей - помогает составлять письма. Почти каждый день в маленькой комнатке коммуналки, где они живут, или у нас на квартире, происходят семейные советы. Обсуждается, что и как еще можно предпринять. В общей сложности было разослано свыше сорока запросов в советские, партийные и судебные органы, а также письма лично Сталину, Ежову и Вышинскому. Но ни на одно из них нет ответа.

Помню взволнованное, растерянное лицо матери, с возмущением рассказывающей о том, что творится в канцеляриях Центральной прокуратуры. Больше всего почему-то ее поразило то, что в длинных очередях перед окошечками приемных по несколько часов кряду стоят седые, немощные старики и дети в пионерских галстуках. Стоят только затем, чтобы получить казенный, равнодушный ответ: что по делу о таком-то сообщить пока ничего нового нельзя или, хуже того, что сын ваш или отец осужден и понес заслуженную кару, как враг народа.

Лишь через месяц от дяди была получена короткая записка. Он сообщал, что его арестовали по чьим-то наветам и держат под следствием в лотошинской тюрьме под Тулой. Записку эту ему удалось незаметно бросить на дорогу, когда его переводили ночью под конвоем в другое здание. Видно, утром какой-то смелый человек подобрал ее и переслал по указанному адресу на имя жены дяди в Москве. Моя мать тотчас берет отпуск и едет в Лотошино. После долгих мытарств ей удается выяснить, что брат действительно находится под следствием в областной тюрьме.

Однако добиться свидания с ним не удается, в передаче посылки тоже категорически отказывают. Позже под Тулу ездят Анна и младший брат Дмитрия Николай, служивший срочную службу на флоте и приезжавший иногда с Балтики на побывку к семье в Москву. Свидания они тоже не получают, им разрешают только оставить небольшие передачи с продуктами. Впрочем, и этому все очень рады. Наконец-то хоть узнаем, что Дмитрий жив и есть какая-то, пусть даже самая маленькая, надежда.

Тем временем арест дяди автоматически повлек за собой увольнение тети Ани из Высшей партшколы. С большим трудом ей удалось временно где-то устроиться. Тетя Маня, заведовавшая парткабинетом завода "Серп и молот" и районной школой для рабочих, становится простой обмотчицей в электроцехе своего завода. Матери тоже приходится расстаться с редакционной деятельностью, со дня на день она ждет увольнения из Института истории, где была старшим научным сотрудником. Меня, разумеется, во все эти передряги стараются не посвящать, но общее угнетенное состояние в среде близких я ощущаю достаточно остро и переживаю беду наравне со всеми.

Лето мне приходится провести в Артемово - одной из подмосковных деревень километрах в пяти от станции Калистово по дороге на Загорск. Там после ареста дяди живет у своих родственников его жена Наталья Григорьевна с детьми Мартой и Шуриком. Марте восемь лет, Шурику всего два года. Наталью Григорьевну до отъезда в деревню несколько раз вызывают в НКВД, предлагают отречься от мужа и дать на него компрометирующие показания. Она категорически отказывается и теперь в страхе ждет, чем все кончится. Ей, учительнице географии в средней школе, грозит увольнение и другие осложнения. Все наши утешают и поддерживают ее как могут.

Я со своей стороны очень жалею, что не могу поехать, как собирался, к Даше в Корытово, где меня ждут друзья, но понимаю, что в такое время считаться с собственными интересами не приходится. Ведь меня послали помогать семье дяди Мити. Мать так и объяснила: "Полагаться нам больше не на кого. Тебе уже скоро десять. Ты - мужчина!" Конечно, реальной помощи от меня не много. Лишь иногда, когда Наталья Григорьевна отлучается, мне с Мартой доверяют присматривать за малышом, или поручают сходить за молоком в деревенский магазин. Однако роль свою я осознаю и стараюсь быть полезным. Временами из Москвы приезжает кто-нибудь из родных, привозит продукты и сообщает новости.

Из событий, связанных с тем периодом, помню, как в деревне собирается толпа перед сельсоветом у черной тарелки, висящего на столбе репродуктора, горячо обсуждая первый беспосадочный перелет из Москвы в США через Северный полюс. У всех на устах тогда имена Чкалова, Байдукова и Белякова. Подобно многим сверстникам и я с раннего возраста лелею мечту о полетах. Еще прежде, когда Чкалов провел в воздухе более двух суток подряд, пролетев почти тысячу километров, он стал моим кумиром. На одной из географических школьных карт я даже аккуратно вычертил маршрут его рекордного полета.

Осенью, когда начался учебный год, мы вернулись в Москву. Я пошел в четвертый класс. Наши продолжают хлопотать за дядю Митю, но, как и прежде, безуспешно. Лишь однажды его брату Николаю, несколько раз ездившему под Тулу, удается добиться краткого свидания с подследственным. Дмитрий заверяет, что он арестован по чистому недоразумению и что его должны скоро освободить. Однако сам вид арестованного, давно небритого, отощавшего до предела и едва державшегося на ногах, свидетельствует о другом.

Рассказ, о свидании в тульской областной тюрьме, привел моих тетушек и мать на грань отчаяния. Я видел, с каким трудом они сдерживают себя, чтобы не разрыдаться. Но сознание собственного бессилия было для них непозволительной роскошью. Судьба Дмитрия была их судьбой, отступать они не имеют права. Это означало бы полный крах, крушение всех планов и надежд, связанных с будущем. К тому же это было бы предательством и по отношению к прошлому, к памяти об Александре, о матери и отце, о сестре Таисии, обо всех, кто погиб в нелегкой, жестокой борьбе за лучшую жизнь.

Труднее всего было, пожалуй, тете Мане, находившейся в тот момент на девятом месяце беременности. Переживания за брата и возмущение, царившей кругом несправедливостью, так подействовали на нее, что ускорили родовые схватки. Ее увезли от нас прямо в родильный дом, где она родила дочь, поразив медработников тем, что не издала за время родов ни единого крика. Внутренняя, душевная боль оказалась значительно сильнее внешней, физической. Молча вытерпела она родовые муки, приведя акушерок и врачей в недоумение перед лицом неведомого научного феномена. Так появилась на свет моя двоюродная сестра Александра, названная этим именем в честь старшего дяди.

Через три недели, едва оправившись от родов, Мария с маленькой дочуркой отправляется в Тулу, пользуясь полуторамесячным декретным отпуском. Там у нее была подруга - инструктор горкома, с которой она познакомилась раньше, отдыхая как-то вместе в санатории. Однако, подруга, узнав о цели ее приезда и боясь за себя, не решается приютить ее и отводит в дом колхозника, организованный при городском рынке. Тетя не обижается на инструкторшу, так как в квартире по соседству с той, действительно, проживает сотрудник НКВД, и опасения последней  вполне оправданы. Вот что рассказывает тетя Маня о той поездке.

Дом колхозника - дощатое здание барачного типа - служит в сущности простой ночлежкой. Народ пускают туда только по вечерам. Удобств почти никаких. В ноябре уже довольно холодно. В комнатах вдоль стен стоят топчаны по четыре в ряд, в центре раскаленная печурка. С грудным ребенком особенно трудно. Пеленки стирать негде. Приходится просто сушить их над печкой и стряхивать, когда все засыпают. А в девятом часу уже выгоняют из помещения. Дочь, еду и узел с пеленками надо носить на руках до вечера. С этим скарбом тетя выстаивает в приемных прокуратуры и НКВД по многу часов. За ней, конечно, сразу же установливают наблюдение. Случается ли зайти в аптеку или отойти куда, всюду за ней тотчас следует кто-нибудь неприметной наружности.

Несколько дней она проводит в Туле, так ничего и не добившись. В свидании с подследственным ей официально отказывают, передачу не принимают. В довершение беды Дом колхозника вдруг закрывают. А тут как назло ударил мороз. Хорошо еще ее с ребенком пустила на ночь одна сердобольная служащая из уборщиц. Перед отъездом домой тетя решает все же послать приготовленную для брата посылку на адрес тюрьмы, чтобы не везти ее обратно в Москву.

После возвращения тети Мани, почти каждый вечер, когда мать приходит с работы, на квартире у нас собираются родные. Сперва появляется Анна. Она работает где-то неподалеку и добирается до нас пешком. Позже приезжают Мария и ее муж Сергей со своими дочками - маленькой Саней и шестилетней Инночкой. Пока я присматриваю за детьми, взрослые размышляют о том, что еще можно сделать для спасения Дмитрия. Обсуждаются самые невероятные планы. Мать хочет поговорить лично с генеральным прокурором Вышинским, Мария собирается добиться приема у наркома внутренних дел Ежова, а Анна  полна решимости добраться до самого Сталина.

Отчим мой в таких совещаниях участия не принимает, считая их делом бесполезным да и небезопасным. Его друзья-приятели Шеляков, доктор Стрельчук и Сарочан перестают бывать у нас. Григорий Федорович, не любивший пить в одиночестве, является теперь домой поздно, обычно в сильном подпитии.

На очередном сборе в середине декабря тетя Аня сообщает, что ей удалось переговорить с женой Ворошилова Екатериной Давыдовной, с которой она прежде вместе работала в Высшей партшколе. Помочь та ничем не может, но дала прямой телефон наркома Ежова и посоветовала связаться с ним непосредственно. О "ежовых рукавицах" и "мертвой хватке железного наркома" ходило в ту пору немало темных легенд. Все знают, что войти в здание наркомата внутренних дел на Лубянке куда проще, чем выбраться оттуда. Одно упоминание о Ежове вселяет в людей мистический ужас. Тем не менее это последний и, может быть, единственный шанс спасти Дмитрия.

Добиваться приема у Николая Ивановича (впервые мне довелось тогда услышать это грозное имя) решает Мария Федоровна. Она все еще в декретном отпуске и может ходить по инстанциям, не будучи связанной по работе. И прежде интуиция подсказывала ей, что только действуя из этого учреждения, можно хоть что-то изменить. К тому же наличие грудного ребенка позволяет надеяться, что арестовывать сразу ее не станут.

На другой день чуть свет она появляется у нас. Я еще не успел уйти в школу. Как сейчас помню ее задыхающийся от быстрого подъема на пятый этаж, взволнованный голос:

- Вчера повезло! Удалось поговорить с ним!

- С кем? –  вскакивая из-за стола, одновременно восклицают мать и отчим.

- С Ежовым, - проходя в столовую и усаживаясь на стул, говорит тетя.

- Как? По телефону? - недоверчиво переспрашивает Григорий Федорович.

- Не только по телефону!

- Изложи все по порядку, - опускаясь рядом с сестрой на диван, чуть слышно просит мать.

- Только вернулась вчера от вас, покормила грудью Саню и пошла звонить. - начинает рассказывать тетя. - Отвечает какой-то голос: "Слушаю". Ну, думаю, попала в приемную. Объясняю - "Мне надо срочно поговорить с Николаем Ивановичем". "По какому вопросу?" -спрашивает. "По делу брата моего - секретаря райкома Жидкова Дмитрия Федоровича, - говорю. - Хочу, чтобы он меня лично принял." "Хорошо!" - отвечает. "Когда это возможно? - задаю вопрос. "Хоть сейчас". "А как пройти?" "Назовите свое имя." "Мария Федоровна Жидкова, - говорю". "Пропуск вам, Мария Федоровна, будет заказан," - и объясняет с какой улицы и в какую дверь заходить.

- Когда ж это ты все успела? - прижимай к груди руки, произносит мать.

- В том-то и дело, поздно уже было, - улыбается Мария. - Он думал, я звоню из проходной. Но слушайте дальше. Приезжаю я на площадь Дзержинского, нахожу дверь, беру пропуск, иду по пустынному коридору, в пропуске-то все написано куда идти и как, лишь у лифта попались две женщины, показали, как им пользоваться, поднимаюсь на лифте, попадаю в большой холл, налево дверь и там комната поменьше, я вхожу туда. Из двери в центре выходит человек невысокого роста, худощавый в гимнастерке военной с поясом, в сапогах.

- Я пришла, - говорю, - записаться на прием к Николаю Ивановичу.

- Раз пришли - проходите, - говорит.

Я захожу за ним в большой зал, видно, зал заседаний. В центре стол огромный метров пятнадцать с креслами по сторонам. Правее еще два стола, один длинный, покрытый зеленым сукном и перпендикулярно к нему письменный стол поменьше со множеством телефонных аппаратов. Человек в гимнастерке показывает на стул.

- Садитесь, - приглашает. - Рассказывайте!

- Я думала - это секретарь, будет записывать, и стала рассказывать о нашей семье, о казни брата Александра, двадцати двух летнего моряка, бывшего чрезвычайным комиссаром в Новоузенске, о колхозе и городском элеваторе, которые носят теперь его имя, о самом Дмитрии, как он сражался с четырнадцати лет и потом честно трудился, пока его не оклеветали, хотя брат ни в чем не повинен. Тут он прерывает меня и спрашивает:

- Откуда вы все это знаете?

- Как же мне не знать, - говорю. - Мы вместе были чоновцами, принимали участие в боях, учились на рабфаке и жили почти все время под одной крышей. Если бы было хоть малейшее сомнение, мы не стали бы и хлопотать. А так - это недопустимо!

- Нет, откуда вы узнали, что он арестован и находится под следствием?

Я объяснила, как брату удалось сообщить нам запиской, где он. О том, что мы написали сорок пять запросов в ЦК партии и другие организации и ни на одно письмо не получили ответа.

- Ладно, - говорит. - Подождите минутку.

Снимает телефонную трубку, связывается с тульским отделением, но там на месте никого не оказывается. Время-то уже было позднее. Потом звонит еще куда-то и, слышу, дает распоряжение о том, чтобы дело Жидкова срочно переслали ему. Тут только я поняла, что это и есть Николай Иванович.

-         Давайте пропуск, подпишу, чтобы вас выпустили. – говорит он.

Подаю ему бумагу и спрашиваю:

- Как же узнать о брате?

- Позвоните, - говорит, - через неделю.

Через неделю тетя снова звонит Ежову. Тот отвечает, что пока ничего не известно и просит позвонить на днях. На семейном совете решают сходить на всякий случай в ЦК партии к инструктору по письмам Сталину, некоему Гронзову. В здание ЦК пропускали тогда просто по партбилету. Мать, не добившись приема у Вышинского, уже несколько раз побывала у того инструктора, и он был в курсе событий. Гронзов хорошо принимает и Марию, внимательно выслушивает ее рассказ о свидании с Николаем Ивановичем и обещает со своей стороны поспособствовать выяснению дела.

В канун нового года мы с матерью едем на Большую Серпуховскую улицу, где живет Наталья Григорьевна - жена дяди Мити. Обе тетушки Анна и Мария уже там, они привезли продукты и одежду для детей брата. В тот день всех расстраивает еще одно событие. На адрес Натальи Григорьевны возвращается посылка, которую Маня послала из Тулы в областную тюрьму. Невеселое это получилось новогоднее послание, как бы от человека, которого уже и нет.

Тетя Наташа, заплаканная, молча сидит у стола, отодвинув в сторону груду школьных тетрадок, и безучастно глядит на сало, сухари и другую снедь, так и не дошедшую до мужа. Маленький Шурик и Марта, притихшие, играют в углу, не понимая толком что происходит, но чувствуя общую подавленность. Даже зеленая хвойная ветвь, скромно лежащая на столе вместо праздничной елки, только усиливает атмосферу безысходности.

- Где ближайшая телефонная будка? - решительно надевая пальто, спрашивает вдруг Мария Федоровна.

- В магазине напротив нашего дома, - негромко отзывается Наталья Григорьевна. - Там внутри прямо за дверью.

Минут через двадцать тетя Маня возвращается в комнату. Все вопросительно поворачиваются в ее сторону.

- Ставьте чайник! Надо перекусить, а то у меня молоко пропадет, нечем будет кормить дочку, - бодро произносит она, раздеваясь и подсаживаясь к столу.

- Неужели дозвонилась? - спрашивает Анна.

- Николай Иванович сказал, что вопрос решен; - отрезая тонкий ломтик сала и накладывая его на хлеб, кивает Мария Федоровна.

- Как решен? – прижав руки к груди, чуть слышно шепчет Наталья Григорьевна.

- Говорит - положительно.

- Что еще он сказал?

- Больше ничего, повесил трубку.

Краткий ответ Ежова, хоть и не избавил от сомнений, пробудил надежду. Впервые за много месяцев все вздохнули с некоторым облегчением. Черная пелена смертельного страха  стала понемногу редеть, пропуская не яркий еще свет, обещающий возможность продолжения жизни. В первых числах нового 1938 года, не решаясь больше звонить Николаю Ивановичу, Мария Федоровна опять идет в ЦК к инструктору Гронзову. Тот обещает в ближайшее время прояснить ситуацию.

Между тем декретный полуторамесячный отпуск у тети кончился. Она вынуждена  приступить к работе в электроцехе в качестве обмотчицы. За время отпуска партком завода "Серп и молот" успел исключить ее из партии, как сестру врага народа. Цеховое начальство предлагает ей немедленно сдать партбилет. Она отказывается, так как официально этот вопрос должен  решаться на собрании первичной ячейки. Тогда ее вызывают в партбюро. Там, после страстных разоблачительных речей, объявляется общее голосование об исключении ее из членства.

Вконец затравленная Мария Федоровна просит отложить голосование на несколько минут и идет звонить в ЦК. К счастью, ей удается дозвониться до Гронзова и тот подтверждает, что дело Жидкова Дмитрия действительно прекращено за неимением доказательств. Вернувшись в партбюро, тетя заявляет, что брат не виновен и вместо партбилета вручает остолбеневшему, растерявшемуся секретарю партбюро номер телефона грозного Николая Ивановича, предложив ему, если он сомневается, самому немедленно проверить правдивость ее слов.

-Да, сценка не хуже, чем в "Ревизоре" у Гоголя, - слушая на другой день рассказ сестры, усмехается мать. - Вряд ли у кого там достанет мужества звонить на Лубянку.

- Что ты! Конечно нет! - смеется Мария. - Они тотчас решили отложить вопрос и о моем билете больше не упоминают.

-Теперь тебя, разумеется, оставят в покое. Но как-то там наш Митенька? Лишь бы он вернулся целым, - вздыхает Анна Федоровна. - О Матвее-то моем выяснить так ничего и не удается. А сколько людей еще исчезает каждый день в застенках новой инквизиции!

- Сравнила тоже, - мрачно отзывается отчим. - Тогда жертвы знали хоть, за что их сжигают.

Григорий Федорович, успевший уже после трудового дня изрядно промочить горло, принимается смачно ругаться, употребляя далеко не литературные выражения.

- Не распускай язык при ребенке, - усаживая меня рядом с собой на диван, осаживает его тетя Аня.

Несколько минут все молчат.

- Ладно! Не будем преждевременно отчаиваться, - рассудительно произносит Мария. - А то после вчерашних баталий у меня, кажется, не все в порядке с молоком для малышки.

- Наберемся еще терпения, - кивает мать. - Надо ждать. Дмитрий должен скоро вернуться.

В марте месяце Дмитрия действительно выпускают из тюрьмы и он приезжает домой. Его трудно узнать. Когда-то плотный, упитанный крепыш с густой копной вьющихся темно-русых волос, он поражает всех невероятной худобой. Одежда висит на нем, как на вешалке. Дряблая, желтоватая кожа лица кажется полупрозрачной, у висков белеет густая седина, короткая тюремная стрижка подчеркивает изрядно поредевший волосяной покров, в центре которого четко обозначается широкая лысина. Лишь взгляд сероватых глаз - живой и острый, как прежде, свидетельствует о том, что это он.

Рассказывать бывший узник ни о чем не хочет, лишь резко машет рукой, невесело усмехаясь.

- Ну их всех, к чертям собачьим! Вспоминать тошно!

Приезд дяди Мити и совпавшее с этим по времени ослабление повсеместных репрессий, начинает понемногу возвращать жизнь моих ближних в нормальное русло. Вскоре партколлегия ЦК полностью реабилитирует Дмитрия, и он восстанавливает свое членство. Через некоторое время ему удается устроиться на работу и получить должность начальника отдела кадров московского завода имени "Первого мая". Тетю Аню опять принимают преподавателем в Высшую партшколу, а Марию переводят из обмотчиц электроцеха на прежнее место, заведующей парткабинетом и преподавательницы школы для рабочих. На ближайшем перевыборном собрании ее даже избрают членом парткома завода. Мать перестают тиранить в ее институте.

К отчиму вновь начинают заглядывать его приятели-собутыльники весельчак Шеляков, ученый доктор Стрельчук и морской инженер Сарочан. На квартире у нас возобновляются философские и политические диспуты. Я весьма рад этому и, как прежде, набираясь ума, с удовольствием слушаю разговоры взрослых. Суровая отповедь Григория Федоровича, полученная после прошлогоднего ноябрьского парада, пошла мне впрок. Собственные суждения с тех пор я стараюсь всегда держать при себе, не вмешиваясь в беседы старших.

 Хотя общая волна арестов идет на убыль, газеты пестрят еще сообщениями о контрреволюционной деятельности "правотроцкистского блока". В середине марта проходит открытый процесс над Бухариным, Рыковым, Крестинским и другими бывшими руководителями страны, совсем недавно игравшими первые роли на сцене общественной жизни и считавшимися признанными любимцами народа. Все обсуждают статью в "Правде" с обвинительной речью генерального прокурора Вышинского, требующего смертного приговора большинству обвиняемых.

Мать и отчим почти не принимают участия в спорах, полемика идет в основном между моим покровителем Михаилом Григорьевичем Шеляковым и Иваном Васильевичем Стрельчуком. Оба осуждают непоследовательное поведение подсудимых, то признающих свою виновность, то отказывающихся от собственных показаний. Дядя Миша объясняет это тем, что у бывших вождишек наверняка рыльца в пушку. Более осторожный в суждениях многоопытный доктор полагает, что дело тут в психологических факторах, когда страх перед пытками лишает человека логических способностей. Я же совсем не понимаю, в чем вина преступников, но мне их искренно жаль, так как у каждого из них есть дети и родственники, и мне хорошо известно, что значит быть членом семьи репрессированного.

Известие о приведении в исполнение смертного приговора бухаринцам производит на меня гнетущее впечатление. Невольно вспомнинаются мне и первый мой духовный наставник Матвей, так красочно читавший когда-то в Свердловске рассказы Горького, и Ленькина мать, тетя Женя, и бесследно исчезнувший муж Натальи Арсеньтьевны, и многие люди, оказавшиеся в числе "врагов народа". Виноваты ли они? Ведь и наш Дмитрий лишь случайно избежал подобной участи. Если бы тетя Маня не добилась приема у Ежова, что было бы сейчас с нами? Эти мысли часто не дают сомкнуть глаз, когда я лежу в своей постели, размышляя о том, что творится вокруг.

Нет! Быть благодарным вождю за такую "счастливую" жизнь - я не могу. Образ вурдалака-оборотня не раз возникает передо мной, угрожающе топорща усы. Преодолевая страх, я вскакиваю тогда на пол, вытаскиваю паркетину под плинтусом в углу комнаты и вынимаю из тайника, который собственноручно сделал в полу, плоскую жестяную коробку. В ней хранится стихотворенье недавно запрещенного поэта Осипа Мандельштама. Под большим секретом мне дал переписать его мой друг – театрал и шекспиролюб Жора Свет-Молдавский. Как всякий запретный плод, оно пришлось нам обоим очень по вкусу.

"Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,

А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлевского горца,

Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны,

Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.

А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей,

Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет.

Как подковы, кует за указом указ -
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.

Что ни казнь у него, то малина
И широкая грудь осетина."

Вообще-то поэзия какого-то Мандельштама, о которой с восторгом перешептываются в среде Жориных родичей, мне не слишком нравится. После Пушкина, Лермонтова, Есенина она кажется нудной и читать ее трудно. Но это произведение на многое открывает глаза, и я не раз перечитываю его, пока не выучиваю наизусть. Конечно, декламировать такие стихи я решаюсь лишь в кругу самых верных, надежных товарищей, хорошо понимая, чем могут закончиться подобные декламации. Между тем школьная и дворовая моя жизнь идет своим чередом, и я успешно заканчиваю четвертый класс, порадовав и удивив ближних хорошими отметками.

Двадцать второго мая в нашей семье появляется еще один ребенок. Переживания и постоянная нервотрепка, связанные с массовыми арестами, с исчезновением Матвея и дяди Мити, с хождением по разным инстанциям и учреждениям, не проходят для матери бесследно. Маленький брат мой, нареченный в честь великого Ильича Владимиром, рождается семимесячным и мать с ним долго не выпускают из клиники, потому что оба они болеют. Меня, чтобы не оставлять дома одного безнадзорным, тетя Аня отвозит на лето в деревню к Даше.

В Корытове все почти по-прежнему без изменений. Даша, Николай Сергеевич, Сережа и Верушка принимают меня, как долгожданного гостя. За этот период Сережа изрядно подрос и раздался в плечах, Верушка тоже заметно вытянулась. Старые мои друзья Витька-сосед и Шурка-гармонист, помогающие с недавних пор колхозному конюху пасти лошадей, тотчас приглашают меня в ночное. Сперва вместе с Сережей, а потом и один я начинаю регулярно ходить к речке в луга, где ночами пасутся кони.

Обычно мы разводим на берегу костер и до рассвета сидим у огня, лакомясь испеченной в золе картошкой и забавляя друг друга праздной болтовней. Иногда пересказываем прочитанные недавно книжки или пробуем сами сочинять экспромтом какие-нибудь истории. Стреноженные кони, похрустывая травой, мирно пасутся вокруг. Время от времени мы встаем, пересчитываем табун и, разминая задубевшие кости, бегаем сгонять отбившихся в сторону лошадей. Часто под утро, когда над рекой стелется густой туман, все засыпаем, а проснувшись находим полтабуна в колхозных овсах или на поле, где ростет гречиха. Приходится срочно выгонять оттуда беглянок, потому что за потрав может здорово влететь от председателя.

В ту пору я буквально начинаю болеть лошадьми, они становятся самой большой моей страстью. Помню, как я впервые решился проехать верхом на смирном гнедом жеребце по кличке "Киргиз". Сколько новых неведомых ранее чувств и приятных переживаний доставляет контакт с умным животным, повинующимся малейшему движению поводьев. Конечно, надевать настоящую уздечку, вкладывая железные удила за зубы коню, я еще не осмеливаюсь, но этого и не требуется. В ночном мы всегда обходимся путами для стреноживания.

Чтобы покататься на лошади, достаточно освободить ей ноги от толстых веревочных пут и вскарабкаться на нее. Мои деревенские приятели научили меня надевать на морду коню неширокую веревочную петлю, вторая полупетля заводится ему за уши, удерживая первую, с боков на месте пересечения веревок подвязываются поводья. Такое подобие уздечки позволяет неплохо управлять лошадью, только требуется значительно сильнее натягивать поводья. Не малую трудность представляет для меня и задача взобраться на круп без седла и стремян. Для этого надо  дотянуться до гривы у холки, схватиться за нее, опереться левым носком на колено передней ноги лошади и, оттолкнувшись что есть сил от земли и одновременно подтягиваясь, залезть наверх. Разумеется, все это предполагает наличие большой ловкости и сноровки. Но я постепенно обрел необходимые навыки.

Зато какой ни с чем несравнимый восторг и удовольствие доставляет быстрая скачка, когда после тряской рыси, весьма неприятной для седока, не имеющего под собой седла, конь переходит на резвый галоп. Все мелькает тогда вокруг, ветер свистит в ушах, плавные мощные движения скакуна равномерно подбрасывают вверх, создавая ощущение подлинного полета. Приходится обеими руками крепко держаться за гриву, чтобы не свалиться при неожиданных разворотах, вызываемых неровностями дороги.

Сердце невольно замирает, дух захватывает от возможности каждое мгновение упасть, в то же время крепнет уверенность в себе, появляется гордость от преодоления страха и какая-то неведомая сила пробуждает в сознании буйный поток самых невероятных образов и мыслей. В такие моменты невольно чувствуешь себя почти сказочным богатырем, несущимся навстречу неведомым подвигам. Тем более в подвигах явно назревала тогда реальная необходимость.

Потому что 29 июля 1938 года японские самураи, как сообщали газеты и радио, нагло нарушили границу СССР и, потеснив пограничников, захватили часть советской территории в районе озера Хасан. Части Красной Армии поспешили пограничникам на помощь. Завязались жестокие бои с применением танков и авиации. Вся страна следила за исходом схватки, переживая за доблестных бойцов Дальневосточного Краснознаменного фронта и радуясь их славным победам. Могли ли мы, мальчишки, в такое время не мечтать о геройских деяниях.

Впрочем, в тот приезд мне довелось познакомиться и с более прозаической стороной сельской жизни. Причиной тому стал лесной пожар. Лето выдалось на редкость знойное, засушливое. Где-то в начале августа со стороны шоссейной дороги, проходившей недалеко от деревни, вдруг загорелся лес. Густой серый дым заволок полнеба, угрожающе приближаясь к селению. Перед правлением, где на толстом столбе висел кусок чугунной рельсы, забили в набат. Все поспешили навстречу огненной стихии, пытаясь преградить ей путь.

Вооружившись лопатами, топорами, пилами корытовцы спешно рыли широкие рвы, вырубали просеки, самоотверженно сбивали огонь, с охваченных пламенем кустов и деревьев. Целых трое суток день и ночь, вместе с прибывшими из города пожарниками, люди отчаянно боролись, отстаивая жилье от огня. Лишь на четвертые сутки, пошедший, наконец, сильный дождь помог справиться с пожаром. Многие за это время получили тяжелые ожоги, несколько человек было отправлено в городскую поликлинику. Мы с Сережей тоже слегка пострадали, у него прогорел и превратился в лохмотья единственный костюм, у меня опалило волосы и брови, что очень расстроило постоянно переживавшую за нас Дашу.

Кроме верховой езды и пожара из той поры запоминается еще один случай, о котором впоследствии все мы нередко вспоминали. Недели через две после пожара, бродя вдоль шоссе по выгоревшему лесу среди обуглившихся черных остовов деревьев, я как-то наткнулся на кучу сухих веток, ворохом набросанных возле огромного пня, у одной из вырубленных недавно просек. Во мне тотчас проснулся инстинкт Шерлока-Холмса, побудивший меня раздвинуть ветви. Под ними в неглубокой яме оказываются две новых бочки, десяток лопат, несколько пил и топоров, припрятанных кем-то и забытых во время тушения пожара. В тот же вечер мы с Сережей на тележке перевозим ценные для хозяйства вещи домой.

- Э, да ты настоящий кладоискатель! - хвалит меня Николай Сергеевич, очень обрадовавшийся находке.

Мы тотчас определяем одну из бочек под квашенную капусту, другую для соленых огурцов и находим для них подходящее место в подвале, где зимой хранятся картошка и другие огородные культуры. В конце августа Николай Сергеевич с Сережей отвозят меня на подводе в Киржач до станции и я, купив билет, самостоятельно отправдяюсь в Москву.

Дома застаю мать и брата Володю, которого видел лишь раз мельком перед отъездом в деревню, когда навещал их в больнице роддома. Теперь брат несколько окреп и стал, как обычный грудной ребенок двух-трех месячного возраста. Он еще очень слаб и кажется совсем беспомощным. Я сильно привязываюсь к нему и стараюсь помогать матери, чем могу. Самым трудоемким делом оказывается стирка, сушка и глажка пеленок, и я храбро беру эту миссию на себя. Иногда мне доверяют также купание и кормление мальчика из бутылочки с резиновым соском.

Первого сентября, как обычно, начинается учебный год. Я попадаю в пятый класс "В". Состав учителей и учеников у нас сильно изменился. Из прежних моих классных приятелей лишь Володя Коухов остается со мной. Я очень рад, что не разлучился с Сусом. Среди девочек появляется новенькая ученица с необычной фамилией - Сейфи. Почти все одноклассники, не исключая меня, сразу же влюбляются в нее. Татьяна Сейфи очень красива и, сознавая свою неотразимость, с достоинством принимает всеобщее поклонение. Мы наперебой предлагаем ей маленькие услуги, даем списывать трудные задания, достаем в раздевалке без очереди пальто и, когда она милостиво разрешает, таскаем ее портфель, провожая из школы.

Не раз удостаиваюсь такой чести и я, неизменно испытывая при этом необычайное волнение, делающее меня почему-то крайне неуклюжим и косноязычным. Однако чаще Таню провожает до Проточного переулка другой наш одноклассник Юрий Шведков, или, как мы зовем его между собой, Швед. Он живет в моем доме в том же подъезде, где и Жиртрест. Отец Юры известный в Москве старый врач – видный специалист по женским болезням. Говорят даже, что Шведковы поддерживают тесное знакомство с самим академиком Тарле и с другими столичными знаменитостями.

Хотя мы обитаем в одном дворе, играть вместе нам почти не доводилось, потому что Юре категорически запрещают водиться со шпаной, подобной мне. Меня же в свою очередь мало привлекают благовоспитанные маменькины сынки, всегда ухоженные и вылизанные до блеска. Попав в один класс, мы и здесь не испытываем друг к другу большой симпатии, тем более что вскоре происходит инцидент, окончательно испортивший наши взаимоотношения. Случилось это в выходной день после ноябрьских празднеств.

Незадолго до того доктор Шведков где-то приобрел Юрию настоящие рыцарские доспехи. Блестящий как зеркало стальной шлем с легко поднимающимся вверх забралом, стальной выпуклый панцирь - кираса, металлические наплечники, налокотники, наколенники - все как раз по размеру сына, словно изготовленные по заказу. Подобные вещи мне приходилось видеть лишь на картинках исторических книг по средневековью и в музеях.

Разумеется, все мальчишки нашего двора сгорают от зависти, когда Швед, облаченный в сверкающую на солнце броню, торжественно появляется на балконе второго этажа и горделиво прохаживается там, наслаждаясь производимым эффектом. Выходить в доспехах во двор мать ему, правда, не разрешает, вполне справедливо опасаясь слишком бурных эмоций со стороны многочисленных завистников.

В тот день среди детворы и взрослой публики, с любопытством взирающих на новоявленного рыцаря, я замечаю Татьяну Сейфи с одной из ее постоянных подружек, пришедших специально, чтобы полюбоваться замечательными латами. Это, пожалуй, и послужило тайной причиной, побудившей меня схватить первый попавшийся под руку комок ссохшейся глины. Почти не целясь, я изо всех сил запускаю его в сторону хвастуна.

Как нарочно, Юра приподнимает в этот момент забрало и комок попадает ему в лицо. Громкий рев юного воина, гневные крики выбежавших на балкон няни и матери заставляют меня быстро ретироваться. До позднего вечера я брожу у реки, не решаясь вернуться домой. К счастью, синяк на лице Шведа оказывается пустяковым, так как расстояние значительно ослабило силу удара, и дело заканчивается обычными угрозами отвести меня в милицию. С тех пор мы так и не сблизились.

Впрочем, мелкие школьно-дворовые события и даже появившиеся платонические увлечения не мешают мне с интересом наблюдать за остальными сторонами бурно кипящей вокруг жизни. Как и прежде я много читаю, люблю предаваться мечтам и охотно слушаю не всегда понятные, но порой забавные и весьма поучительные для меня застольные разговоры взрослых. Главной обсуждавшейся тогда темой было, конечно, международное положение и страшившая всех вероятность надвигавшейся войны. Вспоминались недавняя вылазка самураев на Востоке и растущее напряжение на Западе. Взвешивались достоинства возведенной во Франции оборонительной "линии Мажино" и создаваемой финнами на Карельском перешейке "линии Манергейма".

Старшие мирились с моим молчаливым присутствием, зная что я не позволю себе вмешиваться в их беседы и тем более выносить из избы то, что не положено. К тому же, пока шли разговоры, я присматривал за ребенком, стараясь, чтобы тот не мешал матери принимать гостей. Иногда я умудрялся при этом еще и делать домашние задания, что, разумеется, не могло не отражаться на их качестве. Впрочем, учеба мало волновала меня.

После школы мне нравилось гулять с маленьким Володей во дворе или на улице. Вернувшись с занятий и наскоро чего-нибудь перекусив, я старательно пеленал брата, укутывал его в теплое одеяло и перевязывал цветной лентой. Потом спускал с пятого этажа коляску и затем бережно выносил ребенка. Когда он плакал, я кормил его молоком из бутылочки и катал бегом по тротуарам, воображая себя бодрым рысаком. Обычно мы выезжали с ним на набережную Москва-реки. Мальчик очень любил быструю езду и тотчас успокаивался, едва я, издав по лошадиному громкое "и го го", начиная набирать скорость.

Вскоре Володя стал узнавать меня, награждая за труды и заботы чарующей детской улыбкой. Дома я охотно возился и играл с ним, купая в специальном небольшой корытце, которое ставил в предварительно прогретую ванну. Особенно ребенку нравилось, чтобы его поливали из гибкого шланга водой, тогда он переставал даже бояться мыла и давал спокойно намыливать себя губкой. Брат постепенно окреп и научился самостоятельно сидеть и ползать по комнате. Очень любил он также "полеты", когда я подбрасывал его вверх и ловил, подхватывая руками под мышки и плавно опуская на пол.

Во второй половине ноября я где-то простудился и заболел сразу фуникулярной ангиной и крупозным воспалением легких. Чтобы не отправлять меня в клинику и не заразить маленького Вову, лишь недавно с трудом выкарабкавшегося из болезней, меня решила временно взять к себе младшая сестра матери Анна. Жила она на Миусской площади в общежитии гостиничного типа, недавно построенной для студентов и преподавателей Высшей партшколы.

Несколько высоких серых корпусов общежития ВПШ, за прочной металлической оградой и охраняемой дежурными вахтерами проходной, хорошо запомнились мне. Несмотря на позднюю осень, между корпусами еще зеленеют аккуратно подстриженные травяные газоны. Напротив  небольшой сквер, куда мы с тетей ходим гулять, когда я начал понемногу поправляться. В соседнем номере за стеной проживал тогда толстый лысеющий студент лет за тридцать. Он мечтал когда-то стать оперным певцом, но потом решил переквалифицироваться в партработники, и нередко, по старой привычке, распевал вокальные экзерсисы, отчего многие обитатели общежития порой ругались с ним, так как это мешало их занятиям.

Мне же пение лысого толстяка доставляло удовольствие. Его низкий, чуть дребезжащий баритон, глухо рокотавший за стеной, создавал атмосферу театральной торжественности, позволяя отрываться от обыденной реальности. В памяти начинали оживать величественные образы шекспировских героев, склонных к героическим деяниям и философскому мироосмыслению. По моей просьбе тетя вскоре познакомила нас.

Когда она подолгу задерживалась на работе, я обычно заходил к соседу. Мы стали друзьями. Он угощал меня баранками и чаем с лимоном. Пытаясь избежать нареканий со стороны коллег, студент всегда пел перед раскрытым на столе пустым чемоданом. По его мнению, это значительно ослабляло силу звучания и служило хорошим акустическим экраном. Особенно мне нравились в его исполнении старинные романсы. Он пел их с большим вдохновеньем, как подлинный артист.

Новая обстановка и заботливое внимание, которым окружает меня тетя, позволют мне быстро справиться с болезнями. Я начинаю постепенно поправляться. Мать привозит мне из дому школьные учебники и тетради, чтобы я учился самостоятельно и не слишком отстал от своего класса. Временами со мной занимается Анна Федоровна, проверяя мои знания по предметам. Но я больше люблю, когда она делится со мной соображениями по поводу ее собственных научных занятий. Ей приходится регулярно выступать с лекциями по истории философии и, готовя их, она часто использует меня в качестве слушателя. Мне импонирует то, что она советуется со мной, интересуется, как воспринимается материал, словом, видит во мне серьезного консультанта.

К тому же она редактировала тогда книгу о философах древней Греции и писала толстенную монографию о творчестве Д. И. Писарева. О трудах замечательного русского критика - бесстрашного ниспровергателя царской тирании, моя наставница могла говорить часами. Она охотно перечитывала вслух отдельные отрывки из его произведений и увлеченно комментировала их. В ее отсутствие я просматривал принесенные из библиотеки старые журналы с его статьями и с любопытством знакомился с подготовленными для будущей рукописи материалами.

Судьба Дмитрия Ивановича Писарева, утонувшего в свои двадцать восемь лет и почти пять из них отсидевшего в Петропавловской крепости, где и были написаны его главные работы, поразила меня. Я тоже становлюсь страстным поклонником этого необыкновенного таланта, к сожалению так рано ушедшему из жизни. Мы с тетей нередко беседуем о нашем кумире и о других славных мыслителях дореволюционной России. Сравниваем их с древними греками, ищем  и находим аналогии между представителями разных школ и эпох.

По вечерам в наш номер то и дело заглядывают друзья Анны Федоровны - преподаватели и студенты ВПШ. Время моего пребывания у тетушки совпадает с моментом присвоения ей звания доцента кафедры философии, и многие приходят поздравлять ее. Когда температура моя нормализовалась, мне довелось несколько раз побывать и в кабинете истории главного учебного корпуса, где она временами дежурит и дает консультации. Там я имел удовольствие познакомиться с ее коллегами-сослуживцами Анной Михайловной Медведевой и Екатериной Давыдовной Ворошиловой, супругой первого маршала..

В конце декабря, окончательно выздоровев, я возвращаюсь домой и вынужден серьезно заняться учебой, чтобы догнать одноклассников и не остаться на второй год. Тетя Аня продолжает заботиться обо мне, часто бывая у нас или приглашая меня к себе. Однажды за пару дней до нового года она как-то утром приезжает к нам и, как всегда расцеловав меня, вдруг весело спрашивает:

- Не хочешь ли побывать у Ворошиловых?

- В доме самого маршала? - искренне изумляюсь я.

- Конечно! - улыбается она. - Одевайся живей! Нас ждет машина.

Наспех одевшись поприличнее, я спешу за тетей. Внизу у подъезда стоит большой черный автомобиль. Впереди, рядом с шофером, сидит пожилой военный с тремя шпалами в петлице. Он молча кивает в ответ на мое "здравствуйте" и любезно распахивает заднюю дверцу. Мы удобно распологаемся на обитом светлой кожей широком мягком сидении, и машина плавно трогается. Впервые оказавшись в таком просторном автомобиле, я начинаю с интересом разглядывать салон.

Кроме задних мест, на которых легко могут разместиться трое самых толстых седоков, в центральной части машины, отгороженной от шофера и его военного соседа стенкой из небьющегося стекла, есть еще два солидных откидных кресла. На окнах и прозрачной перегородке висят плотные цветные шторки, создающие атмосферу комфорта и почти домашнего уюта. Переехав по Бородинскому мосту через Москву-реку, мы мчимся по Кутузовскому проспекту и оказываемся на загородном шоссе, где машина заметно прибавляет скорость.

Ее мощный гудок, издающий необычный сигнал, похожий на протяжное "а-а у-у э-э", заставляет сбавлять ход и испуганно жаться к обочине шедшие впереди автомобили. С нескрываемым восторгом я наблюдаю, как быстро мы обгоняем двигающийся с нами в одном направлении транспорт. Машины же, шедшие навстречу, едва появившись впереди чуть заметными темными жучками точно в сказке вырастают прямо на глазах и, чудом не задевая нас, стремглав проносятся мимо. Стрелка спидометра на панели перед шофером колеблется между цифрами 110-120 км. Никогда еще не доводилось мне мчаться с такой скоростью.

- Вот это гонки! - не сдержав эмоций, восхищенно восклицаю я. - Будто на самолете!

- Мотор у нас мощнее, чем на биплане, - спокойно отозвается тетя, - к тому же состязаться с такой машиной вряд ли кто осмелится. Гудок на ней особый.

- Долго еще ехать? - уловив насмешку в ее словах и умерив восторженный пыл, спрашиваю я.

- Минут тридцать.

- Ты уже бывала там?

- Екатерина Давыдовна несколько раз приглашала меня, - кивает она. - Сегодня у них прием по случаю новогодних торжеств.

- Елка будет?

- Будет и елка. Потерпи. Скоро сам все увидишь.

Поняв по тону тетушки, что ей не до празднеств, я замолкаю и невольно в голове моей мелькает мысль о ее муже. В памяти тотчас возникают добрые ласковые глаза Матвея и слегка худощавое лицо, каким я видел его в последний раз. Где-то он сейчас? Жив ли? По негласному соглашению с некоторых пор мы стараемся не касаться этой темы, чтобы бесполезно не бередить незарубцевавшуюся рану. Но рана продолжала кровоточить. И поделать тут ничего нельзя. Все способы испробованы, ходы испытаны, однако без малейшего результата. Любые усилия разбиваются об очевидную невозможность, что-либо предпринять. Остается надеяться лишь на время.

Взглянув на сидевшего за стеклянной перегородкой немолодого военного со шпалами в петлицах, я думаю о том, что, вероятно, и ему живется не столь уж сладко. Из застольных разговоров взрослых, часто обсуждавших печальную судьбу многих военачальников, я знаю как быстро слетают головы даже с плеч еще недавно всеми почитаемых народных кумиров. Из пяти первых советских маршалов, о которых я немало наслышан, как о честнейших людях, замечательных талантах и подлинных героях гражданской войны, уцелели только двое - Ворошилов и Буденный. А Блюхер, Тухачевский и Егоров оказались предателями и врагами народа. О более мелких армейских чинах и говорить не приходится. Среди бывших командармов и комдивов, по словам отчима, процент подвергшихся репрессиям еще выше.

Погруженный в раздумья, я не замечаю, как машина сбавляет ход и, проехав по асфальтированной лесной просеке, вдруг резко тормозит перед закрытым шлагбаумом. В обе стороны от полосатой металлической трубы на тумбах тянется среди деревьев ограда из колючей проволоки. Из сторожевой будки, расположенной неподалеку, выходят двое в овчинных полушубках. Один направляется к шлагбауму, другой, с красным треугольником в петлице, подходит к нам. Сидящий рядом с шофером военный, опустив стекло передней дверцы, протягивает ему удостоверение. Проверив документ, дежурный возвращает его владельцу, отдает нам честь и махает рукой напарнику, чтобы тот пропустил машину.

Мы проезжаем еще пару километров и остановливаемся перед непроницаемо плотной стеной из крашенных под зелень досок. Поверх стены трехметровой высоты виднеется колючая проволока. Из калитки, вделанной в огромные двухстворчатые ворота, выходит дежурный в шинели с двумя кубиками в петлицах. Он снова внимательно проверяет документы и, попросив подождать, неторопливо уходит обратно. Минут пять мы томимся в ожидании. Наконец, створки ворот бесшумно раздвигаются в стороны, и мы въезжаем на внутреннюю территорию резиденции первого маршала.

Впереди, среди старых заснеженных сосен, виднеется необычайно красивое трехэтажное здание с огромными окнами. Облицованное светлым мрамором с голубовато-серыми прожилками, оно сверкает на солнце, как сказочный хрустальный дворец. Пораженный невиданным великолепием, я не удерживаюсь от восхищенного возгласа:

- Вот это домик! Таких и в Москве нет!

- Неудивительно, - негромко отзывается тетя. - До революции в нем жил один из богатейших князей России.

- Пожалуй, заборов здесь тогда не было, - смеюсь я. - Князьям-то жилось наверно поспокойней.

Моя наставница ничего не ответив, чуть заметно кивает головой в сторону шофера, давая понять, чтобы я не болтал лишнего. Машина мягко подкатывает к широкому застекленному подъезду. В сопровождении пожилого военного, который привез нас из города, мы входим в высокий просторный холл-гардеробную. Там нас встречает Екатерина Давыдовна. Поздоровавшись с тетушкой, она по приятельски треплет меня по вихрам и, показав куда вешать пальто, бодро произносит:

- Молодец, что приехал! Сейчас познакомишься с нашим внуком. Он покажет свои игрушки. А потом пойдем полдничать. Ты, конечно, не откажешься от сливок с клубникой?

Польщенный таким вниманием со стороны хозяйки, я растерянно переступаю с ноги на ногу и согласно киваю.

- Вот и славно! Пойдем-ка. - Она берет меня за руку и ведет за собой.

Мы проходим по широкому коридору и оказываемся в большой комнате, пол которой  покрыт толстым мягким ковром. В центре комнаты, среди разбросанных вокруг игрушек, сидит, собирая маленькую железную дорогу, мальчик чуть помоложе меня. Он с интересом поворачивается к нам.

- Это племянник Анны Федоровны, о котором я говорила, - представляет меня Екатерина Давыдовна. - Поиграйте пока вдвоем. Когда накроют на стол, позову вас.

Она уходит. Мальчик, дружелюбно кивает мне и начинает знакомить со своими владениями. Мы быстро находим общий язык. Сперва вместе достраиваем железнодорожное полотно из сборных металлических рельс и пускаем по ним заводной паровозик с вагонами. Потом он достает из коробки с игрушками и протягивает мне всадника с саблей, сидящего на белой мохнатой лошадке, которая тоже оказывается заводной. Как только я вставляю ключ в отверстие на крупе лошади и пару раз проворачиваю его, ноги ее быстро начинают дергаться, а всадник машет рукой с саблей. От неожиданности я роняю игрушку.

- Придерживай, пока не заведешь до конца, - улыбнувшись говорит напарник. - Давай покажу.

Он прижимает лошадь к полу и раз семь проворачивает ключ. Затем плавно отнимает руку. Лошадка бойко скачет по ковру. С каждым ее прыжком всадник вскидывает вверх руку с саблей и резко опускает ее вниз. Доскакав до железнодорожного полотна, лошадь натыкается на рельсы и валится набок, судорожно дрыгая ногами, как живая, всадник же продолжает двигать рукой с саблей. Мы невольно смеемся и оба кидаемся поднимать ее, чуть не стукнувшись лбами. Потом я тоже пробую несколько раз заводить лошадь с всадником и пускаю их скакать по комнате, весело любуясь захватывающим зрелищем.

Среди других игрушек, заполнявших три огромные коробки в углу под окном, мне больше всего понравился набор маленьких танков и броневиков, а также пушка с пружинным механизмом, стреляющая тонкими палочками-снарядами с резиновыми наконечниками, смягчающими удар. Из нее мы упражняемся в стрельбе на меткость, стараясь по очереди сбить выстроенные у противоположной стены комнаты ряды оловянных солдатиков и игрушечную боевую технику.

Вскоре однако нас приглашают полдничать. В большом зале-гостиной за массивным овальным столом уже рассаживаются хозяева и гости, всего человек двадцать. На белоснежной скатерти аккуратно разложены серебряные столовые приборы, стоят рюмки, бокалы, вазы со всевозможными бисквитами, бутылками с вином, графины с соками и морсом. Тетя Аня усаживает меня рядом с собой, на старинном высоком стуле с резной спинкой.

На другом конце стола я сразу узнаю Ворошилова. Он  в светлом гражданском костюме и в белой рубахе-косоворотке. Рядом с высокой дородной женой, одетой в темно-синее платье, Климент Ефремович кажется неестественно маленьким. Черты его лица и весь облик вдруг чем-то очень напоминают мне собутыльника отчима Михаила Шелякова. Только небольшие усы да выражение угрюмой озабоченности, пожалуй, отличают первого маршала от постоянно веселого и приветливого дяди Миши.

Между тем Екатерина Давыдовна, убедившись, что все заняли места, протягивает руку к электросигналу, свисающему с одной из люстр, прямо над ее столовым прибором, и нажимает кнопку. В зале появляются несколько горничных-официанток в накрахмаленных передниках с подносами в руках. Они ставят перед каждым по стакану со свежими сливками, по вазочке с мороженым и по тарелке с клубникой.

Вид огромных с кулак ягод заставляет меня забыть все остальное. Никогда еще даже в разгар летнего сезона не доводилось мне есть столь крупной и сладкой клубники. Теперь же в середине зимы это кажется просто невероятным. Ягоды буквально таят во рту, и сливки, и шоколадного цвета мороженое только подчеркивают их вкус и аромат. Я точно пребываю в сказке из тысяча и одной ночи, и столь рьяно предаюсь гурманству, что эамечаю это, лишь когда полностью опустошаю тарелку.

К счастью, я не успел утром позавтракать и в животе у меня еще остается место, чтобы отведать и других яств, в изобилии украшающих стол. Заметив, что мой недавний напарник по играм, восседающий рядом со своим знаменитым дедом, небрежно отодвинув тарелку с клубникой, деловито копается в вазах с бисквитами, выбирая маленькие треугольники с цукатами, я следую его примеру и начинаю уплетать нежные, рассыпчатые печенья, запивая их кисловатым морсом. В этот момент в зале вновь появляются горничные-официантки. Они предлогают на выбор чай или кофе. Но я, к сожалению, не могу уже ничего больше вместить в себя.

После полдника Климент Ефремович и Екатерина Давыдовна приглашают гостей познакомиться с усадьбой и погулять по лесу. Мы выходим в гардеробную и одеваемся. Веселой группой все идем по расчищенной в снегу дорожке, проложенной среди огромных елей. День погожий, солнечный. Легкий мороз почти не чувствуется. За небольшим бором оказывается заледеневшее озеро километра полтора длиной с лодочной станцией на берегу. Внук Ворошилова, идущий рядом со мной, показывает на лежащие под навесом лодки.

- Веслами грести умеешь? - спрашивает он.

Я молча киваю.

- Приезжай летом! Покатаемся на лодках. И удочки есть. А рыбы здесь - только успевай с крючка снимать. Особенно на том конце, - он машет рукой на противоположный берег.

Я ничего не отвечаю. Посмотрев на виднеющуюся вдали зеленую полоску забора с колючей проволокой, думаю про себя, что добраться сюда без специального пропуска невозможно. Догадавшись о причине моего молчания, мой приятель обещает поговорить с бабушкой, чтобы меня приглашали почаще. От озера дорожка поворачивает в сторону и выводит к широкой лесной поляне, где на фоне мохнатых елей стоит чуть припорошенный снегом настоящий персидский шатер.

Среди гостей раздаются возгласы изумления. Из рассказов тети я знаю, что этот шатер подарил первому маршалу во время каких-то переговоров иранский шах. Гости выражают желание осмотреть внутреннее убранство шатра. Климент Ефремович подходит к шатру и откидывает тяжелый кошмовый полог, служащий дверью. Екатерина Давыдовна первой входит внутрь и включает свет. Шатер оказывается электрифицирован. Отряхивая у входа снег с ног, мы следуем за хозяйкой.

За пестро расписанной шелковой перегородкой маленькой прихожей находится довольно просторный зал с высоким бамбуковым столбом в центре, поддерживающим многослойный свод жилища кочевников. На полу на прочной войлочной кошме лежит чудесный толстый ковер с затейливым рисунком. По сторонам в нишах, служащих как бы отдельными комнатами и при необходимости перекрываемыми легкими шелковыми пологами, располагаются вместо диванов и стульев легкие пуховички круглой и квадратной формы, стоят низкие искусно инкрустированные столики, создавая атмосферу восточной неги и уюта.

Осмотрев великолепный шатер и его богатое убранство, мы двигаемся дальше и вскоре подходим к невысокому летнему строению с узкими окнами. Это оказывается нечто вроде музея-зверинца, где собрано множество чучел зверей и птиц, убитых маршалом на охоте. По просьбе гостей хозяева открывают двери необычайного музея. Там находятся снежный кавказский барс, сибирские рыси, несколько медведей, волки, олень, с огромными ветвистыми рогами, лось, мохнатый клыкастый вепрь, косули, глухари, фазаны, с яркими хвостами, и другие дикие животные и птицы, из шкур которых искусно сделаны чучела.

Климент Ефремович любезно отвечает на вопросы, рассказывает где и когда ему довелось охотиться и посчастливилось убить таких красавцев. Прогулка по лесу и знакомство с достопримечательностями усадьбы занимает часа два. Когда мы возвращаемся, в большом столовом зале уже идет подготовка к обеду. Я еще не успел как следует проголодаться, но послушно иду мыть руки и, пока хозяева и гости приводят себя в порядок перед новой трапезой, тетя Аня проводит со мной урок светской этики, вкратце объясняя правила хорошего тона и застольного поведения.

Впервые я узнаю тогда, что, вкушая суп, не следует доедать его до конца, а надо оставлять треть тарелки, чтобы легче было потом мыть посуду; что бульон надо вливать себе в рот, поднимая ложку, а не засасывая его, дабы не издавать непотребных звуков; что дичь должно есть руками; что вилку держать в левой руке, а нож в правой и от мяса надо отрезать ровно столько, сколько можно поместить в рот и не спеша, хорошенько разжевав кусок, проглотить его и лишь затем отрезать другой. Множество премудростей надо, оказывается, держать в памяти, чтобы вести себя за столом, как положено благовоспитанному человеку.

Вскоре, однако, нас приглашают к столу, и мне приходится применять на практике то, что я успел усвоить в теории. Должен сказать, что наставления тетушки пошли впрок. Я старательно следую ее советам, и это не остается незамеченным. Екатерина Давыдовна, делая очередное внушение своему непоседливому внуку, ставит ему меня в пример и в награду предлогает мне нажать кнопку-сигнал, подав на кухню знак, чтобы несли десерт.

После обеда всех приглашают смотреть новогоднюю елку. Ее подготовили в малом зале с другой стороны от фойе-гардеробной. Это прекрасное молодое дерево высотой как раз под потолок. Елка искрится и сверкает стеклянными игрушками, всевозможных форм и цветов, гирляндами бумажных флажков и крашенных электроламп, конфетами в нарядных обертках и фигурками из шоколада. На макушке ели красуется красная звезда, с горящей лампой внутри, а у подножия, изображая снег, лежит вата, густо припудренная блестками и конфетти. В противоположном конце зала стоят рядами стулья.

- Что, будет и представление? - спрашиваю я у тети.

- Угадал, - кивает она. - Сейчас привезут детей из колхоза, обслуживающего внешнее хозяйство.

- Это то, что за колючей проволокой? - интересуюсь я.

- Да, где первый раз остановили машину, - тетя понижает голос. - Сюда-то за забор пускают лишь тех, кто здесь работает.

Из фойе-гардеробной донесятся звонкие детские голоса. В зал входит группа ребят разного возраста. Ими руководят красочно разряженные Снегурочка и Дед Мороз, с белой до пояса искусственной бородой. За плечами у последнего мешок с подарками. Дети водят хоровод, поют песни, декламируют стихи, исполняют народные пляски. Дед Мороз смешит всех прибаутками. Нарумяненная тетя - Снегурочка много раз включает патефон, меняя пластинки. Звучат голоса известных певцов и певиц. Льется веселая музыка. Потом дед Мороз раздает детям подарки. Внуку Ворошилова и мне тоже достается по большой коробке шоколадных конфет, я получаю и плюшевого медвежонка с блестящими стеклянными глазками-пуговками.

В Москву мы возвращаемся вечером, когда уже стемнело. Нас везет один из гостей-военных, который сам правит машиной. Он любезно доставляет нас к дому и, простившись, уезжает. Впечатления о первом моем визите к Ворошиловым запоминаются особенно хорошо. В дальнейшем я еще несколько раз бываю с тетей в загородной резиденции первого маршала, но воспоминания о них сохраняются не столь яркие. Отчетливо помню лишь два эпизода.

Однажды, уже летом, мне посчастливилось собирать грибы совсем рядом с их домом-дворцом. Екатерина Давыдовна, беседуя о чем-то с моей тетушкой и  неторопливо прогуливаясь по лесным аллейкам, дает мне советы, где лучше искать. Когда я направлялся не туда, она лукаво покачивает головой и показывает прутиком нужное направление. За каких-то полчаса я набраю огромную корзину прекрасных белых грибов, так что едва могу нести ее на плече. Хозяйка любезно настаивает на том, чтобы весь сбор вместе с корзиной мы забрали с собой в Москву. Никогда и нигде потом не доводилось мне находить так много и таких крупных белых грибов.

В другой приезд, как-то после прогулки к лесному озеру, внук Ворошилова предлагает мне поиграть в бильярд. Мы проходим в бильярдную, расположенную на одном из этажей главного зданий. Там достаем по кию и с помощью небольшой подставки для ног, поскольку бильярдный стол для нас высоковат, начинаем гонять по зеленому суконному полю костяные шары. Надо заметить, что до этого мне доводилось играть лишь на детских маленьких бильярдах с металлическими или пластмассовыми шарами. Мы так увлекаемся игрой, что почти не обращаем внимания на взрослых, вошедших в зал. Одним из них оказывается Климент Ефремович. Он поиграл немного с нами. Потом взрослые начинают свою серьезную игру. Позже среди приятелей я не раз хвастал тем, что играл в бильярд с самим первым маршалом.

Начало нового 1939 года было относительно спокойным. После зимних школьных каникул мне пришлось много заниматься, чтобы догнать одноклассников и не стать реальным кандидатом во второгодники. К тому же заботы о маленьком брате и необходимость помогать матери в хлопотах по дому почти не оставляли времени на чтение книг и дворовые развлечения. Реже доводилось встречаться с друзьями-приятелями. О прежних страстных увлечениях драматургией пришлось временно забыть. Серые житейские будни так прочно захватили меня, что практически мало что действительно интересного уцелело в памяти.

Лишь в мае месяце, когда японцы напали на Монголию и наши войска поспешили союзникам на помощь, ровное течение устоявшейся повседневности было нарушено. Всеобщее внимание оказалось снова приковано к газетным сводкам и радиоприемникам. Военные дела всегда интересовали меня. Перерастут ли ожесточенные бои в районе реки Халкин-Гол в более широкомасштабные события? Не будут ли вовлечены в дальневосточный конфликт другие страны? Удастся ли и на сей раз разгромить самураев и вышвырнуть с захваченных ими территорий? Эти вопросы невольно интересовали каждого.

По вечерам в столовой у нас с жаром обсуждались ближайшие перспективы, шли горячие дискуссии о расстановке классовых сил и возможных исходах борьбы с международной реакцией. Как поведут себя Германия и Англия? Что скажет заокеанская Америка? С враждебным кольцом капиталистического окружения приходилось серьезно считаться. Всех волновала перспектива, без союзников и всякой помощи со стороны других государств, быть втянутым в войну на два фронта - с фашистской Германией на западе и с милитаристской хищной Японией на востоке.

Летом мы отдыхали километрах в сорока от Москвы в Заветах Ильича, где снимали комнату с верандой на чьей-то даче. Я помогаю матери выхаживать брата Володю, которому пошел второй год. Мальчик неплохо растет, научился ходить и начал говорить первые слова. Мы много гуляем по лесу, собираем ягоду, грибы. Недалеко от нас снимает дачу семья моего дяди Дмитрия Федоровича. Мы часто ходим к ним в гости. У них есть большой радиоприемник, и мы регулярно слушаем сводки о боевых действиях наших войск, помогающих братской Монголии громить японских захватчиков.

По выходным дням из города обычно приезжат тетя Аня. Все собираемся тогда вместе, устраиваем общее застолье, беседуем о житейских делах и положении на Дальнем Востоке. Иногда Анна Федоровна забирает меня с собой в Москву, и мы едим с ней к Ворошиловым или к другим ее друзьям и знакомым-сослуживцам. Кроме случаев, когда мне довелось играть в бильярд с Климентом Ефремовичем и набрать целую корзину белых грибов под руководством многоопытной Екатерины Давыдовны, в памяти сохранились впечатления о просмотре нескольких кинолент в малом зале на верхнем этаже маршальской дачи-резиденции. Еще был, пожалуй, инцидент чисто психологического плана. Он произошел в гардеробной, где на общей вешалке висели шинели хозяина и его гостей - крупных военачальников.

Оказавшись как-то один в фойе-гардеробной, я, по старой привычке почитателя знаменитого Шерлока Холмса, поддаюсь интуиции и почти машинально прощупываю карманы висевших там шинелей. Предчувствие не обманывает меня, в одном из них я нахожу пистолет. Через мгновение тяжелый браунинг, почти такой же, какой лежал когда-то в столе отчима, уже в моих руках. Первая мысль - спрятать его где-нибудь вне дома и потом незаметно забрать с собой. Но опасение подвести тетю и нежелание огорчать владельца оружия - неизвестного мне и возможно хорошего человека, берут верх. В мучительных колебаниях я сую пистолет назад и до самого отъезда отчаянно борюсь с искушением.

Так относительно быстро и почти незаметно для меня пронесится лето 1939 года. В августе наши войска наносят наконец японцам сокрушительный удар. Интервенты вынуждены  убраться из Монголии, потеряв 55 тысяч солдат и офицеров. Сколько погибло наших, не сообщается. По мнению отчима, потерь с нашей стороны не меньше. Зато газеты указывают цифры представленных к наградам. Кажется, что-то около семидесяти человек были удостоены тогда звания Героя Советского Союза, а троим особо отличившимся летчикам присваивают его даже дважды. Я, конечно, завидую доблестным воинам, решив обязательно, когда вырасту, стать пилотом.

К первому сентября закончивается дачный сезон, и мы возвращаемся в Москву. Я начинаю посещать шестой класс, деля время между домашними, школьными и улично-дворовыми делами. Международное положение по-прежнему занимает всех. Каждый день, собираясь по вечерам в столовой, отчим, мать и часто заходящие к нам гости из родственников и знакомых, обсуждают пакт о ненападении, заключенный с Гитлером, разбирают и комментируют вторжение немцев в Польшу, постепенное втягивание в войну Англии и Франции. Множество споров вызывает переход наших войск через польскую границу для воссоединения с Западной Украиной и Белоруссией. Различные мнения высказываются и по поводу договора о взаимопомощи с соседними Литвой, Латвией и Эстонией. Однако все сходятся на том, что это укрепляет наши западные рубежи.

После убедительных и сравнительно малокровных побед над японцами, одержанных в боях у озера Хасан и в Монголии, значительно возростает уверенность в силе Красной Армии, в преимуществе ее вооружения, отвечающего требованиям современной военной техники. В свете таких побед представляются вполне оправданными и меры, связанные с ускорением индустриализации, и повсеместное объединение индивидуальных крестьянских хозяйств в колхозы, и ожесточенная борьба с пятой колонной, проводимая в самой партии и в армии. Это как бы наглядно подтверждает и правильность общей политики, и верность курса генеральной линии.

Так как я с малых лет люблю рисовать и часто малюю разные замысловатые картины, тетя Аня, заботящаяся о развитии моих творческих способностей, договаривается с одним из московских живописцев, чтобы он взял надо мной шефство. Мастерская художника находится недалеко от центрального телеграфа на улице Горького, и я регулярно бываю теперь там. Кроме меня у мастера несколько взрослых учеников, и он методично обучает нас своему искусству. Первое время мне полагается работать только карандашом. Потом постепенно я начинаю осваивать акварель и масло. Рисуем мы обычно натюрморты или эскизы с природы. Иногда приходят натурщицы, и художник учит нас писать обнаженное тело. Человек остроумный и общительный, он оказывается и прекрасным педагогом, умело создавая в мастерской атмосферу доброжелательства и свободного творческого поиска. Обучение у него доставляет подлинную радость.

Тридцатого ноября по случаю приближения моего дня рождения мать печет на кухне коржи для слоеного торта "Наполеон". Когда-то его готовила к таким датам Даша. Впервые, после отъезда няни в деревню, мать решает побаловать меня любимым блюдом. Мы с маленьким Володей крутимся у кухонного стола, лакомясь заварным кремом из сбитого белка, молока и гоголь-моголя. В это время приходит кто-то из гостей и сообщает о том, что началась война с белофиннами. Взрослые обсуждают тревожную новость в гостиной, а допекать коржи, мазать их кремом и доделывать торт приходится мне самому. О предстоящих торжествах, связанных с моим появлением на свет, разумеется, никто больше не вспоминает, да и я понимаю, что теперь не до празднеств.

Новые боевые действия разворачиваются на этот раз на северо-западных рубежах страны. Они не являются для меня столь уж неожиданными. Хотя, как и прежде, оставаясь молчаливым слушателем, я постоянно принимаю участие в общих семейных дискуссиях, где обсуждаются очередные газетные публикации и радиопередачи, касающиеся внутреннего и международного положения. Я знаю, что наше правительство обратилось к соседней Финляндии с предложением отодвинуть границу от Ленинграда, отдавая взамен территорию несколько севернее по границе с Карелией.

Такое требование кажется вполне справедливым. Ведь в случае развязывания войны дальнобойные орудия могут легко сравнять с землей город Ленина. Укрепленная линия Маннергейма представляет собой прекрасные позиции для подобного обстрела. Однако переговоры с Финляндией, разумеется, не по нашей вине, давно зашли в тупик. Поддерживаемые Англией, Францией, США и другими, отнюдь не дружественными нам странами, финны все последнее время продолжали спешно достраивать оборонительные сооружения, возводя там мощные форты.

В печати то и дело сообщалось о провокационных нападениях шюцкоровцев на советские пограничные заставы. На тему о пограничных инцидентах был даже выпущен специальный фильм, который произвел на меня большое впечатление. Правда, я не мог толком уяснить, как это маленькая Финляндия не боится нападать на могучее государство, занимающее почти шестую часть всей земли. Но, по-видимому, как и в войне с Японией, тут действуют какие-то скрытые, невидимые поверхностным взорам, силы. Во всяком случае высказывать вслух сомнения по этому поводу я не решаюсь. Остается лишь следить за развитием боевых действий и ждать, чем все кончится.

Между тем газеты регулярно дают сводки о положении на фонте. Радио красочно вещает о героическом штурме вражеских укреплений, о взорванных дотах и дзотах белофиннов, о захваченных образцах трофейного вооружения, английского, французского и даже американского производства. По мнению большинства взрослых, комментирующих последние новости, вооруженный конфликт должен вот-вот закончиться прорывом линии Маннергейма. Однако время идет, а конца войне не видно.

"Чуконцы", так почему-то презрительно называют финнов отчим и Шеляков, оказываются отменными вояками. Особенно большие потери несут наши от их снайперов "Кукушек". К тому же вскоре начинаются сильные морозы, и продвижение наступающих еще больше замедляется. После нового года, когда все ленинградские больницы и лазареты уже переполнены ранеными и обмороженными, объявляется массовая мобилизация в Красную Армию. Становится ясно, что рассчитывать на скорую и легкую победу не приходится.

Впрочем, в тот период мое внимание к военно-политическим событиям резко идет на убыль в связи с бедой, коснувшейся на этот раз непосредственно нашей семьи. Неожиданно чем-то отравился и сильно заболел мой младший брат Володя. Мать пытается выхаживать его то одним, то другим средством, но они не помогают. Врачи в один голос требуют немедленно госпитализировать ребенка, находя у него дизентерию, которая считалась тогда трудно излечимым и опасным инфекционным заболеванием. Мальчик почти ничего не ест и тает буквально на глазах.

Наконец решаемся отвезти его в больницу. Но там ему лучше не становится. Почти ежедневно мы с матерью ходим навещать больного. Чтобы добиться свидания с ним, каждый раз приходится подолгу упрашивать нянечек и сестер из дизентерийного детского блока, потому что посторонних туда не пускают. При расставании малыш всегда беззвучно плачет, его слабое тельце вздрагивает от рыданий и тонкие ручонки беспомощно тянутся к нам. Эта разрывающая душу сцена запоминается мне на всю жизнь, а вера в возможности современной медицины оказывается безнадежно подорванной.

Первого марта 1940 года маленький брат мой умирает, прожив всего один год и девять месяцев. На следующий день, когда мы собираемся перед гробиком, где лежит его исхудавшее тельце, по радио объявляют об окончании вооруженного конфликта с финнами и о подписании в Москве мирного договора, по которому граница отодвигается от Ленинграда до Выборга. Однако это мало кого радует. Все понимают, что победа обошлась слишком дорого. По мнению отчима, наши потери многократно превышают потери белофиннов и переваливают по меньшей мере за полмиллиона. Война показывает, что техническое оснащение Красной Армии и ее вооружение оставляют желать лучшего. Радоваться нечему.

Болезнь, смерть и похороны маленького Вовика так потрясли меня, что я сам заболеваю сперва гриппом, потом ангиной. Мать тоже едва держится на ногах, тяжело переживая утрату. Натыкаясь на вещи умершего, она то и дело дает волю слезам, не в силах оторваться от горестных воспоминаний. К тому же ей приходится разрываться между хлопотами по дому и работой в институте, где постоянно возникают свои сложности. Желая как-то помочь нам, заботы обо мне берет на себя тетя Аня. Я опять перезжаю к ней и пару недель живу там, пока не выздоравливаю.

Потом приходится догонять одноклассников, чтобы не оказаться в числе неуспевающих. Кое-как мне удается перейти в седьмой класс. В июне меня устраивают в пионерлагерь "Орленок" под Москвой в Звенигороде. Несмотря на прекрасную природу и то, что лагерь располагается в сосновом бору на берегу реки, мне там не нравится, так как надо все время находиться под присмотром вожатых и подчиняться строгому распорядку. С трудом вытерпев одну смену, я возвращаюсь домой и упрашиваю мать отправить меня до конца лета к Даше в Корытово.

В деревне почти все - как прежде. Только сосед дядя Вася, двоюродный брат Дашиного мужа Николая Сергеевича, не вернулся с финской войны. Не вернулись с нее еще несколько корытовских мужиков, живших на нашем конце улицы. На заваленках нередко можно видеть теперь молодых парней с ампутированными ногами или руками. По вечерам они сидят у своих изб вместе с седобородыми дедами, ведя бесконечные полухмельные споры - то о житейских делах, то о международной политике. Из разговоров, постоянно волнующих в ту пору сельских бухарей, больше всего почему-то мне запоминаются рассуждения о том, чей вождь лучше.

- Вот Гитлер - это голова! - глубокомысленно почесывая затылок, начинает обычно один из таких деревенских философов-грамотеев. - Глянь, как быстро подмял под себя Францию!

- Ну, Сталин тоже не лыком шит, - отзывается другой. - Прибрал к рукам и Северную Буковину и Бессарабию, не говоря уж о Западной Украине и Белоруссии.

- И все ж до фюрера ему далеко, - стоит на своем первый. - Пол Европы, пес, в карман сунул; и Австрию, и Бельгию, и Голландию. А с Польшей-то как разделался! Не будь моря - и Англию бы проглотил, не подавился.

- Генсек наш немцу не уступит, - упрямо упорствует оппонент. - В Прибалтике сразу три республики присоединил. Если бы финны не заартачились, была бы и четвертая.

- Э...! За Выборг мы кровушкой своей расплатились, - с усмешкой качает головой поклонник берлинского рейхсканцлера. - А германец техникой берет, да хитростью. Солдаты у него сапогами грязь не месят. На танках стервецы катаются.

Не раз присутствуя при подобных сравнительных анализах, я невольно ловлю себя на том, что высказывания простых мужиков вовсе не столь уж наивны. Правда, говоря о Гитлере и Сталине, они обходятся без таких понятий, как фашизм или коммунизм, но это не мешает их рассуждениям быть вполне логичными. Во всяком случае я нахожу их достаточно убедительными. Кроме споров об мудрости вождей, занимают деревенских интеллектуалов и вопросы внутренней политики. Изданный в июне 1940 года «Указ о переходе на семидневку и о запрещении самовольного ухода с предприятий» горячо обсуждается на всех завалинках.

- Запрягут теперь и горожан!

- Давно пора!

- Хватит дармоедам на нашей шее сидеть!

- Пусть тоже повкалывают! Мы то к колхозам намертво пришпилены. От зари до зари, почитай, горб гнем и без выходных совсем".

Впрочем, мнение сельских тружеников по поводу мер, вызванных, как это объясняется в газетах, необходимостью срочно укреплять оборонную промышленность, в то время мало интересует меня. Личные переживания, связанные со смертью брата Володи, еще слишком свежи, чтобы я мог спокойно думать о чем-то другом. Стараясь забыться, я все дни напролет провожу где-нибудь у реки или в лесу, а по ночам часто ухожу пасти коней к своим старым дружкам-приятелям.

К тому же вскоре, после моего приезда, муж Даши, Николай Сергеевич, затевает починку старого сарая-овина, находящегося на краю его приусадебного участка. Мы с Сережей и Верушкой помогаем ему в строительных работах: обтесываем бревна, стругаем доски, подаем наверх для крыши стропила и дранку. Потом, когда сарай был полностью отремонтирован, начинается сезон заготовки сена, и все мы несколько раз ездим на дальние луговины.

За время, пока я отсутствовал в деревне, Сережа перегнал ростом отца и стал высоченным парнем. Любая работа спорится в его руках. Он отлично косит, не уступая отцу, и мы с Верушкой едва успеваем ворошить скошенную ими траву. Травы в тот год были высокими, и к августу нам удалось заложить ими вновь отстроенный сарай-овин почти до самой крыши. Обычно Сережа берет с собой на покос гитару. По вечерам к нашему костру собираются на огонек косари с соседних делянок и поют под Сережин аккомпанемент. Однако подолгу не засиживаются, так как с первой зарей всех ждет работа.

В конце лета Сережа провожает меня в Киржач до станции. Через пару дней начинается учебный год. Мне предстоит учиться в седьмом классе, а Сергею в десятом выпускном. После окончания школы он собирается приехать в Москву, чтобы попробовать поступить в сельскохозяйственный институт. Он мечтает стать агрономом. Верушка же хочет быть врачом или на худой конец медсестрой. Ее уже зачислили в медицинский техникум. Прощаясь на вокзале, мы договориваемся с Сережей о том, что, получив аттестат, он обязательно приедет в столицу.

Но внезапная война разрушает наши планы. Увидеться с Сергеем мне больше не доводится. Последний мирный учебный год в школе почти не запечатлевается в моей памяти. Бурные жестокие события, разразившейся Отечественной войны, заслоняют мелкие эпизоды и личные переживания. В сознании уцелевают лишь незначительные штрихи, из которых почти невозможно воссоздать реальную, целостную картину жизни того периода. Вспоминаются разве только ее отдельные случайные моменты.

Так, придя первого сентября на занятия, мы ученики 99 средней школы, были приятно поражены, увидев старое трехэтажное здание нашей школы заколоченным на ремонт, а строившееся ранее за ним новое четырехэтажное здание оказывается совсем готовым, и мы начинаем в нем учиться. Новая школа - значительно просторней, с тыльной стороны у нее имеются хорошо оборудованные спортплощадки. Хотя общее количество учащихся увеличивается почти вдвое, состав нашего класса почти не изменился.

Я по прежнему сижу на задней парте у окна со своим неразлучным другом Володей Кауховым. По совету Суса, мы занимаем это место на "Камчатке", чтобы обеспечить таким образом тыл от возможных каверз со стороны верзил-второгодников, оккупирующих обычно последние ряды. Правда, на сей раз я оказываюсь значительно дальше от предмета моих тайных мечтаний. Татьяна Сейфи почему-то садится на переднем ряду у двери в противоположном конце класса. Но это, как показывает будущее, даже к лучшему, потому что мое отношение к ней вскоре начинает меняться.

Виновницей последнего обстоятельства становится сама Таня. Однажды на перемене она с заговорщическим видом отзывает меня в сторону и под большим секретом сообщает о том, что в меня влюблена одна из одноклассниц. Сердце мое, помню, сладко замирает, так как я воображаю, что она говорит о себе. Однако в следующее мгновение заблуждение развеивается. Речь идет о Вале Шиловой, тоненькой скромной девочке, примечательной разве тем, что она учится лучше всех в классе. Первой реакцией на секретное сообщение является разочарование. Уязвленный в своем самолюбии, я понимаю, что сама-то Таня ко мне совсем равнодушна, и мне остается только платить ей тем же. Небрежно махнув рукой, я бегу играть с мальчишками.

С тех пор, хотя Таня по-прежнему мне нравится, чувства к ней начинают ослабевать и внимание мое переключается на других. В первом подъезде нашего дома на четвертом этаже обитает белокурое создание примерно одного со мной возраста. Я не знаю ее имени. Она редко появляется во дворе и на улице ее тоже почти невозможно встретить, зато я могу вдосталь любоваться ею, когда она выходит на балкон. Иногда я тайком разглядываю ее в бинокль. Мы не знакомы, и представиться ей я не решаюсь. Но она часто смотрит в мою сторону, и этого вполне достаточно. Образ светловолосой незнакомки дает воображению обильную пищу для самых красочных фантазий. Большего мне не требуется.

Впрочем, платонические увлечения не единственные удовольствия, которыми балует меня жизнь. Все свободное от школьных занятий и посещения мастерской художника время я вновь посвящаю теперь чтению интересных книг. Стендаль, Бальзак, Флобер, Мопассан, Герберт Уэльс, Драйзер - их блестящие романы захватывают меня, щедро даря радость приобщения к новым, неведомым мирам. Я продолжаю обмениваться впечатлениями о прочитанном со своим другом Сусом и порой встречаюсь по старой памяти с любителем драматургии Жорой Свет-Молдавским. С последним мы даже возобновляем прежние наши поэтические экспромты и подчас веселим знакомых собственными выступлениями.

Жора сочинял в ту пору большую поэму, пародируя Блока, а я накропал "Обращение к Маяковскому", чьи творения нам приходилось зубрить по школьной программе. Оно тогда многим нравилось:

Уважаемый Владимир Маяковский,
Роясь в давешнем истории дерьме,
Отравившем воздух наш московский,
Мы нередко вспоминаем о тебе.

Вспоминаем о большом поэте,
Пулю в лоб пустившем от обид,
Ты прости мне выраженья эти,
И не будь ты на меня сердит.

Мне тебя понять не так уж трудно,
Кто в душе хоть чуточку поэт,
Знает, как порой бывает нудно
Очищать от дряни белый свет.

Очищать от дряни, что покрыла,
Словно слоем плесни и дерьма,
Все, что было сердцу мило,
Что душа от грязи берегла.

Мог ли оставаться равнодушным,
Тот, кто свет свободы воспевал,
Когда бес жестокий и бездушный
Под себя Россию подминал.

Мог ли ты терпеть, чтоб Ирод новый
Свой кровавый, подлый правил бал,
Чтоб своей бесовскою подковой
Он в Коммуну веру разбивал.

Не легко смотреть, как распинают
На кресте и праведность и честь,
Как мечту о воле убивает
Злая алчность и тупая лесть.

Ты ведь знал, что твой черед настанет,
Когда белу свету на позор,
И тебя правдивого достанет
Тот Иудин сталинский топор.

Но перехитрил ты злую свору,
Обманул пройдох, хлюстов и выжег,
И оставил в назиданье вору
Сто томов своих партийных книжек.

Разумеется, подобные вирши мы осмеливались декламировать только среди близких друзей. Даже родственников своих я старался не посвящать в подобное творчество, зная их непоколебимое стремление ни в коем случае не отклоняться от генеральной линии, обозначенной партией. Партия же, по их мнению, являлась подлинной совестью, честью и умом народа. Я, конечно, был далек от того, чтобы осуждать тех, кого искренне уважал и любил, но разделять их веру в неоспоримые преимущества красного цвета над остальными не мог. Тем более, что цвет, которым была окрашена тогдашняя жизнь, вовсе не казался мне столь уж красным. В моих глазах ученика художника, лишь недавно взявшего в руки кисть, он представал скорее грязно-серым.

Ведь, о муже тети Ани, очень дорогом мне человеке, по-прежнему ничего не было известно. От исчезнувшей одновременно с Матвеем, его младшей сестры Тамары, пришла весточка из Казахстана, где она оказалась в одном из лагерей для ссыльных. Несколько раз к нам наведывалась и подруга матери из Ростова все понимающая, рассудительная Наталья Буркова. Ее муж так и не вернулся после ночного ареста, а сама она продолжала отчаянно бедствовать с двумя дочками, выгнанная с работы и кормившаяся кое-как случайными заработками.

Мать, приятеля моего Леньки, умнейшая и добрейшая Евгения Георгиевна попрежнему находилась в Сибири. Из застольных разговоров я знал, что недавно арестован еще один из наших близких родственников – мой двоюродный дядя, хирург Николай Дмитриевич Лопухин. Он был прекрасным человеком и моя мать с ним очень дружила. Да и я всем сердцем успел полюбить его и считал честнейшим и бдагороднейшим из людей. Все это, несмотря на пестревшие вокруг плакаты, с лозунгами об успешном строительстве коммунизма, наводило отнюдь не на розовые размышления.

По воскресным дням я обычно ездил к своей любимой наставнице-философу Анне Федоровне на Миусскую или наносил визит моим родным дядям, Дмитрию и Николаю, проживающим в разных домах, но в одном огромном дворе из десятка недавно построенных пятиэтажных зданий по Большой Серпуховской улице. Принимают меня везде как желанного гостя. Дядя Коля, работающий в морском пароходстве по освоению Крайнего Севера, интересно рассказывает об участии в очередных экспедициях, а его жена Полюша, с которой мы, несмотря на разницу лет, стали подлинными друзьями, угощает чудесными домашними пирогами. Никогда они не отпускают меня, не загрузив мне карманы конфетами и мелочью. Мои попытки не брать деньги решительно отметаются.

- Это не тебе! Надо и о друзьях заботиться, - обнимая меня на прощанье, не терпящим возражений тоном, весело заявляет Николай. - Вы ведь не получаете еще жалования, а я сам недавно был мальчишкой и знаю, что такое пустые карманы.

В семье дяди Мити меня принимают не менее радушно. Его дети Марта и маленький Шурик неизменно встречают меня ликующими возгласами. Я легко нахожу с ними общий язык, особенно когда соглашаюсь поиграть вместе. С Натальей Григорьевной мы  беседуем о литературе и житейский делах, а с Дмитрием Федоровичем говорим о социальных проблемах и беспредельных возможностях человеческого разума. О прошлом и своих тюремных злоключениях он вспоминать не любит, зато увлеченно рассказывает об Индии, где мечтает когда-нибудь побывать, и о загадочных славных йогах, способных изумлять мир, удивительными деяниями, неподдающимися пока научным объяснениям.

Такие поездки к родственникам всегда являются для меня настоящим праздником. Изредка, отмечая какие-нибудь даты, все близкие собираются у нас или у моей тети Марии Федоровны. Она заведует теперь отделом пропаганды в Первомайском райкоме. Живут они в той же коммунальной квартире на Волочаевской улице, но кроме своей маленькой комнатушки получили вторую побольше, где можно и принять гостей. Главной темой общих бесед обычно бывает международное положение. Много говорится об укреплении Красной Армии. Впрочем, о реальной возможности скорой войны никто серьезно не думает. Тем более не предполагают, что ее начнет Германия, с которой нас связывает мирный договор, и которая в обмен на хлеб, по слухам, продает нам даже самолеты.

Между тем школьные мои дела идут почти нормально, и в конце мая я благополучно завершаю учебный год, перейдя в восьмой класс. Мать должна идти в декретный отпуск, так как находится на восьмом месяце беременности. Мне уже тринадцать лет и я готовлюсь самостоятельно отправиться к Даше в Корытово. Но у отчима в июне тоже отпуск, и он предлагает сперва поехать с ним на Украину, где у него имеются хорошие знакомые. Через неделю мы уже живем в большом украинском селе, километрах в десяти от железнодорожной станции Бахмачи.

Рубленых изб из бревен здесь почти нет. Аккуратно побеленные хаты-мазанки из жердей и глины, под толстыми соломенными крышами, кажутся игрушечными. Как и в деревне под Воронежем, где жила Дашина мать, полы тут земляные. Вместо русских печей с палатями, занимающими обычно значительную часть помещения, хаты отапливаются небольшими печурками-голландками, в которых готовят и пищу. Правда, почти в каждом дворе имеются и отдельные очаги-времянки, используемые летом. Хлев, курятник, птичник для гусей, уток, индюшек и стойла для скота строятся в стороне от дома, за ними располагаются огороды, обнесенные тыном из хвороста.

Первые дни мне трудновато с языком. Мои познания в украинском ограничиваются тем немногим, что я успел почерпнуть, читая книги. Я помню лишь несколько песенных строк из Гоголевских "Вечеров на хуторе близ Диканьки". Такие как, например,- " Где гопцуют все дивки, где гуляют парубки" или "Солнце низенько, вечер близенько, выйди до менэ мое сердэнько". Да почему-то запало в сознание начало известного завещания Тараса Шевченко: "... Як умру, то поховайте над Днипром могучим...". Но общение с местными ребятами и с хозяйской дочкой Мотрей, девочкой чуть постарше меня, помогают быстро преодолеть языковый барьер. Дней через пять я уже почти все понимаю и "балакаю", по выражению отчима, как заправский "хохол".

Вскоре я подружился с соседским парнишкой, сыном конюха, и стал ходить с ним в ночное. С тех пор я постоянно кручусь вокруг лошадей, появляясь в доме лишь для того, чтобы поесть, да поболтать с Мотрей. В уменье обращаться со скакунами я не отстаю от местных парней, с детства занимающихся коневодством. В большом загоне из жердей мы на спор лихо объезжаем молодняк, и редко какому рысаку-двухлетку удается быстро сбросить меня. Я совсем не боюсь лошадей, пока один инцидент не заставляет меня относиться к ним с большей осторожностью.

Случай этот происходит в ночном. Как-то, выгоняя из овсов гнедую кобылу, со спутанными передними ногами, я слишком близко подъезжаю к беглянке и хорошенько стегаю ее плетью. Рассвирепев, та вдруг начинает яростно лягать коня, на котором я сижу, и задевает мне ногу. От неожиданности я сваливаюсь с лощади. К счастью, поблизости оказывается глубокая канава, и я успеваю спрятаться в ней. Несколько минут я лежу там ничком, прижавшись к земле, с ужасом слушая, как норовистая гнедая с угрожающим фырканьем кружит вокруг. Потом у меня два дня болит распухшая нога и приходится отлеживаться на сеновале.

Сердобольная Мотря и ее веселые подружки заботливо присматривают за мной, развлекая чем могут незадачливого коновода. Они шутливо называют меня между собой москалем-кацапчиком, за что я, в свою очередь, величаю их бахмачками-хохлушками. Когда опухоль у меня немного спадает и я могу уже наступать на больную ногу, мы, помню, утром собраемся с хозяевами вместе завтракать под яблоней по случаю воскресного дня. В этот момент во двор вбегает одна из соседок, родственниц хозяйки. Лицо ее подергивается от волнения.

- Немцы Киев бомбят, - кратко изрекает она. - По радио только что передали!

Мы с отчимом, недоев, спешим к сельсовету, чтобы узнать подробности. Там, возле столба с черным, как ворон, диском репродуктора, толпится народ. Все возбужденно говорят о войне. Многие еще не верят, считают известие очередной провокацией. Но в двенадцать часов с правительственным сообщением выступает Молотов. Его слова о том, что гитлеровцы бомбят наши города, потрясают всех.

- А как же заявление ТАСС? - размахивая свежей "Правдой", растерянно обращаетя к Григорию Федоровичу его знакомый-собутыльник, бригадир полеводческой бригады, живший через дом от нас. - Вот тут черным по белому напечатано: "Слухи о намерении Германии напасть на СССР лишены всякого основания."

Бригадир упрямо сует субботний номер газеты отчиму под нос.

- Отвяжись со своей "Правдой"! Я что ли писал ее?! - раздраженно отмахивается тот.

Несколько дней мы проводим в крайнем беспокойстве. Отчим хочет немедленно вернуться в Москву. Но достать подводу никак не удается, а идти до станции пешком с вещами тяжело, тем более, что у меня еще не совсем зажила нога. Между тем новые тревожные сообщения продолжают поступать с фронта, внезапно протянувшегося на тысячи километров. Становится известно, что кроме Киева немцы подвергли варварской бомбардировке Брест, Бобруйск, Житомир, Ригу, Каунас и десятки других городов. В Севастополе они минировали порт и потопили много судов.

Ходят слухи, что нападающим удалось уничтожить почти всю авиацию, расположенную вдоль западной границы. Большинство наших самолетов не успело даже подняться в воздух. Правда, первые официальные сводки командования Красной Армии лаконично сообщают о том, что: «... после ожесточенных боев противник повсюду отбит с большими для него потерями. Лишь на Гродненском и Кристопольском направлениях вероломный враг, предательски нарушивший мирный договор и внезапно напавший без объявления войны, смог, благодаря временному многократному превосходству в живой силе и технике, продвинуться на десять-пятнадцать километров.»

Такая информация несколько успокаивает и вселяет надежду на то, что начавшаяся гигантская битва вот-вот будет перенесена на "чужую территорию" и война будет выиграна "малой кровью". К подобному образу мышления все мы привыкли, убежденные бесчисленными  публикациями и хвастливыми военно-научными доктринами последних лет. Однако, когда через день-два приходят известия о захвате фашистами Гродно и ряда других крупных городов Украины и Белоруссии, оптимистические надежды начинают быстро таять.

К тому же реакция местных жителей на первые поражения Красной Армии далеко неоднородна. Если одни, подобно нам, горестно переживают неудачи, кляня проклятых агрессоров, то другие тайно и даже открыто злорадствуют, полагая, что победа Германии избавит их от власти большевиков и ненавистных колхозов, навязанных им жидовней и русскими христопродавцами. Именно тогда мне довелось впервые услышать обидную дразнилку в наш адрес: "Шел хохол наклал на пол, шел кацап зубами цап".

Впрочем, подавляющее большинство селян не ждет от прихода немцев ничего хорошего. Наоборот, старожилы помнят еще их, в качестве оккупантов-мародеров, со времен первой мировой войны. Поэтому, как только проходит слух о появлении в нашем тылу диверсантов, в деревне тотчас организовуют ночную охрану, а днем начинают патрулировать окрестные дороги, чтобы задерживать подозрительных. Пару раз со сверстниками, вооруженные одной берданкой на всех, и я принимаю участие в таких конных рейдах.

К этому времени отчиму удатся упросить, наконец, колхозное начальство выделить нам подводу. Провожают нас от околицы сосед-бригадир и хозяйкина дочь Мотря. В тот же день вечером мы приезжаем в Бахмачи. На станции творится что-то невообразимое. Тысячи людей с сумками, чемоданами, мешками толпятся на перроне. У касс выстроились нескончаемые очереди в надежде достать билеты, которые уже не продают. Со всех сторон к вокзалу продолжают прибывать на возах и пешком эвакуируемые и беженцы.

Через станцию, считающуюся крупным железнодорожным узлом, время от времени проходят воинские эшелоны. Несколько суток мы с отчимом торчим там, сидя на чемоданах, в бесполезном ожидании пассажирских поездов. По радио то и дело передают военные сводки, перечисляют оставленные нашими города. Фашисты заняли уже Слуцк и Даугавпилс. На седьмой день войны они захватывают столицу Белоруссии Минск.

Сообщается о самоотверженных контратаках советских войск и героизме отдельных подразделений и бойцов, оказывающих врагу упорное сопротивление. Запоминается необычная фамилия летчика капитана Гастелло, обрушившего свой подбитый, охваченный пламенем самолет на скопление вражеских цистерн с горючим. Слухи один фантастичнее другого волнуют собравшийся перед репродуктором народ. Говорят о приближении гитлеровцев к Киеву, о забрасываемых в тыл шпионах, о выступлениях националистов в Прибалтике и Западных областях, где обстреливают с тыла отступающие части Красной Армии.

В воздухе над городом много раз появляются самолеты со свастикой и крестами на крыльях. Иногда они проносятся в бреющем полете над самой станцией. Сквозь воющий шум моторов отчетливо различается резкий треск пулеметов. Не знаю сколько насчитывалось убитых немецкими пулями, но погибших в отчаянной суматохе под колесами бричек и копытами вздыбившихся лошадей было значительно больше. Впервые мне довелось тогда увидеть покалеченные трупы людей, услышать стоны и плачь раненых детей, женщин. Эти картины навсегда запечатлелись в памяти.

Только чудом нам с Григорием Федоровичем посчастливилось вскочить на подножку тамбура, медленно проползавшего мимо воинского эшелона. Бросив вещи на станции, мы взобрались на крышу телятника-теплушки и поехали в сторону Конотопа. К утру следующего дня наш состав был уже где-то под Курском. Так, путешествуя то на крышах вагонов, то вися на подножках, вместе с другими беженцами, нам удается добраться до столицы.

Дома все очень обрадовались нашему возвращению. Давно, не получая от нас никаких вестей, родные и близкие не знали что и думать. Мать была беременной и должна была вот-вот рожать. Переживания за нас тяжело отразились на ее и без того нелегком состоянии. Вскоре мы отвезли ее в роддом, где тринадцатого июля, на двадцать первый день войны, она родила еще одного сына. Через час после появления на свет моего второго брата в городе была объявлена очередная воздушная тревога. Мать с новорожденным отвели в ближайшее бомбоубежище. В результате младенец простудился, и их перевели в детскую больницу.

Отчим, оказавшись наконец в Москве, с утра до вечера пропадает на работе, помогая осуществлять какие-то срочные военные заказы. Я, как могу, один хлопочу по дому. По примеру соседей оклеиваю окна нашей квартиры крест на крест бумажными полосками, чтобы обезопаситься от осколков стекол при бомбежке. Изнутри навешиваю на рамы раздвижные шторы из плотной темной материи, так как милиция и дворники строго следят за светомаскировкой. На ночь, как положено, я заполняю ванну водой, чтобы использовать ее для тушения возможного пожара.

В случае воздушной тревоги полагается немедленно перекрыть газ, воду, выключить электроприборы и укрыться в бомбоубежищах, то есть в специально оборудованных подвалах зданий или в вырытых во дворах узких земляных щелях. Можно было также добежать до ближайшей станции метро Смоленская, где многие и спасались. Но я, полагая, что прямое попадание бомбы в наш дом маловероятно, едва заслышав завывание сирены или сигнал тревоги по радио, лез на чердак и выбирался оттуда на крышу. Там вскоре появлялись дежурные добровольцы-пожарные из жильцов с лопатами и длинными щипцами для захвата начиненных горючей смесью зажигалок, чтобы сбрасывать их с крыши.

Почти каждый день под вечер к нам приходила тетя Аня, и мы вместе отправлялись в больницу навещать мать с малышом. Брата опять решено было назвать Владимиром.

- Может быть, этому Вовику повезет больше, - прижимая к груди ребенка, помню, вздыхает мать. - Хотя время-то сейчас не самое подходящее.

- Лишь бы мальчик поправился, - утешает ее младшая сестра. - Фашистов мы прогоним! Дай только укрепим фронт, сейчас каждый думает лишь об этом.

- Ты собираешься записаться в армию? – бросает вопросительный взгляд на Анну мать.

- Заявление уже в военкомате, - кивает та. - Но требуются специалисты, поэтому хожу пока на медицинские курсы.

- А как же с диссертацией? Ведь твоя книга по философии готова.

- Диссертации подождут, - машет рукой Анна. - Теперь у всех одна философия - защищать Родину!

Она с улыбкой поворачивается в мою сторону.

- Ты, кажется, что-то писал о Маяковском! Помнишь? У него есть:

 "Раз, два, все в ряд! Шагай отряд!

И если двинет армию страна моя,

Мы будем санитарами во всех боях."

- Э, медицина не для него, - обнимая меня, смеется мать. - Он хочет быть летчиком. Только для этого надо ведь кончить летное училище.

- Да, здесь ты малость не успел. Гитлер-пес с войной потспешил. Но не тужи, и на твою долю врагов хватит, - тетя бодро треплет меня по вихрам.

Так, скрывая растущие в душе тревогу и неуверенность в завтрашнем дне, мы подбадриваем друг друга. Тем временем линия фронта быстро приближается к границам Московской области. В военных сводках называют все новые направления вражеских ударов. После падения Минска упоминаются Бобруйск, затем Орша. В начале июля заговорили о Пскове и Витебске, а шестнадцатого появилось смоленское направление, и, по слухам, в тот же день немцы захватывают Смоленск. Все понимают - гитлеровцы рвутся к Москве.

Фашистская авиация с первых дней войны пытается бомбить столицу, однако прорываются лишь отдельные самолеты и то не часто. На подступах к городу четко действует противовоздушная оборона. Только через месяц после начала войны в ночь с 21 на 22 июля немцы решаются совершить массированный налет. В тот день отчим приходит с работы раньше обычного. Мы едва успеваем поужинать и хотим уже ложиться спать, чтобы как следует, наконец, отоспаться, когда , где-то в десятом часу вечера, начинают пронзительно выть сирены. По радио объявляют воздушную тревогу.

Мы с Григорием Федоровичем вооружаемся мусорными совками, чтобы было чем тушить зажигалки, и спешим на чердак. Кляня на чем свет стоит подлых фрицев, отчим в полной темноте идет сзади, с вытянутыми перед собой руками, ориентируясь по звуку моего голоса. Я веду его почти на ощупь среди ящиков с песком и вентиляционных труб к чуть заметному просвету чердачного оконца, откуда можно выбраться на крышу. Наконец, мы вылезаем наверх.

По небу во всех направлениях шарят голубоватые лучи прожекторов. Порой в их перекрестья попадаются вражеские самолеты. Вокруг, заглушая гул моторов, грохочет зенитная артиллерия. То здесь, то там в разных концах города раздаются взрывы бомб. Багряный дым пожарищ, прорезаемый кое-где красными всполохами пламени, стелится над крышами многих домов. Иногда где-то рядом по железу крыши чиркают падающие осколки.

- Нда, картина не из приятных, - держась за фрамугу чердачного окна, констатирует отчим. - Пожалуй, в метро было бы безопасней.

- Туда еще надо добежать, - замечаю я.

- Смотри! Смотри! Кажется, одного подбили! - Григорий Федорович показывает на самолет, охваченный пламенем.

При свете прожекторов отчетливо видно, как двухмоторный бомбардировщик быстро скользит вниз, оставляя за собой черный шлейф дыма. Далеко за рекой, где-то в районе Филей, раздается глуховатый взрыв, и место падения на мгновение озаряется яркой вспышкой.

- Одним стервятником меньше, - бормочет отчим. - Не хотел бы я оказаться под его обломками.

Несколько минут мы молча смотрим в сторону сбитого самолета. Постепенно грохот зенитных орудий начинает стихать, разрывов бомб тоже больше не слышно. По небу некоторое время еще блуждают голубые лучи прожекторов, но мало-помалу и они гаснут. Остается лишь пламя пожаров, бушующее над крышами ряда зданий.

- На сегодня, похоже, спектакль кончился, - зевая, говорит Григорий Федорович. - Завтра мне рано вставать. Пойдем-ка спать!

Он осторожно спускается в чердачное окно. Я следую за ним. На другой день узнаем, что в ту ночь над городом было сбито четыре бомбардировщика. На следующую ночь немцы повторяют массированный налет. Отчим, поздно вернувшийся с работы, не хочет лезть больше на чердак, предпочитая пережидать бомбежку в собственной постели.

- Чему быть - того не миновать! - Философски изрекает он, натягивая одеяло на голову, чтоб не слушать зенитную канонаду. - Ты уж прогуляйся сам.

Мне приходится на сей раз бродить по крыше в одиночестве, хотя позже я встречаю там еще пару таких же доморощенных пожарников-дежурных из соседнего подъезда. Картина воздушного налета примерно такая же, как и накануне, с той лишь разницей, что самолеты идут теперь волнами одна за другой и бомбы падают в основном где-то в центре, прямо у Большого театра и на Арбате. Одна из них разрывается совсем рядом, угодив в соседний дом по Проточному переулку. Над крышей его некоторое время виднеется пламя и валит густой дым. Зато на наших глазах зенитчики подбивают три фашистских стервятника. Утром по радио сообщают, что только в районе города немцы потеряли пять бомбардировщиков, да на подступах уничтожено еще семнадцать.

Начиная с 22 июля налеты на Москву повторяются чуть ли не каждую ночь. Мы начинаем привыкать, и даже я теперь не всегда лезу на крышу по сигналу тревоги. Система противовоздушной обороны действует довольно слаженно. Отдельные прорывающиеся к городу самолеты сбрасывают обычно бомбы куда попало и ущерб, причиняемый ими, с военной точки зрения, не столь уж велик. Утром улицы быстро очищаются от завалов, пожары тушатся пожарниками и жителями. Возможность погибнуть от прямого попадания - маловероятна, тем более, что фашисты редко бомбят фугасами, применяя чаще зажигалки, с которыми можно справиться, имея песок и лопату.

Впрочем, если участившиеся налеты и бомбежки не так уж волнуют всех, то быстрое приближение линия фронта не может не вызывать тревоги. Несмотря на огромные потери в живой силе и технике, о чем подробно сообщается по радио и в газетах, противник продолжает наступать. Его группа армий "Север" с боями продвигается в Прибалтике к Ленинграду; группа армий "Юг" штурмует Киев; а самая мощная ударная группа армий "Центр", овладев Смоленском, упрямо идет на Москву. К началу августа немцы оккупируют Латвию, Литву, Белоруссию, Молдавию и большую часть Украины. Всем ясно, что гитлеровцы любой ценой попытаются захватить столицу. На подступах к городу спешно возводятся оборонительные линии.

К этому времени, на третью неделю после родов, мать выписывают, наконец, из больницы и она возвращается домой вместе с маленьким Вовиком. В тот же день вечером к нам заходят сестры матери Анна и Мария. Муж Марии Федоровны Сергей уходит на фронт и пришел проститься. Он уже в военной форме со шпалой в петлицах. Мы все желаем ему уцелеть в предстоящих сражениях. В том, что они будут нелегкими, сомневаться не приходится. Многократное преимущество немцев в технике очевидно. Драться с винтовками и гранатами против танков и самолетов не просто. Однако впереди осенняя распутица и зимние холода. Блицкриг, на который рассчитывают фрицы, явно провалился. Временные преимущества, связанные с внезапностью нападения, кончаются. В победе над фашистами мы уверены.

- Ты, Сереженька, побереги себя, - как старшая, напутствует его моя мать. - Без нужды под пули не лезь.

- Ладно, поберегу, - улыбается золовке новоиспеченный капитан инженерных войск. - Я, Зиночка, старый кавалерист. Знаю, как со смертью в жмурки играть.

- Жаль с дочками не простился, - говорит Мария. - Девочки наши сейчас в детских лагерях.

- Вы уж тут о них позаботьтесь, - стараясь подбодрить жену, отозвается Сергей. - А немчуру мы как-нибудь отгоним. После победы увидимся!

- С Дмитрием-то как? - спрашивает мать. - Тоже, небось, мобилизован?

- Его направили в военное училище, - отвечает Анна. - Вместо аспирантуры в Академии будет теперь танкистом.

Она поворачивается к Марие.

- Что у вас на заводе? Говорят, были прямые попадания?

- Несколько бомб угодили в прокатку и прессовальный цех разрушен, - кивает та. - Но "Серп и Молот" продолжает выпускать боевую продукцию. Вчера я дежурила в завкоме. Во время последнего налета убито девять человек, много раненых. Двое на кранах заживо сгорели, не покидая рабочих мест. Пришлось спасать людей из под развалин.

- Да, фронт сейчас не только на передовой, - замечает Сергей. - Судьба страны решается и в тылу. Если наладим оборонную промышленность - побьем фашистов.

- Скорей бы уж! - вздыхает мать, беря за руку Марию и глядя на сестру, тихо добавляет. - Ты, кажется, была в горкоме, что там постановили?

- Решено оставить в Москве лишь тех, кто может сражаться и работать у станков, - отзывается тетя. - Остальных - стариков и детей, будем вывозить. Меня назначили уполномоченной по эвакуации населения в Первомайском районе.

- Вывозить? Куда? На чем? - изумляется мать.

- В Казахстан и другие республики. Уже разосланы распоряжения, чтоб готовились к приему. С завтрашнего дня начнем формировать эшелоны.

- А как с предприятиями? - спрашивает Анна.

- Часть оборудования и научные учреждения тоже будут отправлены на Восток. Надо разгрузить столицу. Тогда превратим ее в настоящую крепость.

- Но для этого понадобятся сотни железнодорожных составов, - замечает Сергей. - Иждевенцев-то больше работающих.

- Кроме железнодорожных вагонов есть автомашины, - оборачивается к мужу Мария. - К тому же будем использовать водный путь по Волге. У нас имеются десятки теплоходов и барж.

Прощаясь с Сергеем, родные озабоченно обсуждают угрожающую военную обстановку. Я молча покачиваю коляску с недавно появившемся на свет братом и думаю об ожидающем всех нас неизвестном будущем. Через пару дней начинается массовая эвакуация. Вскоре мы провожаем в дальний путь семью дяди Мити. Мария Федоровна дежурит тогда в райкоме, моя мать занята хлопотами с маленьким Вовой. На проводы идем мы с тетей Аней.

Наталья Григорьевна, жена Дмитрия, ставшая недавно директором одной из московских школ-интернатов, уезжает со своим заведением в Рязанскую область. Сотрудники интерната и школьники, разделенные по классам, толпятся с рюкзаками, чемоданами и мешочками для обуви. В сторонке, держась поближе к матери, стоят с личными вещами моя двоюродная сестра Марта и брат Шурик. Звучит команда выходить на перрон. Под присмотром учителей классы двигаются к выходу. Провожающих на перрон не пускают. Дети идут попарно, махая руками остающимся родителям. По лицам тех и других текут слезы. Никто не знает, удастся ли снова увидеться. Наталья Григорьевна торопливо прощается с нами и идет руководить посадкой в стоящие на путях теплушки.

Днем позже возвращаются из подмосковного лагеря дочери тети Мани, десятилетняя Инна и трехлетняя Саня. Они должны ехать в Казахстан с детьми, эвакуируемыми по линии института энергетики, где до мобилизации работал Сергей. Приходится срочно нашивать метки, с указанием фамилии и возраста ребенка, на вещи, отправляемые отдельно багажным вагоном, вещи укладываем в котомки вместе с адресами родителей. Утром отъезжающих детей собирают во дворе института и сажают в автобусы для отправки на станцию. Маленькая Саня громко рыдает, не желая расставаться с матерью. Чтобы отвлечь ее, в руки ей дают пластмассового мышонка. Другим ребятам роздают кому жучка на резинке, кому кукол. Но игрушки не помогают. Автобусы трогаются под общие всхлипывания малышей.

С началом регулярных массированных налетов жизнь в Москве становится еще более трудной. По ночам грохочет зенитная артиллерия и рвутся бомбы, а днем надо выстаивать в длинных очередях, чтобы получить по карточкам то немногое из съестных продуктов, что еще выдают москвичам. Иногда, с Вовиком в коляске, я хожу на берег Москва-реки к ближним причалам смотреть, как грузят на баржи заводское оборудование и эвакуируемых. На неубранных улицах и тротуарах под ногами повсюду валяются осколки от зенитных снарядов и обгорелые металлические корпуса немецких бомб-зажигалок.

В конце августа мать уговаривает меня ехать с детьми, эвакуируемыми по линии Академии Наук, куда входит ее институт. Нас отправляют в Казахстан, почти в те же края, куда недавно увезли Инну и Саню. Я не хочу расставаться с ней, но мать говорит, что это необходимо, потому что тогда у дочек тети Мани будет хоть кто-то близкий рядом, к тому же ее саму с малышом направляют в Башкирию, и как только она там устроится, то обязательно заберет меня к себе.

Нас собрают с вещами во дворе Академии, где уже стоит несколько открытых грузовиков. Меня никто не провожает, так как все родственники заняты. Нас выстраивают проверяют по списку и подют команду садиться по автомашинам. В кузовах наспех сделаны сидения из досок. В последний момент я вижу тетю Аню. Она спешит от ворот с большим кульком в руках. Оставив вещмешок, я спрыгиваю с машины. Мы обнимаемся.

- Пиши регулярно мне и матери, - напутствует она меня. - Сразу же сообщи свой адрес.

Тетушка целует меня и, передав кулек с гостинцами, помогает взобраться на борт машины. Грузовики медленно выезжают на Ленинский проспект. В толпе провожающих я долго еще различаю махающую руку самого близкого мне, любимого человека. О том, что мы видимся в последний раз, я тогда не предполагал. На Казанском вокзале нас поджидает длинный состав. Как только посадка закончивается, эшелон трогается. Дней через десять мы оказываемся уже в Щучинске, небольшом городке Казахской ССР.

Временно нас размещают недалеко от города на берегу большого озера в местном пионерлагере. Легкие, летние постройки мало приспособлены к осенне-зимним условиям. Но дни стоят еще теплые, и мы не слишком мерзнем в фанерных неотапливаемых домиках, наспех переоборудованных под жилье и учебные классы. Утром с нами занимаются сопровождающие нас из Москвы учителя-воспитательницы, а во второй половине дня вместе с ними мы трудимся на колхозных полях, помогая убирать картошку и овощные культуры.

Из событий той поры помню один эпизод. Он происходит в середине сентября в воскресенье, когда у нас есть личное время для приведения в порядок вещей и починки белья. Воспользовавшись случаем, я с приятелем убегаю на озеро. В прибрежных камышах мы находим полузатопленную лодку-плоскодонку и решаем на ней покататься. Вычерпав воду и пользуясь обломками досок вместо весел, мы плывем к виднеющимся на середине озера зеленым островкам. Добравшись до ближайшего из них, раздеваемся, загораем и вместо купания устраиваем состязание в плаванье на скорость.

Мой приятель, Мирон, с уверенностью заявляет, что сумеет первым доплыть до находящегося метрах в семидесяти другого островка. Хотя день солнечный, вода оказывается очень холодной и, если бы не уговор, мы, наверняка, отказались бы от затеи. Но Мирон быстро плывет вперед, и я делаю отчаянные усилия, чтобы догнать его. Последнее удается лишь на середине пути. Я вырываюсь, наконец, вперед и, тяжело дыша, собираюсь уже на финишный рывок, когда слышу позади испуганный крик.

Обернувшись, вижу - приятель отчаянно машет рукой. Он явно захлебывается. Я спешу  к нему. Когда подплываю к тонувшему, он хватает меня за плечо, и мы оба погружаемся в воду. К счастью, я успеваю набрать воздух, сделав глубокий вздох. Стараясь освободиться от вцепившихся в меня рук, ныряю в глубину. Мой маневр удается. Мирон отпускает плечо. Вынырнув и держась от ошалевшего приятеля на расстоянии, я спрашиваю.

- Что с тобой?

- Судороги! - Задыхаясь, хрипит он. - Ноги свело.

Я снова осторожно подплываю к нему, хватаю одной рукой за волосы и, выгребая другой, тащу к берегу, держа его носом кверху. Кое-как мы выбираемся из воды. Отдышавшись, Мирон несколько минут ожесточенно растирает ноги, пока пальцы на них не начинают шевелиться.

- Кажется, чуть не утоп, - с трудом ворочая языком, бормочет он.

Мы долго лежим, отогреваясь на солнце, прежде чем я набираюсь духа опять лезть в холодную воду, чтобы плыть назад за лодкой. Возвращаемся мы в лагерь только к ужину и получаем изрядную взбучку от классной руководительницы, почему-то уверенной, что мы ходили на дальний огород воровать не убранную еще там свеклу. Мы, разумеется, не разуверяем ее, так как, если бы она узнала правду, нам попало бы гораздо больше.

В октябре начинаются холода. Жить в неотапливаемых помещениях пионерлагеря становится невозможно. Половина ребят постоянно болеет. Нас перевозят в соседний поселок Боровое, где размещают в домах санаторского типа. Боровое, небольшой городок в двадцати километрах от железной дороги, получил свое название от огромного соснового бора, среди которого находился. Расположенный у подножия Синюхи, самой высокой горы Кокчетавского горного массива, он окружен множеством соленых и грязевых озер, изобилующих железистыми источниками.

Центральная часть поселка лежит между двух крупных озер, соединенных друг с другом протоком, бурно клокочущим в каменистом русле и незамерзающим в отдельных местах даже зимой. Заросшие лесом и густым кустарником скалистые горы и обилие озер придают местному ландшафту сказочно прекрасный вид. Мы очарованы окружающей природой. Это заставляет на какое-то время забыть беды войны, неожиданно забросившей нас сюда. Особенно поражает всех высоченный голый утес, торчащий на склоне Синюхи у зеленого берега одного из озер. Своими очертаниями он чем-то напоминает голову воина в шлеме и имеет весьма поэтическое название: "Не долети стрела".

Жизнь на новом месте протекает более организовано. Учимся мы теперь в здании местной школы, в нормальных классах. Печи в домах, где разместились, топим по очереди, выделяя дежурных для пилки и колки дров. Обедаем в большой столовой, где в соседнем зале питаются совхозные рабочие. Кормят тут сносно, хотя первое время кое-кому из нас не удается разгрызть жилистые, жесткие, как подошва, куски плохо прожаренного мяса. Однако, когда становится известно, что это конина, а мягкой она не бывает, все покорно смиряются и отказываться от котлет из "И-го-го" никому не приходит в голову, так как порции, которые выдают, не столь уж велики, чтобы привередничать.

Иногда, впрочем, удается поесть вдосталь. Это случается, когда нас группами по десять-двадцать человек посылают на животноводческие фермы или в полеводческие бригады в качестве подсобной рабочей силы. Там о нас заботятся сердобольные казашки-поварихи. Они накладывают нам полные миски овощного рагу с добавкой по желанию и поят свежим кумысом. Этот чудодейственный напиток, снимающий хворь и усталость, приходится всем по вкусу. Поэтому на трудовой фронт мы отправляемся охотно, тем более, что это временно избавляет от необходимости заниматься в школе.

По вечерам, когда приходит почта, все делятся новостями. Счастливец, получающий весточку из дома, обычно зачитывает письмо или часть из него вслух, так как положение в столице и приближающаяся к ней линия фронта волнуют каждого. Мы знаем почти все о родителях и родственниках друг друга: кто где сражается или на каком оборонном предприятии работает. Регулярно получаю письма от матери и я. Мать сообщает, что ее вместе с маленьким Володей эвакуировали в Аургазинский район Башкирской ССР, где она начала работать директором небольшой сельской школы.

Из ее писем я узнаю, что двоюродные сестры мои Инна и Саня, дочери тети Мани, находятся тоже в Боровом, только они оказались на другом конце Боровского озера, километрах в пяти от нас в корпусах бывшего туберкулезного санатория, где разместились младшие группы. Живут они в одном длинном двухэтажном здании, Инна на первом этаже, в комнате учениц четвертого класса, а Саня на втором этаже в группе дошкольников. По возможности я теперь  иногда навещаю их. Девочки всегда очень рады моим визитам.

Мать написала также, что тетя Аня стала бойцом третьей Московской Коммунистической дивизии, сформированной из добровольцев и обороняющей столицу на дальних подступах, а Мария Федоровна, в связи с гибелью под бомбами первого и второго секретарей Первомайского района, выбрана секретарем и руководит теперь огромной районной парторганизацией. По сообщениям радио и из газет мы знаем, что Москва с 19 октября объявлена на осадном положении. Видно, ситуация на фронте крайне тяжелая.

Упорные бои идут под Можайском. На Волоколамском направлении, по сводкам, ежедневно уничтожают десятки немецких танков. Вокруг столицы спешно создаются оборонительные рубежи, тысячи людей роют противотанковые рвы, ставят металлические ежи, железобетонные надолбы, делают лесные завалы, сооружают доты. Обсуждая фронтовые новости, мы горячо доказываем друг другу, что немцам не удастся овладеть Москвой. Однако в глубине души полной уверенности в этом нет.

Седьмого ноября, отмечая годовщину Октябрьской революции, мы с волнением слушаем сообщения по местному радио о военном параде на Красной площади. Прямо с парада войска уходят на фронт. С трибуны мавзолея, напутствуя бойцов, выступает Сталин. Несмотря на прежнюю тайную неприязнь к вождю, я воспринимаю это известие с радостью. Хотя мое отношение к "отцу народов" не изменилось, я доволен тем, что у генсека хватает мужества не драпануть из Москвы. Его присутствие на параде свидетельствует, что положение не безнадежное.

Все последующие дни мы жадно ловим сводки о боевых действиях. На фронте от Калинина до Тулы разворачиваются кровопролитные сражения. Немцы, пытаясь обойти Москву, наступают с севера на Клин и с юга на Тулу. Наши войска дерутся с исключительным упорством. У разъезда Дубосекова на Волоколамском шоссе отличается дивизия генерала Панфилова. Со слезами на глазах слушаем мы передачу о беспримерном подвиге двадцати восьми панфиловцев, остановивших пятьдесят вражеских танков.

Всех глубоко поражает смерть политрука роты Клочкова, бросившегося с гранатами под танк со словами: "Велика Россия, а отступать некуда - позади Москва!" К концу ноября, несмотря на огромные потери, фашисты подходят к Звенигороду. На отдельных участках враги в 30 - 25 километрах от Москвы. Они уже обстреливают город из дальнобойных орудий. В эти дни, ложась спать, мы подолгу не смыкаем глаз, вспоминая тех, кто остался защищать столицу.

Каждый с тоской думает о близких. "Где-то сейчас мои дяди Дмитрий и Николай, где капитан инженерных войск Сергей, где провожавшая меня, как мать, заботливая тетя Аня, - в волнении гадаю я. - Живы ли они?" Представить себе свою наставницу-философа в серой солдатской шинели мне трудно. Да и уверенности в том, что добровольцев Коммунистической дивизии снарядили как следует, у меня нет. По слухам наши ополченцы сражаются порой на фронте кто в чем пришел. Не хватает даже простых винтовок.

Между тем крепкие морозы докатились вскоре до Казахстана, сковав прочным льдом соседние озера. Леса и горы вокруг покрылись толстым слоем снега. Глядя на узоры изморози на заиндевевших оконных стеклах, мы с надеждой говорим о спасительных зимних холодах. В комнате нас москвичей, эвакуированных в Боровое, пятеро. Мы успели уже подружиться и живем общими интересами, деля заботы и трудности, с которыми приходится сталкиваться.

- Немчуре теперь не поздоровится! - растапливая в углу комнаты голландку, заявляет, помню, мой сосед по комнате старший из братьев-близнецов Юрий Кост. - В такую стужу использовать технику трудно.

- Да, танки им сейчас не помогут, - подхватывает его младший брат Владимир. - Запускать мотор на морозе сложно.

- Нашим в окопах тоже не сладко, - вздыхает Илья Прокунин. - Мой отец после Финской до сих пор хромает. Отморозил тогда обе ступни.

- Черт бы побрал фашистов! - тихо ругается Мирон Дорман. - Доползли гады до столицы. Неужели и тут их не остановят?

- Наполеон Москвой подавился! И фрицы будут драпать, дай срок, - раздувая в печурке огонь, уверенно произносит Юра. – Наши-то к зиме привычны.

Мы долго говорим на эту тему, не предполагая, что пророчеству старшего Коста суждено вскоре сбыться. Буквально через несколько дней наши войска переходят в контрнаступление и начинают гнать немцев от столицы. Враг отступает, бросая на поле боя технику, оружие, тысячи убитых и раненых. Наша радость не знает предела. Мы пляшем, кричим ура, выбегаем в одних трусах на улицу, не чувствуя холода валяемся на снегу, обнимая друг друга.

Наконец-то Москва спасена. Германская армия, захватившая почти всю Западную Европу, потерпела первое крупное поражение. По несколько раз на день, затаив дыхание, мы с ликованием слушаем сообщения о новых городах и селениях, освобожденных от оккупантов. Раскатистый, густой бас Левитана перечисляет знакомые всем дорогие сердцу названия: Клин, Елец, Калуга. В то же время в радиосводках рассказывают о беспримерном, героизме наших солдат, увидевших собственными глазами страшные последствия злодеяний гитлеровцев: сотни сожженных дотла деревень, виселицы и трупы замученных советских людей.

Декабрьское контрнаступление и внушительные победы на фронтах воскрешают в нас надежду на скорое возвращение домой, заставляют отчасти забыть тяжелое положение полуголодных беженцев, оторванных от родительского крова и заброшенных за тысячи верст от своих близких. С гордостью узнаем мы о разгроме тридцати восьми вражеских дивизий и о присвоении Москве почетного звания города-героя. Отрадные перемены в ходе войны сказываются на нашем настроении. Из забитых, подавленных бременем переживаний юнцов, мы понемногу становимся обычными мальчишками и девчонками, со всеми свойственными этому возрасту чертами.

В новогоднюю ночь, чтобы как-то отметить праздник, нам приходит в голову фантазия постращать для смеха живущих на другом конце коридора одноклассниц. С этой целью великий мастер на всевозможные проказы Илья Прокунин прикрепляет к палке размалеванное в виде черепа ведро и, подняв его над головой, заворачивается в белую простыню. Остальные следуют его примеру, наряжаясь, кто как может, привидениями. Давясь от с трудом сдерживаемого хохота, мы процессией осторожно двигаемся на женскую половину.

Первая же комната, куда заглядывает ведро-привидение, оглашается отчаянным визгом. Его спросонья дружно подхватывают обитательницы соседних помещений. В довершение суматохи в здании гаснет свет, о чем предусмотрительно позаботился один из братьев Кост, вывернувший в этот момент электропробку. Вокруг поднимается невообразимый гвалт, крики, вопли о помощи. Пользуясь воцарившейся кутерьмой, мы бросаем ведро и спешим ретироваться в собственные апартаменты. Когда, наконец, в доме вновь зажигают свет и начинают искать виновников инцидента, мы, как ни в чем не бывало, принимаем деятельное участие в общих расследованиях.

Однако замести полностью следы не удается. Наша комната не в первый раз оказывается в центре внимания. Хотя мы, как договорились, в один голос отрицаем причастность к возмутительной проделке, подозрение падает на нас. На следующий день, вернувшись с ужина из столовой, мы находим на стекле нашего окна, приклееное снаружи, грозное уведомление. На листке бумаги там красуется изображенный чернилами череп с двумя перекрещивающимися внизу костями.

- Ого! Черная метка! - восклицает Илья Прокунин. - Кто-то решил поиграть в пираты!

- Я даже догадываюсь кто, - рассматривая незатейливый рисунок, говорит Юрий Кост. - Они уже грозили набить мне морду.

- Кто ж это? - интересуюсь я.

- Компания Петьки Филина из девятого класса.

- Но доказательств, что кутерьму устроили мы, нет! - в волнении вмешивается в разговор Мирон Дорман. - За что же бить нас?

- А им плевать на доказательства, - усмехается Владимир Кост. - Филину лишь бы был предлог. Любит чесать кулаки подлюка.

- Может, предупредим Веру Марковну, - неуверенно произносит Мирон.

- Я в доносчиках ходить не собираюсь, - качает головой Илья.

- Но они на год старше и поэтому сильнее нас, - не унимается Мирон. - С подонками лучше не связываться.

- Чему быть, того не миновать, - мрачно заявляет Юрий. - Если полезут - придется драться!

- Тогда - надо готовиться к бою! - с показным спокойствием констатирует его брат.

- Раз нападают они - выбор оружия за нами, - решительно подтверждает Илья.

Он тотчас идет в дровяной сарай и приволакивает оттуда тонкие березовые поленья, которые можно использовать вместо палиц. На случай вражеского вторжения заготавливаем тесак, топор и молоток, служащие обычно для нарезания лучин при растопке печки. Все принимают деятельное участие в строительстве оборонительных укреплений, и вскоре комната наша превращается в настоящую крепость.

Между ножками коек, чтобы затруднить продвижение нападающих, протягиваем несколько рядов колючей проволоки, содранной с соседних заборов. Потом кто-то предлагает положить на карниз над дверью огромный плоский камень, обвязав его нитками так, чтобы первый, кто сунется в комнату и заденет натянутые поперек входа нити, оказался погребенным под ним. Идея получает восторженное одобрение. Камень общими усилиями водружается над карнизом.

После того, как все оказывается подготовленным к встречи незваных гостей, мы гасим свет и, не раздеваясь, укладываемся спать, держа под рукой оружие, чтобы по первому сигналу достойно проучить самоуверенных "пиратов". Минут через двадцать, когда никто не успевает еще окончательно сомкнуть глаз, за дверью раздаются подозрительные шорохи. Кто-то явно пытается открыть ее.

- Сейчас начнется, - предостерегающе шепчет Илья Прокунин. - Мы беремся за березовые палицы, держа подушки вместо щитов. Под давлением рычага, заложенного в дверную ручку, дверь с легким треском распахивается. Видно, тонкий запорный крючок, не выдержав напора, выскакивает из петли. В этот момент из глубины коридора доносится строгий голос класной руководительницы.

- Что здесь происходит? – громко спрашивает Вера Марковна - Почему не спите? Ну-ка, включите свет!

Слышится торопливый топот убегающих. В коридоре загорается свет. Бравая воспитательница подходит к нашей распахнутой двери и бодро входит в комнату, намереваясь повернуть настенный выключатель. Страшный грохот, обрушившегося за ее спиной валуна, потрясает здание. Камень чудом не задевает женщину. Она замирает на месте, так и не дотянувшись до выключателя. Спасает ее лишь скорость, с которой она переступила порог. Несколько секунд Вера Марковна стоит, как парализованная. Наконец, держась за сердце, бедняжка молча ретируется в коридор. Пораженные случившемся, мы не знаем, что делать. Первым приходит в себя Юрий Кост.

- Поживей сматывайте проволоку, - деловито командует он. - Выбрасывайте ее в окно, а дрова в печку. Война на сегодня отменяется.

Мы дружно принимаемся демонтировать оборонительные сооружения и приводить комнату в порядок. Когда выбрасываем в окно злосчастный валун, к нам заглядывает хромой завхоз дядя Вася, живущий в другом конце здания. Он хмуро осматривает вырванный с петлей дверной крючок и, покачав головой, уходит, не проронив ни слова. Спим мы в ту ночь неспокойно, ожидая на другой день заслуженной взбучки. Но благоразумная Вера Марковна, по зрелому размышлению, решает не придавать делу широкой огласки и ограничивается отеческими наставлениями. Пираты-девятиклассники, сломавшие наш дверной запор, прослышав о подготовленном им приеме, тоже не предпринимают больше попыток приводить в исполнение свои угрозы.

Во время новогодних каникул происходит еще один случай, оставивший след в моей памяти. Как-то мы надумали покататься на коньках, присланных посылкой братьям Кост. Прежде в Москве каждый из нас обычно не раз хаживал в эту пору на ледяные дорожки парка Культуры и отдыха имени Горького. По вечерам там громко играла музыка и тысячи конькобежцев весело скользили по аккуратно расчищенным среди сугробов зеркальным аллеям. Воспоминания о таком зимнем развлечении часто служили темой наших разговоров.

Опробовать длинные стальные норвежки, или, как их тогда называли, беговые ножи, решено было на верхнем озере, где лед был совсем без снежного покрова, так как горные ветры, дувшие там с особой силой, сметали все с его гладкой поверхности. Поскольку коньков, приклепанных к ботинкам всего две пары, а нас пятеро, братья Кост, как подлинные демократы, предлогают тянуть жребий, кому кататься первыми. Везет мне с Прокуниным. Ребята снабжают нас теплыми рукавицами, свитерами и шерстяными шапочками. Одетые как настоящие спортсмены, держа в руках коньки с ботинками, мы с Ильей бодро отправляемся к озеру. Остальные, чтоб не мерзнуть без толку, остаются дома ждать своей очереди.

У самого берега лед очень неровный со множеством трещин. Нам приходится еще долго идти, пока мы не добраемся до того места, откуда начинается почти зеркальная гладь. Тут мы надеваем коньки. Обычные ботинки, связав шнурками, вешаем через плечо, чтобы освободить руки на случай возможного падения. Как только мы встаем на лед, ветер с неудержимой силой подхватывает нас и несет к противоположному берегу. Мы тотчас обнаруживаем себя в сотнях метров от старта. Тщетно пробуем мы несколько раз вернуться назад. Двигаться на коньках против холодного, пронизывающего насквозь ветра, практически невозможно. Покорившись своей участи, мы с невероятной скоростью зигзагами несемся вперед, думая лишь о том, как бы удержаться на ногах и не разбиться.

Буквально минут через пять мы оказываемся уже в нескольких километрах от поселка на другом конце озера и при попытке как-то сбавить скорость, оба крепко грохаемся об лед, пролетев еще метров двадцать плашмя, как распластанные лягушки. В результате я здорово разбиваю себе плечо и едва могу шевелить левой рукой, а Илья сильно повреждает ногу и ударяется головой. Кое-как переобувшись и растирая снегом обмороженные щеки, мы с приятелем больше часа с трудом плетемся вдоль берега назад, таща злополучные коньки с ботинками.. Продрогшие до костей и чуть живые, мы добираемся домой лишь к обеду. Больше по озеру кататься никто не решается.

Как-то в январе на мое имя приходит посылка. Передавая мне обшитый полотном небольшой мягкий сверток, Вера Марковна тихо говорит: "Это тебе! С фронта!" Взглянув на обратный адрес с номером воинской полевой почты, я сразу узнаю руку тети Ани. Сердце мое учащенно бьется. Наконец-то дошла и от нее весточка. Я вздыхаю с облегчением. Знаю теперь хоть, что жива. Правда, почти в то же мгновение обожигает другая мысль: "Ведь посылка шла больше месяца. Сколько людей полегло за это время там, на заснеженных полях, протянувшегося на тысячи верст фронта."

Прижимая к груди сверток, я молча направляюсь в свою комнату. Друзья встречают мое появление ликующими возгласами. Посылку тотчас вскрываем. В ней оказываются теплый шерстяной свитер, носки, пара пачек галет, кусок сала и плитка шоколада. Носки и свитер я сразу надеваю на себя, а остальное мы братски делим на пять равных частей и, не раздумывая долго, съедаем, сперва прикончив галеты с салом, потом расправляемся с шоколадом, откусывая его маленькими кусочками, чтобы продлить удовольствие.

Кроме вещей и гостинцев в посылке есть и письмо, написанное наспех карандашом на листке бумаги, вырванной из тетради. Тетя Аня поздравляет меня с Новым Годом, желает счастья и успехов в делах, извиняется за скромный подарок и просит не сомневаться в нашей победе. О себе кратко сообщает, что третий месяц воюет с фашистами, сперва была санитаркой, потом пулеметчиком, а с недавних пор стала старшим политруком батальона лыжников. Я делюсь известием с приятелями. Полученное мной письмо производит на всех сильное впечатление.

- Моему отцу в финскую довелось быть в роте лыжников, - говорит Прокунин. - Туда отбирали самых стойких бойцов.

- Отряды лыжников формируют из добровольцев, - кивает Владимир Кост. - Их обычно бросают в прорыв, чтобы бить по вражеским тылам.

- Зимой это наиболее мобильные части, - подтверждает его брат. - Они - как мотопехота. Даже лучше, потому что могут пройти там, где нет дорог.

Ребята принимаются рассуждать о значении разных видов войск в условиях современного боя. А я вдруг думаю о том, как нелегко женщине-политруку под пулями на снегу воодушевлять других собственным примером. Я слишком хорошо знаю тетю. Она-то прятаться за чужие спины не станет. Наверняка будет там, где труднее и опаснее всего.

Еще раньше из писем матери мне было известно, как храбро Анна сражается в зенитном взводе спаренных пулеметов. Ей удалось сбить фашистский стервятник Ю-87 и не раз доводилось участвовать в отражении танковых атак, прорывавшихся на позиции полка. Не зря в числе лучших бойцов фронта ее делегировали подписывать обращение защитников Москвы к героическим защитникам полуострова Ханко. Мать прислала тогда газету от 13 ноября, где в статье "Ни шагу назад!" под общей клятвой стоит и ее подпись. Ту красноармейскую газету, как священную реликвию, я бережно храню в вещмешке.

Весь февраль и март мы напряженно следим за ожесточенными сражениями, продолжающимися на Западном фронте. В ходе наступательных боев наши отбили 60 городов и 11 тысяч населенных пунктов, отбросив немцев на триста пятьдесят километров. Удалось освободить Московскую, Тульскую, Рязанскую области и ряд других районов. Из фашистской неволи были вызволены миллионы советских людей.

Слушая фронтовые сводки, я всякий раз невольно думаю о тете. "Жива ли она? Цел ли батальон, где старшим политруком сражается самый дорогой мне человек? Почему третий месяц после той единственной весточки-посылки, с вложенным в нее тетрадным листком, я не получаю больше ни единого слова, хотя послал по адресу полевой почты уже десяток писем?" Эти вопросы постоянно мучают меня.

От матери из Башкирии, где она находится в эвакуации вместе с маленьким Володей, приходит несколько писем. В одном из них она сообщает, что получила известие от Дарьи Михайловны Пшеничниковой, у которой недавно родился сын Сашенька. А мужа ее Николая Сергеевича, как и друга моего Сережу, забрали в армию и оба они теперь на фронте, и не известно живы ли. О сестре своей Анне мать ничего не пишет. Или не знает, что с ней, или не хочет говорить мне, понимая, как я буду переживать утрату.

Апрель в Казахстане выдался солнечным. Бурные паводки за несколько дней растопили снега, окутывавшие горы и долины толстым белым ковром. Немного дольше продержался сизоватый лед на озерах, но скоро он растаял и прозрачная водная гладь отразила бездонную синеву неба и очертания, высившихся вокруг буровато-серых скал. Ночи были еще холодными, особенно под утро, и мы, чтобы согреться, по-прежнему наваливаем поверх одеял пальто и все свои носильные вещи. Зато в полдень, когда нет ветра, можно даже снять рубашку и позагорать.

Весеннее пробуждение природы волнует кровь. Эхо войны, незримой волной долетающее до нас, будоражит воображение. Мы завидуем взрослым, тем, кто сражается сейчас на далеких фронтах, отстаивая с оружием в руках нашу землю. Если бы была хоть малейшая возможность, все мы тотчас записались бы в добровольцы. Но в армию берут лишь с шестнадцати лет. Остается только ждать. Чтобы как-то избавиться от чувства неполноценности, мы договариваемся покорить пока здешние горы, совершив восхождение на вершину Синюхи.

Штурмовать одну из самых высоких и крутых гор Казахстана решаем в день первого мая. Подготовка начинается за несколько дней. Братья Кост притаскавают откуда-то длинную бельевую веревку, которая должна служить для страховки. Мы с Прокуниным заготавливаем немного сухарей, чтобы было чем подкрепить силы во время трудного подъема, а Мирон Дорман умудряется добыть где-то три бутылки кумыса. Все, разумеется, держим в строгой тайне. Если о наших планах станет известно, нам здорово влетит. О предполагаемом походе знают лишь ребята из соседней комнаты. Им поручаем в случае непредвиденной задержки получить на нас праздничный обед.

Утром первого мая после завтрака, прихватив веревку и провизию, мы незаметно выбираемся из общежития и бодро отправляемся в сторону Синюхи. Через пару часов удается добраться до ее подножия. Некоторое время мы, весело болтая, упорно карабкаемся среди постепенно редеющих деревьев и кустов. Но вот растительность кончается и начинается почти отвесный подъем. Перед нами крутая, каменная стена, уходящая вверх к макушке горы. Взобраться по ней практически невозможно. Лишь значительно правее острый скалистый хребет имеет несколько более плавный спуск, но и он угрожающе чернеет голыми обрывистыми утесами и кажется неприступным.

Подавленные открывшейся взору картиной, мы чуть было не поворачиваем назад, но, устыдившись малодушия, решаем продолжать подъем. Сперва двигаемся гуськом и каждый поочередно возглавляет группу, помогая остальным с помощью веревки подтягиваться вверх. Однако вскоре становится очевидным, что ни рослые, крепкие братья Кост, ни тем более упитанный, розовощекий Мирон Дорман не в состоянии осиливать кручи, которые покоряются лишь нам с Ильей Прокуниным. Будучи самыми легкими и проворными, мы карабкаемся теперь впереди, сменяя один другого. Потом братья Кост подают нам сумку с кумысом и провизией, а затем уже мы вытягиваем их самих и тяжеленного, неповоротливого, зато всегда веселого Мирошу.

Достигнув неширокой площадки в расщелине скалы, где можно передохнуть, мы с волчьим аппетитом принимаемся за сухари, запивая их кумысом. Бутылочный кумыс, пенистый и шипучий, как хорошее вино, оказывает магическое действие. Сразу пропадает усталость, мы чувствуем необыкновенный прилив бодрости. Сереющая в прозрачной голубизне вершина горы не кажется уже столь недосягаемой. Далеко внизу, радуя глаз, виднеются среди хвойной зелени крошечные домишки Борового и знакомые очертания окрестных озер. Быстро расправившись с провиантом и оставив на месте стоянки пустые бутылки, мы уверенно двигаемся вперед.

Часа через полтора, когда, изнывая от жары и жажды, мы почти добираемся до гребня горы, метрах в трехстах от вершины, карабкающийся впереди Илья неожиданно скрывается за каменным уступом и издает радостный крик. Я заползаю туда следом и вижу приятеля, лежащим на животе и жадно пьющим воду из глубокой узкой лужи. Вода в естественном каменном резервуаре удивительно чиста и прозрачна. Я тотчас следую его примеру. Напившись, мы осматриваемся и замечаем на другом конце уступа большое гнездо, вокруг которого валяются кости и перья птиц.

- Ого! - восклицает Илья. - Орлиное гнездовье!

- Хорошо, что хозяев нет, - замечаю я. - А то задали бы нам трепу.

- Раз нет птенцов - орлы не нападут, - не слишком уверенно возражает Илья.

Мы помогаем остальным взобраться на уступ и, подождав пока все напьются, продолжаем путь. Вскоре удалется достичь кряжистого гребня горы. Здесь свирепствуют порывистые ветры. Противоположный северный склон Синюхи оказывается еще покрыт толстым слоем льда и снега. Подняться отсюда к вершине можно лишь двигаясь по самому гребню хребта, ширина которого в отдельных местах не превышает полметра. Глядя на столь опасный путь, мы невольно ежимся от внутреннего озноба. Однако возвращение не менее рискованно. Это обстоятельство решает выбор.

После некоторого колебания, связавшись веревкой для страховки, мы медленно поползли вперед, подбадривая один другого и стараясь не смотреть по сторонам, чтобы не закружилась голова. Справа и слева обрывистые кручи резко уходят вниз на десятки и даже сотни метров. Сорваться здесь значит разбиться в лепешку. Случайно задетые отдельные камни, соскальзывая вниз, беззвучно падают, как в пустоту. Только мощные порывы ветра с глухим завыванием то и дело обрушиваются на нас, угрожая сдуть с гребня. Каждый раз при этом мы всем телом прижимаемся к холодному каменному ложу и всякий раз приходится делать отчаянные усилия, чтобы, поборов страх, заставить себя двигаться дальше.

Это оказывается самой изнурительной и опасной частью восхождения. Вряд ли кто из нас взялся бы когда-нибудь вновь повторить его, даже за любые деньги. И все-таки мы одолеваем  Синюху, поднявшись на одну из ее главных вершин. Правда, когда мы достигаем цели и стоим на площадке, казавшейся нам снизу самой высокой точкой горы, то обнаруживаем, что есть еще один пик, возможно даже чуть выше нашего. Но от него отделяет нас глубокое ущелье. Чтобы подняться на тот пик, надо идти с другой стороны горы. Впрочем, такая мелочь не может уменьшить ликования.

Нас охватывает радостная эйфория. Упоительное ощущение победы над страхом, кажется, пронизывает все клетки. Экзамен на мужество, который мы сами себе устроили, выдержан. Чувство неполноценности пропадает. Мы еще не стали солдатами, но уже знаем - когда пробьет наш час, встретим его достойно. Мы как бы прошли первое боевое крещение и стали ближе к тем, кто храбро сражается на далеких фронтах, кто проливает кровь на полях великой битвы за Родину. Не вспоминая больше о возможном головокружении, мы бесстрашно расхаживаем по краю крутых обрывов, приплясываем, хлопаем друг друга по плечам, делясь избытком энтузиазма.

- Эх, нечем писать, - сетует Мирон Дорман. - Оставить бы тут наши имена на память.

- Нет уж, - насмешливо возражает Илья Прокунин. - Здесь тем и прекрасно, что никто еще не успел нагадить.

- Может когда-нибудь еще вернемся сюда? - задумчиво произносит Юрий Кост.

- Вряд ли, - с сомнением отозывается его брат. - Но я не жалею, что полез на Синюху. Посмотрите какие вокруг картины!

Некоторое время мы молча любуемся необычайной панорамой, расстилающейся под нами.

- Я насчитал больше пятидесяти озер! - с восторгом восклицает Илья. - Готов держать пари - не много есть на земле мест, которые сравнятся с этим.

- Солнце низко. Время не ждет, - хлопнув себя по животу, напоминает Мирон. - Обед уже прогуляли. Как бы не опоздать и к ужину.

- Мироша прав! - деловито сматывая страховочную веревку, говорит старший Кост. - Где будем спускаться?

- Только не там, где карабкались и ползли сюда, - отозывается Прокунин.

Все соглашаются. Сползать по-пластунски по продуваемому мощными потоками ветра гребню горы гораздо труднее чем подниматься.

- Попробуем северный склон, - подумав предлогаю я. - Льда там не так уж много, а в снег и падать легче.

Мое предложение не вызвает возражений, мы начинаем медленно спускаться по ледяному склону. Сперва двигаемся осторожно, тщательно выбирая маршрут и, на особо крутых участках, заботливо страхуя друг друга веревкой. Но мысли об ужине и сосущая пустота в желудке заставляют постепенно увеличивать темп. Движение вниз быстро ускоряется и вскоре мы уже, бросив веревку, стремительно несемся по склону, прыгая, как горные козлы, с камня на камень. Поддавшись охватившему всех спортивному азарту, мы лихо перелетаем порой такие расстояния, что сами дивимся, как это удается.

Несмотря на значительно более длинный путь в обход горы, к ужину мы оказываемся дома и, с аппетитом истребив принесенные соседями котлеты с хлебом, отправляемся в столовую. Разумеется, никто из одноклассников не верит нашим рассказам о покорении неприступной Синюхи. Но это не слишком огорчает. Гораздо важнее для каждого из нас то, что мы действительно побывали на одной из ее крутых вершин.

Через несколько дней после восхождения на Синюху, в разгар школьных занятий, меня вдруг вызвают с урока в учительскую. Недоумевая в чем дело, я с любопытством смотрю в полуоткрытую дверь в конце коридора и с изумлением вижу мать. Мы обнимаемся. За время разлуки мать сильно изменилась, еще больше похудела, на висках появились заметные седые пряди.

- Собирай-ка вещи, сынок, - ласково говорит она. - К часу за нами заедет машина.

Не помня себя от радости, я мчусь в общежитие, засовываю пальто и шапку в рюкзак, запихиваю туда же свитер и шерстяные носки, присланные тетей с фронта, и складываю в старый школьный портфель тетради и учебники. Минут через двадцать мы сидим уже на лавке возле школьного двора, в ожидании грузовика, обычно регулярно курсирующего на станцию за продуктами.

- Утром сегодня я навестила твоих кузин. Девочки, слава богу, здоровы, - рассказывает мать. - Летом к ним обязательно приедет Маничка. Их отец, дядя Сережа, сейчас в госпитале.

- А как с Вовиком? - интересуюсь я.

- Брат твой остался в деревне с Машей. Помнишь Дашину родственницу из Сосновки? Ту, что нянчила когда-то Инночку с Саней. Она теперь живет с нами в Башкирии, где я работаю в школе.

- Почему нет писем от тети Ани? - спрашиваю я. - После той посылки, о которой я тебе писал, от нее не было известий.

- Нет в живых нашей Анички, - отвернувшись, чуть слышно произносит мать. - Пала смертью храбрых еще двадцать первого февраля. Накануне дня Красной Армии. Не знаем даже удастся ли найти, где похоронена. Я послала в часть официальный запрос.

В этот момент раздается звонок на перемену. Из здания школы гурьбой выбигают ребята.

- Скоро должна подойти наша машина, - взглянув на часы, напоминает мать. - Ступай простись с товарищами.

Оглушенный известием о гибели тети, я, растирая катящиеся по щекам слезы, иду прощаться с друзьями.

Четверо суток мы добираемся поездом до Стерлитомака в Башкирии, а оттуда попутными машинами до небольшого райцентра, километрах в пятнадцати от которого находится сельская школа, где работает мать. Последнюю часть пути приходится идти пешком, так как весенний паводок снес на реке единственный мост, связывавший нашу деревню с райцентром. Через речку переправляемся по шаткому узкому настилу, временно сколоченному для пешеходов. Большая часть дороги немощеная, вся в непролазных лужах. К счастью, начавшийся вдруг дождь быстро проходит и мы успеваем засветло доплестись до дома.

Нас встречают Маша и маленький Вовик. Брат, которого я не видел семь долгих месяцев, может уже самостоятельно держаться на тонких, кривых ножках. Он очень удивляет меня непомерно большим, круглым животом, смешно выделяющимся на худом, тощем тельце. Заметив, как я рассматриваю живот малыша, Маша печально улыбается.

- Это от картошки, - тихо произносит она. - Другой-то пищи зимой почти не было.

- Ничего, скоро у нас будет и молочко, - беря на руки ребенка, говорит мать. - Мы не зря купили козу. Теперь он выправится.

Напившись горячего чая и поев обваленных в муке печеных картофельных оладий, мы крепко засыпаем. На следующий день я иду знакомиться с новым местом жительства. Длинное одноэтажное здание школы из потемневших от времени, толстых бревен располагается на невысоком пригорке несколько в стороне от селения. Наш дом, ближайший к школе, стоит на отшибе почти у перекрестка дорог, одна из которых ведет в райцентр, а остальные в соседние деревни.

За домом большой огород без ограды, полого спускающийся вниз по косогору до неглубокой балки. Метрах в ста от школьного двора, с тыльной его части, виднеются крытые овины, конюшня и другие колхозные строения, тянущиеся до самой кромки леса, чернеюшего вдали. Деревня Степановка, узкой полосой растянувшаяся на пару верст вдоль небольшой речки, была самым крупным селением в этой местности. В центре ее красовались пестрыми вывесками несколько магазинов и сельсовет, расположенные в обычных четырехстенных срубах. Большинство жителей здесь русские.

Вокруг на расстоянии пяти-семи километров друг от друга находились башкирские, татарские и мордовские селения. Почти в каждом из них имелась начальная школа. Только в Степановке была десятилетка. Занятия тут шли в две смены. Некоторых старшеклассников из дальних деревень привозили на подводах, а отдельные добирались и верхом, для чего на широком школьном дворе имелись стойла для лошадей. Провожая утром мать на работу, я поинтересовался.

- Надо ли мне посещать школу, чтобы сдать за восьмой класс?

- Ты сможешь учиться в девятом и без этого, - подумав, говорит она. - Учеба-то здесь не ахти какая, сам понимаешь, половина с трудом говорит по-русски. Лучше займись огородом. Я познакомлю тебя с нашим завхозом. Он дельный мужик, научит, что делать.

Вскоре она представляет меня лысому, бородатому старичку лет под семьдесят. Тот одновременно исполняет обязанности школьного завхоза, истопника и сторожа. Узнав, что я умею обращаться с лошадью и собираюсь заняться огородом, завхоз одобрительно хлопает меня по плечу.

- Молодец! - весело произносит он. - А я думал, вы, столичные, умеете лишь голубей гонять.

- Да он у нас наполовину деревенский, - смеется мать.

- Это хорошо! - оборачиваясь к ней, серьезно говорит завхоз. - Теперь, Федоровна, кончатся твои беды. С таким помощником с голоду не пропадешь.

Старик ведет меня в колхозную конюшню и показывает стойло, где находится лошадь, закрепленная за школой. Лошадь оказывается старым гнедым мерином, годным разве что для развоза воды. Однако Семеныч, как величают завхоза, велит надеть на коня сбрую с уздечкой, висящие тут же на стене, и вывести его из стойла. Я с успехом справляюсь с задачей. На соседнем хоздворе мы выбраем один из валяющихся там плугов и подцепляем к надетой на коня сбруе. Затем отправляемся к нашему огороду.

Старый завхоз показывает, как лучше вспахивать землю под картошку и помогает сделать несколько первых бороздок. Убедившись, что я не плохо справляюсь и без него, он через некоторое время уходит по своим делам. Я остаюсь на поле один и вскоре изрядно устаю от непривычной работы. Удерживать ровно плуг и одновременно править конем не так просто. К счастью, на помощь подходит Маша. Оставив маленького Вовика играть в коляске, она берется водить коня под уздцы. Дело идет на лад. К полудню мы распахиваем большую часть огорода. Мать, пришедшая на обед из школы, в изумлении всплескивает руками.

- Э, да ты и впрямь работник! - хвалит она. - Только не загони колхозную лошадь.

Я распрягаю коня, от которого валит пар, и, взяв под уздцы, отвожу на конюшню. Там неспеша пою животное и засыпаю ему в стойло побольше свежего сена. На другой день я снова привожу коня, и мы с Машей допахиваем огород. Мать покупает у соседей мешок картошки и мы, разрезая из экономии клубни на части так, чтобы в каждом были глазки с ростками, начинаем посадку. Хорошо распаханная плугом земля легко поддается лопате. За неделю нам удается завершить посадку картошки. Ближе к дому мы насадили грядки лука, моркови, свеклы и капусты. Потом подготовили площадку для помидоров и огурцов. Но сажать их рано, так как по утрам до середины июня случаются еще заморозки.

Вскоре наша коза, обитавшая в сенях за деревянной оградой, приносит двух козлят. Они почти сразу поднимаются на ноги и начали ходить по полу. У нас, наконец, появляется молоко для маленького Володи. Когда мать или Маша доят козу, брат радостно суетится вокруг, восторженно хлопая себя тощими ручонками по круглому животу. Получив поллитровую банку, он крепко обхватывает ее пальчиками и, припав ртом, не отрывается, пока не допивает до дна. Живот его при этом раздувается еще сильнее и становится похож на футбольный мяч.

Выпив свою порцию, малыш, тяжело дыша, жадно посматривает не дадут ли еще, но больше ему не даем, так как надо оставлять молоко и козлятам. Первое время мы держим их в доме у печки, где теплее, и чтобы они не высасывали козу полностью. Брат очень любит играть с ними. Позже я сооружаю для козлят отдельное стойло. Чтобы кормить козу, мы выпускаем ее пастись на косогор, где начала пробиваться молодая трава. Я вывожу ее на длинной веревке и привязываю к колышку. Кроме того приходится ежедневно ходить к реке, где растут густые заросли березняка. Там можно наломать веников, которые охотно жуют и коза, и козлята.

Потом мы заводим также кур. Во второй половине июня начинаем сажать огурцы и помидоры. Дожди в эту пору кончились и приходится поливать новые посадки, таская воду на коромысле от колодца, находившегося далеко от нас. По просьбе матери, я помогаю со вспашкой огородов и другим школьным учителям из беженцев. После окончания занятий в июне мать чаще бывает с нами, хотя заботы по ремонту школы, устранению протеков крыши и множество всяких дел, входивших в обязанности директора, то и дело вынуждают ее отлучаться из дому.

Тем не менее по вечерам мы нередко собираемся теперь за столом вокруг керосиновой лампы, вспоминаем о близких, дерущихся на далеких фронтах, перечитываем их письма. Порой на огонек заглядывает кто-нибудь из соседей, учителей или женщин-беженок, приходящих поделиться своим горем или посоветоваться, как начать поиски потерянных родственников. Мать старается всем помочь, утешает, как может, пишет запросы. Когда гостей не бывает, мы обычно говорим об Анне. Известие о ее гибели пришло от Марии, работающей секретарем Первомайского райкома в Москве. Та написала, что ее уведомили о смерти сестры из военкомата, но подробностей не сообщили. Мать послала запрос в часть, и мы со дня на день ожидаем ответа, надеясь в глубине души, что, возможно, произошла ошибка и Анна жива или, на худой конец, лежит где-нибудь в госпитале. На фронте случается всякое.

Но в июле из ее части приходит сразу два официальных документа, полностью развеявших надежды. Одно из них извещение на казенном бланке на имя матери о том, что ее сестра старший политрук Жидкова Анна Федоровна, в бою за Социалистическую Родину, верная воинской присяге, проявив геройство и мужество, была убита 21 февраля 1942 года под деревней Павлово, Малвотинского района, Ленинградской области, где и похоронена. Второй документ оказывается удостоверением. В нем значится, что старший политрук политотдела 130 стрелковой дивизии Жидкова А. Ф. за боевые заслуги награждена орденом Красного Знамени.

Получив такие бумаги, мать на несколько дней слегла с сердечным приступом. Подавленные переживаниями, мы почти неделю не решаемся поднять друг на друга глаза, чтобы вновь не разрыдаться. По вечерам не зажигаем лампы, стараемся не принимать гостей. Со своим-то горем не можем справиться, где уж тут думать о других. Каждый привычно делает свое дело, храня молчание. В доме царит траурная тишина. Даже маленький Вовик, любящий временами покапризничать, чувствуя необычную обстановку, присмирел и чуть слышно возится в коляске за печкой.

Однако жизнь берет свое. Не уменьшая боль утраты, время загоняет ее поглубже внутрь. Постепенно мать поднимается и, как прежде, погружается в заботы по школе. Я завожу дружбу с колхозными конюхами и начинаю ходить в ночное, пасти лошадей. На окраине селения недалеко от школьного двора летом создают небольшой цех, где сбивают сливочное масло. Его отправляют в Уфу для военного госпиталя. Кисловатую на вкус пахту, остающуюся после переработки в сепараторе, продают желающим. Многие покупают ее для откорма свиней, мы же охотно пьем вместо молока.

В начале осени приходит письмо от брата матери Дмитрия. Он заканчил учебу в танковой школе в городе Белибее и ждет назначения для отправки на фронт. По карте от нас до Белибея километров сто сорок. Я хочу повидать дядю и собираюсь съездить к нему на школьном коне. Но тот оказывается слишком стар и к верховой езде не пригоден. Это расстраивает мои планы, от поездки приходится отказаться. Тем временем подходит пора сбора урожая. На огороде теперь много картошки, да и другие культуры вызрели неплохо.

Мы стараемся, как и все, сделать побольше запасов на зиму. Под полом у двери, где вынимаются половицы, имеется нечто вроде открытого погреба, куда можно ссыпать картошку и убирать овощи. В бочках там хранятся соленые огурцы и нарубленная с морковью квашенная капуста. В сенях под потолком висят сушеные пучки укропа и трав для заварки чая. По совету соседей мать покупает для откорма поросенка, мы держим его в стойле вместе с козлятами. В колхозе тоже кипит осенняя страда. Поля пшеницы золотятся спелым колосом. Надо убрать их до осенних дождей. Сельсовет обращается ко всем, призывая принять участие в спасении хлебов, необходимых фронту.

Вместе с другими иду убирать пшеницу и я. Меня ставят работать на конной косилке-лобогрейке, которую я освоил еще будучи в Казахстане. Я тружусь наравне со взрослыми и бригадир записывает мне первые трудодни. С той поры я постоянно работаю на колхозных авралах. То молочу пшеницу и скирдую солому, то заготовляю дрова для маслобойки, то с бригадой плотников утепляю коровник и хозяйственные постройки, подготавливая их к надвигающейся зиме. За участие в общественных работах правление иногда выдает по трудодням немного муки, растительное масло и другие ценные продукты, без которых невозможно существовать в деревне. С началом учебного года я продолжаю большую часть дня заниматься сельским трудом, лишь изредка посещая школу, где числюсь в девятом классе.

В конце ноября, когда установливается санный путь, начинается вывоз хлебов в райцентр к небольшому местному элеватору, расположенному рядом с железнодорожной станцией. Я участвую почти во всех обозах, поскольку женщин для перевозок не берут, а из мужиков в деревне остались лишь немощные старики да калеки. Обоз же обычно состоит из дюжины подвод. На каждую грузится по восемь-десять крупных мешков с пшеницей или рожью. Дорога туда и обратно больше тридцати километров, поэтому возницам выдают для поездки бараний тулуп и подшитые валенки.

Выезжаем, как правило, на рассвете, возвращаемся затемно. Мне нравится ездить с обозом. Большую часть пути можно сидеть на подводе с вожжами в руках, подложив солому под передок телеги и завернувшись в тулуп. Лошадь сама привычно идет по накатанной колее и надо лишь следить, чтобы она не наезжала на двигавшуюся впереди повозку. Нельзя было слишком и отставать, потому что при снегопаде с ветром видимость часто резко ухудшалась и возникала опасность сбиться с дороги и заблудиться в степи, где на одиночную подводу могли напасть волки. О подобных случаях рассказывали тогда немало историй.

Пока обоз двигался с грузом, приходилось то и дело соскакивать на крутых подъемах помогать лошади тащить сани. Зато на обратном пути, когда шли порожняком, можно было помечтать на соломе в теплом тулупе. Самая трудная часть работы была у элеватора. Здесь каждый перетаскивал свои мешки к весовщику и оттуда, после замера веса, относил их по шатким деревянным настилам к ссыпному бункеру. Мешки были вдвое тяжелее меня, по 80 - 90 килограмм. Напарники помогали взвалить мешок на спину и, на пределе сил, я тащил его по наклоненной вверх доске, думая лишь о том, как бы не рухнуть вниз вместе с ношей.

Почти всякий раз, на другой день после поездки, у меня здорово ныла спина. Приходилось отлеживаться на печи, пока ломота не проходила. Однако постепенно я привык. Позже зимой, когда хлебопоставки были завершены, мы с Семенычем стали ездить в лес за дровами для школы. Порой я помогал завхозу пилить и колоть их. Дома у нас всем заправляла Маша: топила печь, готовила еду, присматривала за Вовиком и скотиной. Мать с утра до вечера занималась школьными делами.

Я учился, работал и в свободные часы ходил кататься на лыжах. Лыжные прогулки стали моей страстью. Как только выпадала возможность, я прикручивал к валенкам лыжи, брал палки и отправлялся бродить по заснеженным степным просторам. Чаще всего катался вдоль реки, где множество перекрещивающихся лыжных путей позволяли быстро скользить и стремительно скатываться с крутых горок. Но иногда, когда было время, совершал и дальние походы.

Я научился неплохо ориентироваться в окрестностях, забредая порой на десятки километров от деревни. Не редко в таких рейдах случалось вспугнуть зайца, неожиданно выскакивающего из под лыж, много раз встречались лисицы, а однажды я наткнулся на пару волков, деловито трусивших к лесу. Встреча с хищниками запомнилась надолго. В первые мгновенья, осознав, что впереди волки, я не столько испугался, сколько пожалел, что не взял с собой ножа. От лыжных-то палок проку мало.

К счастью, звери были, вероятно, сыты и не тронули меня. С тех пор, отправляясь в путешествия, я вооружался тесаком, смастерив для него кожаные ножны. Столь знаменательное событие дало толчок творческой фантазии. Во мне вдруг опять проснулся сочинитель и я посвятил волкам нечто вроде баллады. Она называлась "Волчья доля" и довольно точно передавала мое тогдашнее настроение. Частично стихотворение уцелело в памяти.

Землю окутала темень ночная,       
Воет лишь ветер, носясь по степи, 
Снежной лавиной небрежно играя,
Ищет чего бы еще замести.

Холода когти вонзаются в тело,
Молча смеется жестокий мороз,
Только лишь вьюга зловеще шипела:
"Поберегись! Не высовывай нос!"

В страхе попряталось прочь все живое,
В теплые норы залезло свои.
С ужасом слышат они в грозном вое
Дикую песнь беспощадной зимы.

Сладко дремать им на ложе уютном,
В бурную, лютую зимнюю ночь,
Коль их судьба не лишила приюта
И не прогнала все радости прочь.

Лишь одинокий, угрюмый, голодный
Бродит в степи обездоленный волк,
Злой на весь мир, но как ветер свободный,
Знает он в жизни жестокости толк.

И не страшат его вьюги, метели,
Смело бредет он в любую пургу.
Земные законы ему надоели,
Он не сдается на милость врагу.

Сильный и храбрый пощады не ищет,
Сам ее тоже другим не дает.
В бурную полночь во мраке он рыщет,
Радость от битвы жестокой лишь ждет.

Воли своей на тепло не меняет,
Смотрит с презреньем на жалкого пса,
Что на цепи в страхе жалобно лает,
Не понимая в чем жизни краса.

Нет ему холод свободы милее
Теплого рабства, цепей золотых.
В битвах кровавых он стал лишь сильнее,
Дух закалив свой в набегах лихих.

Знает умрет он не смертью коровы,
Громко от глупого страха мыча,
В бойне закрытой, где будут готовы
Место для шкуры и нож палача.

Нет, лишь в бою, побежденный врагами,
Смерти посмотрит он смело в глаза.
В грозном рычании лязгнет зубами,
Как уходящая с неба гроза.

Старости радость познать не придется.
Впрочем, в ней радость глупцы только зрят.
Что ж, зато вольно живому живется.
"Вольному - воля!" - ведь так говорят.

Помню, что стихи мои, когда я впервые решился познакомить с ними однокласников, вызвали противоречивые толки. Одни считали их неудачной попыткой подражания Некрасову, чье творчество мы как раз проходили. Другим они чем-то нравились и находились даже такие, что переписывали их. Для меня же они являлись реакцией на то угнетенное состояние, в котором я тогда находился, когда мне самому было в пору хоть волком выть.

Размышляя о гибели тети и судьбе миллионов наших солдат, я невольно сравнивал их участь с горькой долей затравленного зверя, обложенного со всех сторон стаей злобных псов. Ведь им приходилось отбиваться от наседавшей с фронта вооруженной до зубов фашистской нечисти, имея в тылу распоряжавшуюся всем не менее лютую свору оборотней-перевертышей, называющих себя борцами за общенародное счастье, а на деле заботящихся лишь о собственной  шкуре.

Что делать? Как смириться с подобной участью, возможно, уготованной и мне? Где искать свое место? Впрочем, последний вопрос не вызывал сомнений. Быть псом я не собирался. Становиться стадной овцой - тем более. Уж лучше уподобиться волку. В глубине души я твердо решил, что буду драться. Но с кем и как? Подсказать это могло только будущее. То будущее, за которое сложила в бою голову моя тетя Нюра, старший политрук сто тридцатой стрелковой дивизии. За него сражались и умирали на фронте лучшие из наших людей.

В начале весны 43 года мы решаем вернуться в Москву. Мать, съездив в местный отдел народного образования, берет расчет в школе. Распродав коз, кур и все маленькое хозяйство, мы упаковываем вещи и прощаемся с гостеприимной Степановкой. Полдеревни приходит провожать нас. Все желают удачи, просят хоть изредка писать из столицы. Завхоз Семеныч заботливо усаживает мать, Машу и маленького Вовика на телегу, а мы с ним шагаем рядом, так как на дороге начинается весенняя распутица и надо помогать школьному коню на крутых подъемах.

Через пару суток мы уже на Казанском вокзале. Встречает нас единственная теперь сестра матери Мария Федоровна. Она организует машину и мы благополучно добираемся до дому. В квартире все как прежде, будто мы из нее и не уезжали. Отчим приходит с работы поздно и, кажется, не очень-то рад нашему возвращению. Я не сразу понимаю причину. А та оказывается весьма заурядной. Дело в том, что пока мы мыкались в эвакуации, Григорий Федорович неплохо устроился в столице. Как номенклатурный работник, он получает в закрытых магазинах все необходимое и ни в чем не нуждается.

На спичечной фабрике, производящей сигнальные и не отсыревающие спички для нужд фронта, трудятся под его началом в основном молодые женщины-беженки из западных областей, оккупированных немцами. Они целиком зависят от его директорской воли. И он, как и большинство ему подобных, беззастенчиво пользуется своим положением. Возвращение семьи ставит его прекрасно налаженную сладкую жизнь всесильного функционера под удар. Смириться с этим так просто отчим не желает. В результате на нас обрушивается бурный гнев человека, уверенного в правовой безнаказанности.

Начинаются мелочные придирки, бесконечные попреки, нарекания - все то, что в быту называют семейной тиранией. И мать, и я, и Маша, и даже его кровный малыш Вовик становятся постоянными объектами беспричинных нападок. Вспыльчивый нрав когда-то контуженного вояки не знает удержу. Бедная мать в растерянности! Что делать? Развестись и разменять квартиру? Но в условиях военного времени это почти невозможно, тем более что ей приходилось еще думать, как устроиться на работу и кормить нас. Накал страстей разрастается.

Терпеть каждодневную травлю непереносимо. При виде яростно бушующего отчима, мне не раз приходит в голову шальная мысль пристукнуть чем-нибудь этого разжиревшего на общих бедах, откормленного брюзгу, пока он окончательно не извел всех нас. К счастью, вмешательство тети предотвращает назревающую драму. Пришедшая как-то навестить нас Мария Федоровна, узнав о ситуации, хмурит брови и, с сочувствием глядя на мать, решительно произносит.

- Ну, с Григорием я побеседую. Таким прохвостам спускать нельзя. Пока одни кладут головы на фронте, другие смердят в тылу. Скажи-ка лучше - как у тебя с работой?

- Оформляюсь в свой институт. Обещают на следующей неделе решить вопрос, - вздохнув отозывается мать.

- Вот и прекрасно. Будет работа - получишь паек. С питанием в Москве налаживается. А с твоим супругом разберемся. Сегодня же позвоню в Главспичпром, затребую его личное дело. Больше он вас не тронет.

И действительно, на другой день Григорий Федорович является с работы раньше обычного, как-то вдруг разом посерев и потеряв барственный лоск. Неслышно раздевшись, он прошмыгнул, как мышь, в свой кабинет и вышел оттуда только к ужину. За столом, ни на кого не поднимая взора, молча ест то, что ему подает Маша, и, не сделав ни единого замечания, уходит к себе. Мне даже становится немного жаль беднягу, еще недавно столь ретиво-неугомонного. Видно, тетушка здорово прижала ему хвост. С того дня он больше не повышает голоса.

Через неделю, когда мы с матерью навещаем Марию Федоровну, она со смехом рассказывает, как ей удалось обуздать зарвавшегося зятя.

- Едва взглянув на его личное дело, понимаю, как поступать с вашим тираном. Такие перерожденцы храбры лишь с подчиненными. На него, кстати, уже было несколько жалоб с их стороны. Он получил за них выговор по партийной линии. Вызваю его в райком. Увидев меня в кабинете секретаря, он затрепетал, как осиновый лист. Я выкладываю перед ним старые жалобы и говорю, что если с фабрики или еще откуда поступит хоть одно новое заявление, ему придется расстаться и с должностью директора и с партбилетом, который он столь бессовестно позорит, а дело немедленно передадут в прокуратуру. Так как у героя от страха отнялся язык, я добавляю, что лично мне не хотелось бы иметь подследственного среди родственников.

Мы с матерью долго хохочем, представив сцену, произошедшую в кабинете. Потом Мария Федоровна поит нас чаем. Мать спрашивает сестру, где Сергей.

- С ним, слава богу, все в порядке, - отвечает та. - После ранения он лежал в госпитале, а недавно получил назначение в Муром. Сейчас служит и работает там начальником военной школы связистов.

- А как с дочками? - полюбопытствовал я. - Они в Боровом?

- Инна и Саня еще в Казахстане, - вздыхает тетя. - С моей секретарской работой некогда и о детях подумать. В конце учебного года, возможно, удастся за ними съездить, вернуть в Москву.

- Расскажи о себе, - просит мать. - Как ты-то тут?

- О, невеселая это история, - отодвинув чашку с чаем, рассказывает Мария Федоровна. - После вашей эвакуации здесь началось самое трудное. Немцы подошли к пригородам. Особенно тяжело было в октябре. В городе срочно формировалось народное ополчение. Каждый район собрал по батальону из добровольцев. Нашу Анну зачислили в 3 Коммунистическую дивизию, Сергея в другое соединение. Я тоже просилась на фронт, но меня записали на подпольную работу, на случай прорыва немцев. А пока поручили держать связь с воинской частью мотоциклистов-подрывников, их готовили для уничтожения заводов при отступлении. Были даже заготовлены пакеты с планами взрывов предприятий.

Тетя печально улыбается и, подперев щеку рукой, несколько минут сидит молча, погруженная в воспоминания. Потом тихо продолжает.

- К середине октября обстановка понемногу улучшается. Наши заводы работают на полную мощность, выпуская боеприпасы и мины для фронта. На "Серп и Молоте" удается даже наладить серийное производство "Катюш". Я постоянно нахожусь на казарменном положении. И спать и есть приходится в здании райкома. Да и теперь лишь изредка случается заскочить домой .

- Но как ты стала секретарем? - спрашивает мать.

- Это было позднее, после тридцатого ноября. То был один из самых страшных дней, - грустно говорит тетя. - Не знаю уж сколько самолетов прорвались тогда к Москве, но бед они натворили много. А нашему району досталось особенно. Среди других мы потеряли сразу и двух секретарей. В то утро я успела побывать на трех фабриках и решила зайти домой, посмотреть почту. Едва свернула к себе на Волочаевскую, началась бомбежка. Добежать до укрытия не удалось, рядом стали рваться бомбы. Бросилась в какую-то рытвину, прижалась головой к земле. Вокруг ад кромешный! Немцы прицельно бомбили. Сразу несколько фугасок в соседний продовольственный склад угодило. Складские строения разметало в щепы.

Жилые здания кругом тоже здорово пострадали. Понять не могу, как я уцелела. Видно на роду написано. Задыхаясь от дыма, чуть держась на ногах, добралась до своего дома, радуясь, что хоть он невредим. Кое-как поднялась на пятый этаж в нашу коммуналку. Здесь в окнах не осталось ни единого стеклышка, рамы болтаются покореженные, на полу валяются Инкины картины и фотографии, висевшие прежде на стенах. Словом, разгром полный. Убирать я ничего не стала, отдышалась немного, пришла в себя и поспешила в райком. На улицах санитарные машины раненых подбирают. По пути зашла на почту у деревообделочного завода, дала тебе в Башкирию телеграмму, что жива мол. О бомбежке-то столицы по радио тогда сообщали. Думаю, будешь волноваться за меня.

К вечеру добралась кое-как до здания райкома на Таганской. Узнаю, что потери по району огромные. Многие объекты сильно пострадали. На щеточной фабрике, где работали в основном слепые, десятки убитых. На других предприятиях тоже большие жертвы. И главное погибли оба наших секретаря Миронов и Дергалев, а также директор экспериментального завода, где создавались катюши, там как раз. собирались опытные образцы. Погибли также военные представители, приезжавшие с фронта. Я взяла машину, поехала в больницу Склифасофского. Туда в первую очередь свозили раненых и убитых.

С трудом отыскала среди трупов тело Ивана Ильича, нашего первого секретаря. Хорошо, кто-то догадался привязать к его ноге бумажку с надписью "Миронов". Я как простыню приподняла, мне дурно стало. Лица не узнать, из живота пук кишок торчит. Стою реву. Только утром с ним вместе о делах говорили. Тут санитар меня за плечо трогает. "Здесь, наверно, еще один из ваших," - и показывает на тело военного в форме. От ног и рук у него мало что осталось, все переломано. По лицу я признала Иванова, представителя с фронта. Он к нам за техникой приезжал. Несколько раз в столовой за одним столом обедали. Я прошу санитаров положить тела наших отдельно, чтобы можно их было в райком перевезти. Надо же людям с ними проститься.

Потом поехала в районную больницу на Госпитальную площадь, нашла там останки второго секретаря Дергалева. Его на заводе Войтовича, где железнодорожные составы ремонтировали, вместе с заводским секретарем убило. Прямое попадание весь цех там разрушило. У Дергалева руки не было и от тела одно кровавое месиво осталось.

Тетя потерла седеющие виски и чуть слышно продолжала.

- Дня три в приемной райкома гробы стояли. Заводчане приходили прощаться. Оба секретаря пользовались в народе искренней любовью. Хоронить их у крематория на Донском кладбище сотни людей собрались. За отцом Миронова накануне послали машину куда-то в село, километров за триста. Машина та все не возвращалась. Пока ожидали там, помню, еще поразила меня надгробная плита генералу Доватору. Свежие венки на ней, видно, только, только похоронили.

Мы с генералом тем совсем недавно встречались, нас от москвичей возили чествовать его героев-конников. Они по вражеским тылам несколько блестящих рейдов совершили. Кавалеристы в бурках произвели тогда на всех сильное впечатление. Мы понимали ведь, как нелегко им, вооруженным саблями да винтовками, воевать с танками. А громили они немцев, да еще как.

Так и не дождавшись машины с отцом Миронова, начали траурный митинг. Откладывать-то церемонию нельзя было. Когда уже все речи проговорили, в зале музыка заиграла и открылась верхние створки погребальной печи, появился Миронов старший. Старик русский с бородой до пояса. Подошел к гробу, опустился на колени, обнял сына и никак с ним расставаться не хочет. Картину эту вовек не забыть.

Тетя прервала рассказ и, тронув остывший чайник, добавила:

- В тот же день вечером на пленуме райкома меня по предложению наших серповцев выбрали на место погибших. Вот так и довелось мне стать секретарем. Но хватит об этом. Пойду-ка чай подогрею.

После визита к Марии Федоровне столичная жизнь наша стала понемногу налаживаться. Мать вскоре принимают на работу в ее институт, мы начинаем получать положенный паек и отчим, обуздав свой сварливый нрав, почти перестает трепать нам нервы. Оказавшись снова в Москве, я первые дни часами брожу по знакомым с детства улицам и площадям, невольно отмечая нанесенные им войной раны. Повсюду встречаются покалеченные бомбами разрушенные здания, развороченные воронками тротуары.

Еще в день приезда я забежал, помню, в соседний Проточный переулок, надеясь разыскать своего школьного товарища Володю Коухова. В последний раз мы виделись с ним еще до начала войны, когда кончили седьмой класс. Однако от пятиэтажного дома, где жил Сус, с которым мы когда-то так весело играли в магометанство, уцелели лишь черные от копоти, обгоревшие кирпичные стены. Они равнодушно взирали на меня пустыми глазницами оконных проемов. Сквозь них виднелись остатки лестничных клеток и торчащие кое-где железные балки от рухнувших межэтажных перекрытий.

Из прежних друзей удается увидеть во дворе только Толика из второго подъезда, сподвижника моего по шерлок-холмству, столь жестоко наказанному когда-то за выданную им тайну о злосчастном браунинге в столе отчима. Старая наша ссора давно забыта. Мы оба обрадовались встрече и долго делимся впечатлениями о пережитом в эвакуации. Толик изрядно исхудал и изменился внешне, мало чем напоминая теперь того толстяка, что получил когда-то кличку Жиртрест. Он знакомит меня со своим новым приятелем Андреем, недавно поселившимся в нашем доме у своих родственников, после того, как его квартира вместе с престарелым дедом сгорела во время одной из бомбежек.

Андрей на год старше нас и заканчивает десятый класс. Он серьезно увлекается химией и постоянно конструирует какие-нибудь необыкновенные механизмы, изобретая взрывающиеся порошки, летающие ракеты и тому подобные вещи. Заветная его мечта - стать космонавтом или, на худой конец, конструктором космических кораблей. Мы быстро находим общий язык. Хотя меня мало привлекают точные науки и тем более химия, наши вкусы в области фантастических замыслов оказываются близкими. К тому же Андрей тоже кропает стишки и, как все юные поэты, отчаянно влюблен. Объектом его платонических грез оказывается некая Нэля, обитающая на первом этаже в четвертом подъезде нашего дома.

Я помню Нэльку еще девчонкой, неутомимо скакавшей с подружками через веревочку. Позже на моих глазах она становится угловатой девочкой-подростком, часто участвующей в общедворовых играх в лапту или прятки. Теперь же я едва узнаю ее в стройной красавице, с плавными движениями и аккуратно уложенной, пышной косой золотисто-каштановых волос. Одевается она, как и ее представительная мамаша, по последней моде и имеет столь неприступный вид, что заговорить с ней, как прежде, у меня не хватает духа. Поэтому выбор приятеля не удивляет меня.

Впрочем, в реальной жизни амурные вожделения Андрея проявляются весьма необычным способом. Не осмеливаясь открыть свои чувства в отношении несравненных прелестей избранницы, он постоянно докучает ей, изобретая всевозможные каверзы, заставляющие порой бедную девушку и ее мать изрядно нервничать. Мне же по долгу дружбы приходится нередко содействовать ему в таких проделках.

Так к первомайскому празднику он решает "порадовать" возлюбленную красочным фейерверком из разноцветных бенгальских огней. Для этого сооружается сложная вращающаяся машина, начиненная особой смесью. Мой друг несколько дней возится, подбирая подходящие составы из неразорвавшихся немецких зажигательных бомб. Когда вечером мы устанавливаем его конструкцию на лестничной клетке перед Нэлиной квартирой, я еще думаю - не наделаем ли мы пожара. Но Андрей убежденно заверяет, что смесь совершенно безопасна. Подпалив запал, мы звоним в дверь и перебегаем в соседний проходной подъезд. Пожара тогда действительно не произошло. Однако, судя по долетающим до нас отчаянным воплям, переполоху та затея вызывает немало.

В другой раз юный "Ромео" надумал поиграть с дамой сердца в "Домового". Пользуясь тем, что светомаскировка вынуждает всех тщательно закрывать изнутри окна плотными шторами, он, когда стемнело, взбирается на оконный карниз комнаты, где живет его пассия, и укрепляет сверху в раму иглу с продетой в нее ниткой. На ту нить подвешивает небольшую гайку, от которой отходит другая длинная нитка. Дергая за нее можно стучать по стеклу, находясь на значительном расстоянии. Потом мы соединяем стучалку с ниткой, опущенной с моего балкона, и, как только все оказывается готово, начинаем дергать за нитку, наблюдая сверху за результатами.

Устройство работает безотказно. Целый час, затаив дыханье, мы следим за разыгрывающимися внизу сценами. Несколько раз злополучная жертва с матерью и соседями выбегает во двор, пытаясь обнаружить и схватить нарушителя спокойствия. Чиркая спичками, они осматривают все закоулки двора, ища виновника и не понимая, кто барабанит по стеклу. Лишь когда златокудрая красавица догадывается принести фонарь и начиеает исследовать раму, становится ясно, что пора кончать забаву. Резко потянув нитку, мы обрываем ее и поспешно  сматываем свой конец, чтобы не оставлять улик.

Иногда мы с Андреем и Толиком-Жиртрестом ходим в кино или ездим в парк культуры Горького побродить среди гуляющей там молодежи, потолкаться на танцплощадках, послушать бесплатных лекторов и поглазеть на открытые эстрады, где выступают музыканты и артисты. Налеты вражеской авиации случаются уже редко и то главным образом по ночам, на них почти перестали обращать внимание. По старой памяти я, правда, поднимаюсь во время воздушных тревог на крышу, полюбоваться разрывами зенитных снарядов и шарящими по небу голубыми лучами прожекторов. Немецкие летчики, прорывающиеся еще порой к городу, держатся теперь на большой высоте, так как над центром в районе Кремля и главных военных объектов висят заградительные аэростаты.

Кроме дворово-парковых развлечений и хозяйственных дел, связанных со стоянием в очередях и отовариванием продталонов, мне приходится заниматься и огородной практикой. Как и многие москвичи, остро нуждающиеся в продуктах питания, мы получаем небольшой участок километрах в двадцати от города. Ездить туда надо на электричке. Поскольку мать работает в институте, а Маша присматривает за маленьким Вовиком, посадку овощей доводится осуществлять мне. Вооружившись лопатой и котомкой с порезанной на части картошкой и другими семенами, я с утра частенько отправляюсь загород и возвращаюсь домой уже под вечер.

Как раз в эти дни Андрею приходит повестка из райвоенкомата, приглашающая его явиться в субботу к девяти утра. Он в то время сдает последние экзамены за десятый класс. Год его в армию еще не призывают и мы тщетно гадаем, что может означать такая повестка. Оказывается идет очередной набор в военные школы. Ему, как успешно заканчивающему десятилетку, предлагают на выбор поступить в артиллерийское или в танковое училище. Андрей приходит посоветоваться с нами.

- Если откажусь, - задумчиво произнит он, - то через пару месяцев загребут в пехоту. Придется воевать рядовым, а так через полгода стану офицером.

- Младшим лейтенантом, - знающе уточняет Толик-Жиртрест.

- Не генералом же, - усмехается наш приятель. - Вот только куда пойти?

- Иди в боги войны, - серьезно советует Анатолий. - Танкисты - живая мишень. Мало кто из них дотянет до победы. А ты ведь мечтаешь еще о космосе.

- Э, сейчас не до этого, - машет рукой Андрей.

- Я бы предпочел танк, - говорю я. - Машина все-таки. Ты любишь технику.

- Лирический вздор, - решительно возражает Толик. - Быть артиллеристом - есть хоть небольшой шанс уцелеть!

Он встряхивает головой и поет популярный тогда куплет из военной песни:

"Артиллеристы, Сталин дал приказ!

 Артиллеристы, зовет отчизна нас.

 Из сотен тысяч батарей, за слезы наших матерей,

 За нашу Родину, Огонь! Огонь!"

Через неделю мы провожаем Андрея в танковое училище, находящееся где-то на юге. Адреса он пока не знает, так как это военная тайна. При случае обещает, впрочем, сообщить о своем местонахождении. По дороге мы распиваем бутылку портвейна и, весело болтая, доводим приятеля до здания военкомата. Новоиспеченных курсантов там уже ждет новенький светло-зеленый американский "Форд" с брезентовым верхом. Расставаясь, мы желаем будущему танкисту успехов по службе и, втайне завидуя, возвращаемся домой. Нам такая возможность может представиться не раньше чем через год, когда исполнится шестнадцать лет.

Вскоре после проводов Андрея в армию, в связи с окончанием учебного года, возвращаются из Казахстана дети Марии Федоровны. Тетушка, занятая по работе, так и не смогла выехать за ними в Боровое. Привозит ее дочек одна из воспитательниц, работавшая с ними в эвакуации. Узнав об этом событии, мы с матерью отправляемся на Волочаевскую улицу, где живет тетя. Я с трудом узнаю своих кузин. Инна закончила седьмой класс и стала настоящей барышней, Саня тоже сильно изменилась. превратившись в миловидную девчушку. Сестры несказанно радуются тому, что добрались, наконец, до дома и кончилась их затянувшаяся на два года сиротская жизнь на чужбине.

Девочки наперебой рассказывают, как по дороге в Москву, когда поезд стоял минут десять в Муроме, им удалось повидаться с отцом и они не сразу узнали его в худющем дяденьке в военной форме. Лишь после того, как седовласый майор в очках окликнул их по именам, они поняли, что это он.

- Я телеграммой сообщила Сереже, в каком поезде они едут, - обнимая дочек, объясняет улыбаясь Мария Федоровна и со вздохом чуть слышно добавляет.

- Не знаю только, как мы жить будем. По работе-то у меня буквально нет и минуты свободного времени. Даже съездить за ними не смогла.

- Завтра же мы пришлем сюда Машу, - успокаивает сестру моя мать. - Спасибо ей, она здорово выручила нас. Теперь ей лучше переехать к тебе. Она любит девочек и поможет растить их.

- А как ты с Вовиком? - спрашивает тетя.

- Я поговорю с Григорием. У него много знакомых. Что-нибудь придумаем.

На следующий день Маша переезжает к своим бывшим воспитанницам. Хотя она очень любит маленького Володю и мы с матерью относимся к ней, как к родной, жить в нашем доме, под постоянное брюзжание отчима, нелегко. Несколько дней я сбиваюсь с ног, погруженный в хозяйственные хлопоты. Надо бегать по магазинам, и убираться, и готовить еду, и присматривать за братом. Должен сознаться, что занимаюсь я этими делами с большой неохотой и удивляться не приходится, что в квартире нашей, до прихода матери с работы, царит величайший беспорядок.

Наконец, однажды, когда я как раз собираюсь на кухне кормить Вовика, появляется Григорий Федорович с новой домработницей. От изумления я чуть не опрокидываю на плите кастрюлю с супом. Ею оказалась Мотря, та самая дочь хозяйки в селе под Бахмачами, в доме которой нас застала война. Она еще учила меня тогда украинскому и столь сердобольно ухаживала за мной вместе с подружками, когда я мучился с распухшей ногой на их сеновале. Заметив мою растерянность, отчим заговорщически подмигивает и весело спрашивает, указывая на гостью.

- Как? Годится в помощницы?

Я поспешно киваю, будто от моего согласия, что-то зависит.

- Вот и отлично! Поживет пока у нас, за Володей присмотрит. Потом устроим ее на завод с общежитием.

Григорий Федорович фамильярно кладет руку девушке на плечо и, провожая ее в детскую, деловито распоряжается.

- Будешь спать здесь с малышом. Вещи твои завезу вечером. А сейчас помоги-ка нашему кашевару с обедом.

Мотря быстро осваивается и, пока я разогреваю суп и второе, ловко накрывает стол. За обедом мы непринужденно болтаем, обсуждая последние известия. На этот раз, к моему удивлению, отчим никому не делает нравоучительных замечаний. Даже Вовика лишь слегка пожурил, хотя тот, по обыкновению, так увлекся едой, что измазал кашей не только передник, но и скатерть. Через час Григорий Федорович уезжает по делам на фабрику, а мы с Мотрей занимаемся уборкой квартиры.

- Давно в Москве? - моя посуду, пока она подносит ее из столовой на кухню, интересуюсь я.

- Та вже с полгода, - отвечает она.

- Как ты перебралась с Украины?

- Вскоре после вашего отъезда фронт к селу приблизился, меня взяли в военный госпиталь. Ухаживала за ранеными, с ними и отступала. Приходилось быть и прачкой, и санитаркой, - девушка вздыхает. - Почти год по фронтовым дорогам мыкалась. Потом работала на тыловых предприятиях. Теперь вот надумала в столице устроиться. Разыскала твоего отчима. Он мужик дельный, обещает на закрытый завод определить, там и общежитие, и паек получше.

- А что с твоей мамой? - спрашиваю я. - Где она?

- Кто ж ведает? Там у нас еще фрицы хозяйничают.

Больше расспрашивать Мотрю о прошлом я не решаюсь. Вечером, к тому времени, когда отчим и мать возвращаются с работы, в квартире нашей уже царит порядок. Григорий Федорович привозит откуда-то солдатский вещмешок девушки. Свои платья и пальто из шинельного сукна она вешает в гардеробе, что стоит в коридоре, остальные вещи укладывает под диван, на котором ей предстоит спать в детской комнате, где находится кроватка Вовика. Мать рада, что появился кто-то, чтобы присматривать за малышом и помочь в хлопотах по дому.

Но особенно доволен я. Хозяйственные заботы последних дней так вымотали меня, что я просто не знал долго ли еще смогу выносить их. К тому же пора было думать об учебе. Девятый класс я не окончил, уехав из Башкирии. Чтобы попасть в военное училище, приходится ждать целый год. Единственное, куда можно поступить, это в какой-нибудь техникум. Я остановливаю свой выбор на авиамоторостроительном. Он находится за Семеновской заставой. Собрав необходимые документы, я отправляюсь по указанному в объявлении адресу и вскоре меня зачисляют в студенты.

Учеба начинается с заводской практики. Завод располагается недалеко от кирпичного четырехэтажного здания техникума, напоминаюшего обычную школу. К зданию примыкает бетонная ограда, опоясывающая огромную территорию, на которой виднеются невысокие корпуса без окон. Добираться туда приходится на трамвае, ходившем от Семеновской площади, куда я доезжал на метро. На завод пропускают лишь через проходную и нам оформляют пропуска с фотокарточкой. Нашу группу закрепляют за цехом холодной обработки металлов, находящимся в крытом помещении с застекленной крышей.

Впервые войдя в цех, мы просто остолбенели, оглушеные лязгом, визгом, скрежетом сотен разных станков, стоящих ровными рядами в просторном зале. Нас провели по грохочущему цеху, вкратце рассказав о назначении станков, и распределили по рабочим местам. Я попадаю в отдел фрезерных станков. Старый мастер подводит меня к небольшому станку-полуавтомату и показывает, как закреплять и обрабатывать лежащие в специальном ящике детали. Объяснять ему приходится, крича во все горло. К счастью, задание нетрудное. Надо лишь правильно установить заготовку, подвести сверху резец и, нажав кнопку включения, следить, чтобы равномерно текла эмульсия охлаждения. На заготовке, оказавшейся, как я узнал впоследствии, шатуном авиадвигателя, станок сам растачивает одно углубление и снимает необходимую фаску, после чего останавливается. Понаблюдав за работой мастера, я принимаюсь за дело и довольно быстро осваиваю несложную операцию.

К обеду я уже выполняю работу почти механически, успев обточить большую часть заготовок из вместительного ящика. Молчаливая тетушка из отдела технического контроля проверяет особым щупом готовые детали, сложенные мною горкой у станины. Другая женщина помоложе, в очках и засаленном синем халате, не спеша грузит их на коляску-транспортер и увозит к следующему станку. Наконец, откуда-то из центра зала доносятся удары гонга, возвещающие перерыв на обед. Станки, как по команде, тотчас замирают. В цеху воцаряется тишина, нарушаемая только жужжанием мощных вентиляторов.

- Передохни, сынок! - Вытирая ветошью руки, говорит стоящий за соседним станком мастер. - Если прихватил что из дома, то покушай. Минут двадцать есть в нашем распоряжении.

Я киваю и, достав бутерброд, сунутый в карман перед уходом, принимаюсь неторопливо жевать. Рабочие, не выходя из помещения, закусывают, собравшись небольшими группами в проходах между станками. Многие держат в руках бутылки с молоком, кое у кого имеются термосы. Мастер предлогает и мне кружку чая с сахарином.

- Скоро обещают построить для нас столовую, - замечает он. - А то без горячего по десять часов в цеху не все выдерживают.

- Нам тоже работать столько? - спрашиваю я.

- У вас сокращенный день, - успокаивает меня мастер. - В четыре пойдешь домой.

Ровно в четыре нас отпускают из цеха. Почти все проходившие практику ребята направляются к проходной. Я же с двумя студентами из моей группы решаю побродить по территории завода. Мы заглядываем в соседний корпус, находившийся недалеко от нашего цеха. Оттуда доносится равномерный грохот, сотрясающий землю. Оказывается, там  кузнечный цех. Мы входим в здание и проходим по залу, осматривая огромные станки, мощно ухающие тяжеленными паровыми молотами по раскаленным докрасна металлическим болванкам. При ударе от металла разлетаются снопы искр. Над станками клубится пар. Несмотря на гудящие под потолком вентиляторы, в помещении жарко и душно, пахнет чем-то резким, отчего першит в горле.

- Хорошо, что нас послали не сюда! - глядя на обливающихся потом полуобнаженных кузнецов, замечает один из моих сокурсников.

- Настоящая душегубка, - вытирая платком взмокший лоб, отзывается другой.

Выбравшись из грохочущего кузнечного цеха, мы несколько секунд приходим в себя. Чуть в стороне от здания находится свалка бракованных деталей. Там кучами лежат коленчатые валы, цилиндры, поршни, корпуса, поддоны и крышки от авиационных моторов. Наше внимание привлекают сломанные клапана. Мои спутники выковыривают из них желтоватое вещество, отливающее золотистым металлическим блеском. Набрав щепотку поблескивающей массы, они кладут его в лужу. Вещество тотчас начинает дымиться и вдруг вспыхивает ярким голубым пламенем.

- Если бросить сломанный клапан в воду, он обязательно взорвется! – знающе заявляет один из моих коллег. – У нас во дворе ребята часто используют их вместо гранат, играя в войну!

Мы собираем надтреснутые клапана и кидаем их в лужу, держась на почтительном расстоянии. Лопаясь от контакта с водой, они грохочут как настоящие небольшие взрывы, которые не заглушает даже шум близкого кузнечного цеха. Однако такая игра не безопасна. Мы спешим к проходной, чтобы нас не задержали, как диверсантов.

Так закончивается мой первый трудовой день на заводе. За месяц практики я успеваю поработать на фрезерных, сверлильных и токарных станках. Потом нас отправляют в подшефный колхоз на уборку урожая. Недели три мы собираем морковь, свеклу и картошку на полях, сортируем их, насыпаем в мешки и помогаем грузить на автомашины, увозившие овощи в местные хранилища либо в город.

Живем мы в здании сельской школы, питаемся в столовой, наспех организованной для нас правлением колхоза. Полевая работа мне привычна, и я сравнительно легко справляюсь с нормой, назначаемой колхозными бригадирами. После завершения уборочных работ в качестве платы за труд мы получаем по мешку картошки и по полмешка моркови и свеклы. Это существенное подспорье для наших семей, живущих на скудный паек, выдаваемый по карточкам.

По возвращении в Москву мне приходится заняться и сбором урожая на том пригородном клочке земли, который я успел обработать весной. Вместе с Мотрей, оставив Вовика на попечение соседки-старушки, мы раз пять выезжаем на электричке на свой загородный огород. К сожалению, большая часть картошки, не говоря уж о других культурах, посаженных мной, оказывается разворованной, так как участки там не огорожены и не охраняются. Тем не менее нам удается накопать и привезти домой еще несколько мешков, которые мы храним на балконе, прикрыв от дождя клеенкой.

Мотря прекрасно справляется с хозяйственными хлопотами. Обычно не признающий никаких авторитетов Вовик слушается новую няню с первого слова. Мои отношения с девушкой складываются весьма сложно. Я вижу, что нравлюсь ей и со своей стороны испытываю к ней сильное влечение. Вместе с тем меня отпугивает ее решительность, с какой она, как мне казалось, стремиться подчинить себе всех вокруг. К тому же я чувствую, что между ней и отчимом существует интимная связь. Это невольно настораживает и злит меня.

Хотя Мотрю нельзя назвать писанной красавицей, ее стройная фигурка, смуглое, веснушчатое, как у многих украинок, овальное лицо с правильными чертами, чуть вздернутым носиком и черными дугами бровей над светло-серыми, живыми глазками, делают ее очень привлекательной. Мне приходится делать над собой отчаянные усилия, чтобы не преступать опасную черту, за которой могут начаться, чего я почему-то больше всего опасаюсь, дальнейшие необратимые осложнения.

Нередко возясь вместе с Вовиком в детской, мы затеваем на ковре общие игры, борясь понарошку, когда тела наши, как бы случайно, сплетаются и ощущение телесного контакта начинает сладостно волновать кровь. Удерживая в объятиях гибкий торс девушки, я порой ненароком касаюся ее маленьких, упругих грудей и с замиранием сердца чувствую пьянящее головокружение. Она, видно, испытывает нечто подобное, потому что руки ее вдруг слабеют, переставая отталкивать меня, и в серых глазах, с необычайно расширившимися зрачками, я читаю немой укор за мое трусливое малодушие.

Однако преодолеть барьер, возводимый соображениями о возможных последствиях, мне не удается. Каждый раз я подавляю свой порыв и, выпуская ее из объятий, в крайнем смущении торопливо ухожу из детской, провожаемый ее недоумевающе-сердитым, насмешливым взглядом. Впрочем, вероятно моей девственной наивности вскоре пришел бы конец, если бы Мотря неожиданно не уехала от нас. Отчим сдержал обещание и устроил ее через знакомых на военный завод, где приезжим рабочим предоставляли общежитие.

Лишившись помощницы, мы оказались в затруднительном положении. Некому стало бегать по очередям отоваривать карточки, присматривать за ребенком, не говоря уж о готовке пищи и уборке квартиры. Вовика приходится теперь подолгу оставлять одного в запертой комнате, чтобы он не выбрался на кухню, где были газ и спички. Мать, недавно с таким трудом устроившаяся в институт, в растерянности. Я большую часть дня пропадаю в техникуме, Григорий Федорович с утра до вечера находится на фабрике. Несколько дней мы живем как на иголках, не зная, что делать.

Наконец, отчиму удается найти женщину лет тридцати откуда-то из Подмосковья. Та нуждается в жилье и соглашается за определенную плату вести наше хозяйство. Появление в доме новой экономки-домработницы совпадает еще с одним событием, оставляющем след в моей памяти. Через пару недель после своего переселения к нам эта женщина, звали ее, кстати, тоже Марусей, обнаруживает, что я лунатик и, возможно, даже спасает мне жизнь. Как-то ночью я вдруг слышу ее взволнованный голос, негромко окликающий меня.

- Ради бога! Слезь с подоконника! Ты ведь можешь сорваться!

Открыв глаза и постепенно выходя из состояния сна, я обнаруживаю, что сижу на краю распахнутой оконной рамы, свесив ноги наружу. Залитые лунным светом внизу отчетливо виднеются крыши строений, примыкающих к нашему дому со стороны большого двора. С высоты пятого этажа ярко выделяются куски листового железа и черной толи, покрывающей сараи. Удивление мое столь велико, что я не успеваю даже испугаться, и, спокойно повернувшись, неторопливо переношу ноги внутрь комнаты.

Лишь когда я опускаюсь на пол и вижу окаменевшую в дверях, неподвижную фигуру Маруси, с бледным, как полотно, лицом, до сознания моего доходит, какой опасности я подвергался. В это время, разбуженные возгласами, в коридор выходят мать и отчим. Они принимаются оживленно обсуждать происшествие.

- Я проснулась от легкого шума, - объясняет Маруся. - Слышу - в соседней комнате кто-то ходит. Я поднялась, приоткрыла дверь и глазам не поверила. Окно распахнуто настежь, а он, голубчик, сидит на краю подоконника и ноги наружу свесил. В первую минуту я растерялась, хотела окликнуть его, но чувствую - не могу. Видно, голос пропал от страха. Потом уж пересилила себя, стала звать потихоньку.

- Хорошо, что не напугала его, - подходя ко мне, взволнованно говорит мать. - Он мог свалиться.

- Типичный сомнамбулизм, - знающе произносит Григорий Федорович. - О подобных случаях рассказывал Стрельчук. Свет луны иногда заставляет человека ходить во сне и делать разные вещи. Это похоже на гипноз.

- Ты свяжись с Иваном Васильевичем, - просит мать. - Пусть посмотрит парнишку. А сейчас надо бы забить раму, чтобы такое не повторилось.

Отчим приносит молоток и гвозди и, недовольно ворча, принимается заколачивать оконную раму. Меня, как больного, заботливо укладывают в постель. На всякий случай мать запирает на ключ дверь моей комнаты, чтобы я не удрал во сне гулять куда-нибудь на крышу. Я не решаюсь возражать, вспомнив своего приятеля по Геленджику, Дочу, сына хозяйки дома, где мы жили. С ним тогда нередко случалось нечто подобное, когда он убегал ночами во сне к обрывистому Толстому мысу. Впрочем, больше со мной явлений лунатизма, кажется, не было.

Между тем фронтовые сводки с гигантских полей сражения продолжают приковывать наше внимание. Ежедневно мы жадно ловим последние известия по радио, просматриваем газеты и горячо обсуждаем ход боевых действий, начинающий наконец-то складываться в нашу пользу. После Курска Красная Армия разворачивает наступление на Западном направлении, освобождает Брянск и Смоленск, изгоняет оккупантов с Кубани и Таманского полуострова, из Левобережной Украины и Донбасса. Шестого ноября освобождает Киев. Вечером в тот день в Москве грохочет артиллерийский салют. Я лезу на крышу любоваться красочным зрелищем.

В скорой окончательной победе над фашистами никто уже не сомневается. Немцы могут еще проводить тотальные мобилизации, издавать указы о создании неодолимых "Восточных валов", но остановить нашу армию им не под силу. Освободительная война стала всенародной. За два года мы научились делать танки и самолеты и начали выпускать их больше, чем Германия. Лишившись преимущества в технике, враг мог лишь на какое-то время задержать растущий натиск советских войск.

Перелом в войне и разгром немцев под Сталинградом постепенно сказывается и на условиях жизни в тылу. В Москве заметно улучшается снабжение. По карточкам регулярно выдают теперь не только хлеб, но и другие продукты. К тому же картошка и овощи, собранные осенью на пригородных участках, вдоль линии железных дорог, на бесхозных прежде клочках земли, позволяют многим как-то наладить питание.

Студенческое бытие мое протекает успешно. Хотя учеба в техникуме и не приносит особых радостей, но и больших огорчений тоже нет. С черчением и теоретическими дисциплинами я справляюсь сравнительно легко. Среди сокурсников у меня появляются новые друзья. Один из них - Костя Горелов увлекается боксом. Он и меня втягивает в это дело. Как-то в воскресение он заезжает за мной, и мы отправляемся во дворец спорта "Крылья Советов", находящийся недалеко от Белорусского вокзала на Ленинградском проспекте.

Прогулявшись минут десять пешком от метро, мы оказываемся перед зданием дворца и я, помню, в нерешительности замедляю шаг, приближаясь к солидному парадному входу.

- Выше нос! Не робей! - подбадривает меня приятель. - Скулу тебе не свернут. Первое время будут лишь разминки и отработка ударов на снарядах.

- Примут ли меня? - с сомнением спрашиваю я, вспоминая рассказы Джека Лондона о суровой доле мастеров кожаной перчатки.

- Конечно! Я уже говорил с тренером. У нас как раз не хватает в твоем весе одного для команды, - Костя весело хлопает меня по плечу.

Мы проходим через центральный холл с гардеробной и входим в просторный зал, где располагаются секции вольной борьбы и бокса. Там уже толпится человек двадцать ребят в трусах и майках. В одном из углов зала находится ринг, вдоль стены виднеются подвесные кожаные груши и другие снаряды для отработки ударов. Костя подводит меня к стройному, чуть лысоватому человеку в светло-сером спортивном костюме, плотно облегающем его мощную фигуру.

- Вот парень, о котором я говорил, - представляет он меня. - Учится со мной на одном курсе. Хочет заниматься боксом.

- Хочет? Это хорошо! - Лысоватый спортсмен окидывает меня оценивающим взглядом и, протягивая руку, дружелюбно добавляет. - Что ж, будем пробовать. А пока познакомимся, Огуренков.

В смущении я молча пожимаю его широченную ладонь.

- Поживей раздевайтесь! - взглянув на часы, распоряжается тренер.- Через пару минут начнем разминку.

Мы с Костей быстро снимаем с себя верхнюю одежду и складываем ее, как и другие, на стульях у входа в зал. Тапочек у меня нет, но Костя говорит, что первое время можно тренироваться и в носках, поскольку пол в центре зала покрыт толстой войлочной подстилкой, позволяющей делать упражнения даже лежа. По команде все встаем в круг, повернувшись лицом к центру.

Огуренков объясняет, что главное в бою - это ноги. Если они не будут держать тело, как надо, то мы никогда не сумеем вовремя уклониться от удара, и тем более правильно атаковать. Тренер показывает, как работать ногами, пританцовывая на носочках, как переносить центр тяжести на левую ногу и, послав тело вперед, одновременно выбрасывать правую руку. Затем, хлопнув в ладоши, он командует.

- Ну, пошли! - и встав с нами в общий круг, плавно двигается вперед.

Мы следуем за ним, стараясь копировать его движения. Отработка прямых ударов правой продолжается минут пять. Темп движения то замедляется, то ускоряется. Потом минут пять мы передвигаемся уже влево, отрабатывая прямые удары левой. После этого тренер показывает. как правильно наносить боковые удары, которые называются по-английски "хуками". Закончив отработку "хуков", мы принимаемся разучивать удары, применяемые в ближнем бою, наносимые снизу вверх, так называемые "аперкоты". Минут через сорок такой разминки, когда от нас буквально повалил пар, тренер хлопнул, наконец, в ладоши и остановился.

- А теперь разбейтесь на пары по весовым категориям, - приказывает он.

Мы встаем по двое. Так как Костя гораздо выше и тяжелее, моим напарником оказывается незнакомый коренастый парнишка с буйной копной рыжих волос. Я тотчас мысленно окрестил его Рыжиком.

- Делаем "пуш-пуш"! - распоряжается Огуренков.

Стоящий против меня Рыжик, кладет правую руку мне на живот, велев сделать то же движение.

- Будем тренировать брюшной пресс, - поясняет он. - Наблюдай - как делают другие!

Я смотрю на стоящую рядом пару. Те дважды одновременно надавливают друг другу основанием ладони на пупочную область, совершая при этом резкий двойной выдох, после чего, слегка развернув плечи, меняют руки, производя надавливание уже левой. Мы тоже начинаем упражнение. Постепенно темп движений ускоряется и выдохи становятся все резче, сила надавливания возрастает. Так мы упражняемся пока есть силы и хватает дыхания.

Потом Рыжик надевает кожаные тренировочные перчатки и, объяснив, как надо держать руку, просит меня вытянуть вперед ладонь. Он принимается наносить по ней разнообразные удары. Моя ладонь служит вместо груши-мишени. После этого мы меняемся ролями и уже я, впервые надев изрядно потрепанные боксерские перчатки, отчаянно молочу его руку.

Тренер по очереди обходит пары, показывая как правильно работать ногами и корпусом, чтобы постоянно сохранять устойчивое положение, позволяющее в любое мгновенье переходить в атаку. Занятия завершаются учебной схваткой на ринге по две минуты на пару. Дождавшись своей очереди, мы с Рыжиком пролезаем между натянутыми горизонтально толстыми белыми канатами и встаем около тренера. Тот осматривает наши перчатки, поправляет на них шнуровку и, удовлетворенно кивнув, отступает шаг назад.

- Бокс! - доносится до меня его спокойный голос.

Рыжик тотчас активно начинает атаку, тесня меня к канатам в угол ринга, я по возможности оказываю сопротивление, нанося встречные удары левой и держа правую руку, как учили, у подбородка, считающегося самым уязвимым местом. Некоторое время мы резво обмениваемся ударами. Партнер все время вынуждает меня пятиться назад, прижимая к самым канатам. Несколько раз я сам пробую перейти в нападение, но каждый раз натыкаюсь лицом на точные удары противника.

Наконец, разозлившись, как разъяренный бык, я наступаю на Рыжика, не обращая внимания на его грозные кулаки. Вскоре наши руки переплетаются, мы стукаемся лбами и тренер, громко подав команду "Брек!", решительно встает между нами.

- На сегодня хватит, - с улыбкой произносит он. - Для первого раза сойдет. Только не забывайте, что бокс - это спорт. Пока же у вас больше похоже на драку.

Он приглашает на ринг следующую пару. Усталый, но счастливый тем, что нос мой и челюсть остались целы, я с интересом наблюдаю, как ведут бой другие. В голове еще шумит от пропущенных ударов, в животе ощущается сосущая пустота от голода, однако общее самочувствие хорошее и новизна переживаемых ощущений приятна. Поединки проходят оживленно, за две минуты никто не выматывается, не падает от ударов в нокаут.

Особенно нравится мне Костя. Он умело обыгрывает соперника, часто проводя сложные серии ударов, постоянно применяет разнообразные финты и замысловатые комбинации. Даже обычно скупой на похвалу тренер приводит нам его технику в пример. Потом мы гурьбой идем по бульвару в сторону Белорусского метро. Ребята увлеченно рассказывают об Огуренкове и других известных мастерах, участвующих в настоящих соревнованиях. С того дня я начинаю регулярно посещать секцию бокса, дважды в неделю приезжая во дворец "Крылья Советов".

Тем временем учеба моя в техникуме идет своим чередом. Единственным трудным предметом оказывается сопромат, что означает сопротивление материалов. Но с этой дисциплиной, требующей прочных математических знаний, многие не в ладах, так что я не одинок и можно особенно не переживать. Студенческий паек обеспечивает довольно сносное пропитание, новая домработница, присматривая за Вовиком, умело ведет хозяйство, отчим редко появляется в доме, старательно сдерживая свой крутой директорский нрав. Мать работает в институте, помогая нам, чем может.

Положение на фронте уже не тревожит, как прежде. У всех на устах - результаты Тегеранской конференции, встречи в верхах. Наши войска повсюду теснят фашистов, освобождая захваченные города и села. Союзники обещают открыть второй фронт, хотя практически с ним не торопятся. Избрав профессией авиацию, я с интересом собираю о ней информацию. По официальным данным к середине 43 года советские ВВС стали вдвое превосходить Люфтваффе.

Конечно, я не очень-то доверяю газетам, но факты говорят за себя. Наши заводы выпускают в месяц по три тысячи машин, и качество самолетов не вызывает сомнений. Иначе откуда бы взялись Покрышкины и Кожедубы, как смог бы Горовец в одном бою сбить девять немецких бомбардировщиков. Имена замечательных конструкторов Туполева, Яковлева, Поликарпова не зря частенько упоминаются по радио.

По воскресным дням у нас в столовой опять иногда собираются знакомые. Правда, вместо прежних пышных застолий это теперь скорее скромные чаепития, но интеллектуальное общение от этого только выигрывает. Я охотно присутствую на таких встречах и, как студент, успевший уже кое-что повидать, участвую в дискуссиях наравне со всеми.

Из друзей отчима к нам изредка заглядывает мой кумир Михаил Григорьевич Шуляков, сильно исхудалый и еще больше прихрамывающий на раненую ногу, однако, как и раньше, всегда изрядно подвыпивший и неизменно веселый. Бывает и доктор-психотерапевт Иван Васильевич Стрельчук, руководящий теперь военным госпиталем.

Из подруг матери чаще других захаживает Раиса Никитична Коптева со своим знакомым Петром Тимофеевичем, солидного вида седовласым мужчиной лет за пятьдесят. Последний работает ведущим инженером в одном из конструкторских бюро, связанных с авиацией. Беседы с ним для меня особенно полезны. Узнав, что я поступил в авиамоторостроительный техникум, Петр Тимофеевич хвалит мой выбор и, обращаясь ко мне, обычно величает меня коллегой.

С Раисой Никитичной я знаком с детских лет. Это статная женщина, очень умная и уравновешенная. Ее единственный сын Марк года на три постарше меня. Его прежде всегда ставили мне в пример, как круглого отличника, блестяще учившегося по всем предметам. Марка считали необыкновенно одаренным математиком. Ему прочили славное будущее на поприще науки. Однако война внесла свои коррективы. Сын тети Раи поступил в военно-морское училище и, закончив его, сражается теперь на Черном море, командуя торпедным катером.

Порой приходит навестить нас и сестра матери Мария Федоровна. Женщины больше говорят о судьбе фронтовиков, погибших или еще живых, делятся переживаниями и надеждами. Мужчины чаще обсуждают военную стратегию и тактику, негодуют по поводу очевидных просчетов ставки. Имя маршала Сталина, разумеется, никто не произносит, но большинство единодушно считает его главным виновником тяжелых потерь начального периода войны, да и в более позднее время видят в нем скорее помеху, чем организатора побед и гениального полководца, каким навязчиво пытается представить его официальная пропаганда.

Впрочем, если в оценке личных достоинств "непогрешимого" вождя разногласий почти нет, то о причинах, обрушившихся на нашу страну бед, разгораются подчас ожесточенные споры.

- Что бы ни болтали о верховном, дело не только в нем, - авторитетно заявляет как-то Григорий Федорович, неторопливо размешивая ложечкой сахарин в стакане. - В истории роль личности не столь уж и велика. В этом Плеханов был прав!

- Не с одним Гитлером воюем, и вовсе не за тех, кто окопался в Кремле, - развивает мысль отчима Шуляков. - Немцы стремятся к мировому господству - мы им помеха. Вот главная пружина войны!

- Причин у кровавой бойни много, - задумчиво покачивает головой Иван Васильевич, доставая из объемистого портфеля фляжку с медицинским спиртом. - Не забывайте о противостоянии систем.

- Ты имеешь ввиду социализм и капитализм? - оживляется при виде заветного сосуда, дядя Миша.

- Разумеется! - вздыхает доктор. - Пока одни грабят и обирают других - войны неизбежны!

Перехватив многозначительный взгляд матери, незаметно кивнувшей на буфет, я достаю оттуда поднос с рюмками и графин с водой.

- Англия с Францией, да и Америка специально подкармливали нацистов, надеясь натравить их на нас, - разливая спирт по рюмкам и разбавляя его водой, говорит отчим. - Хорошо еще, что они перегрызлись между собой, а то навалились бы вместе.

- С открытием второго фронта союзнички не спешат, - вожделенно поглядывая на фляжку, замечает Шуляков. - Ждут шакалы, когда мы совсем обессилим, а тогда будут думать, как лучше всадить нам нож в спину.

- Полагаю, до этого не дойдет, - рассудительно произносит Петр Тимофеевич. - Рузвельту и Черчиллю придется считаться с волей своих народов. Науськать их на нас им будет теперь не так просто.

- Да и с техникой у Красной Армии сейчас получше, не то что в начале войны, - добавляет сидящая рядом с ним Раиса Никитична.

- Дай-то бог, чтобы поскорей наступил мир! - поднимает рюмку доктор.

- За победу! - кивает Григорий Федорович.

Мужчины дружно осушают рюмки, закусывая сухариками, заготовленными на такой случай. Женщины и я довольствуемся горячим чаем с сахарином. Застольная беседа принимает более оживленный характер.

- Победу-то мы, конечно, одержим, - ставя на стол опустевшую рюмку, неторопливо произносит инженер. - Однако какой ценой!

- Считая с гражданскими миллионов двадцать уже, потеряли, - замечает Иван Васильевич.

- Это больше, чем немцы? – спрашиваю , помню, я у доктора.

- Раз в пять, если не в десять, - хмуро отзывается тот. – Жизнь-то в Союзе стоит не дорого. Это фрицы привыкли все экономить. Мы же, русские, кровь свою не жалеем.

- Еще до войны почти весь командный состав уничтожили, - согласно кивает Шуляков. - Били своих, чтоб чужие боялись! Только напрасно!Сколько прекрасных людей зря потеряли!

- Особенно в авиации, - подтверждает Петр Тимофеевич. - И тех, кто руководил летной подготовкой, и тех, кто создавал самолеты. Лучшие в мире КБ разогнали. Не пощадили ни Туполева, ни Поликарпова, ни Ди Бартини. Все - лишь бы угодить усатому! Как сейчас вспоминаю тридцать седьмой. Газеты пестрели тогда лозунгами: "На смену вредителю Туполеву придут сто тысяч новых Туполевых." В результате к началу войны оказались и без пилотов, и без самолетов.

- Хорошо еще хоть сейчас удалось наладить производство, - вновь наполняя рюмки, произносит отчим.

- Даже имея технику, мы используем ее по-дурацки, - сердито говорит инженер. - Ребят посылают в бой после восьми часов налета. У немцев же как минимум обязательна сто пятидесяти часовая подготовка. Вот почему наши соколики гибнут массами в первых же схватках. Да и по качеству можно было бы делать машины получше, не будь сверху до низу кумовства и подхалимажа.

- А что, правда, что у фрицев есть летчики, сбившие сотню самолетов? - спрашиваю я. – У нас, кажется, никому еще не удалось уничтожить и семидесяти.

- Только такие асы и получают в Люфтваффе большой крест, - кивает он.

- У Медведевой Анны Михайловны, что работала в партшколе с нашей Анечкой, сын недавно погиб, - горестно вздыхает мать. - Он едва кончил летное училище. Успел всего один раз в форме сфотографироваться.

- Сколько несчастных матерей оплакивают сыновей, - чуть слышно произносит Раиса Никитична. - У меня каждый раз сердце замирает, когда подхожу к почтовому ящику.

- Помянем павших воинов! - поднимая рюмку, предлогает Иван Васильевич.

- За тех, кто сложил и сложит еще голову, - негромко отозывается дядя Миша и, помолчав, добавляет. - За родину нашу горемычную!

Не чокаясь они пьют, как на похоронах. За столом долго никто не произносит ни слова. Второго декабря мне исполняется шестнадцать лет. День рождения проходит скромно, без гостей. Лишь вечером мать поздравляет меня с совершеннолетием и вручает небольшую коробку конфет. Мы с Вовиком почти тотчас уничтожаем ее. Через неделю я получаю запоздалое письмо с поздравлениями из Корытова от Даши. Письмо вызвает массу довоенных воспоминаний, связанных с деревней и с тем периодом, который кажется теперь далеким и почти нереальным.

На листке, вырванном из школьной тетради, няня желает мне здоровья и счастья. Она сообщает, что трудится по-прежнему в колхозе, а ночами с ружьем охраняет сельмаг, потому что за работу сторожем дают хлеб и дрова. Даша пишет также, что от мужа Николая Сергеевича изредка бывают фронтовые письма-треугольнички. Его наградили за храбрость двумя орденами и после ранения перевели в обозники, где, слава Богу, не так опасно. Верушка теперь служит санитаркой в военном госпитале. О Сереже пришло извещение, как о пропавшем без вести. Видно, его убили еще, когда немцы подходили к Москве.

Известие о Сереже очень расстраивает меня. Не хочется думать о его смерти, ведь он  всего на пару лет старше. Правда, остается слабая надежда, что его, возможно, взяли в плен и угнали в Германию. Однако и в этом утешительного мало. Газеты пестреют заметками о жестоком обращении фашистов с пленными, да и у нас их считают изменниками. В приближающиеся зимние каникулы я решаю обязательно съездить к Даше в деревню. Мать одобряет мое намерение.

- Съезди, конечно, она столько сделала для нас! Может и ей с малышом чем-нибудь поможешь в лихую годину, - тихо говорит она, устало присаживаясь у стола после рабочего дня.

Между тем началась зачетная сессия. Приходится много готовиться по разным предметам. Самым трудным оказывается сдать черчение. В этом, к счастью, мне помогает прежнее увлечение живописью. Наконец в январе я разделываюсь с зачетами и собраюсь ехать в Киржач. Мать набивает рюкзак вещами, которые, по ее мнению, могут пригодиться Даше и ее двухлетнему сынишке. Принимает участие в проводах и отчим. Не поскупившись, он приносит из своих директорских запасов большой пакет кускового сахара и пару бутылок водки. Я не хочу брать водку. Но он решительно сует бутылки в сумку и не терпящим возражений тоном говорит.

- Не будь наивным! Для хозяйства это полезнее любого барахла.

Дар всеведущего Григория Федоровича оказывается действительно наиболее ценным. Забегая вперед скажу лишь, что за водку удается найти мастера и починить дымоход в русской печи, которая в длительное отсутствие хозяина с каждым месяцем работала все хуже. Сама Даша устранить неисправность не могла и вторую зиму жила с малым ребенком в угарной, полупромерзшей избе.

С пересадкой в Орехово-Зуеве я добираюсь до Киржача и пешком вечером прихожу в Корытово, когда уже совсем стемнело. К счастью, будить хозяйку не приходится, в боковом оконце кухни еще горит керосиновая коптилка. Я, как бывало когда-то, стучу в раму. Няня с минуту напряженно всматривается сквозь заиндевевшие стекла. Наконец, узнав меня, кидается с причитаниями отворять дверь. Пройдя из сеней в избу, я ставлю в угол тяжелую сумку, снимаю с плеч рюкзак и обнимаю свою вторую мать.

- Боже! Как ты надумал! Не забыл! - целуя меня, всхлипывает Даша. - А вон мой Сашенька! Ты ведь малышку еще не видел, как и его отец. Николай Сергеевич-то наш третий год уж воюет. Хоть бы разок на побывку отпустили.

Она подкручивает фитиль и, приподняв керосиновую лампу, освещает расположенную возле печки койку, где спит светловолосый мальчик почти такого же возраста, как брат мой Вовик.

- А Сереженька без вести пропал, я писала. Сложил, видно, голову бедняжка, когда немца от Москвы отбивали. - она вытерает рукавом струившиеся по лицу слезы и, достав из остывшей печи чугунок с картошкой, тихо добавляет. - Из дружков-то твоих, тех, кто постарше, почти никого не осталось. Всех пожрала война проклятущая.

- И тетю Аню мою убили, - говорю я, обводя взглядом знакомую горницу, в которой, кажется, ничего не изменилось за эти годы.

- Знаю, - вздыхает Даша. - Твоя мама прислала письмо из Башкирии. Жаль Нюрочку! Светлой души была. Таким бы людям жить да жить всем на радость.

Она разжигает керосинку и ставит греть картошку. Потом приносит из сеней бутыль с квасом. Накормив меня, няня заторопилась на дежурство к сельмагу.

- Ты ложись на печи, там теплей, пока отдохни с дороги. Утром я вернусь, тогда поговорим.

Одевшись в драный зипун и повязавшись большим шерстяным платком, Дарья целует меня в лоб и идет караулить колхозный продмаг, находившийся на другом конце деревни. Я пробыл в Корытово дней пять, помог напилить и наколоть поленницу дров. За мастером-печником, одноруким инвалидом, недавно вернувшимся из фронтового госпиталя, Даша съездила сама в соседнее селение. За пару бутылок водки тот показал, как чистить дымоход, и, сменив прогоревшие заслонки, наладил отопление. Из прежних друзей-приятелей найти мне никого не довелось. В деревне остались лишь старики да зеленая молодежь. Даже ребят моего возраста не было - все где-нибудь работали.

По возвращению в Москву я продолжаю учебу в техникуме. Дважды в неделю езжу во дворец спорта на Ленинградский проспект. Занятия там ведутся регулярно, хотя состав секции и тренеры часто меняются. Иногда вместо двадцати человек на тренировку являются человек пять-шесть - в результате моими напарниками нередко оказываются боксеры в разных весовых категориях. Вести бой с тяжеловесами, к моему удивлению, порой даже не так сложно. Они обычно менее проворны чем легковесы и их мощные удары не столь часто достигают цели.

Моим слабым местом обычно является нос. Стоит перчаткам противника несколько раз посильнее задеть его, у меня начинает идти кровь. В этом случае, по правилам, схватку останавливают и мне засчитывают поражение. Участвовать в серьезных соревнованиях с таким носом практически немыслимо. Первое время я очень переживаю по этому поводу. Когда мне приходится, имея явное превосходство, проигрывать бой при подобных обстоятельствах, ребята из команды как могут подбадривают меня, а тренер, посмеиваясь, говорит:

- Не обращай внимания! У настоящего боксера носовой хрящ быстро меняет конфигурацию, как, например, у меня. - И он, улыбаясь, показывает на собственный многократно перебитый нос, напоминающий сплющенную картофелину.

Меня, впрочем, его рассуждения не утешают, так как я вовсе не намерен вместо нормального носа иметь бесформенную бульбу. К тому же я не собираюсь становиться профессиональным боксером. Драться на показуху мне кажется пошлым и неблагородным. Я просто хорошо понимаю, как важно в жизни, где постоянно идет открытая или скрытая война, быть сильным и ловким, и только поэтому упрямо продолжаю ходить на тренировки, избегая по возможности участия в соревнованиях.

 Двадцать второго февраля 1944 года накануне праздника, посвященного образованию Красной Армии, мы отмечаем вторую годовщину смерти тети Ани. В этот день, как сообщает похоронка, старший политрук 130 стрелковой дивизии Анна Федоровна пала смертью храбрых в бою за Родину. Моя мать, тетя Маня, жена дяди Мити Наталья Григорьевна и я собираемся вечером у нас, чтобы помянуть павшую. Мария Федоровна привозит большое, обитое ситцем, мягкое кресло, гипсовый бюст Пушкина и часть книг из личной библиотеки, принадлежавшей когда-то младшей сестре.

 Эти вещи недавно попросили забрать из общежития Высшей Партшколы, где проживала тетя и откуда она ушла на фронт. Книги мать кладет в книжный шкаф в гостиной, а кресло и бюст Пушкина находят приют в моей комнате. Принимая в наследство хорошо знакомые вещи своей наставницы, я, помню, не могу удержаться от слез и, чтобы не показывать их, выхожу в коридор.

Потом мы долго беседуем о судьбе Анны, перечитываем ее последние письма. Наталья Григорьевна зачитывает также письмо от дяди Мити, воюющего теперь на первом украинском фронте. Под конец Мария Федоровна достает из портфеля небольшой конверт с адресом незнакомой полевой почты и, горестно вздохнув, произносит.

- Вот еще один документ. Ответ на мой первый запрос. До сих пор не хотела показывать его, чтобы вас не расстраивать. Да уж лучше знать правду целиком, - она протягивает мне конверт.

 Я вынимаю из конверта листок и развернув начинаю негромко читать:

«Уважаемая Мария Федоровна!

Я встретил своего товарища по соединению Алексееву, которая сообщила, что Вы сомневаетесь в том, что мы захоронили Вашу сестру Анну Федоровну, павшую в бою с фашистами. Алексеева попросила меня написать Вам, ибо я хоронил тело павшей. Дело обстояло так - из соседней с нами части в политотдел был доставлен партбилет Анны Федоровны, причем было точно указано местонахождение тела и указано, что именно у павшего товарища был этот партбилет извлечен. Я отправился на указанное место и среди других павших товарищей обнаружил труп Анны Федоровны. Она, очевидно, была замучена фашистами ибо по лицу ее трудно было узнать, до того ее гитлеровцы изуродовали.»

Дочитав до этого места, я невольно останавливаюсь, чувствуя как к горлу предательски подкатывает ком, готовый прорваться рыданием. С трудом подавив волнение, я тихо продолжаю чтение:

«По волосам, по росту, наконец по рукам можно было твердо установить, что это действительно была Анна Федоровна. Я захоронил ее со всеми воинскими почестями на окраине деревни Павлово, возле городка Мальвотицы Ленинградской области, под березой. Затем мне товарищи передали, что они установили над могилой деревянную ограду и памятник из дерева. Вместе со мной хоронила Анну Федоровну т. Сандалкина, к сожалению не знаю, где она сейчас. Если не ошибаюсь это было 10 или 11 марта 1942 года. Вот все, что я хотел Вам написать и о чем просила меня написать Вам т. Алексеева. Анна Ф. была, по всей вероятности, тяжело ранена в бою с фашистами 22/2. 1942 г. и ее тяжело раненную фашисты замучили.

С уважением к Вам

Симовский - Вейтков Полевая почта 18715 /Малининой для меня/»

Прочитав письмо я отворачиваюсь от остальных, чтобы скрыть подступающие слезы.

- Там есть еще приписка. Взгляни, на другой стороне листка, - чуть слышно произносит Мария Фелоровна.

Всхлипнув, я механически переворачиваю страничку и дочитываю две строчки отдельной приписки:

«Анну Федоровну я знал по совместной работе в политотделе, встречался с ней много раз и ошибиться никак не мог. Я в твердой уверенности, что захоронили именно ее тело.»

Ознакомившись с этим письмом, написанным тем, кто собственноручно хоронил тетю, я в ту ночь до утра не мог сомкнуть глаз. Перед глазами, реальней чем на любой картине, возникает ее израненное, изуродованное захватчиками тело, неподвижно лежащее на промерзшей земле под березой, среди множества других ее павших товарищей, беззаветных советских воинов, с которыми она до конца разделила их горькую судьбу.

Чувство жгучей ненависти к оккупантам переполняет меня. Отдаваясь в висках острой болью, в сознании настойчиво бъется мысль: "Убита! Убит и вероятно зверски замучен самый близкий и родной мне человек! Убит в свои тридцать три года, как был когда-то убит ее старший брат, двадцатидвухлетний моряк-подводник Александр, дравшийся до последней гранаты за новую, справедливую жизнь!»

В ту ночь я твердо решаю идти в армию добровольцем, чтобы бить фашистскую нечисть, пока хоть один оккупант будет топтать нашу землю. Однако осуществить принятое решение оказывается не так просто. В военкомате, куда я обращаюсь, велят ждать пока начнется набор в военные школы. Учитывая, что я студент авиамоторостроительного техникума и хочу стать летчиком, военком обещает посодействовать в поступлении в Ворошиловоградское авиационное училище, куда ожидается очередной набор. Вот-вот должна прийти разнарядка. Мне ничего не остается, как запастись терпением.

Летать на грозных истребителях "Яках" или на худой конец сесть за штурвал могучего штурмовика "Ила" - заманчивая перспектива, о которой я давно мечтаю. Учеба в техникуме не идет мне больше на ум. Почти механически я делаю положенные чертежи и сдаю зачеты по проходимым предметам. Бокс тоже перестает интересовать меня. По старой памяти я изредка посещаю еще дворец спорта "Крылья советов" на Ленинградском проспекте, но прежнего энтузиазма от тренировок и встреч на ринге - не испытываю.

В конце марта в Москве объявляется Леня Петров, живший у нас когда-то, после ареста его матери Евгении Георгиевны, и уехавший потом вместе с младшей сестрой к отцу в Курган. Теперь Леонид учится в военной спецшколе в Ишиме, собираясь стать артиллеристом. Временно отец устроил его в охрану эшелона с военными грузами и продовольствием, готовящемуся для отправки в недавно образованную Курганскую область, где он занимает какой-то руководящий пост.

Я радуюсь приезду приятеля, с которым меня связывают бурные мальчишеские фантазии далеких довоенных лет. Несколько раз мы ходим гулять в парк Горького, где дважды смотрим неплохой голливудский фильм "В старом Чикаго". По вечерам вместе с моим отчимом, внимательно следящем за событиями на фронтах, мы обсуждаем последние известия и передвигаем красные флажки-булавки, отмечая на карте продвижение наших войск на Запад.

Охраняя вагоны с продовольствием, Ленька умудряется как-то притащить с поста несколько плиток американского шоколада, которые мы тотчас съедаем, угостив, разумеется, Вовика и других. Однако вскоре курганский эшелон отбывает по назначению и будущий артиллерист, распрощавшись с нами, уезжает поступать в огнеметное училище.

Сдав весеннюю сессию я некоторое время отрабатываю производственную практику на заводе, а в выходные дни занимаюсь огородными посадками на пригородном участке. В начале лета на короткую побывку перед отправкой на фронт возвращается домой мой товарищ из соседнего подъезда - Андрей, успевший закончить танковое училище. Он щеголяет в новенькой военной форме с офицерскими погонами, на которых красуются небольшие звездочки младшего лейтенанта.

К сожалению, его златокудрой возлюбленной в Москве не оказывается и увидеться с Нэлей ему больше не доводится. Через несколько дней мы с Толиком-Жиртрестом провожаем нашего друга в часть, а еще через пару месяцев узнаем, что родственники Андрея получили похоронку. Известие о гибели товарища тяжело расстраивает меня.

Невольно я задумываюсь о том, что, возможно, являюсь косвенным виновником его преждевременной смерти. Ведь если бы он пошел в артиллеристы, как советовал наш общий приятель Анатолий, то, может быть, ему не пришлось бы так рано расстаться с жизнью и его мечты об участии в создании космических кораблей могли бы когда-нибудь стать реальностью.

Лишь надежда, что сам я скоро буду на фронте, а летать на боевых самолетах не менее опасно, чем сражаться в танках, служит некоторым утешением. В ожидании вызова в военкомат, чтобы как-то отвлечься от печальных мыслей, я начинаю читать труды социологов, желая собственными силами разобраться в царящих на земле внутренних и международных склоках, приводящих к кровавым бойням.

Благо, мать моя – кандидат наук, историк и толстенные тома Маркса и Энгельса имеются у нас в шкафу, а идеи, о назревшей необходимости общественных преобразований, постоянно дискутируются в застольных беседах. К сожалению, заняться серьезно проблемами, стоящими перед человечеством, я не успеваю. Приходит повестка из военкомата, проводящего набор в военные училища. Наступает новый этап в моей жизни - служба в армии.

 

 

АВИАМЕХАНИК

 

Длинные сигарообразные “Пешки”, с вытянутыми, по-акульи хищными носами, выстроились в ряд на бетонированной площадке. Это “Пе-2”, или “Петляковы”, двухмоторные бомбардировщики среднего радиуса действия. На моем посту их двадцать четыре, целых две эскадрильи. Чтобы обойти охраняемый участок, требуется минут пять, а если не слишком спешить, то и больше. Я заступил в полночь. Со всех сторон подступает темнота, к тому же по земле стелется туман. На фоне неба едва удается различить очертания двух-трех ближайших машин.

Придерживая рукой автомат, я медленно иду вдоль стоянки. При такой видимости приходится полагаться больше на слух. Впрочем, возможность нападения на объект не очень тревожит меня. Хотя всякий раз перед разводом нас призывают к бдительности, я не верю в шпионов. Вряд ли бывшие союзники, а тем более недавно разгромленные немцы станут покушаться на наши “Пешки”. Эти самолеты отслужили уже свой срок и давно устарели. Их приходится подолгу чинить после каждого полета. Я-то знаю, чего они стоят, потому что работаю на одном из них механиком.

До смены еще часа три. По уставу нас положено менять через два, но мы в караулке договорились между собой стоять по четыре. Так можно по крайней мере отдохнуть после смены. Развозящий рад не тащиться лишний раз по постам. Дежурный сегодня свой, из нашей эскадрильи. Он смотрит на подобное нарушение правил сквозь пальцы. Мы в свою очередь даем ему возможность вздремнуть и стараемся не подвести в случае поверки.

В караул я хожу охотно. Это нравится мне больше, чем торчать весь день на аэродроме и работать на материальной части под присмотром множества начальников. На посту можно хоть отчасти побыть самим собой, вспомнить прошлое, помечтать, задуматься о будущем. А подумать есть о чем! Сотни вопросов осаждают меня. С тех пор, как я пытаюсь самостоятельно осмыслить мир, он с каждым днем представляется все более сложным и запутанным.

Мне нет еще двадцати, но уже три с лишним года я ношу солдатские сапоги и второй год нахожусь, здесь в Восточной Германии. Мы живем в бывших немецких казармах на окраине небольшого городка, верстах в двадцати от Берлина. Территория гарнизона обнесена колючей проволокой. Выходить за нее рядовому и сержантскому составу запрещено. Нарушителям грозят суровые взыскания.

Разумеется, наказания даются не только за самовольные отлучки. Малейшее неповиновение офицерам, отлынивание от работ, употребление спиртного, общение с немками, обслуживающими гарнизон, непочтительные речи по адресу начальства и даже просто нечаянно сорвавшееся с языка необдуманное слово - могут быть расценены, как злостный подрыв дисциплины, и повлечь за собой гауптвахту и даже трибунал.

Тем не менее мало кто из нас не ходит в самоволку, не увиливает от работ, не напивается до чертиков и при случае не таскается за немками, как в гарнизоне, так и далеко за его пределами. Говорить же о почтении к начальству вообще не приходится. Лишь отдельные офицеры пользуются нашим уважением. Остальных мы терпим в силу необходимости и нередко честим по чем зря, не жалея крепких слов.

Особенно “старички”, призванные еще до сорок первого и по семь-восемь лет не видевшие дома. Они со дня на день ждут демобилизации и вслух клянут тех, кто третий год после окончания войны задерживает их, не отпуская на гражданку. Ни страх перед Колымой, ни грозные пропесочивания, ни ежедневные политбеседы, на которых разъясняются интернациональный долг и обязанности перед родиной, уже не действуют на них.

Всем ясно, что дело, конечно, не в наших армейских командирах. Но тот факт, что генералы и офицеры имеют регулярные отпуска, жен под боком и хорошие оклады, словом, могут пользоваться всеми благами жизни, в то время как мы на неопределенный срок фактически низведены до положения бесправных рабов, глубоко возмущает нас. К тому же постоянные запугивания тюрьмой и жестокими карами, наряду с негласной слежкой и доносами, плохо вяжутся с требованием сознательности, с призывами честно служить народу и беречь завоевания Октября.

Мне хочется разобраться в происходящем. Вслушиваясь в тишину ночи, я перебираю в памяти события последних лет и размышляю о недавно отгремевшей войне. Радиостанции союзников сообщают, что погибло тридцать миллионов советских граждан. Хотя я не очень-то верю голосам с Запада, эта цифра не кажется гиперболой. Перед глазами встают разрушенные города, сожженные дотла селения, братские могилы. Сколько их на Руси! Я с горечью думаю о случившемся. Как могло произойти такое? Неужели нельзя было подготовиться? Почему фашисты так долго топтали нашу землю?

В кратком курсе истории, который мы зубрим на политзанятиях, есть, конечно, объяснения. Причины временных неудач там сформулированы четко: вероломство Гитлера, внезапность нападения, незаконченность перевооружения Красной армии и неотмобилизованность, наконец, потенциальная мощь Германии, поглотившей большинство стран Западной Европы. Все это, однако, мало что объясняет.

Для меня, как и для многих моих товарищей, гибель родных, друзей, близких не просто временная неудача, не только грустная прелюдия, дающая возможность ярче оттенить величие и торжество победной симфонии. Гром фанфар и салютов не может заглушить скорби о навсегда ушедших из жизни дорогих людях. Для нас это – кровоточащая, незаживающая рана. Ссылка на неожиданность нападения кажется неубедительной. Она невольно наводит на мысль о преступной слепоте того, кто правит страной.

При воспоминании о Сталине я сплевываю на бетонку. Тайная неприязнь к “Другу, Вождю и Учителю” давно преследует меня. Если кое-кто искренне считает его вдохновителем и организатором всех побед и достижений, а в несчастьях и бедах винит исключительно фашизм и капиталистическое окружение, то я принадлежу к тем, кто частенько сравнивает блестящего генералиссимуса с фюрером и убежден в том, что никогда немцы не дошли бы до Волги без его помощи.

Впрочем, моя антипатия к “непогрешимому” полководцу носит сугубо личный характер. По натуре я скептик, не признающий чужих догм и доверяющий лишь собственному разуму. Любое чинопочитание и преклонение перед авторитетами кажутся мне признаком ханжества и слабоумия. А так как мне с детства пытались навязать любовь к человеку, чьи дела и поступки заведомо не подлежали обсуждению, то он, естественно уже тогда вызывал во мне чувства прямо противоположные.

Достигнув дальнего конца стоянки, я поворачиваю назад. Густая, как смоль, чернота вокруг начинает редеть. Туман понемногу рассеивается. Над головой кое-где проступают светлые точки звезд. Подувший с юга ветер похлопывает брезентовыми чехлами самолетов. Желание спать напоминает о себе. Чертовски хочется опуститься на землю, присесть хоть ненадолго. Глаза неудержимо слипаются. Жесткие нары в караулке представляются райским ложем. Чтобы разогнать дремоту, я принимаюсь чуть слышно напевать.

Ночь коротка, спят облака,

И лежит у меня на погонах

Незнакомая ваша рука...

Слова хорошо знакомого вальса увлекают воображение, и мне уже кажется, что на шее у меня не ремень от автомата, а легкие девичьи руки. Мелодия тоже оказывает действие. Ноги сами собой движутся в такт и начинают кружить меня по бетонке.

Пусть я с вами совсем не знаком,

И далеко отсюда мой дом,

Я как будто бы снова

Возле дома родного...

Спохватившись, я останавливаюсь и с беспокойством озираюсь по сторонам. Но кругом по-прежнему ни души. Сонливость проходит. На смену абстрактной фантазии являются более конкретные живые образы. Я вдруг ясно вижу лукавую, чуть насмешливую улыбку на лице Гизелы. Эта улыбка уже несколько дней преследует меня.

Мы познакомились с неделю назад в доме у моего приятеля немца. Фриц живет на окраине Везенталя, одной из соседних деревушек. Гизела - подруга Уши, младшей сестры Фрица. Она зачем-то приезжала на велосипеде из Брукмюле, другого селения, километрах в семи оттуда. Мы быстро нашли общий язык и условились на следующий день пойти вместе на танцы.

Девушка сдержала обещание и приехала, но свидание в тот раз не состоялось. Меня, как назло, послали в наряд. Лишь вчера нам удалось встретиться, и то не надолго. Я смог выбраться из части только на пару часов, а до Везенталя добрых пять километров. Мы даже не успели хорошенько поцеловаться. Зато сегодня после караула у меня будет время до вечерней поверки и мы обязательно увидимся.

Ведь сегодня Гизеле исполняется семнадцать лет. Мы будем справлять ее именины в деревенском ресторанчике. Мои ближайшие друзья по эскадрилье посвящены в наши планы. Они решили собраться вскладчину. С хозяином “Гастхауза” - так называется ресторан - договорились о пиве и шнапсе. Я дал ему десять пачек сигарет, чтобы он добыл музыкантов. При мысли о предстоящей вечеринке меня охватывает приятное волнение. Правда, теперь я надолго останусь без курева, поскольку табачное довольствие выдается по норме раз в месяц. Но это пустяк, даже полезно для здоровья.

Улыбаясь, я пою вполголоса немецкую песенку о Гизеле. Недавно я запомнил ее со старой пластинки.

Гизела, ду бист ди Фрау фюр мих,

Гизела, нур ду алляйн.

Гизела, их бин ферлибт ин дих,

Гизела, геденке майн.

Я знаю уже десятка полтора немецких песен и множество поговорок. Когда-то мне не нравилось “долбить” чужой язык. Со школы у меня сохранилось в голове лишь несколько слов. Однако, попав в Германию, я пожалел об этом и, пытаясь наверстать упущенное, стал заниматься самостоятельно. Даже поступил на центральные заочные курсы. Теперь из Москвы мне регулярно присылают учебные материалы и контрольные задания. С помощью своих приятелей немцев я быстро делаю их и отсылаю обратно по почте.

Хотя армейская служба отнимает немало сил и работу авиамеханика нельзя назвать легкой, мне удалось за год пройти два курса. В тонкостях грамматики я ориентируюсь еще слабо, но устная речь дается с меньшим трудом, и я уже неплохо понимаю и говорю по-немецки. Почему-то особенно легко запоминаются песни. В свободное время, когда невозможно улизнуть из казармы, я часами кручу пластинки или слушаю самодельный приемник, собранный одним из моих друзей-радистов.

Внезапно мне приходит на ум перевести пропетый куплет. Повторяя про себя несложный мотив, я перевожу.

Гизела, ты для меня - жена,

Гизела, лишь ты одна.

Гизела, я так люблю тебя,

Гизела, будь мне верна.

Я чувствую, что строфы не совсем укладываются в размер, да и смысл на русском кажется не столь поэтичным. Но подбирать слова без карандаша и бумаги - не просто. Интерес к переводу у меня пропадает. К тому же небо на востоке быстро светлеет. Теперь мне видны почти все самолеты. Значит, перевалило за три, и скоро надо ждать смену. Я иду к тому концу стоянки, откуда должен появиться развозящий с новыми часовыми. По пути проверяю, целы ли пломбы. Их по четыре на каждой машине, да по две на столиках с инструментом и запчастями. В сероватом мареве утра со стороны гарнизона высятся темные громады ангаров.

На фасаде ближайшего из них можно уже различить ярко-красную надпись “Rauchen Verboten” - “Курить запрещено”, а рядом круглые пулевые пробоины и следы от осколков. Прежде здесь был стационарный аэродром люфтваффе. Ангары кажутся мне верхом технического совершенства. Гигантские сооружения, собранные из железобетонных конструкций, не имеют ни одной опоры в центре и вмещают до десяти самолетов. Там предусмотрено все для съемки моторов и самого сложного ремонта. Но особенно восхищают двери, эти многотонные в полстены махины легко скользят по рельсам от простого нажатия плечом.

Я успеваю осмотреть свой пост и полюбоваться ангарами, когда вдали появляется разводящий с новыми часовыми. Их шаги гулко раздаются по бетонке. Не спеша, я двигаюсь им навстречу и кричу для порядка: “Стой, кто идет!”

-         Как тут у вас? - подходя, спрашивает сменщик.

Это мой друг, высокий, как жердь, сибиряк, младший сержант Бычков.

- Порядок, Саня, - отвечаю я. - Проверишь пломбы?

- Ну их к лешему, - позевывая, машет он рукой. - Ступай, дрыхни.

Не дожидаясь, пока сменятся другие посты, я иду к караулке мимо погруженного в сон военного городка.

После смены наряда в шестом часу вечера мы возвращаемся из караульного помещения в казарму. Солнце еще озаряет высокие черепичные крыши одинаковых двухэтажных домов. Они стоят в ряд вдоль обсаженной кустами асфальтированной дорожки. Последнее здание наше. В его передней части в торце находится квартира командира полка, заднюю занимаем мы - рядовой и сержантский состав второй эскадрильи.

Наскоро смазав автомат, я ставлю его в пирамиду и спешу к себе в комнату. Мы живем впятером. Мой первый механик - невысокий чубатый крепыш старший сержант Иван Громов, борт-радист Александр Бычков и такой же длинный, как он, оружейник ефрейтор Федор Веретехин уже переоблачились в выходное обмундирование.

- Экипажу готовиться к вылету! Через три минуты быть на старте! - шутливо командует Веретехин, одевая фуражку с блестящим золотым крабом.

Я тоже натягиваю чистую гимнастерку и синие суконные галифе, прозванные маршальскими в честь маршала Жукова, разрешившего сержантскому составу носить их в качестве парадной формы. Только моторист, младший сержант Валентин Хаценко, скуластый краснощекий харьковчанин, лениво роется в своей тумбочке, безучастно поглядывая на наши сборы. Он не ходит в самоволку и старается не иметь взысканий. Любимое его занятие - пиликать на баяне и собирать вещи для посылок, которые разрешается отправлять родным раз в месяц.

Правда, выпивает Хаценко не реже нас, но денег не тратит, употребляя главным образом спирт, перегоняемый из самолетного антифриза или из тормозной, амортизационной гидросмеси, слитой со стоек шасси. Таких, как он, в полку называют хлопальщиками. "Хлопать по голенищу" значит заниматься подхалимажем. Они стремятся быть у начальства на хорошем счету, в надежде заслужить отпуск или получить более высокое звание и должность. Однако пока что из срочно служащих в дивизии удалось побывать дома лишь нескольким штабникам, состоящим в ординарцах при старших офицерах.

С нами Хаценко живет в мире. Отправляясь в самовольные отлучки, мы обычно доверяем ему заботы о своем пайке. Он охотно приносит из столовой хлеб, масло и сахар, управляясь с остальной едой сам. Вот и сейчас Громов, выкладывая на тумбочку талоны за ужин, инструктирует его.

- Если опоздаем на вечернюю поверку, скажешь старшине, что недавно видел нас. Гоняли мол мяч на футбольном поле.

- Да жратву спрячь понадежней, - наказывает Веретехин.

- Заводи моторы, - говорит Бычков, направляясь к двери. - Время выруливать.

Он и Громов проходят по коридору и спускаются в подвал, где в одном из чуланов стоят велосипеды. Я наблюдаю за улицей. К счастью, офицеров не видно. Старшина о чём-то спорит с дневальным, запирая пирамиду с оружием. Бычков и Громов благополучно выводят машины из казармы и едут к стадиону. Мы с Веретёхиным настигаем их у спортплощадки и подсаживаемся на рамы. Затем вместе катим по футбольному полю мимо котельной, бани и квадратного железобетонного дота к небольшой роще, что тянется по краю аэродрома.

В этом месте удобнее всего выходить из гарнизона. В ограде из колючей проволоки здесь много незаметных лазеек. Время от времени их заделывают, но они тотчас появляются вновь. Наши пассатижи легко перекусывают ржавую проволоку. Правда, иногда по распоряжению коменданта тут устраивают засады на самовольщиков, поэтому приходится соблюдать осторожность. Пока мы ждем в кустах, Веретехин осматривает проход. Убедившись, что путь свободен, он машет рукой.

Мы выбираемся за ограду и опять садимся на велосипеды. Вокруг лежат аккуратно возделанные поля, каждый клочок земли здесь тщательно обработан. Рядом проходит асфальтированное шоссе. Как и большинство дорог в Германии, оно обсажено фруктовыми деревьями. По нему до Везенталя километров пять. Если ехать в другую сторону, то через полтора километра будет Вегендорф. Однако в эту деревню часто наведываются патрули. Мы, естественно, предпочитаем там не появляться.

Держась за руль, я устраиваюсь на раме. Бычков с силой нажимает на педали. Он любит быструю езду. Его колени то и дело подталкивают меня к вилке переднего колеса. Чтобы не мешать, приходится сгибаться, держа на весу вытянутые ноги. Шины громко шуршат по растрескавшемуся асфальту. Ветер бьет в лицо. От неудобного положения у меня начинает ныть поясница. Через минуту, не выдержав, я предлагаю другу поменяться местами.

- Сиди уж, - тяжело дыша, говорит он. - Скоро допиляем.

Я и сам вижу, что до Везенталя осталось меньше половины пути. Мы мчимся мимо больших зеленеющих яблонь. Ужасно хочется выпрямиться, хоть ненадолго разогнуть спину. От ломоты в позвоночнике левую ногу начинает сводить судорога. Из-под фуражки, застилая глаза, скатываются капли пота. Но я, вырабатывая в себе твердость характера и предвкушая встречу с Гизелой, до самой деревни не открываю рта. Сбавляя скорость, мы въезжаем в селение. У дома Фрица я спрыгиваю, наконец, на землю и с наслаждением распрямляю корпус. Бычков ставит велосипед под окном и идет к крыльцу. Навстречу ему из глубины двора бегут сыновья хозяина. Старшему Карлу - семь, младшему Францу - пять лет.

- Зашка! Зашка! - звонко кричат дети.

Он достает из кармана пару пряников, завернутых в бумагу, и дает им. В дверях показывается Хильда, жена Фрица, худощавая женщина лет под тридцать, очень подвижная и разговорчивая. Улыбаясь, она приглашает нас в дом. Мы здороваемся, входим. Хильда, как и её малыши, боготворит Сашку. Тем более, что и сам Фриц, великий любитель выпить и гульнуть на стороне, всячески дает понять, что искренне рад тому, что его дражайшая супруга переключила, наконец, внимание на кого-то другого и, хоть не надолго, оставляет его в покое, позволяя побыть самим собой. Такие семейные взаимоотношения кажутся мне несколько странными, но понятия о брачных узах здесь совсем иные.

Пройдя в гостиную, мы садимся у окна. В соседней комнате перед небольшим трюмо неторопливо поправляет пышную прическу Урзула или, как все называют её дома, Уши. Кивнув нам, младшая сестра Фрица интересуется, придет ли сегодня “Ванья”.

- Кук мал дортхин!*( Взгляни-ка туда!)- показывает пальцем в окно Бычков.

К крыльцу лихо подкатывают Громов и Веретехин. Щеки Урзулы заметно розовеют. Девушка быстро заканчивает туалет и, повернувшись к двери, выжидающе смотрит. У неё красивые правильные черты лица, но, в отличии от Хильды, необычайно полная фигура. Даже как-то не верится, что в девятнадцать лет можно быть такой толстой. Это одно из последствий войны. Длительный голод у многих нарушил обмен и, как только питание улучшилось, они стали расплываться. Я спрашиваю Уши по-немецки, где её подруга.

- Скоро будет, - успокаивает она меня. - Брат поехал на своем тракторе в Брукмюлле. Он привезет её вместе с музыкантами.

- Там отличные скрипач и аккордионист, - поясняет Хильда. - С ними уже договорились.

Приветствуя женщин, в комнату входят наши отставшие друзья.

- Ну как, тихоходы? - с усмешкой встречает их Бычков. - Вы что - телились на дороге?

- На нашем горе-фараде и черепахи не догонишь, - ворчит Веретехин. - Дважды пришлось камеру подкачивать.

- Тринкануть бы для поднятия духа, - поглядывая на Уши, щелкает себя по горлу Иван Громов. - Времени-то у нас не так много.

- У Пауля все приготовлено, - поняв его жест, говорит та. - Можно пойти, не дожидаясь остальных.

- Когда муж вернется, мы к вам присоединимся, - согласно кивает Хильда и, взяв за руку Александра, тихо добавляет. - А ты побудь пока со мной.

- Предложение принято единогласно, - смеётся Бычков.

Оставив велосипеды и забрав с собой Уши, мы отправляемся в местный ресторанчик-гастхауз. Хорошо отштукатуренные каменные домики Везенталя вытянулись вдоль широкой мощеной улицы. Вокруг каждого строения разбит фруктовый сад. За невысокими металлическими оградами виднеются ровные грядки клубники и ягодные кусты. В воздухе пахнет сиренью. Встречные немцы приветливо говорят краткое “Намт”, что означает сокращенное “Гутен Абенд” - добрый вечер.

У развилки дороги в центре селения находится приземистое здание ресторана с яркой вывеской. За ним начинается старый парк, который затем переходит в небольшую рощу. Последнее обстоятельство чрезвычайно удобно. В случае появления машины с патрулями можно легко ретироваться, оставаясь незамеченными. У крытого крыльца уже торчит десятка два велосипедов. Их ставят почти вертикально на специальную железную подставку-платформу и, к нашему удивлению, никогда не запирают. Воровать тут не принято. Говорят, когда-то за воровство просто отрубали руку, и это приучило народ не брать чужого.

Из распахнутых окон доносится музыка. Мы заходим в небольшой зал с длинной буфетной стойкой и двумя рядами круглых столиков. Здесь полно молодежи, есть и пожилая публика. У некоторых в руках кружки с пивом. К первому залу примыкает второй, более высокий и просторный. Там танцуют. На маленькой сцене виолончелист и ударник играют танго. Один из танцующих помогает им на губной гармошке.

Многие кивают нам. Со всех сторон слышатся. “Намт”, “Ви гейтс?”*(Как жизнь?). Хозяин, он же и единственный работник гастхауза, прихрамывая выходит из-за стойки. Это добродушный толстяк Пауль, друг Фрица и наш частый собутыльник. Мы пользуемся у него неограниченным кредитом. Пожимая ему руку, я спрашиваю, хватит ли выпивки.

- 0! Сегодня можно пить по-русски, - улыбаясь во весь рот, говорит он и приоткрывает створку вделанного в стену шкафа.

Я вижу в глубине на полке несколько бутылок шнапса и пару фляжек моего любимого вишневого ликера.

- Все ваше, - поясняет Пауль. - А пива сколько пожелаете!

Для начала мы решаем пропустить по стаканчику шнапса и по кружке пива. Но стаканов на стойке не оказывается. Немцы пьют водку маленькими рюмками грамм по десять. Это называется у них взять “айн мал шнапс”. Двадцать грамм уже считается двойной дозой. За неимением подходящих бокалов приходится пользоваться высокими пивными кружками с толстым, в три пальца, стеклянным дном.

Веретехин наливает по полкружки прозрачной, попахивающей сивухой жидкости. Пауль ставит на стол пиво. Я любезно предлагаю и ему “тяпнуть по-нашенски”, но толстяк смущенно мотает лысой головой. Такую дозу ему не одолеть. Уши тоже подставляет обычную рюмку, предпочитая, впрочем, ликер.

- Ну, с богом! - шутливо крестит рот Громов.

- Поехали! - вторит ему Веретехин.

Мы дружно поднимаем кружки и, под любопытные взгляды завсегдатаев, в один прием уничтожаем довольно противное на вкус зелье. Вместо закуски - пиво. После обжигающего, горького, как полынь, шнапса бледное, водянистое пиво кажется ароматным бальзамом. Теплота волнами расходится от желудка по всему телу. Кровь начинает бежать быстрее. В голове появляются приятные мысли. Я думаю о скорой встрече с Гизелой.

Из зала напротив долетает мелодия фокстрота. Иван подхватывает Уши и идет туда. Мы направляемся следом. Вдоль стен толпится молодежь, преимущественно женщины. Лица одних хорошо знакомы, других я вижу впервые. Хотя по четвергам в Везентале не бывает танцев, сегодня здесь собралось много народа из соседних селений. Веретехин выбирает партнершу и кружит с ней по залу. Мне тоже хочется танцевать. Рядом стоит хорошенькая девушка, но я решаю дождаться Гизелу и, никого не приглашая, подхожу к распахнутому окну.

Свежий воздух потоком струится с улицы, шевеля волосы. Он действует отрезвляюще. Беспечная веселость, навеянная винными парами, уступает место привычной настороженности. За самовольную отлучку свыше двух часов можно угодить под трибунал. А вершители армейского правосудия отваливают нашему брату от семи до пятнадцати лет заключения, если не пришьют еще попытку измены родине. Тогда получишь все двадцать. На меньшие сроки могут рассчитывать лишь воры да немецкие военные преступники, которых не успели в свое время повесить и теперь принялись перевоспитывать.

Я невольно начинаю следить за дорогой. Появляется гнетущее чувство от сознания того, что каждую минуту на ней может появиться патрульная машина. Особенно опасно попасть в лапы чужой комендатуры. Ведь кроме патрулей из нашего гарнизона сюда наведываются и другие. Как-то меня чуть не увезли в Бернау. Пришлось прыгать на полном ходу из кузова грузовика и бежать под выстрелами. К счастью, мне удалось тогда так оттолкнуть охранников, что они начали стрелять, лишь когда машина отъехала на изрядное расстояние. Я успел добежать до соседнего леса.

Мелодия фокстрота сменяется медленным танго. Вокруг мелькают благодушные, безмятежные лица. Среди них немало бывших гитлеровских солдат, топтавших когда-то нашу землю. Они давно вернулись из плена по домам. Вместе с молодежью танцуют и пожилые. Здесь принято развлекаться в любом возрасте. Меня охватывает раздражение. “Почему эти люди могут жить свободно, а нас держат за колючей проволокой и преследуют, как диких зверей, едва мы за неё выберемся?”

Непрошеные мысли скачут одна за другой, действуя на нервы. Тщетно я пытаюсь остановить их, чтобы не портить себе настроения. Выпитый шнапс будоражит голову. “Почему всю жизнь мои ближние, да и остальные, кого я хоть немного знаю, почти постоянно пребывают в страхе перед тюрьмой или лагерной ссылкой? Даже пословицу выдумали - от тюрьмы, как и от сумы нищенской, не уйти. Почему повсюду правят бал ложь и насилие? Не только на гражданке, но и в армии творится черт знает что! И это в стране победившего социализма!”

Надо заметить, что с первых дней армейской службы мне пришлось во многом разочароваться. Вместо Ворошиловоградского летного училища, куда нас как добровольцев официально набрали, мы оказались в Иркутской военной школе авиамехаников и с тех пор вынуждены беспрекословно подчиняться всем приказам сверху. Тех, кто пробовал противиться или просился в сердцах на фронт, ждал штрафбат либо смерть за измену родине. В тот трудный период это можно было еще чем-то оправдать, но я-то знал, что так было и прежде, до войны, так осталось и сейчас, после нее.

В памяти оживает прошлое. С детских лет нам, школьникам, то и дело приходилось замазывать в учебниках имена бывших героев и знаменитостей. Я не забыл фамилии первых трех маршалов из пяти, угодивших в предатели. Изменники плодились, как грибы после дождя! И чем больше их становилось, тем громче звучал хор, славящий того единственного, кто оставался неизменно прав и предан советской отчизне! Кто лучше всех знал путь в царство грядущей свободы и справедливости!

Потом, вопреки заверениям вождя, заключившего дружеский пакт с фашистами, началась война. Фронт быстро покатился к Москве. “Неожиданное” нападение немцев привело к потере Белоруссии, Прибалтики, Украины. Нашествие оккупантов заставило на время умолкнуть любителей хорового пения. О “борьбе классов” - сразу забыли. Уцелевших “врагов народа”, оправдав, стали срочно посылать на передний край. Угроза порабощения побудила вспомнить о священной земле отцов и национальных традициях. Даже помощь недавно гонимых церковнослужителей была принята на вооружение. Ценой огромных потерь и жертв захватчики были остановлены.

И тотчас, как только миновала опасность разгрома со стороны гитлеровских полчищ, на сцене появился “великий гений”. Воспрявшие духом солисты дружно грянули “Славься!” мудрому стратегу и тактику. Хвала верховному стала основной темой тыловых запевал. По мере успехов на фронтах голоса их набирали силу. Гимн спасителю отечества звучал все громче. Тех же, кто не желал присоединиться и участвовать в хоре, начали вылавливать заодно с диверсантами.

Когда война закончилась, борьба с вредителями-шпионами опять приняла массовый характер. В исправительно-трудовые лагеря угодили почти все побывавшие в плену советские воины и граждане, насильно угнанные нацистами в Германию. Бесчисленные “космополиты-саботажники”, нарушители трудовой и воинской дисциплины, среди которых было немало вчерашних солдат-героев, эшелонами отправлялись в Сибирь на перевоспитание. Снова вошли в моду доносы-анонимки. Радиостанции вчерашних союзников с притворным прискорбием сообщают о десяти миллионах заключенных в Союзе.

Я пытаюсь трезво разобраться в ситуации, стремлюсь, как учит диалектика, установить причинную связь и зависимость, чтобы понять суть явления, докопаться до его корней и истоков. “Откуда эта дьявольская жестокость? Этот разгул лжи и насилия? Кому выгодна такая политика? Неужели все дело в ошибках одного человека? Неужели и при социализме неизбежны деспотизм и

 бюрократия? Тогда на черта он-социализм нужен?” Я ожесточенно тру затылок под взмокшей пилоткой. Коварные “неужели” обступают со всех сторон, и чем больше я о них думаю, тем больше их становится.

Негромкое тарахтение мотора прерывает мои размышления. Я оборачиваюсь. Через окно видно приближающийся со стороны Брукмюлле трактор. За рулем, чуть сгорбившись, восседает Фриц. В маленьком желтом прицепе, держась за высокие борта, стоят Хильда с Сашкой, Гизела и двое мужчин. Один - старик с аккордеоном на плече, второй помоложе. Подмышкой у него скрипка в кожаном футляре. Я поспешно выхожу на крыльцо. Гизела машет мне косынкой. На ней шелковое зеленое платье, сзади развеваются перехваченные лентой волосы.

- Помоги-ка! - она протягивает мне руки.

Я помогаю ей спуститься с прицепа. Бычков ссаживает Хильду.

- У нас будет сегодня настоящий оркестр! - кивает он на музыкантов.

Те подают нам инструменты, спрыгивают на землю. Фриц припарковывает трактор в сторонке. Мы направляемся в ресторан. Танцы прерываются. Скрипач и аккордеонист оказываются в центре внимания.

- Шон! Шон! - несется со всех сторон. - Айне гуте идеа*) *)Прекрасно! Прекрасно! Хорошая идея!)

Мы с Сашкой сдвигаем несколько столиков вместе и приглашаем служителей искусства выпить перед работой. Наши друзья с дамами подсаживаются к столу. Уши и Хильда помогают наполнить кружки пивом. Пауль аккуратно разливает ликер и шнапс, предварительно вставив в горлышко бутылок специальные пробки с вделанными в них изогнутыми трубочками. Взяв, как и Гизела, рюмку ликера, я чокаюсь с ней.

- С днем рождения, фроляйн! Будь счастлива!

Улыбаясь, она благодарит взглядом. Остальные тоже поднимают рюмки, поздравляя её.

- Прост! Гебурстаг! - все пьют за именинницу.

Пауль подливает спиртное. Бутылки здесь не как у нас поллитровые, а побольше - по семьсот пятьдесят грамм. Пока он трудится, Фриц берет соседей под руки и, раскачиваясь корпусом, запевает здравицу в честь виновницы торжества. Сидящие рядом дружно подхватывают, повторяя его движения. Мы не знаем слов, но подпеваем, как можем. Получается довольно слаженное пение.

После третьей рюмки Бычков и Громов достают сигареты и, открыв свои пачки, дают желающим закурить. Со всех сторон тянутся руки. Пачки мгновенно пустеют. На курево тут большой спрос, стоит оно дорого, особенно сигареты, которые нам выдают. За блок из десяти пачек можно приобрести неплохой велосипед и даже мотоцикл. Хотя в этих сигаретах не столько табака, сколько бумаги, пропитанной никотином, они считаются хорошими, потому что очень крепкие. Многие немцы, затянувшись пару раз, тщательно тушат окурок и прячут в карман.

Кто-то предлагает возобновить танцы. Музыканты идут в соседний зал. Мы с Гизелой подходим к эстраде. Она просит аккордеониста исполнить “Мёве” (по-русски это значит “Чайка”). Старик, кивнув, не спеша вынимает из чехла аккордеон. Скрипач и виолончелист вооружаются смычками. Ударник садится за барабан. Звучат вступительные аккорды. И вот плавная, немного грустная мелодия уже плывет над нами. Я с удивлением вслушиваюсь в музыку, она кажется знакомой. Внезапно в памяти встают руины разрушенной Варшавы и слепой нищий шарманщик, игравший перед эшелоном.

- Медленный вальс, - трогает меня за руку Гизела. - Умеешь?

Я молча беру её за талию и осторожно делаю первые шаги. Танцевать такой вальс - его почему-то называют у нас “Бостоном” - мне доводилось всего несколько раз, но девушка легко повторяет мои движения. К тому же рядом появляются другие пары. Я чувствую себя увереннее и веду партнершу почти без ошибок. Она же, положив руки мне на плечи, напевает под музыку. Поет о чайке, пролетающей над кораблем в сторону родного берега, и о моряке, провожающем её печальным взглядом. Слова песни и мерная, как набегающие волны, мелодия действуют на меня угнетающе, пробуждая тоску по дому. Четвертый год я не вижу мать, родных и не знаю, когда смогу с ними встретиться. Воспоминания о близких заставляет сбиваться с ритма. Хотя война давно кончилась, для многих, кто не хочет мириться с колючей проволокой, она продолжается и конца ей, к сожалению, не видно.

Чтобы отвлечься от невеселых мыслей и собственных переживаний, я начинаю думать о тех, кому вообще не суждено ничего больше увидеть. Что значат какие-то пять-шесть, пусть даже десять лет, по сравнению с вечностью. Размышления о преждевременной смерти, которая оборвала столько жизней и унесла в небытие стольких людей, рассеивает мою хандру. Я вдруг всем существом ощущаю радость от сознания того, что живу, что могу, пусть даже изредка, держать вот так девушек. Риск, опасность, связанные с армкйской службой и угрозой со стороны трибунала, уже не кажутся такой большой помехой.

“Возможно, без них все эти удовольствия потеряли бы свою прелесть и выглядели бы куда банальней, - приходит мне на ум. - Ведь только запретный плод - по настоящему сладок!”

Гизела с улыбкой смотрит на меня.

- Не прижимай так, - шепчут её губы.- Хочешь сломать мне ребра?

Впрочем, при разворотах партнерша сама льнет ко мне. Музыканты, сделав небольшой переход, начинают играть быстрый фокстрот. Число танцующих увеличивается. Захваченные ритмом, мы движемся вместе о толпой. Неподалеку я замечаю свою старую знакомую, Руту. Её небрежно ведет прыщеватый юнец, с гладко прилизанными волосами, разделенными аккуратным пробором. Вероятно, он не из Везенталя, потому что раньше я его не видел. На мгновение мы встречаемся с Рутой взглядом. Она весело мне подмигивает.

В последнее время между нами установились приятельские отношения. А был период, когда я ее почти ненавидел. Знакомство с этой маленькой белокурой женщиной разрушило многие мои иллюзии. Благодаря ему я избавился от наивных мечтаний и понял, что нравственность - вещь относительная. Конечно, слово “женщина” не совсем подходит к возрасту Руты, ей едва исполнилось шестнадцать. Тем не менее это уже вполне законченная кокетка. Трудно себе представить существо более легкомысленное и непостоянное.

Однако сейчас я испытываю к Руте нечто похожее на признательность. Она первая дала мне урок реальной земной любви. Действительность же, при всей её прозаичности, всегда прекрасней возвышенных, но пустых призраков. Негодование и ревность к бывшей даме сердца кажутся мне теперь смешными. Я сравниваю её с моей новой симпатией. Внешне они даже чем-то напоминают друг друга, хотя в отличии от Руты, в Гизеле нет и намека на арийское происхождение. Смуглая кожа, карие глаза и черные вьющиеся волосы делают её скорее похожей на цыганку. Мне приходит на ум поинтересоваться ее национальностью.

- Ты немка? - спрашиваю я.

- Конечно! А что? - настораживается Гизела.

- Да так. По моему, в тебе есть что-то...

- Еврейское? - договаривает она.

- Да нет, скорее цыганское, - смеюсь я.

- Ты знаешь, - неожиданно признается она, - меня дразнили в детстве жидовкой. Ох и злилась же я. Ведь родители мои настоящие немцы. Не всем же быть белобрысыми блондинами.

Её слова еще больше приводят меня в хорошее настроение. Музыканты делают, наконец, паузу. Вслед за другими мы выходим в парк подышать свежим воздухом.

- Приземляйтесь сюда! - приглашает нас Веретехин. - Немен зи плац, битте!

Он расположился на скамейке со своей девицей в нарядном вельветовом платье. Это Эли, одна из подружек Руты. Мы подсаживаемся рядом. Начинает темнеть, но еще видно часть улицы и можно различить подходящих к гастхаузу мужчин и женщин. Вечерняя жизнь в Везентале в самом разгаре.

- Дай-ка закурить! У меня пусто, - хлопает себя по карману мой друг.

Я достаю пачку и отсыпаю ему с десяток сигарет. Затем угощаю девушек. Давясь дымом и кашляя, они курят и о чем-то весело переговариваются. Веретехин озабоченно смотрит на часы и удивленно поднимает брови.

- Глянь! Девятый уже! Эк, время летит!

- Не успеешь оглянуться, придется поворачивать оглобли, - соглашаюсь я. - А где Иван с Сашкой?

- В роще, небось, муравьев давят, - усмехается он. - Теперь их не жди. И шнапс допивать некому.

- Как-нибудь управимся. Лишь бы патрули не помешали.

- От патрулей можно смыться, - выдыхая кольцами дым, произносит Федор. - Только бы свое офицерье не прикатило. В прошлый раз нас с Иваном чуть комэска не застукал. Хорошо вовремя заметили его “Опель”.

Из распахнутых дверей ресторана снова доносится музыка. Играют танго. Гизела берет меня за руку.

- Ком мит! - говорит она. - Их виль танцен!*( Пойдем, я хочу танцевать)

Мне вдруг приходят на память стихи Гете, которые я когда-то выучил. Поднимаясь со скамейки, я декламирую:

Ком мит, о шёне! Ком мит мир цум танцен!

Танцен геферлихт ден фестлихен таг,

Бист ду майн шатц нихт, зо канст ду ес верден,

Вирст ду ес нимальс, зо танцен вир дох!*

(Пойдем, красавица! Пойдем потанцуем!

Танец украшает праздничный день,

Ты еще не мое сокровище, но можешь им стать.

А если не станешь, все же давай потанцуем!)

- Э, да ты поэт! - изумленно восклицает девушка. - Сам сочинил?

- Нет! - Улыбаюсь я. - Один мой приятель.

Мы идем в зал. Танцы продолжаются...

- Пора двигать назад! Не то опоздаем на поверку, - слышу я за спиной голос Ивана Громова. - Идем, хватим по последней!

Он кивает в сторону стойки. Там уже собрались Бычков, Веретехин и наши везентальские друзья. Пауль наливает всем шнапс. Фриц, покачиваясь, поднимает рюмку.

- За хорошую жизнь! - заплетающимся языком произносит он прощальный тост.

Мы пьем и торопливо покидаем ресторан. На улице темно. Уши и Гизела провожают нас. Я иду рядом с Гизелой, придерживая её за талию. Одинокий фонарь горит на окраине селения. Вот и дом Фрица. Бычков с Громовым выводят велосипеды. Иван чертыхается. Заднее колесо их машины совсем спустило. Отцепив насос, они с Веретехиным по очереди накачивают камеру. Пользуясь вынужденной задержкой, я целую Гизелу.

- Зачем уходишь?- прижимаясь ко мне, шепчет она.

- Что поделаешь, - объясняю я. - Через двадцать минут мы должны быть на перекличке.

- А потом?

- Потом нас будут еще смотреть по койкам.

- Жаль, - вздыхает девушка. - Сегодня меня отпустили на ночь. В другой раз так из дома не вырваться.

Стоящая рядом Уши, которая слышит наш разговор, вдруг спрашивает меня.

- Когда вас проверяют на койках?

- После отбоя, часов в одиннадцать.

- Так приезжай позже. Окно в моей комнате будет открыто. Все равно мы не уснем до полуночи.

- Ладно, - смущенно бормочу я. - Если смогу.

- Ну, ложимся на обратный курс! - говорит Громов.

Наши приятели кончили подкачку и усаживаются на велосипед. Я тоже берусь за руль. На этот раз на раме располагается Бычков.

- Ауфвидерзеен! - машет мне рукой Гизела.

- Ждем тебя! - напоминает Уши.

Мы выезжаем на шоссе и, набирая скорость, мчим к гарнизону. Черная стена деревьев по сторонам дороги помогает ориентироваться Второй велосипед долго не отстает от нас. Лишь у самого аэродрома он останавливается. Видно, опять подводит злосчастная камера. Мы не ждем товарищей, пересекаем проволочную ограду и спешим вперед. Бросив велосипед в кустах возле стадиона, бежим к казарме. Перед зданием уже строится в две шеренги наша эскадрилья. Рядом с дежурным офицером стоит старшина со списком в руке.

- Живей в строй! Где вас черт носит! - ворчит он, косясь на дежурного.

Начинается перекличка. Дежурный лениво прогуливается перед цветочной клумбой. Старшина Ларин, высокий полный детина с одутловатым красным лицом, стараясь говорить четко, произносит фамилии по списку. Каждый должен ответить “Здесь!”. Когда очередь доходит до Веретехина, Бычков объясняет, что тот с Громовым тренируются на стадионе. Я подтверждаю его слова.

- Знаем мы этих спортсменов, - оглянувшись на офицера, Ларин незаметно показывает нам кулак. - В литербол небось заигрались!

Его осовелый взгляд оживляется. Старшина сам не дурак выпить. Перекличка продолжается. К концу её являются наши отставшие друзья. Как ни в чем не бывало они становятся в строй. Подав команду смирно, Ларин докладывает дежурному о полном наличии рядового и сержантского состава. Потом мы начинаем исполнять государственный гимн. Под тягучую плавную мелодии хор в пятьдесят глоток дружно выводит:

Союз нерушимый республик свободных

Сплотила навеки Великая Русь.

Да здравствует созданный волей народа

Единый могучий Советский Союз!

Мы стараемся петь не жалея горла. И делаем это не столько из патриотических побуждений, сколько для того, чтобы насолить жене командира полка, живущей за стеной в передней части дома. Та, как всегда, с треском демонстративно захлопывает окна. Эта толстенная сварливая бабища терпеть не может нашего громкого пения. Толстуха платит нам открытой ненавистью и вредит чем только может. По её милости нам часто приходится получать взбучки от начальства и собирать в свободные часы окурки вокруг казармы. Сейчас, оглушая друг друга, мы надрываясь орем:

Славься, Отечество наше свободное,

Дружбы народов надежный оплот!

Знамя советское, знамя народное

Пусть от победы к победе ведет!

Я вдруг замечаю, что голос мой, то ли от натуги, то ли от смеси выпитого шнапса, пива и ликера, начинает сипнуть, и в гортани появляется болезненное жжение. «Черт бы побрал жирную хрюшку, - проносится у меня в голове. - Стоит из-за неё горло портить.» На миг я забываюсь и, трогая шею, сплевываю себе под ноги. Дежурный офицер, стоящий перед строем с рукой у козырька фуражки, кидает на меня грозный взгляд. Я тотчас вытягиваюсь и прилежно открываю рот, делая вид, что пою.

Это занятие приводит меня в весёлое настроение. Мне с трудом удается сохранять серьезную мину, подобающую торжественной ситуации. Между тем товарищи продолжают реветь во всю мощь легких:

Сквозь грозы сияло нам солнце свободы

И Ленин великий нам путь озарил.

Нас вырастил Сталин на верность народу

На труд и на подвиги нас вдохновил.

Неожиданно смысл слов доходит до моего сознания. Против того, что Ленин озарил нам путь, я, пожалуй, ничего не имею. Без него Октябрьская революция возможно бы и не победила. Но последние две строфы вызывают во мне явный протест. “Ну уж, дудки, - думаю я. - Вырастила-то меня мать! Что же касается Сталина, то он, пожалуй, вдохновил бы меня на один подвиг - с превеликим удовольствием я двинул бы его сапогом пониже спины!”

Эта мысль сразу воодушевляет меня. Воображение, подогретое винными парами, рисует красочную картину. “Вот я разбегаюсь, как на футбольном поле, и со всего размаха бью “Родного Друга, Отца и Учителя” правой по холеной ягодице. От сильного удара мне больно ногу, но я, стоически не обращая на боль внимания, самоотверженно добавляю ему и с левой!” Пока фантазия помогает мне сводить счеты с генералиссимусом, пение гимна кончается.

Старшина перестраивает нас по четыре в ряд и ведет на вечернюю прогулку. С пением строевых песен мы маршируем по асфальтированным дорожкам гарнизона вместе с другими эскадрильями дивизии и солдатами из батальона аэродромного обслуживания. Наконец трудовой день завершается. Нам дают команду “Разойдись!”. Мы отправляемся спать по своим комнатам. Старшина и дежурный поднимаются на второй этаж. Пользуясь их отсутствием, Веретёхин проводит спрятанный в кустах велосипед в подвал казармы. Бычков собирается пойти за нашей машиной. Я удерживаю его.

- Оставь Фаррад! Он мне понадобится.

- Хочешь снова махнуть? - Александр кивает в сторону Везенталя.

Я рассказываю о предложении Уши.

- Эх ты, горе авиатор, - разбирая постель, язвит по моему адресу Громов. - Надо уметь бомбить с первого захода.

Иван принимается излагать свои весьма упрощенные взгляды на взаимоотношения полов.

- Заткнись, труженик, - не выдерживаю я. - Не все же, как ты, в таком деле стахановцы.

Наш диспут прерывает Хаценко, вынимая из тумбочки объемистый сверток.

- Жратва вот! Можете снидать.

Мы набрасываемся на еду. Кроме хлеба, масла и сахара, разложенных на газете, банка свиной тушенки и солидный кусок сыра. В алюминиевом чайнике настоящее какао. Такая роскошь приводит нас в восторг.

- Ай да Валька, клевый паря, - открывая ножом тушенку, хвалит моториста Веретехин. - Как же ты умудрился?

- В летной столовой для Бычкова выпросил, - объясняет тот. - Сказал, что хворый лежит.

- Лопай с нами, здесь хватит, - великодушно предлагает Александр.

- Ни, боле не влезет, - самодовольно поглаживает вздутый шаром живот Хаценко.

В этот момент из коридора доносится крик дневального: “Приготовиться к отбою!” Мы торопливо дожевываем ужин, отпивая по очереди из горлышка чайника. Одновременно снимаем обмундирование и складываем его, как положено, на тумбочках. В половине одиннадцатого раздаётся новая команда - “Отбой!” Опустевший чайник Веретехин прячет в общий шкаф, где висят шинели, промасленную бумагу от свертка с провизией запихивает в банку из-под тушенки и выбрасывает в окно подальше от здания.

- Теперь можно вздремнуть, - блаженно зевает Громов, плюхаясь на койку.

Мало-по-малу казарма затихает. Слышно, как старшина ходит по комнатам, гасит свет и утихомиривает болтунов. Со стороны аэродрома долетает шум моторов. В соседнем полку идут ночные полеты.

- А ще, как велосипед свистнут? - с мягким украинским выговором тихо произносит вдруг Хаценко.

- Сопрут и бис с ним, - подделываясь под его речь, сонно отзывается Бычков.

- Щё нам долго новый зробить, - басит Веретёхин.

- Дрыхните вы, неугомонные! - цыкает на них Громов.

Я молча лежу, с нетерпением ожидая обхода дежурного. Предположение Хаца, так мы называем между собой нашего моториста-хлебоносца, не на шутку тревожит меня. В гарнизоне царят отнюдь не немецкие порядки. Если кто-нибудь случайно наткнется на оставленную в кустах машину, её не видать, как собственных ушей. Велосипеда мне, впрочем, не жалко. Собрать другой не составляет большого труда. На гарнизонной свалке, куда мы ходим за запчастями, чиня самолёты, полно всякого хлама, есть там и почти целые рамы и другие детали, только делай - не ленись.

Однако топать сейчас в деревню и обратно на своих двоих - мало удовольствия. К тому же на это уйдет много времени. Я смотрю на часы. Уже перевалило за одиннадцать. Веретёхин закрывшись по обыкновению с головой одеялом, храпит во всю ивановскую. Хаценко тоже начинает пускать носом трели. Мне очень хочется спать. Сказываются сутки в карауле и выпитый шнапс с пивом. Но еще сильнее, чем усталость, желание быть с Гизелой. В ушах звучат её слова: “Зачем уходишь?”.

Мысленно я вижу распахнутое окно в комнате Уши и поджидающих меня подружек. А может, они вернулись в гастхаус и танцуют сейчас с односельчанами? Ведь раньше двенадцати у Пауля не разойдутся. Представив Гизелу в объятиях другого, я испытываю нечто похожее на ревность. В то же время привычка к самоанализу заставляет устыдиться подобного чувства. Ведь оно явно заквашено на эгоизме.

"Но может ли быть любовь без ревности? - думаю я. - Вряд ли! Значит и любви присуще индивидуалистическое стремление пользоваться какими-то благами лишь для себя, для личного, так сказать, употребления, возможно даже в ущерб другому. Если бы было иначе, мы не волновались бы, когда любимая уходит туда, где ей лучше. Нам следовало бы радоваться её приобретениям, а не печалиться из-за личной потери.”

Утешая себя подобными силлогизмами, я как бы невольно играю одновременно роль актера и зрителя в собственной драмокомедии. Внезапно до слуха долетают приглушенные голоса дежурного офицера и дневального, совершающих последний обход. Шаги приближаются к нашей комнате. Наконец-то! Я поспешно натягиваю одеяло на голову и лежу, стараясь не шевелиться. Поверяющий открывает дверь, щелкает выключателем и, убедившись, что все на местах, снова гасит свет.

Как только он уходит, я встаю с койки и быстро одеваюсь. Потом достаю из шкафа пару шинелей, кладу на постель и придаю им форму тела, прикрыв одеялом. Это называется сделать куклу. К уловкам такого рода мы прибегаем всякий раз, когда исчезаем ночью из казармы. Полюбовавшись своей работой, я ставлю у койки рабочие сапоги. На тумбочке остается старое обмундирование. Бросив последний взгляд на «куклу», я вылезаю в окно.

Через полчаса мне удается благополучно добраться до Везенталя. В доме Фрица уже нет света. Комната Уши выходит в сад. Я тихо подвожу велосипед под её окно. Ставни и рамы распахнуты, изнутри доносится негромкая музыка радиоприемника. Я подтягиваюсь на руках, ставлю колено на подоконник и осторожно опускаю другую ногу на пол, стараясь на шуметь.

Луна чуть озаряет часть большой сдвоенной кровати, стоящей посреди комнаты. У одной из стен на низеньком столике светится шкала включенного “Телефункена”. За столиком с приемником виднеется зеркальный шкаф, дальше дверь, ведущая в гостиную. Напрягая зрение, я всматриваюсь в лица девушек. Они безмятежно спят под широкой пуховой периной, заменяющей здесь одеяла. Различить подруг почти невозможно. Наконец, я узнаю черные волосы Гизелы и трогаю её за плечо.

- Ты, - не сразу открыв глаза, сонно говорит она. - А я не дождалась, уснула.

Гизела вдруг прикладывает палец ко рту и косится на Уши.

- Не надо будить!

Девушка откидывает перину и, встав с постели, протягивает ко мне руки. Я молча целую её. Несколько мгновений мы стоим, обнимая друг друга. На груди Гизелы, над краем черной шелковой комбинации поблескивает крохотный золотой крест.

- Ты католичка? - шепотом спрашиваю я.

- Это просто подарок от бабки, - ее пальцы нервно теребят крест.- В наш век мало кто во что верит.

- Но тому, что я здесь, ты, надеюсь, веришь? - улыбаюсь я.

- Да! - прижимаясь ко мне, чуть слышно отвечает она.

 

Пестрый, как ковер, заливной луг простирается до самого горизонта. Среди сочной зелени трав ярко выделяются цветы. Особенно много вокруг ромашек, но меня почему-то привлекает круглый шар одуванчика. Вот от него отделяется несколько белых зонтиков. Ветер подхватывает их и уносит вверх. Я делаю легкое усилие и тоже отрываюсь от земли. Сердце замирает от ощущения страха и новизны. Парить в воздухе удивительно приятно. Хочется подняться еще выше, однако что-то мешает и настойчиво тянет вниз.

- Штее ауф! Шлафмютце! Генуг шлафен!*( Вставай! Соня! Хватит спать!) Будто издалека доносится знакомый голос.

Я с трудом открываю глаза.. Уши, улыбаясь, держит меня за запястье, постукивая пальцем по часам. Стрелки показывают четверть восьмого. Сон тотчас проходит. “В казарме уже давно был подъем, прошла физзарядка, ребята собираются сейчас в столовую, - проносится у меня в голове. - Догадались ли они вовремя убрать «куклу»? Не хватились ли меня? Иногда дежурный офицер и по утрам заглядывает в комнаты.”

Оторвав взгляд от часовой стрелки, я поворачиваюсь в другую сторону и смотрю на Гизелу. Та блаженно спит, положив щеку мне на плечо. Длинные черные волосы рассыпались прядями по подушке. Я осторожно высвобождаю руку и бросаю смущенный взгляд на Уши. Та понимающе отворачивается. Стараясь не разбудить Гизелу, я быстро одеваюсь и подхожу на цыпочках к окну.

- Хальс унд Байн брух!*( Сломать ногу и шею - соответствует “Ни пуха, ни пера!) - тихо говорит на прощание Уши.

Я молча киваю ей и прыгаю с подоконника в сад. Теперь мои мысли сосредоточены на одном - поскорее добраться до гарнизона. Тревога и неизвестность придают силы вертеть педали. Я мчусь по шоссе, выжимая из велосипеда все возможное. Встречный ветер свистит в ушах. Беспокойство гложет меня. Ведь собирался вернуться до подъема. “Как же это меня угораздило уснуть? Неужели погорю из-за такой мелочи?”

Миновав проволочный забор, я объезжаю казармы стороной и подкатываю прямо к столовой, просторному, одноэтажному зданию, выкрашенному в зеленый цвет. Здание имеет несколько отдельных залов. Одно для летного и офицерского состава, другое для механиков и третье для младших авиационных специалистов. Я ставлю велосипед у крыльца и прохожу в свой зал. Наши уже заканчивают завтрак. На меня никто не обращает внимания. Подсаживаясь к Громову, спрашиваю.

- Как тут?

- В ажуре, - он подмигивает мне, работая ложкой. - Шинели ты здорово уложил. Мы не сразу даже сообразили.

Повеселев, я здороваюсь с официанткой, высокой костлявой немкой Бертой. Она ставит передо мной миску “Бигуса”, так называют здесь тушеную капусту с мелко нарезанной колбасой. По поводу “Бигуса” ходит много анекдотов - почему-то считается, что это было любимое блюдо Гитлера. В центре стола на тарелке лежит мой кубик масла и пара кусков сахара. Серый пшеничный хлеб, нарезанный ломтями на подносе, и чай, в большом алюминиевом чайнике, можно брать без ограничений.

Пока я расправляюсь с капустой и чаевничаю, зал пустеет. Берта накрывает столы для новой смены. Мои однополчане строем уходят в казармы. Явиться туда с велосипедом пока нельзя. Скоро утреннее построение. Там собираются и офицеры. Я еду к аэродрому и оставляю велосипед в каптёрке у ангаров. Потом возвращаюсь пешком к казарме.

У здания уже строится наша эскадрилья. В первой шеренге командиры экипажей, за ними штурманы, потом стрелки-радисты, механики, мотористы. Я встаю в свое звено. Адъютант отдает рапорт командиру эскадрильи. Тот объявляет распорядок дня - “С девяти до одиннадцати политучеба, затем осмотр и подготовка матчасти, после обеда, если позволит погода - полеты.”

С построения офицеры уходят к штабу полка, а мы, рядовой и сержантский состав, собираемся на втором этаже в ленкомнате. Занятия с нами проводит немолодой уже техник по приборам, старший лейтенант Спицын. Это среднего роста человек, довольно спокойный и уравновешанный, он имеет высшее образование и неплохо разбирается в политике. Вместе с Бычковым и Громовым я усаживаюсь в дальнем углу комнаты на продавленном диване. Большинство располагается в центре вокруг длинного стола, покрытого красным полотном. Те, кому мест не хватает, приносят стулья из соседних помещений.

- Башка трещит, - трет виски Громов. - Похмелиться бы после вчерашнего!

- Черт бы побрал эту политику, - соглашается Бычков и, повернувшись ко мне, тихо спрашивает. - Почему задержался?

- Уснул случайно, - говорю я. - Хорошо еще Уши разбудила!

Старший лейтенант стучит карандашом по столу, требуя тишины. С дивана его почти не видно. Через минуту перестановка стульев заканчивается, разговоры смолкают. Спицын приступает к изложению текущего материала. На позапрошлой недели мы изучали ход и значение Сталинградской битвы, потом была Курская дуга, теперь докладчик начинает разбирать по косточкам десять Сталинских ударов. Почти не заглядывая в конспект, он бойко пересказывает краткий курс истории. Кроме имени верховного главнокомандующего, то и дело слышатся имена Жукова, Василевского и других полководцев, чьи воинские таланты обеспечивали успех. О наших потерях и гибели миллионов солдат - ни слова. Как будто их и не было.

Я рассеянно слушаю офицера. Тема политбеседы хорошо знакома. За три с лишним года приходилось штудировать её не раз. Глуховатый монотонный голос оратора действует усыпляюще. Чтобы не задремать, я перебираю в памяти события последней ночи. Она запомнится надолго. Вновь и вновь я переживаю приятные мгновения. Всё моё существо ещё полно близостью Гизелы. Никогда со мной не случалось подобного. Прежние мимолетные встречи с Рутой и другими женщинами не доставляли столь глубокого наслаждения. Не мешало изумительной новизне восприятий даже пышное тело Уши, безмятежно спавшей рядом. Я пытаюсь восстановить в памяти отдельные подробности и анализировать свои ощущения, но это плохо удаётся. Мысли путаются, перескакивают с одного на другое.

Внезапно кто-то толкает меня в бок.

- Тише посапывай, сурок! - добродушно ворчит Громов.

Я открываю глаза и с удивлением замечаю, что уснул. Будто издалека доносится голос старшего лейтенанта. Он продолжает рассказывать о победоносных сражениях. Борясь с желанием спать, я принимаюсь рассматривать противоположную стену ленкомнаты. Под большими портретами Ленина и Сталина висит ярко раскрашенная карта. На ней изображен стрелками боевой путь полка. По бокам помещены красиво оформленные стенды с описанием фронтовых эпизодов и фотографиями.

В левом углу находятся три небольших фотопортрета в черных каёмках. Это экипаж полка, повторивший подвиг капитана Гастэлло, погибшего в начале войны. Рядом картинка - охваченный пламенем самолет врезается в скопление вражеской техники. Дальше идут фотокарточки кавалеров золотой звезды. Среди героев и командир нашей эскадрильи майор Дельцов. У него на счету свыше ста боевых вылетов. Это больше ста тонн бомб, обрушенных на головы фашистов. Однажды он был сбит над территорией противника и схвачен немцами. Только неожиданный налет “Илов” позволил ему убежать и вернуться в часть.

“Повезло человеку, - думаю я. - Не будь того налета штурмовиков - остался бы в плену и, если бы дожил до конца войны, то пилил бы сейчас лес, где-нибудь в Сибири, вместе с другими репатриантами. Лишь случай помог ему избежать позорной участи и смерти.” Между тем Спицын, перечислив заслуги полководцев, указав последовательность и направления ударов, начинает с пафосом говорить о советском патриотизме на фронте и в тылу. При всей напыщенности его слова не кажутся банальными. Всем известно, как дрались наши люди, как днем и ночью работали в заводских цехах старики и дети.

“Ведь это было! Именно это и привело к победе, - невольно проносится в моем сознании. - Но за что сражался наш народ? Неужели только за то, чтобы вместо немецких захватчиков позволить хозяйничать над собой своре лживых честолюбцев, назвавшихся коммунистами?”

 Я смотрю на портреты, висящие под потолком. Ленин изображен там в обычном пиджаке, Сталин в кителе, с широченными погонами генералиссимуса, с красочным орденом победы и двумя золотыми звездами. «Неужели и Ленин, доживи он до наших дней, нацепил бы на себя подобные побрякушки?»

Мысль эта почему-то кажется нелепой. Я вспоминаю “Манифест коммунистической партии”, с которым ознакомился ещё до армии. Его создатели Маркс и Энгельс считали недопустимым славословие в свой адрес. Почему же Иосиф Джугашвили думает иначе? Почему небесталанный грузин не понимает, что не пристало рабоче-крестьянскому вождю обзаводиться чинами и званиями? Зато он, кажется, отлично понимает другое! Понимает, как организовать чиновную сволочь, понимает, как сплотить вокруг себя чванливых подонков и трусливых подхалимов, чтобы водить за нос доверившийся ему советский народ, народ, который в силу исторических причин долго еще будет плясать под его дудку, прежде чем очнется.

Внезапный шум отвлекает меня от размышлений. Оказывается, подошло время перерыва. Старший лейтенант выходит из ленкомнаты. Товарищи, гремя стульями, спешат во двор на перекур. Я тоже спускаюсь вниз, но вместо курилки направляюсь по коридору к себе в комнату. Непреодолимое желание прилечь, хоть на несколько минут, преследует меня. В нарушение казарменных правил я, как есть в обмундировании, плюхаюсь на аккуратно заправленную койку и тотчас забываю обо всем.

- Да проснись же ты, пся крев! Доннер ветэр!

Громов сильно трясет меня за плечи, сдабривая речь польско-немецкими ругательствами. Я очумело тру глаза и свешиваю ноги с койки.

- Вставай поживее! Инженер уже строит техсостав, - мой первый механик выглядывает в окно.

Оттуда доносится голос инженера эскадрильи капитана Тернова. Я торопливо поднимаюсь, одергиваю гимнастерку и надеваю пилотку.

- Не забудь поправить! - Громов указывает на постель, направляясь к двери.

На белой простыне явно видны следы от сапог. Приходится заново перестилать койку. За плохую заправку можно схлопотать взыскание, а у меня их и без того хоть отбавляй. Когда, наконец, я выскакиваю из казармы, все уже в строю. Инженер, высокий сутулый шатен с желтовато-серыми мешками под глазами, свидетельствующими о пристрастии к спиртному и больной печени, угрюмо смотрит на меня.

- Ждем вас особо! Почему опаздываете?

- Виноват, молод, исправлюсь, - вытягиваюсь я перед ним.

- Как всегда паясничаешь!

- Теория в больших дозах расстроила желудок. После политзанятий пришлось...

- Меня не интересует, что пришлось! - взрывается капитан. - Марш в строй!

С видом оскорбленной добродетели, я встаю в хвост колонны. Гнев инженера меня не пугает. Предстоят летно-тактические учения. В такое время каждый на счету. Работать за нас он не станет. Раздается команда: “Шагом марш!” Поддерживая равнение, по четыре в ряд мы отправляемся на аэродром. Сон несколько освежил меня и теперь я чувствую себя сносно. Мне сегодня положительно везет - в самоволке не засекли, отсутствия на втором часу политболтовни не заметили, до обеда осталось два часа, а там, глядишь, не за горами и ужин. Считай - день прошел, еще один день опостылевшей солдатчины, которая продлится еще невесть сколько.

Возле одного из ангаров, где расположена каптерка и подсобные помещения эскадрильи, капитан останавливает строй. Он подзывает к себе техников звеньев и начальников спецслужб. Остальным велит разойтись по самолетам - готовить матчасть для предполетного осмотра. Вслед за Громовым и Хаценко я иду к нашей “восьмерке”. Она третья с краю на дальнем конце стоянки. Громов проверяет пломбы - все на месте.

Из стола-верстака, что стоит под левым крылом машины, достаем свои комбинезоны. Когда-то они были синими, теперь стали грязно-серого цвета. От них сильно несет бензином, потому что почти ежедневно приходится полоскать их в нем, смывая масляные пятна и копоть, пропитавшую ткань. Рукава моего комбинезона пестрят дырами - это следы серной кислоты от аккумулятора, который надо регулярно таскать на подзарядку. Одевать такую робу на голое тело не слишком приятно. Но сегодня день жаркий, поэтому париться еще и в гимнастерке, да в штанах - не будешь.

Покончив с переоблачением, мы принимаемся за работу. Громов раскладывает на столе инструментальную сумку, со множеством карманов и отделений с разными ключами. Хаценко развязывает завязки на чехлах, покрывающих моторы. Я лезу по стремянке на крыло и, свернув моторный чехол в тугой узел-рулон, сбрасываю его вниз. Потом мы также расчехляем второй мотор и приступаем к вскрытию капотов. Утопив защелку, я отодвигаю маленькие защитные шторки, подсовываю отвертку под замок и, повернув его, поворачиваю в сторону. Замок распахивается с громким треском, будто стреляет.

Привычная работа захватывает нас. Мы делаем её почти автоматически. Легкие верхние дюралевые капоты относим в сторону и складываем на бетонке, чтобы не мешали. Большие нижние капоты, с массивным приливом воздухозаборника, снимаем вдвоем с Хаценко и тоже относим подальше. Между тем Громов, вооружившись дефектной ведомостью, начинает осмотр моторов. Пока он ищет и записывает неисправности, мы приводим в порядок капоты: смываем с них бензином масленые подтеки и насухо протираем чистой ветошью.

Чтобы поменьше вдыхать пары бензина, я захватываю его большим шприцем из ведра и тонкой розовой струей направляю на грязные места, стараясь держать лицо к ветру. Дело в том, что в авиационный бензин в качестве антидетонатора добавляют окрашенный в красный цвет особый продукт “Р-9”. Это очень вредный для человека яд. От него можно стать импотентом. Однажды неосторожно надышавшись его, я потерял сознание. К счастью, меня вскоре вырвало и, хотя жаловаться на импотенцию пока не приходится, запах бензина постоянно раздражает меня. Работа на самолете становится из-за этого настоящей пыткой. К тому времени, когда мы управляемся с капотами, Громов заканчивает осмотр моторов.

- Много работенки? - интересуюсь я.

- Не слишком, - вытирая ветошью руки, говорит Иван. - В основном профилактика.

Я смотрю в формуляр на длинный перечень дефектов.

- Пожалуй, провозимся до обеда.

- Как пить дать, - соглашается Громов. - Займись-ка маслосистемой, а я проверю тормозные колодки.

- Мне, как всегда, протирать плоскости? - с кислой миной спрашивает Хаценко.

- Это уж твой хлеб, - улыбается Иван. - Глянь, сколько нагару у выхлопных патрубков.

Вздохнув, моторист покорно достает из стола пук тряпок и поднимается по стремянке на крыло.

- Сумеешь вынуть фильтр из маслобака? - протягивая ему отвертку и оцинкованную квадратную жестянку, спрашиваю я.

- Что за вопрос?!

Лицо Хаценко оживляется. Он любит, когда ему доверяют что-нибудь кроме возни с сажей. Справившись с задачей, он торжественно показывает длинный сетчатый фильтр, извлеченный из бака.

- Могу и на том моторе, - в голосе его слышится просьба.

- Валяй! - киваю я.

Он перебирается на другое крыло и вскоре приносит оба фильтра. Мы промываем их в бензине и смотрим, нет ли на сетке металлической стружки, свидетельствующей о неисправности в двигателе. Убедившись в чистоте фильтров, я поручаю мотористу поставить их на место, а сам отправляюсь в каптерку за новыми дюритами для маслопатрубков. На стоянке вокруг кипит работа. Все “Пешки” стоят расчехленные без капотов. Они кажутся живыми существами, греющими на солнце разноцветные поблескивающие внутренности.

Каждая система на самолете окрашена в свой цвет: бензиновая в ярко желтый, водяная в зеленый, масляная в коричневый, гидравлика в черный. Причудливо переплетаясь друг с другом, тяги, трубы, рычаги, оплетка электросети, обрамляют серебристые остовы моторов. На машинах, точно мухи в кишках фантастических чудищ, копошатся люди, в темных засаленных комбинезонах. Их вид навевает на меня грусть. Я тоже принадлежу к этой породе чумазых технарей. Принадлежу против своей воли. С детства я мечтал о полетах, вместо этого приходится смотреть, как летают другие и готовить для них матчасть.

Вспомнив о несбывшихся надеждах, я смотрю вверх. До сих пор бездонная голубизна неба манит мое воображение. Замедлив шаг, я начинаю думать о том, насколько лучше было бы быть пилотом или хотя бы щтурманом, на худой конец даже стрелком-радистом, как мой друг Сашка Бычков. Правда, он летает в хвостовой кабине, сидя задом на перед, и все же ему не надо с утра до вечера возиться в бензине и масле с ключами и гайками. Конечно, самолеты иногда падают, а их экипажи не всегда успевают воспользоваться парашютом. Но такое случается в общем-то редко. Риска куда больше на земле. Во всяком случае для тех, кто шастает по самоволкам и к тому же грешит склонностью к обобщениям.

Внезапно передо мной появляется техник звена лейтенант Гуревич.

- В небе галок считаешь? - он сурово смотрит на меня.

- Иду в каптерку за дюритами, - остановившись, докладываю я.

- Не идешь, а плетешься! По аэродрому положено передвигаться бегом. Разве тебя не знакомили с приказом начальника гарнизона? - офицер принимается меня отчитывать.

Я молчу. Такой приказ действительно существует, но, как и со многими глупыми формальностями, с ним никто серьезно не считается. Меня так и подмывает сказать: “Ты-то ведь не бегаешь!” Однако я сдерживаюсь. Зачем дразнить Гуревича. В сущности, он неплохой человек, только, как все старики, немного брюзга. Причина его усердия - мне ясна. Ему давно за сорок, а чин и звание невелики. Вот он и выслуживается, чтобы не получить отставку раньше срока. До пенсии остается немного, и будет обидно её лишиться. Из полка уже кое-кого отчислили по несоответствию с занимаемой должностью.

Исчерпав поток красноречия, лейтенант отпускает меня. Я трусцой отбегаю в сторону ангара. Моей ретивости хватает ровно до угла. Там густой кустарник. Я забегаю в него и, растянувшись на траве, вознаграждаю себя за растраченную напрасно энергию длительным перекуром. Потом в каптерке проверяю, цел ли велосипед и выбираю нужные дюриты. Обратно иду кружным путем через стоянку третьей эскадрильи. Так гораздо дальше, зато можно избежать неприятных встреч со своим начальством. Чужое офицерьё обычно не придирается. Им хватает возни с собственными подчиненными.

Наконец я возвращаюсь к самолету. Мой первый механик с мотористом устанавливают гидроподъемник и поочередно вывешивают то правое, то левое шасси, проверяя зазоры в тормозных колодках. Я начинаю менять старые потрескавшиеся дюриты. Операция не сложная, но подходы к маслопатрубкам трудные. Чтобы отодрать пригоревшую к ним резину, поставить новую и затянуть, как положено, хомутиками, приходится изрядно попотеть. Действовать отверткой и пассатижами неудобно. Пока я управляюсь с дюритами на обоих моторах, пальцы  мои покрываются ссадинами. Впрочем, работа заставляет забывать о времени, и я искренне удивляюсь, когда слышу вдруг команду: “Строиться на обед!”

Вымыв в бензине руки, мы переодеваемся и собираемся у ангара. В столовую нас обычно водит старшина. И на этот раз он уже здесь. На нем новая гимнастерка из тонкого офицерского сукна. Гладко выбритый, с белоснежным воротничком, старшина как всегда бодр и лоснится довольством. Хотя Ларин числится механиком, работать на аэродроме ему не доводится. Он является сюда лишь затем, чтобы отвести нас строем в столовку. Как только мы встаем в колонну, он командует: “Правое плечо вперед, с песней марш!” И сам своим сильным с хрипотцой баритоном запевает:

Там где пехота не пройдет,

И бронепоезд не промчится,

Тяжелый танк не проползет,

Там пролетит стальная птица.

Стараясь идти в ногу, колонна дружно подхватывает:

Пропеллер звонче песню пой,

Неся распластанные крылья.

За вечный мир, в последний бой

Лети стальная эскадрилья!

Вместе с другими пою и я. После возни с моторами, когда неизбежно дышишь вредными испарениями отравленного бензина, полезно прочистить легкие свежим воздухом. Чувство угнетенности, редко оставляющее меня, пока я пребываю на аэродроме в роли почти даровой высокоспециализированной рабочей силы, постепенно рассеивается. Мой мозг вновь обретает способность к обычному аналитическому восприятию.

Я вдруг задумываюсь над словами песни. Упоминание о “последнем бое” кажется мне бессмысленным. Потому что борьба за вечный мир между странами и людьми завершится еще явно не скоро. И если “бой” может быть “последним”, то лишь для самой эскадрильи. Подобные размышления, однако, ничуть не мешают мне маршировать в ногу со всеми и петь. У здания столовой нас встречает радостным лаем маленькая кудлатая дворняга по кличке Лохмач. Пес крутится на своих коротких кривых ножках, весело прыгает между рядами и ломает строй. Все наперебой треплют собаку по мягкой рыжей шерсти.

Лохмач общий любимец эскадрильи, можно сказать, наш воспитанник. Мы сообща кормим его и обучаем разным солдатским премудростям. Он ходит с нами в караул, помогает часовым на постах, предупреждая лаем о подходе поверяющих, а во время подготовки матчасти постоянно вертится на стоянке. Стрелки-радисты иногда берут его с собой в полет. Мы даже сшили ему особый парашют из двух парашютиков, извлеченных из патронов от сигнальной ракетницы. Лохмач уже дважды удачно приземлялся на нем, выброшенный из задней кабины “Пешки” с высоты в несколько сот метров.

Поиграв с собакой, мы входим в столовую. Из раздаточной доносятся кухонные ароматы, запах жаркого и щей кружит голову. Вместе со всеми я спешу занять за столом место. В ожидании, пока Берта принесет щи, мы набрасываемся на хлеб с солью и горчицей. Лишь проглотив несколько кусков, я замечаю, что мои руки, сполоснутые в бензине, хранят темные следы копоти и тавота. Но мыть водой с мылом негде и некогда. К тому же после обеда нас все равно опять погонят на аэродром. Погода прекрасная - значит будут полеты.

Я бросаю взгляд на соседние столики. Там заканчивают обед механики из других эскадрилий. На первое блюдо сегодня флотские щи, на второе - вареная картошка с тушеной капустой и по куску жирной свинины. Я вдруг вспоминаю военное время и школу авиамехаников, где чувство относительной сытости удавалось испытывать лишь раз в две недели. Для этого мы, четырнадцать парней, сидящих за одним столом, делим еду на пятнадцать порций и по очереди устраиваем себе праздник. В памяти оживают сцены курсантской жизни. Вот один из приятелей, по прозвищу Кит, съедает на спор сразу десять обеденных порций, другой, щуплый худосочный малый проглатывает ком масла, выданный на ужин целой роте.

Сейчас здесь кормят неплохо. Если съесть побольше хлеба да запить обед парой кружек чаю, можно набить живот до отказа. Наконец Берта ставит на наш стол миски со щами. Мы успели уже уничтожить весь хлеб и она, укоризненно покачав головой, приносит новую полную хлебницу. Щи исчезают довольно быстро. Нам подают второе. Напротив меня и Громова сидят механики из первого звена Попов и Мухитдинов. Мухитдинов не совсем хорошо говорит по-русски и, как многие азиаты, а он узбек, крайне обидчив. Вероятно именно поэтому все любят над ним подшучивать. Вот и теперь Громов протягивает руку к его миске.

- Ты, конечно, не станешь есть свинину, - серьезным тоном заявляет он. - А я дам тебе вместо нее картошку.

- Катысь со своим картошка, - отдергивая миску, сердито ворчит Мухитдинов.

Мы хохочем над разъяренным коллегой. Плоское, как блин, лицо его наливается кровью, в узких щелочках глаз сверкает гнев.

- Ну, ну, успокойся! Я же думал - ты добрый мусульманин, - миролюбиво говорит Громов. - А ты, оказывается, перешел в нашу веру.

- Теперь он не верит ни в бога, ни в черта,- смеется Попов. - Недавно его приняли в комсомол.

Перебрасываясь шутками, мы заканчиваем еду. Я собираю с ближайших столов кости и выношу их Лохмачу. Пес благодарно крутит хвостом и смотрит на меня преданными глазами. Я отношу кости подальше от столовой, где зеленеют кусты, и отдаю их собаке. С обеда мы возвращаемся на аэродром уже без строя. Старшина куда-то исчез. Солнце жарит в полную силу. Гимнастерка прилипает к телу. Хочется забиться в тень, вздремнуть, но надо заканчивать подготовку матчасти. Предстоят полеты. Мы опять переодеваемся в комбинезоны. Громов лезет в переднюю кабину пробовать моторы. Я с Хаценко подкатываю к правому шасси баллон со сжатым воздухом и соединяю его гибким шлангом, в стальной оплетке, с воздушной системой самолета.

- Эй! Скоро там? - кричит из кабины Громов.

Наконец все готово, я машу Ивану рукой. Хаценко отбегает в сторону. Левый винт начинает проворачиваться. Я открываю вентиль баллона посильнее, винт вращается быстрей. Мотор несколько раз чихает зажиганием и заводится. Громов включает другой мотор, правый винт тоже начинает вращаться. Я хватаюсь рукой за пилотку, и своевременно, потому что сильная струя воздуха чуть не валит меня с ног. Теперь надо быстро закрыть баллон. Я заворачиваю вентиль и с минуту сижу верхом на баллоне, наслаждаясь прохладной воздушной ванной. Потом проверяю, на месте ли тормозные колодки, и отхожу в сторону.

Моторы работают нормально. Иван по очереди пробует их на разных режимах. Потом дает полный форсаж, отчего за самолетом поднимается облако пыли. Машина дрожит, хвостовой дутик отрывается от земли, передние колеса всей тяжестью наползают на стальные колодки, вдавливая их в бетонку. От воя винтов мне слегка закладывает уши. Но вот шум смолкает, Иван выключает моторы и довольный спускается из кабины. Втроем мы ставим на место капоты. Летный состав, получив задания, спешит по самолетам. Подходят пилот, штурман и стрелок-радист, мой друг Сашка Бычков.

- Как тут у вас? - спрашивает командир экипажа.

- Полный порядок! - докладывает Громов. - Осталось лишь дозаправить бензобаки.

Пилот и штурман, надев парашюты, поднимаются в переднюю кабину. Бычков, открыв люк задней кабины, вопросительно смотрит на меня.

- Что? Составишь компанию? - негромко говорит он. - Программа сегодня легкая. Стрельбы и бомбометание без пикирования.

Я охотно киваю и, убедившись, что поблизости нет офицеров, лезу в кабину стрелка-радиста. Сашка поднимается следом и, захлопнув люк, усаживается на свой парашют возле пулемета. Он знает о моем пристрастии к полетам и частенько зовет меня покататься с ним в качестве зайца. Правда, оба мы рискуем получить взбучку от начальства, если об этом станет известно, но такие мелочи нас не смущают. Хуже будет в случае отказа или воспламенения одного из моторов, когда придется покидать самолет в воздухе. Однако такое в мирное время - явление крайне редкое. К тому же на худой конец можно воспользоваться одним парашютом и вдвоем. Во время войны не раз бывали подобные ситуации.

Впрочем, я стараюсь о плохом не думать, всегда лучше мечтать о чем-нибудь приятном, особенно когда предстоит столь увлекательное приключение, как путешествие по небу. Кабина стрелка-радиста занимает среднюю часть фюзеляжа и тянется почти до хвостового оперения. По сторонам расположены два овальные окна-иллюминаторы, чуть ниже - крепление для передвижного пулемета “Шкас” с солидной коробкой для патронной ленты. Пулемет скоростной, делает до четырехсот выстрелов в минуту и служит для защиты от истребителей, атакующих снизу-сзади. От нападения сверху “Пешку” защищает крупнокалиберный пулемет, установленный в передней кабине, у вращающегося кресла штурмана, сидящего за спиной пилота.

Припав спиной к передней стенке кабины, я стараюсь держаться подальше от иллюминаторов из прозрачного, как стекло, пластика. По бокам над открывающимся внутрь входным люком проходят металлические трубки тяг, связывающих рули хвостового оперения с баранкой управления в кабине пилота. У меня над головой чуть в стороне находится небольшая рация и переговорное устройство для связи с командиром экипажа и с наземными службами. Держа рукой ключ от морзянки, Сашка что-то отстукивает на нем, проверяя радиосвязь. Снаружи доносится шум пробуемых моторов в соседних полках. Это значит, что в летно-тактических учениях будет участвовать вся дивизия.

Сквозь грохот и вой, царящие на стоянке, я слышу, как к нашему самолету подкатывает бензозаправщик. Пользуясь стремянкой, Громов лезет на крыло, чтобы дозалить бензобаки. Наконец бензозаправщик отъезжает. Из передней кабины звучит команда: “От винта!” Командир экипажа начинает пробовать моторы. По его знаку Громов и Хаценко откатывают в сторону баллон со сжатым воздухом и убирают из под колес стальные колодки. Краем глаза я вижу, как разворачивается на бетонке машина командира звена. Почти в то же мгновение громко заработали и наши моторы, мы двигаемся со стоянки. За окном неторопливо проплывают массивные силуэты ангаров и длинные ряды “Пешек” трех соседних полков. Наш самолет весело катится по лётному полю к краю аэродрома, где расположены взлетные полосы.

Несколько минут мы стоим у рощи, за которой лежит дорога на Везенталь, куда накануне мы ходили в самоволку. Прижав к ушам нашлемные наушники, Сашка напряженно вслушивается в эфир, ожидая команды. Вот он громко произносит в лингафон “Взлет!” и кивает мне головой. Пилот дает полный газ и самолет, вздрогнув, начинает движение. Моторы работают на форсаже, машина быстро набирает скорость, хвост отрывается от земли. Какое-то мгновение передние колеса еще касаются бетонки, легко пружиня на гидравлическом шасси, затем отрываются и они. Через иллюминаторы я вижу, как под нами проносятся взлетно-посадочные сигнальные фонари, чуть выступающие по краям полосы, потом пролетаем над гарнизонной свалкой - грудами металлолома и искареженными фюзеляжами старых самолетов.

Машина плавно набирает высоту, разворачиваясь в сторону Вернойхена - небольшого городка в окрестностях Берлина. Трех-четырехэтажные здания, с красными черепичными крышами, четко вырисовываются внизу. Ближе к гарнизону расположены однотипные одноэтажные строения, здесь на частных квартирах проживает наш офицерский состав с семьями. Картина все время меняется. Вот уже Вернойхен остается позади, мы проносимся над знакомыми деревушками: Вегевдорф, Везенталь, Брукмюлле. Селения связаны между собой ровными асфальтированными дорогами, обсаженными фруктовыми деревьями. В Везентале удается различить гастхауз Пауля и домик Фрица. Сверху они кажутся игрушечными. В памяти оживает образ Гизелы, воскрешая подробности ночного свидания.

Сашка о чем-то переговаривается с командиром экипажа, держась за рукоятку, пулемета. Самолет летит теперь на высоте полутора-двух километров. Через окна иллюминаторов я вижу другие машины, идущие по три вслед за звеном комэски. Чуть ниже параллельно нашему курсу движется “Пешка”, буксирующая на длинном тросе мишень в виде надувного полотняного конуса. Буксировщик летит немного медленнее и остальные самолеты, пролетая над ним, стреляют по мишени. Говоря точнее, стрельбу ведут только стрелки-радисты. Чтобы мог пострелять штурман, сидящий в передней кабине, мишень должна находиться гораздо выше. Обычно такие стрельбы организуются после бомбометания на обратном пути.

Отстрелявшись, Сашка опускает рукоятку “Шкаса” и, подхватив парашют, передвигается ко мне. Привстав, он откидывает назад крышку нижнего входного люка. Мы усаживаемся на его краю, любуясь разворачивающейся внизу все время меняющейся панорамой. Смотреть так гораздо удобней. Глядя на лесной массив, который тянется вдоль ровной голубоватой ленты водоканала, я узнаю сеть искусственных озер, запруд и маленьких круглых прудов. Скоро должен появиться полигон, где проводятся учебные бомбометания. В прошлый раз, когда шла бомбежка с пикированием, меня на выходе из пике здорово трахнуло о переднюю стенку кабины. От перегрузки из носа стала даже сочиться кровь. Но сегодня пикирования не предвидится, так что можно не беспокоиться. Бомбометание особых хлопот не доставит.

Минут десять мы занимаемся безмятежным созерцанием проплывающих под нами пейзажей. Но вот машина делает крутой вираж. Мой приятель торопливо захлопывает люк. Значит цель близка. В иллюминаторы видно, как эскадрилья перестраивается. Самолеты идут теперь друг за другом, кружа над полигоном. Под нами лежит взрытое воронками зеленое поле. Легкое сотрясение кабины свидетельствует о том, что бомбовой груз отделился. Машина снова сваливается на крыло в глубоком вираже. Внизу на поле видны белые облачка пыли и вздыбленной сухой земли. Бомбы-болванки ложатся рядом с деревянными макетами танков, сооруженных на полигоне. Выполнив задание, эскадрилья ложится на обратный курс.

Бычков поворачивается к рации и начинает что-то отстукивать на морзянке, работая небольшим телеграфным ключом. Минут через пять я слышу над головой громкий треск крупнокалиберного пулемета. Это ведет стрельбу наш штурман из передней кабины. В стороне над нами пролетает “Пешка”, буксирующая мишень. Полотняный конус зияет множеством дыр, по ним будут позже определять меткость стрельбы. Из других самолетов, летящих с нами в общем строю, идет дружная стрельба. Яркие нити трассирующих пуль тянутся к конусу с разных сторон. Пули все крашеные, оставляют на полотне следы, по которым потом будет видно, кто попал. Скоро стрельба заканчивается, буксировщик, отстав, скрывается из вида. Минут через десять внизу появляются очертания аэродрома и знакомые деревушки в окрестностях Вернойхена. Один за другим самолеты совершают посадку и подруливают к своим местам на стоянке.

Сашка, отстегнув парашютные лямки, распахивает нижний люк и выбирается наружу. Я остаюсь в кабине, чтобы не попасть ненароком на глаза начальству. Наконец мой друг машет рукой. Значит, рядом нет офицеров, можно сойти и мне. Спрыгиваю на бетонку и разминаю затекшие ноги.

- Ну как, заяц? Прокатился по небу? - подмигивая, весело встречает меня Громов.

- Да уж лучше, чем возиться здесь с ключами и гайками, - отзываюсь я.

- Уши в масле, зад в тавоте, зато мы в воздушном флоте! - подставляя под колеса колодки, смеется мой первый механик. - Кому летать, кому бензин глотать. Такова уж наша технарская доля.

- А Хаценко где? - оглядываясь, спрашиваю я.

- Инженер послал всех мотористов на “Восьмерку”, там меняют поршневые кольца. Придется без него управляться.

Известие это мало радует меня. Значит предстоит вкалывать за двоих. Сняв с моторов капоты, я начинаю смывать с них густые подтеки масла. Ветра нет, работать бензиновым шприцом трудно. Еще противней оттирать толстый слой нагара на торцах крыльев у выхлопных патрубков. Единственное, что утешает - удалось хоть полетать. Иван проводит послеполетный осмотр, записывая выявленные неисправности в дефектную ведомость. До вечера мы возимся с ним, устраняя дефекты, но работы хватит еще и на завтра. Таковы уж старые самолеты - не столько летают, сколько хлопот с ними. Наконец, раздается команда: “Строиться на ужин.” Поставив на место капоты и зачехлив моторы, мы моем руки и переодеваемся в гимнастерки. Трудовой день на сегодня, слава богу, закончен. По дороге в столовую я ловлю себя на том, что почти засыпаю на ходу.

На следующее утро все взбудоражены новостью. В гарнизоне произошло чрезвычайное происшествие. Оказывается, во время вчерашних летно-тактических учений одна из “Пешек” в соседнем полку не вернулась на базу. Весь вечер и ночь её безуспешно ищут по маршруту полета, предполагая вынужденную посадку или катастрофу, и лишь под утро выясняют, что пилот и штурман решили бежать к американцам и благополучно посадили самолет на одном из аэродромов в их зоне. Такое в дивизии случается впервые. За завтраком, на полковом построении и по возвращению в казарму все только и говорят о происшествии.

- Машину-то бывшие союзнички, конечно, вернут, - наводя порядок в своей тумбочке, рассудительно произносит Громов. - Но что будет с экипажем?

- Что будет - то будет! - философски замечает Бычков. - Раз надумали переметнуться - значит, выяснили, что их там примут.

- Как бы то ни было, родственничкам их теперь не поздоровится, - возясь со своими вещами, хмуро усмехается Хаценко.

- Говорят, стрелок-радист не знал, куда его везут, - морщит лоб Веретехин. - Не по своей воле попал парень в переделку, а все равно припишут измену родине, даже если не захочет там остаться.

- Да уж, козла отпущения найдут! Это у нас умеют! - вздыхает Бычков. - Офицеры-то, вроде бы, попросили уже политического убежища.

- Кажется, оба из молодых - бессемейные, недавно кончили летное училище, - говорит Громов.

- Ну, тогда им переживать не за кого, - пожимает плечами Хаценко. - Разве что за родителей, если те ещё живы.

В этот момент в нашу комнату заглядывает старший сержант Михаил Шустеров. Шустеров - полковой парашютоукладчик - должность не бей лежачего. До армии он учился в торговом техникуме, поэтому недавно его назначили по совместительству заведовать только что созданным в гарнизоне военторгом. Мишка малый пробивной - достанет любую вещь, только деньги плати. Мы вопросительно смотрим на новоиспеченного торгаша.

- Если соберете “тити-мити”, могу добыть “Московскую”, - заговорчески подмигивая, тихо произносит он.

- Нашу водку? - почти одновременно восклицают Веретехин и Громов.

- Настоящую из Союза, - кивает Шустеров. - Завезли в военторг десять ящиков. Я пару заначил, пока офицерьё не разобрало. Но пенёнзы в кассу надо сдать немедленно.

- Молодец! - хвалит приятеля Бычков. - Упускать такой случай - грех!

- Идем к старшине! - решительно говорит Громов. - Пока тот в своей каптерке.

Мы заходим в апартаменты старшины и просим его выдать наши вещмешки. В них хранятся личные вещи и деньги, так как держать их в тумбочках небезопасно - сопрут. Вещмешки стоят на полках стеллажа вдоль задней стены, и мы можем пользоваться ими лишь в присутствии старшины. Ларин как всегда ворчит, недовольный, что его тревожат в неположенное время. Однако, пронюхав в чем дело, охотно выдает требуемое и даже выражает желание войти в долю. Получка в эскадрилье была недавно, все не успели еще её растранжирить, нам удается набрать нужную сумму. Громов торжественно вручает деньги Шустерову.

- Товар надо забрать сейчас, - говорит тот. - И подумайте, куда спрятать!

- В подвале, где велосипеды, - согласно кивает Бычков. - Чулан там запирается.

Мы идем вместе с Шустеровым к гарнизонному клубу. Это просторное двухэтажное здание с большим залом и множеством комнат. В одном из его приделов размещается военторг. Вскоре пара ящиков с водкой, аккуратно прикрытые агитплакатами и канцелярскими принадлежностями, благополучно перекочевывает в подвал нашей казармы. До выхода на аэродром мы успеваем пропустить по стакану настоящей “Московской”. Она несравнима с немецким шнапсом-эрзацем и тем более с той спиртовой гадостью, что получается из антифриза и гидросмеси, слитой из стоек шасси, и перегнанной на самодельном аппарате, сконструированном из самолетного металлолома.

В самом радужном настроении мы строем шествуем на работу. В голове необычайная ясность, приятные мысли сменяют одна другую. Даже вид идущих впереди брюзги инженера и техников звеньев не действует, как обычно, на нервы. Расчехлив моторы и сняв капоты, мы с Иваном продолжаем устранять послеполетные неисправности и проводить подоспевшие очередные профилактические работы. Хаценко еще трудится с другим экипажем, но без его помощи легко можно обойтись. Зато и технари-офицеры не мешают нам, путаясь под ногами. Все они пока на “Восьмерке” возятся с установкой поршневых колец. Занимаясь привычным делом, я размышляю о событии, взволновавшем гарнизон.

Что побудило пилота и штурмана из соседнего полка бежать в Западную зону? Ведь и здесь им было неплохо. Во всяком случае, получали они как офицеры раз в десять побольше, чем мы, простые сержанты-механики, не говоря уж о рядовых срочной службы, мизерной платы которых хватает разве что на гуталин для сапог. К тому же и паек у них лётный - жри от пуза, и семью завести можно, не надо и по немкам шастать, и главное, работа интересная, не то, что насильно обманом навязанная мне, когда почти даром ежедневно приходится копаться большую часть дня в грязи и машинном масле. Ведь о такой жизни, как у них, я мог только мечтать. Пожалуй, даже в Америке вряд ли им доведется летать, как здесь, на боевой технике. Конечно, уровень жизни там намного выше и найти работу по вкусу они, возможно, сумеют, но бросить из-за этого Родину и все, что с ней связано, - такое не укладывается в моем сознании.

Отложив в сторону гаечный ключ с отверткой, я вытираю ветошью руки и, задумавшись, усаживаюсь на баллон со сжатым воздухом.

- Если хочешь вздремнуть, лезь в кабину, - добродушно предлагает Громов. - Пока нет офицерья, можно и покемарить.

- Да нет, я отоспался, - отзываюсь я. - Все думаю о беглецах! Зачем удрали?

- Удрали и черт с ними! Рыба ищет, где глубже, человек - где лучше, - рассудительно говорит Иван. - Нашел над чем башку ломать!

- Но бросить так всё и смыться за кордон, будто не было и дома родного! Ты бы, например, решился?

- Я-то нет! Но кому-то это по вкусу. Что тут особенного. Может у них там дядя - миллионер, Хаим Моисеич, - Громов весело хохочет, довольный собственным остроумием.

Поднявшись с баллона, я снова принимаясь за работу. Однако проблема продолжает занимать меня. Почему люди, рискуя головой и судьбой близких, бегут порой из Союза? Хотя высказывания первого механика довольно точно отражает мнение большинства моих товарищей-однополчан, я понимаю, что корни явления значительно глубже. Не только погоня за более обеспеченной, сладкой жизнью толкает их на столь отчаянные поступки. Страх перед неоправданными репрессиями, нежелание постоянно терпеть ложь и насилие со стороны бездушной государственной машины, спекулирующей коммунистическими лозунгами и интересами народа, а на деле дающей возможность кучке прохвостов править страной по собственной прихоти - вот главная причина! Я-то не сомневаюсь, что так оно и есть! Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять это.

Команда “Строиться на обед!” прерывает мои раздумья. Я рад, что незаметно пролетела половина дня. По дороге в столовую мы с Иваном, под предлогом мытья рук, забегаем в казарму и прихватываем из чулана по паре бутылок “Московской”. Потом догоняем строй. Старшина в курсе происходящего, и, так как при разливе мы не забываем выделять двести грамм и ему, не возражает против нашей “чистоплотности”. Бутылки, конечно, приходится прятать от посторонних взоров. Это при солидной практике не так уж трудно. Пока официантка приносит первое, Громов и Веретехин успевают разлить водку по алюминиевым большим чайным кружкам и заботливо выбрасывают опустевшую стеклотару в помойный контейнер за дверью. И, надо сказать, делают они это вовремя, потому что в столовой вдруг появляется командир нашей эскадрильи.

Вход в офицерский зал с другого конца, майор Дельцов здесь редкий гость. Вероятно, после последнего “ЧП”, командному составу дивизии накрутили хвост, и он решил лишний раз собственноглазно присмотреть за вверенной ему паствой. В этот момент Берта ставит на наш стол тарелки с горячим борщем. Мои приятели поспешно осушают свои кружки. Мне закусывать водку горячим борщем неохота и я, отпив пару глотков, отставляю кружку, решив дождаться второго блюда. Между тем майор, подозрительно потянув носом воздух, поворачивается в нашу сторону. Нюх старого выпивохи срабатывает точно. Словно гончая, напав на след, он уверенно направляется к нашему столу. Иван толкает меня под локоть, предупреждая об опасности. Я и сам вижу её, но предпринимать что-либо уже поздно. Грузная фигура майора нависает надо мной. Как всегда в трудную минуту, мною овладевает необыкновенное спокойствие. Я беру кружку и выливаю её содержимое себе в тарелку.

- Это зачем? - сурово нахмурив брови, вопрошает комэска.

- Разбавляю борщ холодной водой, - стараясь хранить невозмутимый вид, деловым тоном объясняю я. - От слишком горячего может быть рак горла.

Зачерпнув полную ложку, я, для вящей убедительности, слегка дую на неё и не спеша отправляю в рот. От горькой, противной на вкус, тепловатой смеси у меня почти сводит судорогой скулы, но я подавляю рвотный позыв и стоически проглатываю тошнотворное хлёбево. Заинтригованный майор усаживается напротив, не сводя с меня пристального взгляда. Он, разумеется, догадывается в чем дело, но хочет посмотреть, как мне удастся выкрутиться из сложной ситуации.

Имитируя удовольствие, я продолжаю отправлять себе в рот одну ложку за другой, заедая хлебом разбавленный водкой борщ. Вокруг воцаряется напряженная тишина. Зал замирает, с любопытством наблюдая за происходящим. Я чувствую себя, как гладиатор на арене, и стараюсь держаться с достоинством, чтобы не уронить спортивной чести. Все с затаенным дыханием следят за необычайным состязанием. Наконец в тарелке показывается дно. Я наклоняю ее и, зачерпнув ложкой остаток, не морщась проглатываю его. Мои друзья облегченно вздыхают. Комэска, пряча улыбку, встает со стула.

- Ну, фокусник! - покачав головой, негромко произносит он. - Надо же - что вытворяет!

Потирая седеющий висок, офицер покидает нашу столовую. Вторую половину дня мы с Громовым прилежно делаем вид, что заняты профилактическими работами, по очереди кемаря то в коптерке за ангаром, то на “Пешке” в задней кабине стрелка-радиста. Две недели, пока в подвале есть водка, пролетают как во сне. Правда, по утрам ужасно трещит голова с похмелья, но после очередной выпивки паршивое самочувствие быстро проходит и всё окрашивается в розовые тона. Осточертелая солдатчина и грязная работа технаря не кажутся уже непосильным бременем.

Вскоре, однако, военторговские ящики с “Московской” пустеют и снова приходится искать утешения в перегнанном антифризном спирте, либо в эрзац-напитках, добываемых в самоволке у немцев. Моя связь с Гизелой тоже оказывается недолговечной. Прибегать в Везенталь из Брукмюлле на кратковременное свидание, которое может и не состояться, занятие малопривлекательное для столь красивой девочки. Я понимаю это и не слишком сержусь на свою подружку, когда она порой не приходит, как условлено. Мы встречаемся с ней ещё около месяца, пока очередное свидание не оборачивается для меня крупной неприятностью.

Однажды, вернувшись в казарму к утреннему подъему, я застаю у своей койки дежурного по части с любопытством рассматривающего шинельную “куклу”, аккуратно уложенную под одеялом. Хорошо еще, он обнаруживает ее за несколько минут до моего появления, не то за самовольную отлучку свыше двух часов могли бы передать дело в трибунал. А так, поскольку продолжительность моего отсутствия не зафиксирована, мне грозит лишь отсидка на гаубвахте, что меня не особенно пугает, потому что я сиживал на ней уже много раз.

“Что ж, посижу ещё, - утешая себя, думаю я. - Для здоровья это, пожалуй, даже полезней, чем ишачить на аэродроме, дыша парами отравленного бензина. Конечно, вместо нормального питания на губе дают лишь хлеб и воду, но попоститься иногда не вредно, к тому же друзья меня в беде не оставят, найдут способ подбросить жратву. Так что можно не очень-то расстраиваться. Плохо только, что придется, возможно, потерять Гизелу. За пару недель, что мне влепят, она сумеет, вероятно, подцепить кого-нибудь и получше, если уж не из немцев, то из нашего же офицерья.” Погруженный в эти размышления, я бодро шествую на завтрак. Наказания объявляют обычно перед строем на общем построении. Так что пока надо перекусить, и как следует, чтобы привыкать постепенно к скудному пайку на «губе».

- А знаешь, кто на тебя накапал? - когда мы усаживаемся за столом в столовой, говорит Громов. - Дневальный по эскадрилье.

- Ефрейтор Зорин? - удивленно восклицаю я.

- Да, - кивает Иван. - Этот пес из кожи вон лезет, выслуживаясь перед начальством. Я собственными ушами слышал, как он послал проверяющего в нашу комнату. Без его доноса тот никогда бы не обнаружил трюк с “куклой”. Теперь этим способом пользоваться не придется.

- Сегодня же сделаем Митяю темную, - в негодовании произносит Федор Веретехин. - Таких подонков надо учить, чтоб не продавали своих.

- Обойдется без темной, - покачав головой, возражаю я. - До построения, когда его сменят, я сам набью ему морду.

- Если справишься с этаким дылдой - попробуй, - соглашается мой первый механик. - А нет - поможем.

- Помощь не потребуется, - уверенно говорю я. - Не таких бивал.

- Но за драку тебе добавят наказание, - с сомнением произносит Федор. - Все ж лучше бы устроить темную.

После возвращения в казарму, дождавшись смены дневального, потому что бить стоящего на посту дело подсудное, я подхожу к ефрейтору Зорину. Его имя Дмитрий, хотя все почему-то зовут его Митяй. Он баллонозаправщик, недавно переведенный откуда-то в нашу эскадрилью. Зорин на голову выше меня и вдвое тяжелей. Но это ничего не значит. До армии я занимался боксом в спортклубе “Крылья Советов” и на тренировках имел дело с противниками любого веса.

- Почему донес, продажная шкура? - не скрывая раздражения, спрашиваю я ефрейтора.

- А чтоб ты не бегал по самоволкам, - уверенный в собственной силе, спокойно отвечает тот, презрительно посматривая на меня сверху вниз.

Я чувствую, как во мне начинает закипать настоящая злость.

- Тогда пеняй на себя! - сквозь зубы тихо говорю я и делаю серию быстрых ударов левой по физиономии Митяя. Тот нелепо машет руками, пытаясь сопротивляться, но это ему плохо удается. Его удары не достигают цели. Наконец, уловив момент, я наношу ему точный удар правой под челюсть. В боксе его называют “апперкот”. Верзила, как куль, валится на пол.

- Нокаут! - восторженно восклицает Бычков и начинает в шутку считать, как судья на ринге.

Столпившиеся вокруг солдаты и сержанты весело наблюдают за разыгрывающейся сценой. Все знают о случившемся и возмущены предательством Митяя. Такого в эскадрилье еще не бывало, чтобы выдавать начальству своего же срочнослужащего. Прикрыв руками лицо, доносчик скорчившись лежит на полу. Бить лежачего я не могу и, пнув его для острастки сапогом по заду, иду к выходу, потому что раздаётся команда: “Выходи строиться на общее построение”.

 Надо, впрочем, отдать должное Зорину, видно, полученный от меня урок идет ему впрок, потому что, то ли от страха, то ли от проснувшегося раскаяния, но доносить о своем избиении он не решается да и в последствии больше наушничанием не занимался.На общем построении, как я и предвидел, комэска объявляет о наказании. Меня выводят из строя и в сопровождении дежурного офицера отводят на гаубвахту на двухнедельную отсидку.

 Гарнизонная “губа” располагается за комендатурой рядом с охраняемой часовыми проходной. Это одноэтажное кирпичное здание с крохотными оконцами под самой крышей, прикрытыми от посторонних взоров металлическими листами. Внутри помещение производит еще более мрачное впечатление, напоминая каменный мешок, отделенный на выходе от караулки массивными чугунными решетками на петлях, с запором, запирающимся на огромный, как в настоящей тюрьме замок. Вдоль узкого коридора по обе стороны тянется ряд дверей с круглыми глазками для наблюдения за штрафниками-арестантами.

В маленькой приемной офицер - дежурный по комендатуре - отбирает у меня комсомольский билет, ремень и велит солдату, исполняющему роль надзирателя, произвести положенный обыск. Тот просит меня вывернуть карманы брюк и для проформы проводит рукой по гимнастерке. Доложив, что все в порядке, он сопровождает меня в коридор, где расположены камеры.

- Выбирайте, товарищ сержант, в каком люксе изволите отдыхать? - улыбаясь, дружелюбно говорит солдат. - Последние по коридору номера еще не заняты.

- Желательно в конце коридора налево, - в тон ему отзываюсь я. - Мне в тех апартаментах гостить уже доводилось. Для двухнедельного отдыха они вполне подходят.

Мы проходим через незапертую чугунную решетку и, дойдя до конца коридора, останавливаемся перед дубовой дверью. Провожатый любезно распахивает ее.

- По нужде стучите сильней в дверь, а то отсюда из караулки плохо слышно, - весело произносит солдат-надзиратель и, понизив голос, доверительно добавляет. - Если надо кому что передать, сбегаю после смены.

- Спасибо, друг! Тебя звать-то как? - улыбаясь, спрашиваю я.

- Василий.

- Расположение двадцать четвертого полка знаешь?

- Да.

- И где вторая эскадрилья?

- Найду.

- Тогда будь добр, Вася, сообщи ребятам, в каком я номере. Спросишь стрелка-радиста Бычкова иди механика Громова, а если их нет, то кого-нибудь из их комнаты. В крайнем случае скажешь дневальному, тот передаст.

- Слушаюсь, товарищ сержант! Будет исполнено! - шутливо вытягиваясь в струнку, смеется мой надзиратель. - У нас скоро смена, сразу же и передам Бычкову либо Громову, запомнить нетрудно.

Солдат закрывает дверь и запирает её снаружи на засов. Усталый после ночи, проведенной с Гизелой, и переживаний, связанных с доносом Митяя и дракой, я блаженно растягиваюсь на полу, подложив руку под голову. Днем арестантам спать не положено, поэтому топчан и одеяло с подушкой выдают только на ночь. Единственная мебель в пятиметровой камере - деревянный табурет. Под потолком, едва пропускающее свет, узкое оконце, с открывающейся фрамугой для проветривания. За ней вмонтированная в стену толстая чугунная решетка, прикрытая с улицы листом жести. Солнце в камеру не заглядывает, и увидеть сквозь такое окно можно лишь кусочек неба.

Впрочем, все это не волнует меня. При желании я могу пойти поработать с рядовыми. У сержантского и старшинского состава есть такая привилегия. Им дано право выбора - либо сиди взаперти, либо работай под конвоем вместе о губниками-солдатами, которых гоняют ежедневно на какие-нибудь работы, в основном по уборке улиц, помещений или по починке проволочного забора-ограды вокруг гарнизона. Но для человека, склонного к мыслительной деятельности, побыть в одиночестве - одно удовольствие. В обычные дни мне частенько приходится только мечтать об этом. Вероятно, именно поэтому я успел познакомиться с гаубвахтами всех городов, где доводилось проходить службу, и в общей сложности успел уже отсидеть добрых полгода.

Конечно, особых удобств, которые дает современная цивилизация, на “губе” нет, однако для людей, закаленных в борьбе с житейскими трудностями, это не помеха. Тем более для тех, кто с ранних лет обожает историю и охотнее всего читает исторические романы. Образы спартанцев, спавших на своих щитах, и Диогена, жившего в пустой бочке, всегда волновали мое воображение. В глубине души я тоже считал себе в некотором роде наследником славной Спарты и, по примеру древних греков, старался научиться довольствоваться малым. Правда, в отношении античных философских школ меня куда больше привлекали жизнелюбивые эпикурейцы, но я понимал, что для того, чтобы достичь чего-либо путного в жизни, неизбежно придется быть и суровым стоиком.

Однако, на этот раз мне долго спать не приходится. Еще до обеда из коридора доносятся лязганье засовов, хлопанье дверей, топот ног и возбужденные голоса. Я едва успеваю вскочить и сесть для приличия на табурет, изображая печальную задумчивость, как брякает запор, дверь распахивается, и в камеру входят комендант и новый дежурный офицер в погонах лейтенанта. Я, как положено, поднимаюсь со своего места, вопросительно поглядывая на начальство. Отдавать честь без головного убора и ремня не положено.

- Это шестнадцатый, последний. А должно быть семнадцать, - растерянно разводит руками и пожимает плечами дежурный.

- Так, по крайней мере, значится в вашей приемной ведомости, - не обращая на меня внимания, строго произносит комендант-подполковник. - Там стоит ваша подпись!

- Утром я сам считал, - уныло соглашается лейтенант. - Были все налицо.

- Были, да сплыли, - раздраженно бросает комендант. - Решетка на входе в коридор все время не запирается! Сколько раз говорил - надо лучше следить за порядком на гаубвахте! Когда вы делали последний обход?

- При заступлении на дежурство, - растерянно бормочет младший офицер. - В одиннадцать ноль-ноль.

- А сейчас уже два! За это время можно добраться до Западной зоны! Этого нам только недоставало. - Подполковник смачно ругается и, выходя из камеры, резко приказывает. - Немедленно уточните, кого не хватает! Организуем поиск.

- Слушаюсь, товарищ подполковник! - упавшим голосом говорит дежурный, запирая за собой дверь на засов.

В тот день заснуть мне больше не удаётся. После скромного обеда куском черного хлеба и водой, я слышу, как в коридоре постоянно звучат возбужденные голоса. Всех тревожит исчезновение одного из наказуемых. Охранники и губари взволнованно обсуждают новое “ЧП”. Лишь к ужину ситуация разъясняется. Оказывается, что никто больше к американцам не убежал. Просто один из сидевших на “губе” старшин-сверхсрочников, которого и не заперли на задвижку, решил сбегать проведать жену, а в это время, как назло, нагрянул комендант. Старшину-женолюба вскоре водворяют на место, разумеется добавив еще неделю гаубвахты, за самоволку из камеры. К вечеру постепенно все успокаивается.

Когда стемнело и под потолком зажегся тусклый ночник, до моего слуха доносится наконец негромкое царапание по жести, прикрывающей оконную решетку. Я облегченно вздыхаю. Это условный сигнал от друзей снаружи. Они принесли долгожданную еду. “Не обманул Вася, сообщил ребятам в какой я камере, - думаю я. - Теперь “губа” не страшна. Не придется сидеть здесь на воде с черняшкой.”

 Я быстро пододвигаю табурет под оконную фрамугу и, встав на него, распахиваю форточку. Вытянув руку наружу, нащупываю перевязанный бечевкой бумажный сверток, болтающийся на проволочном крючке. Крючок в свою очередь привязан к веревке, прикрепленной к длинной палке. Такая несложная конструкция в виде удочки, изобретенная однажды Александром Бычковым, давно служит нам, когда кто-нибудь из нас попадает на “губу”. Сняв с крючка сверток, я дергаю за веревку, давая знать, что посылка дошла до адресата.

- Как ты там? - долетает до меня снизу шёпот Сашки.

- Нормально, - понизив голос, отзываюсь я.

- Что принести завтра, кроме жратвы? - Спрашивает приятель.

- Бумагу и карандаш, - подумав, отвечаю я.

- Ладно! Кстати, прочти записку в пакете. Пока! Мы сматываемся!

Я слышу осторожные удаляющиеся шаги, догадываюсь, что мы - это Громов и Веретехин, которые караулили где-то рядом, стоя на шухере. Закрыв форточку, я спускаюсь на пол и переставляю табурет к стене в сторону от двери, где можно спокойно прочесть послание с воли и перекусить. Через глазок эта часть камеры не просматривается. Тусклый свет лампы с потолка едва освещает сверток, лежащий у меня на коленях. Но мне удается найти записку и разобрать сашкины каракули.

“Днем сообщили, что с “губы” кто-то бежал. Дельцов, вероятно спьяну, решил, что это ты и погнал нас прочесывать окрестности. Потом выяснилось, что ты на месте, и все смеялись. Но комэска и парторг грозят провести общее собрание и выгнать тебя из комсомола.”

Прочитав записку, я чешу затылок. Быть изгнанным из комсомола - вещь мало приятная. Особенно для меня. Ведь я мечтаю учиться. Хочу стать историком. Затянувшаяся чертова служба рано или поздно все-таки кончится, а если исключат из ВЛКСМ, то не возьмут ни в один ВУЗ. Даже на приличную работу никуда не устроишься. Хотя жизненные блага и тем более карьера не имеют для меня большого значения, но я понимаю: для того, чтобы быть полезным подлинному преобразованию общества, нужны знания, да и диплом о высшем образовании не помешает.

Ведь дело, которому я собираюсь по-настоящему служить, - не меньше, не больше, как создание свободного справедливого мира. За это дрались и погибли самые близкие мне люди - мой дядя, герой гражданской войны, двадцатидвухлетний моряк Александр и воспитавшая меня тётя Аня, старший политрук Третьей Московской Коммунистической дивизии, сформированной из ополченцев. За него, я в этом твердо уверен, предстоит сражаться и мне. В памяти вдруг оживают с детства запомнившиеся стихи венгерского поэта-революционера Шандора Петефи:

Есть одна святая в мире,

Лишь пред ней с любовью,

Нам клинками рыть могилы,

Истекать нам кровью!

Имя той святой - свобода!

И глупцы все были.

Те, что слепо за иное

Головы сложили!

Конечно, понятия о свободе у людей разные. Но для меня они связаны с необходимостью преображения нашего свихнувшегося, тоталитарного, псевдокоммунистического мира - мира лжи и насилия, который лишь прикрывается социалистическими лозунгами, а в действительности представляет собой махровую диктатуру Сталина и своры его прихлебателей, создавших по сути единомонопольное государство-спрут, питающееся потом и кровью собственных граждан.

Погруженный в размышления, я механически разворачиваю лежащий на коленях сверток. Аромат вкусной пищи направляет поток мыслей в другую сторону. “Хорошо иметь верных друзей, таких как Бычков, Громов, Веретехин, - думаю я. - Только благодаря им мне удается еще выносить опостылевшую солдатчину.” Я разглядываю содержимое свёртка: Сашка постарался скрасить мою ссылку, притащив из летной столовой изрядный ломоть ветчины, сыр и полбатона белого хлеба, густо намазанного в середине маслом. Кроме того в отдельном кульке завернуто с десяток кусочков сахара.

Я неторопливо принимаюсь жевать ветчину с хлебом, решив оставить назавтра сыр и сахар, благо их легко прятать в карманах брюк. В крайнем случае можно держать небольшой сверток и за широкими голенищами кирзовых немецких сапог, в которые обут сержантский и рядовой состав наших оккупационных войск. За голенище не трудно засунуть даже целую чекушку водки. Правда, на работу с такой ношей не пойдешь, но сидеть в камере она не помешает. Еще можно хранить провиант за чугунной решеткой на дне жестяного ящика, прикрывающего окно. Однако туда иногда заглядывают пронырливые сороки, утащившие как-то у меня часть запасов.

Я успеваю как раз закончить добавочный ужин, когда из коридора доносится хлопанье открываемых дверей и лязг засовов. Подошло время разрешенного сна. Нам позволяют взять из кладовой топчаны и спальные принадлежности. Теперь можно отдыхать как следует. На следующее утро, отоспавшись, я выражаю желание поработать на свежем воздухе. В компании трех рядовых губарей, под конвоем одного из солдат, мы не спеша прогуливаемся вдоль проволочного забора, окружающего гарнизон. Поставленная дежурным задача - заделать многочисленные дыры. Впрочем, трудимся мы больше для вида, заматывая проволоку так, чтобы при необходимости легко было восстановить тайные лазы. Такой труд забавляет нас. Время летит незаметно. Вечером друзья вновь доставляют мне через форточку добавочное питание, а заодно и карандаш с тетрадкой.

Новый день я решаю посвятить чему-нибудь более приятному, чем ремонт гарнизонного забора. Карандаш и бумага теперь есть. Почему бы не заняться духовным творчеством? Условия для этого неплохие - дней десять никто не помешает кропать стихи либо прозу, и время отсидки, как хорошо мне известно по опыту, пролетит тогда незаметно. Во всяком случае самый грозный бич на земле  - скука - не нарушит моего благоденствия. Разумеется, я понимаю, что серьезного результата от такого труда урывками ждать не приходится, но я не льщу себя надеждой увидеть свои творения опубликованными и собираюсь делать это не столько для чьего-то, сколько для собственного удовольствия. Зато при этом можно называть вещи своими именами и выражать убеждения, отнюдь не совпадающие со взглядами подцензурной прессы.

Воспользовавшись правами сержанта, я отказываюсь от наружных дворовых работ и остаюсь после завтрака в камере. Поразмыслив, останавливаю свой выбор на занятии стихоплетством, так как долго хранить от посторонних глаз тетрадные записи в армейских условиях практически невозможно - при очередном шмоне на них рано или поздно наткнется всеведущее око негласной слежки. Стихи же, если окажутся сносными, можно выучить наизусть и без опасения держать сколько хочешь в собственной памяти. Правда, для работы в поэтическом жанре надо еще уметь настраиваться на лирический лад. Последнее, однако, не сложно. Здесь мне на помощь вдруг приходят, в качестве камертона, вполне соответствующего ситуации, лермонтовские строфы:

Молча сижу у окошка темницы,

Синее небо отсюда мне видно.

В небе летают все вольные птицы,

Глядя на них мне и больно и стыдно...

Продекламировав вслух несколько стихотворений любимого поэта, я берусь за карандаш и не спеша начинаю ходить по камере, пытаясь сосредоточиться на какой-нибудь мысли. Внезапно в голове проносятся будто подсказанные кем-то слова:

Живи, мой друг, пока живется!

Другим советов не давай!

Пока у тебя сердце бьется -

Люби, гуляй, не унывай!

Я торопливо набрасываю на бумагу складывающееся четверостишие, вовсе не уверенный, что это мое собственное изобретение, а в сознании уже теснится новая стихотворная фраза:

Пусть радостно душе поется,

Пока сияет солнца свет!

Вино пусть весело нам пьется,

Пока не скажет смерть - “Привет!”

Рука, держащая карандаш, работает как бы сама собой, едва поспевая за скачущими мыслями, возникающими где-то за порогом сознания:

От буйной пляски содрогнется

Ханжей пусть лживых кабинет!

Ведь все пройдет - все пронесется!

Мир так устроен - всё минет!

Удивленный содеянным, я несколько раз прочитываю написанное, стараясь запомнить то, что неожиданно получилось. Последнее слово, пожалуй, немного сальновато, но для концовки оно вполне подходит, каждый волен интерпретировать его в силу собственной эрудиции, вернее, испорченности. Побродив из угла в угол по камере, я ворошу в памяти стихи, которые выходили из под моего пера еще до армейской службы: “Зов земли”, баллада о волке - “Вольному воля”, “Владимиру Маяковскому”. Потом в ушах у меня вдруг начинает звучать что-то из есенинского репертуара:

Засосал меня, парня, город,

Черный дьявол в груди моей бесится,

Расстегну я пошире ворот,

чтоб способнее было повеситься...

И тотчас опять, будто кто-то насмешливо принимается диктовать мне, я еле успеваю записывать в лежащую передо мной на табурете тетрадь.

Снова я в буйном пьяном угаре

Строки сыплю нетрезвой рукой,

Снова я на груди божьей твари,

Погружаюсь в разгул с головой.

 

Снова чье-то я тело ласкаю,

Как навязчива пьяная власть,

Даже имя её я не знаю,

Только тешу бездумную страсть.

 

Не хочу быть угрюмо-отчайным,

Пораженным тоскливой хандрой,

И плачу я подругам случайным

Не деньгами — своею душой!

Отдав дань мрачно-разгульному настроению, навеянному, вероятно, недавним запоем, длившимся, пока в подвале не опустели ящики с “Московской”, купленные в складчину в военторге у Мишки Шустерова, я задумываюсь о влиянии алкоголя. С одной стороны, его воздействие бесспорно полезно, как действенное лекарство, позволяющее хоть на время снимать приступы хандры, провоцируемые невесть насколько затянувшейся опостылевшей армейской службой. С другой стороны, и пьяная хандра иногда с такой силой накатывают на тебя, что заставляет порой терять голову и совершать то, что в трезвой башке просто не укладывается ни в какие рамки.

С содроганием я вспоминаю мгновения, когда под воздействием винных паров у меня возникала крамольная мысль: “Не шарахнуть ли из пулемета по златопогонной офицерской нечисти?” Во время дивизионных построений перед самолетной стоянкой осуществить это было бы не сложно. Достаточно лишь направить турельную установку пулемета и нажать на гашетку. Скорострельный “Шкас” за какие-нибудь полминуты отправил бы к дьяволу добрую сотню тиранящих нас, зажравшихся держиморд. К счастью, впрочем, реально до этого дело не дошло! Рассудительность пока одерживала верх, я справлялся с подступавшей волной озлобленного безумия, заставлявшего руки тянуться к гашетке, а глаз смотреть в прорезь прицела.

В глубине души я все таки всегда понимал, что это бунтует во мне пьяная дурь. Ведь за подобную блажь придется расплачиваться не только собственной головой, но и жизнью дорогих, близких мне людей. Все родственники окажутся тогда заложниками. К тому же, большинство тех же “тиранов-держиморд” сами-то по себе вовсе не столь уж плохие ребята. Просто бесчеловечный псевдокоммунистический режим делает их по отношению к нам, подчиненным срочной службы, такими скотами.

Тот же майор Дельцов, например, не зря носит золотую звезду героя. По сути это превосходный человек - и храбр, и добр, и по-своему честен. Так что выпускать ему кишки не только не за что, но и явно кощунственно и подло. Режиму же такой инцидент вовсе не повредит. Подонки, как говорится, лишь теснее сомкнут ряды. Продажные борзописцы тотчас объявят это очередным происком империалистов, пытающихся с помощью шпионов и диверсантов подорвать могущество первого в мире социалистического государства.

Нет, изменить сейчас, к сожалению, ничего нельзя. Что толку трясти дерево, пока фрукт не созрел? Даже убежать за рубеж к проклятым капиталистам невозможно. Во-первых, это также будет расценено как измена родине и поставит под удар всю родню, а во-вторых, для этого надо хоть немного уважать тех, у кого будешь просить убежища. А за что же мне, убежденному стороннику социальной справедливости, уважать закордонных эксплуататоров-толстосумов, открыто наживающихся за счет чужого труда. Нет, уж лучше терпеть и ждать. Терпеть, как терпит почти весь обманутый собственными вождями советский народ, и ждать пока обман не будет разоблачен, и может быть, даже внести посильную лепту в такое разоблачение. Лишь тогда станет возможным общественное преображение.

Придя к такой мысли, я открываю тетрадь на чистой странице и с карандашом в руке долго стою под распахнутой форточкой-оконцем, глядя сквозь толстую чугунную решетку на тонкую полоску безоблачного неба. Двое суток мне не удается сконцентрироваться на новой,  заинтриговавшей меня теме. Только на третий день, после скудного обеда водой и куском черняшки, слегка сдобренного Сашкиным сыром, в голове моей складывается первое четверостишье:

Кто, Гитлер или Сталин хуже?

В кровавый оба жили луже,

Смердя во лжи-подхалимаже,

Черт знает — кто из них был гаже!

Перечитав вслух написанное, я чувствую, как в груди у меня теплеет. Долго сдерживаемая тайная ненависть к режиму негласной слежки и доносов, колючей проволоки и лагерей, находит, наконец, точный адрес. Вот кто живое олицетворение мракобесия! Вот кто нагло царствует теперь на нашей земле, кто действительный предатель народных интересов, кто изменил светлым идеям социальной справедливости и подло попирает свободу, пытаясь превратить всех в послушное, бессловесное стадо. Но я быть бараном не собираюсь! Дудки! Не на того напал! Пусть уж тебе зад лижут дурни легковерные! От меня ты, “Отец родной”, поимеешь иное! Рука моя, держащая карандаш, судорожно сжимается, царапая по бумаге следующие строки:

Один играл в социализм —

Рабочий и национальный.

Другой болтал про коммунизм,

Живя на дачах персональных.

Тот окружал себя СС,

Второй царит в КПСС,

Играя в демократию,

Плодили бюрократию,

И к власти рвались оба,

Чтоб царствовав до гроба.

Таков уж путь вождизма —

Приводит лишь к Фашизму!

Коль мало мозгов у народа -

Побеждает эта порода!

 

На мгновение я прерываю творчество, задумавшись: “Стоит ли винить народ в том, что происходит? Виноваты ли простые советские люди в том, что к власти хитростью и коварством пробрались корыстолюбивые любители наживы? После победы Октябрьской революции пройдохи всех мастей, словно мутная пена, всплыли на поверхность и ринулись к государственной кормушке, потому что там, где власть, неизбежно оказываются и деньги. Так образовалась элита управленцев, новый по сути класс, который под руководством Сталина с еще большей алчностью и жестокостью обирает рабочих, крестьян и доверчивую интеллигенцию. А болтовня о диктатуре пролетариата — лишь удобная ширма. Уяснив себе эту несложную истину, я снова берусь за карандаш:

Диктатура — она ведь дура,

Продажная к тому же — шкура,

Достается не пролетариату,

А держиморде-супостату.

Для тех же конституция —

Словесная проституция.

Во имя народа и партии —

Отменят любую хартию.

Отсюда результаты:

Всем правят бюрократы,

Хватаясь чуть что сразу

За идеологическую заразу.

Почти самопроизвольно рука моя продолжает записывать складывающиеся в сознании стихи, а в памяти всплывают гротескные образы “великих” вождей-диктаторов и их прихлебателей-бюрократов:

Хрипит в микрофонах фюреров глас:

“Кто не с нами - тот против нас!

За всех теперь мыслю я-

Запретить инакомыслия!”

И расцвела тирания!

Кругом шпиономания!

В концлагерях Германия.

В трудлагерях Ивания.

Доносы там и тут,

Как на дрожжах растут.

На брата капает брат —

Работает госаппарат!

Лишь стук отодвигаемых засовов и хлопанье дверей в коридоре прерывает мое занятие, заставив быстро сунуть тетрадь и карандаш за голенище сапога. Подошло время ужина. По камерам разносят хлеб и воду. Дожевывая последние крошки черняшки, которые только усиливают волчий аппетит, я с надеждой жду знакомого сигнала от друзей, посматривая на постепенно темнеющую за решеткой голубоватую полоску неба. Достав тетрадь, просматриваю написанное за день. Тусклый свет от ночника делает мои карандашные каракули почти неразличимыми. Но я только изредка заглядываю туда, пытаясь запомнить то, что удалось насочинять. Хранить в тетради подобное творчество опасно. Если о таких виршах пронюхает “смерш”, головы не сносить, да и всем, кто хоть как-то связан со мной, не поздоровится.

На другой  день я продолжаю работать над своим творением, придумав ему даже название - “Урок истории”. Долго размышлять и сосредотачиваться на теме теперь не приходится, достаточно перечитать последние четверостишия, и сознание услужливо подсказывает ее дальнейшее развитие, а память послушно оживляет собственный незабываемо-горький опыт прожитых лет. Лет, когда ни за что, ни про что исчезали вдруг близкие, дорогие сердцу люди, когда явное мракобесие и произвол самовластно и беспощадно правили бал, глумясь над совестью и честью, подло обманутых людей.

Все ищут врагов народов

И славят вождей-уродов.

Те в мании величия

Теряют все приличия.

Ублажить бюрократов не просто,

Давай мировое господство!

Так возникает культ -

Нажимая войны пульт!

Начинается милитаризация,

Тайная мобилизация.

Взмокли тружеников майки —

Закручиваются гайки!

Лес рубят —

Щепки летят!

Ликвидируют несогласных,

Как хотят!

Зачем генералам свобода,

Не та у них природа!

Нужны им чины и званья.

Лишь в этом их призванье.

И вот бумажный социализм

Возрождает империализм!

Правда, не официальный — подпольный

Зато единомонопольный.

Рады недобитые капиталисты —

Не страшны теперь социалисты!

Ликуют и те мещане,

Что верят вождей обещаниям.

Но вместо вожделенного рая,

Пришла война мировая.

Лишился мир покоя

И кровь потекла рекою.

Воспоминания о воздушных налетах, бомбежках, горящих домах, об искареженных, перевернутых вверх колесами машинах и бесчисленных скорбных холмиках могил, с крашеными красными жестяными звездами или деревянными крестами, заставляют на время прервать то, чем я занимаюсь. Перед глазами встает вдруг страшный образ недавней мировой бойни и тех, кто её старательно готовил и развязал. Мысль о том, что многие из них и по сей день здравствуют и даже пользуются плодами содеянного, пронзает сознание. С горьким чувством бессилия перед суровым ликом исторической неизбежности, я со вздохом снова берусь за карандаш:

Терял народ сыновей, отцов,

Но хором славил партлжецов.

А тех, кто в хоре том не пел,

Ждала тюрьма: так вождь велел.

Смерть многим принесла война,

Немногим - званья, ордена.

Кому победа, кому — беда,

Да вместо хлеба — лебеда.

Не хочешь, чтоб это длилось,

И вновь война разразилась —

Учи историю впрок,

Из прошлого извлеки урок!

Внезапно я чувствую, что развивать дальше данную тему не следует. Как первый и, пожалуй, главный урок по современной истории, она себя исчерпала. Интуиция подсказывает мне, что жизнь всегда многообразнее, чем любое ее отражение в искусстве. Кто не способен разобраться в элементарном, не поймет и болеет сложного. И мой случайный поэтический экспромт “губаря” вряд ли сможет помочь им, даже если он не совсем тривиален. Но вместе с тем я осознаю и другое: и такой беглый, фрагментарный взгляд, отнюдь не отражающий истину в полном ее объеме, должен иметь право на существование. Ведь он выражает опыт пережитого,  осмысленного собственными мозгами, явления. Уже поэтому он может быть полезен тем, кто действительно пытается уяснить окружающее и приблизиться к постижению далеко не всегда простого реального мира.

Придя к такой мысли, я решаю на время прервать свое поэтическое творчество. Прилежно переписав вкратце то, что не успел еще хорошенько запомнить, я аккуратно складываю мелко исписанный тетрадный листок и засовываю его под стельку сапога. Затем тщательно ликвидирую другие записи. Оставшиеся дни отсидки выхожу вместе с рядовыми на уборочные работы и латание дыр в гарнизонном заборе. Наконец, двухнедельный срок наказания подходит к концу и меня выпускают на волю, точнее говоря, в часть. У штаба полка стоят крытые брезентом грузовики, в эскадрилье тоже царит необычное оживление. Почему-то все вооружены автоматами и карабинами, всегда хранящимися под замком и выдаваемыми на руки лишь для несения караульной службы.

Друзья встречают мое появление радостными возгласами.

- Ну как? Отоспался на “губе”? - весело приветствует меня Громов. - Глянь какую ряху нажрал! Можно подумать - побывал на курорте!

- Спасибо! За добавочное питание! - смеюсь я. - Без него там было бы скучновато!

- Хорошо, что вернулся, - улыбается Бычков. - А то мы уж собрались причесывать Германию без твоего участия.

- Как это - причесывать? - растерянно спрашиваю я.

- Самым, что называется, непосредственным образом, - отзывается Сашка. - Сегодня зачитали приказ - провести в нашей зоне великий шмон. То есть выловить всех, кто шастает по Дойчлянду без документов.

- Нам уже поставили боевую задачу и патроны выдали, - протирая от лишней смазки свой карабин, поясняет Веретехин. - Скоро подадут машины. Поедем проверять несколько деревень. Будем там прочесывать лесной массив и вести наблюдение за сельскими дорогами.

- Причем тут сельские дороги? - недоуменно пожимаю я плечами.

- Как же! Бывшие союзнички объединились против нас, создав тризонию, - принимается растолковывать мне Громов. - Даже марки свои печатать начали, чтобы подорвать здешнюю экономику. Теперь все ценности и ресурсы будут уплывать в американо-англо-французскую зону, а нам еще и тутошних фрицев подкармливать придется, пока те не восстановят хозяйство.

- С ресурсами ты что-то путаешь, - с сомнением качает головой Бычков. - В западной Германии Рур и многие полезные ископаемые, а тут только лесные угодья, торфоразработки да разные мелкие предприятия. Крупная-то промышленность почти вся уничтожена. Не зря союзная авиация здесь трудилась с особым рвением.

- Вот именно, - убежденно возражает Иван. - Поэтому у кого деньги, тот и будет править бал. Валюта в основном у Америки. Ее хозяйство от войны только выиграло.

Вскоре, однако, разговоры на полит-экономические темы прерывает громкая команда: “Выходи для посадки по автомашинам!” Забрав из оружейной пирамиды свой автомат и получив у старшины диск с патронами, я выхожу вместе со всеми из здания. У штаба полка нас сажают в армейский “Форд” с крытым брезентом кузовом и часа два везут в район, намеченный для прочесывания. На опушке леса у пересечения двух дорог мы высаживаемся. Здесь уже стоят несколько грузовиков и прицепная походная кухня-котел. Нам раздают по миске горячей каши и кружке сладкого чая с булкой. Пока мы едим, подъезжает начальство.

Командир нашей эскадрильи, штурман, инженер и командиры звеньев, прибывшие сюда кто на собственных легковушках, кто на общем автобусе, доставившем офицерский состав, совещаются, распределяя по карте участки, подлежащие патрулированию и проверке. Нашему звену достается небольшая деревушка на окраине лесного озера, где-то километрах в шести отсюда. Идти туда приказано через лес, рассредоточившись цепью на расстоянии сорока-шестидесяти шагов друг от друга, чтобы задерживать всех неизвестных для дальнейшего выяснения их действительного, официально зарегистрированного местопроживания. В случае сопротивления или бегства лиц, не имеющих документов, следует давать предупредительный выстрел в воздух, а затем стрелять по беглецам, так как это наверняка вражеские агенты либо спекулянты, которых надо уничтожать на месте.

На всякий случай нам объясняют также значение некоторых немецких слов и выражений для ведения переговоров с местным населением. Техник звена, заглядывая в карманный словарь, объявляет, что “Хальт!” — это “Стой!”, ”Аусвайс!” — “Документ!” и тому подобные премудрости, нужные разве что тем немногим, кто, как Хаценко, не ходит в самоволку. Проинструктированные таким образом, мы углубляемся в лес, стараясь не терять друг друга из вида, чтобы не заблудиться. К счастью, командир звена, старший лейтенант Костин, прихватил ручной компас и уверенно шагает впереди, среди сосен, громко насвистывая популярные мотивы.

Лес, через который приходится идти, не густой. Вероятно, когда-то за ним неплохо ухаживали. Ровные ряды деревьев тянутся во все стороны насколько хватает глаз. Сверху кроны плотно срослись, почти не пропуская вниз солнечных лучей. Лишь изредка кое-где встречаются разросшиеся кусты малины, нисколько не мешающие движению.

- Глянь! Как много ягод, - бормочет Сашка Бычков, приостанавливаясь. - Совсем как у нас в Сибири.

Закинув автоматы за спину, мы лакомимся спелой малиной. Справа и слева слышен хруст сухих веток под ногами: остальные тоже пользуются случаем, собирая ягоду. Далеко впереди раздается призывной свист старшего лейтенанта, тщетно дожидающегося отстающих подчиненных. Только к вечеру мы добираемся до озера, на берегу которого расположилось небольшое селение. С пригорка поселок просматривается как на ладони. Десятка полтора аккуратных каменных домов уютно разместились между асфальтированной дорогой и озерком, утопая в густой зелени фруктовых садов, окружающих каждое здание. За отштукатуренными, крашенными светлой охрой домами, ближе к воде виднеются мелкие хозяйственные постройки и полуоткрытые парники огородов.

- Чертовы фрицы, как здорово живут! Даже тут, в сельской глуши ни одной паршивой избенки не встретишь! - зло ворчит механик с “Четверки”, старший сержант Борька Баранов. - Псы шелудивые, зачем к нам полезли? На что польстились?

Баранов - белорус, побывал в оккупации и потерял за войну всех родственников. Его ненависть к немцам понятна.

- Чем богаче куркуль, тем больше ему треба, - рассудительно отзывается Хаценко, отправляя в рот пригоршню черники, растущей прямо под ногами.

Поджидая пока из леса выйдут все наши, мы собираемся вокруг командира звена.

- Продукты на пару суток получим сухим пайком. Их должны скоро подвезти, - доставая из планшетки карту местности, говорит старлей Костин. - А сейчас со старостой деревни будем проверять по документам жителей. На той стороне озера и здесь, на дорогах, выставим патрули. Смотрите, чтоб ни один чужак не проскочил!

- Уже темнеет. Где будем спать? - интересуется кто-то.

- Вопрос решим со старостой. Он покажет дома, где можно остановиться на постой. - Старший лейтенант обводит нас строгим взором. - Но ведите себя достойно. Не забывайте - мы не оккупанты, а освободители. Чтоб жалоб от населения не было!

- Само собой! - добродушно кивает Иван Громов. - И понизив голос, так чтоб было слышно лишь нам, добавляет. - Не знаю, как немчура, а немки будут довольны!

Мы бодро спускаемся в селение. Сашке Бычкову и мне, как бойко болтающим по-немецки, поручают вести переговоры со старостой, невысоким, плюгавым немцем лет шестидесяти. Тот не сразу понимает, что от него требуется, но уяснив распоряжения русского начальства, подобострастно начинает выполнять их. Скоро вся наша группа оказывается распределена на постой по домам, а обитатели деревни проверены, согласно имеющимся у старосты документам.

Еще до наступления темноты в поселок приезжает штабной автобус и старшина Ларин собственноручно раздает нам пакеты с суточным сухим пайком. Небольшие бумажные пакеты, в виде сумочки с картонной ручкой, одинаковы для всех, однако содержание в них разное: у офицеров туда вложены по плитке шоколада, сыр, фрукты и сдобные булочки с маком, у сержантов и рядовых - простой хлеб, пара огурцов, сахар и по куску шпика в целлофановой упаковке.

Получив пакеты с едой, мы спешим в дом на отшибе у самого озера. Мы облюбовали его при распределении, так как Бычков и Громов успели договориться там с хозяйкой, молодой вдовушкой, обещавшей пригласить подружек и добыть шнапс. Влияние западных секторов не успело еще пагубно отразиться на местном рынке, и восточные марки, как и наши сигареты, по-прежнему неплохо здесь котируется. Кроме обычного шнапса нам удается достать и пиво, и ликер для дам. В ожидании подружек хозяйки, Громов, остановивший на ней свой выбор, деловито раскладывает на столе закуску.

- Пока красавицы не подошли, договоритесь, как будете делить их, - смеется Иван. - Чтобы не было раздору между вольными людьми, как поется о Стеньке Разине!

- Как-нибудь поделим! Не кручинься, - усмехается Бычков. - Драться на шпагах из-за баб не станем! Я, например, для друзей - хоть в воду! Готов взять самую тощую!

- А я самую толстую, - хохочет Веретехин. - "Кто пленится мясом в даме - жди себе пощады смело, а любовный блуд с костями - святотатственное дело!"

- Учитывая собственную весовую категорию, соглашаюсь на самую легкую, - принимаю и я участие в дележе.

- Мне же на сей раз придется довольствоваться вдовушкой, - притворно вздыхает мой первый механик.

- Я полагал, что после Уши ты на других и смотреть-то не захочешь! - весело замечает Сашка.

- Всех не перелюбишь, хотя к этому стремимся, - шутливо пожимает плечами Иван. - Так уж нас природа устроила!

Вскоре на пороге появляется хозяйка с тремя подружками. Все не красавицы, но вполне приятного вида. Мы разбираем их, как было условлено, и спешим осушить бокалы за знакомство. Упрашивать не приходится - ломаться здесь не принято. Троцхен, так зовут хозяйку дома, любезно потчует соседок вишневым ликером. Мои приятели и я предпочитаем пить шнапс с пивом. Сразу возникает желание потанцевать. В углу комнаты стоит большой приемник. Сашка ловит танцевальную музыку, и, отодвинув в сторону стол и стулья, мы приглашаем своих дам на фокстрот.

Партнершу мою зовут Розиной, она не столь красива, как Гизела, и лет на пять постарше, но это меня не волнует, тем более что танцует она мастерски и даже медленное танго у нас с ней получается превосходно. Мы болтаем о всякой всячине, я рассказываю о своей недавней отсидке на “губе” и выражаю сожаление, что служить приходится далековато от их славной деревушки. Розина говорит, что я первый русский, с которым ей довелось познакомиться, и делает комплемент моему почти правильному немецкому произношению.

 Между прочим я узнаю также, что живет она в соседнем домике с матерью и четырехлетним сынишкой, который еще не видел отца, но муж ее по счастливой случайности уцелел, так как попал в плен в сорок третьем и должен, по слухам, к новому году вернуться на родину из Сибири. Завершая краткое повествование о собственной судьбе, женщина мило улыбается и, прижимаясь ко мне, тихо произносит ходячий каламбур, получивший широкое распространение в тогдашней послевоенной Германии:

“Аллес форюбер! Аллес форбай! Манн ист инс Русланд - Бэтт ист нох фрай!” Я с ходу мысленно перевожу его: “Все пронеслось! Все пролетело! Муж мой в России - постель опустела!”

Перевод, правда, не столь полнозвучен, как в немецком языке, но заниматься поисками более точного эквивалента мне неохота. Потанцевав и выпив еще пару стопок, я иду провожать свою новую знакомую. Мы остаемся вместе до утра. Солнце уже сияет во всю, когда меня будит голос Розины.

- Пора! Вставай! - настойчиво теребит она мое плечо. - Тебя зовут!

Подняв голову, я вижу за окном лица Громова и Веретехина, подающих руками знаки, чтобы я выходил. Я быстро одеваюсь, достаю из-под кровати свой автомат и выхожу из дома.

- Живей идем! Надо еще Сашку предупредить! - весело говорит Иван. - Велено всем собраться у дома старосты.

С помощью Троцхен и Розины мы ищем Сашку Бычкова и вскоре находим его на другом конце селения. Расставшись с дамами, вчетвером спешим к дому старосты, где устроилось на постой начальство. Там уже собралась почти вся наша группа. Офицеры, позевывая, трут заспанные глаза. Видно, ночью тоже здорово гульнули. Старший лейтенант Костин, осовело тыкая пальцем по карте, распределяет кому где вести патрулирование. Нас посылают на самый дальний участок, на развилку дорог, расположенную на противоположном берегу озера. Старшим патруля назначают Громова.

- Задерживайте транспорт и пешеходов! Направляйте всех сюда! - инструктирует его командир звена. - Здесь со старостой разберемся в их документах.

Иван лихо щелкает каблуками, отвечает: “Слушаюсь!” и, отдав офицеру, как положено, честь, поворачивается к нам.

- Потопали, братцы! Послужим матушке Родине, - деловито командует он.

Закинув за спину оружие, мы бодро следуем за ним.

- Молодец, Ванька! Будто и не пил вчера, - восхищенно замечает Веретёхин. - Свеж, как огурчик! Ни в одном глазу!

- Практика! - с улыбкой отзывается тот. - Как-никак восемь лет строевой службы - всему научишься!

- А меня мутит, пока не похмелюсь, - вздыхает Бычков. - Грамм бы сто сейчас, для просветления!

- Ну, до полудня придется терпеть, - говорит Громов. - Троцхен к обеду обещала добыть еще пару бутылок.

Добравшись до указанной развилки на противоположном берегу лесного озера, мы перегораживаем дорогу жердями, чтоб не проскочил транспорт, и плюхаемся на траву, положив оружие под голову. Веретехин с Громовым о чем-то мирно беседуют. Начиная дремать под их болтовню, я внезапно чувствую, как приклад автомата уползает из-под под пилотки, на которой покоится мой затылок. Сон мигом слетает с меня. За потерю оружия грозит трибунал. Однако я тотчас осознаю, что вряд ли кто-нибудь из посторонних решится на подобную шутку, и, не открывая глаз, спрашиваю:

- В чем дело?

- Хватит валяться, вставай! - слышу спокойный голос Сашки Бычкова. - Удалось кое-что найти. Нужна твоя помощь!

Я послушно поднимаюсь, зная, что Сашка зря болтать не станет.

- А вы присмотрите за нашим оружием, - обращается мой друг в сторону Громова и Веретехина. - Если появится начальство, свистите погромче! Мы займемся пока рыбной ловлей.

Кивнув мне, он направляется к камышам, виднеющимся на берегу озера. Прибрежная полоса с этой стороны густо заросла осокой.

- Ты что? Серьезно собираешься ловить рыбу? - догоняя его, спрашиваю я.

- Вполне! - улыбается Сашка. - Снимай сапоги!

Он неторопливо разувается сам и, задрав штанины повыше, заходит по колено в воду.

- Чем будешь удить? - недоумеваю я.

- Зачем удить! Мы попробуем наловить так.

Раздвинув высокую осоку, он вытаскивает из воды толстую веревку и тянет ее к себе. Только теперь я замечаю среди камышей затопленную там рыбачью плоскодонку. Быстро разувшись, лезу к нему на помощь. Вдвоем мы подтаскиваем лодку к пологому берегу и, опрокинув её на бок, выливаем воду.

- Надо поискать - чем грести, - говорит Александр. - Можно действовать и шестами. Думаю, озеро не глубокое.

Мы находим в кустах пару подходящих шестов и, вооружившись ими, пускаемся в плавание. Под нашей тяжестью плоскодонка погружается почти до краев. Приходится действовать осторожно, чтобы не зачерпывать бортами и случайно не перевернуться. Сашка стоит на носу и уверенно направляет лодку к светлой дощечке, тихо покачивающейся на волнах метрах в двадцати от берега. Я сижу на корме, работая длинным шестом, как веслом. Подплыв к дощечке напарник поддевает ее шестом, и я с изумлением обнаруживаю, что к ней привязана леска, уходящая вглубь.

- Так я и думал - поплавок, - удовлетворенно произносит Сашка. - Иначе доску давно прибило бы к камышам.

Он ловко выбирает леску, на конце которой оказывается небольшая сеть, с трепыхающимся в ней змееподобным существом.

- Угорь! - констатирует мой друг. - Килограмма на полтора.

- Похож на ужа, - говорю я, не скрывая удивления. - Неужели его можно есть?

- Самый лучший деликатес! - знающе заявляет Сашка. - Кроме головы все съедобно.

Вытряхнув из сети извивающуюся рыбину на дно лодки, он умело восстанавливает плетенку на прежнее место. Потом мы находим еще несколько подобных сооружений с поплавками. Но в сетках там ничего нет.

- Видно, недавно поставили, - с сожалением замечает Бычков. - Хорошо хоть один попался! Ладно, сматываем удочки. Уже второй час. Нам приказано вернуться к обеду.

Мы гребем к берегу и с уловом появляемся у развилки дорог, где по-прежнему мирно дремлют Громов с Веретехиным. Друзья встречают нас восторженными возгласами.

- Э! Да они и впрямь с рыбой! - разглядывая угря, которого мы тащим на палке, весело восклицает Федор Веретёхин. - Никогда не видел такого чудища.

- Самая дорогая рыба из пресноводных, - кивает Громов. - В Союзе её и не увидишь. Но пора возвращаться. Надо успеть еще сделать жаркое и допить шнапс с дамами. К пяти часам в селение за нами пришлют “Форд”.

Освободив дорогу от перегородивших её жердей, мы идем в деревню. В доме Троцхен, поджидая нас, уже собрались её подружки. При виде толстенного угря, женщины всплескивают руками.

- Где вы выловили такого? - интересуются они.

- Поймали на дороге бродягу, - смеется Сашка Бычков. - Шлялся без “Аусвайза”, пришлось арестовать!

- Знаю, кто промышляет на озере, - замечает Розина. - Это брат старосты, хромой Вилли. Он ловит их особыми сетками.

- Прежде озеро принадлежало здешнему помещику, но тот удрал в Западную зону. Теперь каждый может ловить тут рыбу, - говорит Троцхен.

- Через пару часов нам подадут лимузин! - постукивая пальцем по часам, напоминает Громов. - Так что не теряйте время, девочки!

Хозяйка понимающе ставит на стол бутылки. Розина и одна из её подруг идут на кухню - разделывать угря. Не дожидаясь жаркого, мы пропускаем по сто грамм для аппетита.

- Не плохая затея - облава, - утопая в обитом кожей кресле, мечтательно произносит Веретехин. - Почаще бы устраивали такие мероприятия. А то ишачь каждый день на аэродроме! С тоски подохнуть можно!

- Да! - соглашаюсь я. - Экскурсия полезная! И в самоволку ходить не надо!

- Все хорошее быстро кончается, - вздыхает Громов. - Лишь служба наша собачья тянется, конца-края не видно.

- Довоенный призыв уже отпустили, - говорит Бычков. - Теперь ваша очередь. По слухам, в других частях началась демобилизация.

- Скорей бы уж! - кивает Иван. - Семь лет своих не видел.

- Бог даст, вернешься домой целым, - замечает Федор Веретехин. - Если, конечно, проскочишь через братскую Польшу. Там “пшиятели” все еще пускают под откос наши эшелоны. Да и в Прикарпатье бендеровцы лютуют. В прошлый раз трое эскадрильских ребят до родных мест не доехали.

- Э! Хватит каркать! Не тереби душу, - наполняя стопки шнапсом, говорит Сашка. - Вот, кажется, и закуска подоспела.

Розина выносит с кухни дымящуюся сковороду с жарким. Троцхен раскладывает на столе тарелки и кладет каждому по куску аккуратно обваленного в муке, хорошо пропеченного угря.

- Фриден! Фроендшафт! - Мир! Дружба! - поднимая стакан, провозглашает Громов.

Мы чокаемся и осушаем бокалы. Впервые я пробую жаркое из угря. После сивушного шнапса блюдо кажется необычайно вкусным. Все хвалят наш улов. Сашка включает приемник. Кто-то предлагает выпить на брудершафт с дамами. Громов с хозяйкой скрещивают правые руки, держа в них бокалы. Проглотив шнапс, они со смехом целуются. Мы следуем их примеру. В разгар общего веселья раздается стук в дверь.

Тотчас в доме воцаряется напряженная тишина. Слышится лишь танцевальная мелодия из радиоприемника.

- Принять положенный вид! Убрать шнапс! - первым придя в себя, командует Громов.

Мы одергиваем гимнастерки, поспешно убираем со стола опустевшие бутылки и прячем их за кожаное кресло. Женщины с беспокойством посматривают на нас. Иван, подойдя к двери, решительно распахивает её. Вздох облегчения невольно вырывается у меня. На пороге, смущенно улыбаясь, стоит Хаценко, с карабином за спиной.

- Прибыли машины! - словно оправдываясь, говорит ефрейтор. - Вас ищут! Я пришел предупредить!

- Молодчага, Валюшка! - хлопает его по плечу Иван. - Выпей с нами по стопке на посошок! А вы собирайтесь-ка, ребята.

Мы допиваем оставшийся шнапс, наспех прощаемся со своими подружками и, прихватив оружие, покидаем гостеприимный домик Троцхен.

В центре селения уже стоят крытый “Форд” и автобус для офицеров. Старший лейтенант Костин встречает нас грозным ворчанием.

- Где вас черт носит! - сердито поворачивается он к Громову. - Я же приказал к пяти быть здесь. Марш в машину!

Подсаживая друг друга, мы лезем с заднего борта в крытый кузов. Потеснив приятелей, я усаживаюсь на последней лавке грузовика. Наконец все в сборе. “Форд”, громко урча мотором, трогается вслед за автобусом. На выезде из деревни мелькает знакомый домик Троцхен, где нам было недавно так весело. На пороге, глядя в нашу сторону, стоят хозяйка и её миловидные соседки. Среди них Резина, которая машет мне на прощание рукой.

Ужинаем мы уже в гарнизонной столовой. Уплетая привычный “бигус”, все только и говорят о событиях минувшего дня. Оказывается, облава не везде прошла столь гладко, как у нас. В соседней части, прочесывая лес, солдаты случайно открыли стрельбу и чуть было не перестреляли друг друга. В нашем полку тоже не обошлось без ЧП. Клубный киномеханик из третьей эскадрильи, патрулируя одну из улиц Вернойхена, убил наповал немца - мальчишку лет пятнадцати. Как выяснилось, тот приехал к родственникам из Западного Берлина и, не имея документов, сдуру решил удрать от задержавших его патрульных. Киномеханик, разумеется, получил благодарность от командования за четкое исполнение служебного долга, но многие понимают нелепость подобного инцидента и втайне переживают трагизм случившегося.

Несколько дней после памятной облавы проходит, как обычно. Я успеваю пару раз побывать в карауле и вдостоль поишачить на матчасти, когда мне опять крупно не везет в самоволке. Пытаясь восстановить добрые отношения с Гизелой, прерванные двухнедельной гаубвахтой, я как-то вечером отправляюсь в Везенталь к Фрицу. Там беседую с его сестрой Ушей, потом захожу в гастхауз к Паулю, где, как всегда, выпиваю и в расстроенных чувствах, переживая разлуку с Гезелой, бреду мимо глубокого каменного карьера по дороге к гарнизону. Как вдруг на повороте шоссе вижу машину комэски, мчащуюся навстречу. “Опель” Дельцова я узнаю сразу и бросаюсь в сторону к кустам, ростущим на краю карьера. Резкий скрежет тормозов не оставляет сомнений в том, что меня заметили.

Мигом протрезвев, я, не раздумывая долго, прыгаю с шестиметровой высоты на дно карьера и бегу к опушке ближайшей рощи. Сверху со стороны шоссе доносятся протяжные гудки и истошные крики майора. Но я не, обращая на них внимания и не сбавляя хода, спешу через молодые посадки и вспаханное поле напрямик к аэродрому. Одна мысль подбадривает меня: “Если успею к вечерней поверке - трибунал не грозит. Доказать ничего не смогут.” За какие-нибудь двадцать минут я одолеваю четырехкилометровую дистанцию и, перемахнув в нужном месте через проволочный забор, прибегаю в казарму еще до построения.

Мне даже удается немного привести в порядок сапоги и отдышаться, когда раздается команда “Выходи строиться на вечернюю поверку!” Как ни в чем не бывало, вместе со всеми я встаю в шеренгу. Старшина начинает перекличку, зачитывая фамилии по списку. Услышав свою, я отчетливо произношу: “Здесь.” В этот момент к казарме подкатывает “Опель” комэски. Майор Дельцов и штурман эскадрильи капитан Володин вылезают из машины. Старшина Ларин, подав команду “Смирно!”, отдает командиру положенный рапорт. Тот, махнув рукой, велит продолжать перекличку. Оба офицера направляются прямо ко мне.

- Метров с шести сиганул! Никак не меньше! Отменный парашютист! Ноги-то хоть целы? - трогая меня за колено, спрашивает комэска.

Изображая искреннее удивление, я слегка шевелю ногами, показывая, что те в порядке.

- И сапоги успел надраить! - усмехается капитан Володин. - Будешь, конечно, все отрицать, шельма!? Не пойман - не вор! Не так ли?

С видом оскорбленной невинности я пожимаю плечами, как бы подтверждая его догадку.

- Ладно, чего там! - заключает майор. - Завтра решим, что с ним делать.

Офицеры, оживленно переговариваясь, идут обратно к машине.

- Они сами здорово под градусом, - толкает меня под локоть Сашка Бычков. – Наверняка, как следует, за воротник заложили, а за руль садится им это - не мешает.

- Разгуливают свободно, где хотят, - хмуро замечает Иван Громов. - А нас за самоволку съесть готовы.

- Им нужны чины и званья, таково у них призванье! - смеется Веретехин, довольный удачным каламбуром.

Но мне не до смеха. Наказания я не боюсь. Только теперь не скоро доведется увидеть Гизелу. Действительно, на другой день вместо политчаса в ленкомнате собирают экстреннее комсомольское собрание эскадрильи. Присутствует и весь партактив. В повестке один вопрос - о злостном нарушении воинской дисциплины. Разбираются два персональных дела - мое и старшего сержанта Баранова, напившегося накануне до чертиков и прилюдно обматерившего непосредственного начальника, техника звена лейтенанта Седельникова.

Первым пропесочивают Баранова. Тот, опустив голову, отмалчивается. Это самая мудрая позиция, продиктованная опытом многолетней службы. Возражать что-либо в подобной ситуации всё равно что мочиться против сильного ветра. Всякая попытка самооправдания лишь подольет масла в огонь и увеличит заранее определенное всесильными оппонентами наказание. Наш комсек, так между собой мы называем секретаря комсомольской организации, штурмана с “Восьмерки” лейтенанта Рябоконь, в заключении горячей речи требует, чтобы провинившийся торжественно дал слово, что ничего похожего с ним больше никогда не повторится. Переминаясь с ноги на ногу, Баранов угрюмо обещает исправиться. Ему объявляют строгий выговор с занесением в учетную карту.

Потом наступает моя очередь. Здесь проблема оказывается сложнее. Дело в том, что в моей учетке уже вписан строгач с последним предупреждением. Мало того, первичная ячейка уже дважды выгоняла меня из своих рядов, но оба раза вышестоящие инстанции отменяли это решение, так как их в свою очередь регулярно прорабатывают за чрезмерный отсев. С безучастным видом я выслушиваю грозную отповедь эскадрильского начальства, единодушно настаивающего на принятии самых суровых мер. Робкие голоса в мою защиту со стороны друзей не имеют значения. В третий раз принимается решение о моем исключении из ВЛКСМ.

Через пару дней на утреннем построении я получаю приказ немедленно явиться со всеми документами в штаб дивизия. Там меня и еще троих срочнослужащих из нашего гарнизона в сопровождении дежурного офицера сажают в “Джип” и везут куда-то в Потсдам в политотдел группы войск. Седовласый полковник принимает нас у дежурного и проводит в зал, где уже находится человек пятьдесят рядового и сержантского состава, как и я, недавно исключенных из комсомола. Собранные в зале негромко шушукаются, переговариваясь между собой.

- Сейчас будут вызывать на ковер к начальнику политуправления, - говорит один из солдат, теребя в руках комсомольский билет. - Зачем только я платил взносы за эту бумажонку...

- Если вернешься после армии в колхоз - она тебе не нужна, - усмехается другой. - Там тебя и без неё c распростертыми примут.

- Зато на хороший завод без этого не сунешься, - замечает младший сержант с погонами танкиста. - А об учебных заведениях и говорить нечего.

- Окончательно выгоняют лишь тех, кто сам отказывается от членства, - знающе произносит связист-ефрейтор в засаленней гимнастерке. - Я уже бывал здесь. В прошлый раз исключили человек десять - тех, кто демонстративно бросил на стол билеты.

- Если все разбегутся, начальству тоже достанется – кивает его сосед рядовой артиллерист.- Я на рожон лезть не собираюсь. Все равно не отпустят домой раньше срока.

- Был бы установленный законом срок, а то держат сколько им вздумается, - зло усмехается сидящий рядом старший сержант. – С нами можно и не считаться. Мы для них просто скот - даровое пушечное мясо!

Наконец начинают вызывать по одному в кабинет. Минут через сорок называют мою фамилию. Одернув гимнастерку, с пилоткой в руке, я прохожу по ковровой дорожке к широкому столу, за которым сидит полулысый худощавый старикан в генеральских погонах с одной звездой.

- Товарищ генерал-майор, сержант Жидков по вашему приказанию прибыл, - докладываю я, держа руки по швам, как положено.

- Ваш комсомольский билет, - мельком взглянув на меня, произносит начальник политотдела.

Я достаю из грудного кармана билет и кладу перед ним на стол.

- Так, так, - листая билет, читает генерал. - Принят в члены в 44, Забайкальский фронт, москвич, досрочного призыва. Значит, из добровольцев. За что же вас исключают, товарищ сержант?

- За нарушение воинской дисциплины, товарищ генерал, - в тон ему отвечаю я. - Точнее, за самоволку.

- Это ясно! Почти у всех то же самое, - изучающе разглядывая меня, кивает собеседник и вдруг тихо спрашивает. - А вы случайно не родственник Анны Жидковой?

- Анны Федоровны? - не скрывая изумления, переспрашиваю я. - Это моя тетя!

- Надо же! А я с ней воевал в одном соединении, - генерал взволнованно встает и начинает ходить по кабинету. - В сорок втором мы были оба политруками 130 стрелковой дивизии. Как сейчас помню - она погибла во время зимнего контрнаступления. Кажется, в день Советской Армии, двадцать второго февраля, у деревни Павлово под Молвотицами. Там много наших тогда полегло. Её еще посмертно наградили орденом Красного Знамени.

Он внезапно умолкает и долго стоит у окна задумавшись. Потом поворачивается ко мне и добавляет.

- Славная была женщина - подлинный коммунист! Только благодаря таким нам и удалось выстоять.

Устало опускаясь на стул, старикан как бы вдруг вспоминает обо мне и негромко произносит.

- Забери-ка свой билет, сынок! Да постарайся больше не попадаться!

- Слушаюсь! - беря со стола билет, растерянно отзываюсь я.

Ноги сами выносят меня из генеральского кабинета. Неожиданная встреча с сослуживцем тетушки, ушедшей на фронт с первых дней войны и погибшей в бою, глубоко потрясает меня. Вернувшись в часть, я временно перестаю даже ходить в самоволку. К тому же в этот период происходит еще ряд событий, повлиявших в известной мере на мою армейскую жизнь.

Гарнизонное командование почему-то заинтересовалось вдруг спортивными мероприятиями. Раньше об этом говорили очень редко, а тут полковое начальство получило указание срочно организовать подготовку соответствующих кадров для проведения отборочных соревнований по основным видам спорта. Предстояли серьезные состязания по олимпийской системе в Группе оккупационных войск, расквартированных в Восточной Германии. Я вспомнил, что когда-то немного занимался боксом в московском спортклубе “Крылья Советов”. И хотя первое знакомство с рингом не оставило слишком радужных следов в памяти, подумал, что тренировки и встречи с мастерами кожаной перчатки будут приятней, чем повседневная возня на матчасти с машинным маслом и отравленным бензином.

На очередном построении, когда нас знакомят с намеченными спортивными мероприятиями, я прошу включить меня в полковую команду для участия в отборочных соревнованиях. Моя скромная просьба вызывает неоднородную реакцию. Техник звена и инженер эскадрильи, усмотрев в ней попытку увильнуть от работ, пытаются этому всячески воспрепятствовать. Они наперебой начинают вспоминать о моих многократных грехах злостного самовольщика и нарушителя дисциплины. Однако им неожиданно возражает комэска.

- В спорте каждый может попробовать себя, - решительно заявляет майор Дельцов. - Тут побеждает сильнейший, и мы обязаны заботиться о чести нашего подразделения. А в боксе он, кажется, мастак. По крайней мере, мне не раз доводилось слышать об этом.

Майор с улыбкой смотрит на дылду Митяя, избитого мной недавно за донос и разоблачение с «куклой».

- К тому же обсуждать распоряжения штаба не наше дело, - строгим тоном произносит стоящий рядом с Дельцовым штурман, капитан Володин.

Так я попадаю в число участников предстоящих соревнований. Ближайшая проба сил должна состояться в воскресенье. Остается всего три дня. Меня освобождают от аэродромных работ и несения  караульной службы для срочной подготовки. Любителей заняться цивилизованным мордобоем в полку почти не находится. Лишь в дивизии удается кое-как наскрести неполную команду по боксу.

В моей весовой категории соперников не оказывается, и мне приходится проводить первый бой с напарником, на четыре килограмма легче меня. Он наилегчайшей весовой категорий, именуемой еще “весом петуха”. Нам выпадает честь начать поединки. Как истые представители этого храброго вида пернатых, мы в течение трех раундов отчаянно дубасим друг друга на клубной сцене, наспех переоборудованной в ринг. За проявленные доблесть и упорство оба получаем право ехать на армейские состязания.

Там ринг был уже настоящим, и мы целую неделю активно тренируемся, прежде чем попадаем на матч для отбора в команду, защищающую честь Военно-воздушных сил Группы оккупационных войск в Германии. Здесь нашей подготовкой руководит специально выделенный подполковник авиации, некий Семен Иванович, бывший когда-то сам неплохим боксером. Он старается изо всех сил, пытаясь за короткий срок сделать из нас классных спортсменов. Но его усилия приводят к обратному результату, так как срок подготовки слишком мал.

Чрезмерные ежедневные нагрузки у многих вызвают потерю веса и сил. Возможно, именно поэтому такой лодырь, как я, не очень-то утруждающий себя упражнениями, легко побеждает своих более усердных партнеров. Как бы то ни было, меня признают достойным представлять Военно-воздушные силы на Групповых соревнованиях, которые намечаются в Потсдаме.

Через несколько дней в составе команды, возглавляемой тем же Семен Ивановичем, я отправляюсь в Потсдам. Прежде мне нередко случалось слышать название этого небольшого немецкого городка под Берлином, ставшего знаменитым в 45 году, так как там проходила известная конференция, которая подвела итог Второй мировой войне и послужила основой для проведения демилитаризации Германии. Вместе с другими спортсменами, съехавшимися с разных концов Восточной зоны и представляющими все рода оккупационных войск, нас размещают в историческом здании, в котором заседали когда-то руководители трех союзных государств-победителей.

Недавно отреставрированное здание с прилегающими постройками располагается на территории огромного городского парка, носящего экзотически звучащее название “Сан Су Си”, что означает «Без забот». По приезду мы тотчас бежим осматривать местные достопримечательности. В парке меня поражает необычное сочетание аккуратно постриженных садовых насаждений, великолепно ухоженных цветочных клумб и прямых тенистых аллей с дикими, буйными зарослями, занимающими большую его часть. Особенное впечатление почему-то производят замшелые руины древнего замка с полуразвалившейся башней и маленький пруд с лилиями у его позеленевших стен. Чуть заметные тропинки среди почти непролазных кустов цветущих акаций придают этому месту необыкновенно романтичный вид.

Очарованный окружающим, я радуюсь, что хоть ненадолго удалось вырваться из привычного плена опостылевшей солдатчины, с ее грязной, тяжелой работой, постоянной назойливой слежкой со стороны начальства и проклятой колючей проволокой гарнизонного забора. Судьба явно решила мне вдруг улыбнуться. К тому же в просторном зале прекрасно оборудованной столовой, где, независимо от чинов, всех одинаково здорово кормят, я встречаю старого знакомого Кольку Сытина.

До ухода в армию мы вместе учились в одном техникуме и не виделись целых четыре года. Столкнувшись в проходе между столиков с рыжеволосым младшим сержантом пехоты, я сразу признаю в нем Николая по огненной шевелюре, обрамляющей курносое лицо с необычайно широко посаженными глазами. Забыть человека с таким лицом поистине трудно. К удивлению, тот тоже сразу узнает меня.

 - Какими судьбами? Славка! - пожимая мою ладонь, весело сверкает он белоснежными зубами. - Ты чем здесь занимаешься?

- Вероятно, тем же, что и ты, - улыбаюсь я. - Прибыл на соревнования.

- Бокс! - взглянув на мой синяк под опухшим глазом, безошибочно определяет бывший однокурсник.

- Точно! - киваю я. - А ты?

- Легкоатлетизм! Это, брат, побезопасней!

Болтая мы садимся за один из столиков и после ужина до отбоя продолжаем беседовать, прогуливаясь среди цветочных клумб по аллеям парка. Вспомнив общих приятелей по техникуму, в котором успели закончить только первый курс, и вкратце поведав о себе, мы обмениваемся мыслями о жизни и делимся планами на будущее. Я узнаю, что собеседник мой командует взводом охраны при штабе какого-то общевойскового соединения и, серьезно занимаясь легкой атлетикой, регулярно принимает участие в спортивных мероприятиях.

Как и я, он собирается после демобилизации учиться дальше. У него есть уже среднее образование, и он мечтает, вернувшись в Москву, поступить в физкультурный ВУЗ. К тому же оказывается, что Сытин искренне любит поэзию и, хотя сам стихоплетством не грешит, зато знает на память множество прекрасных четверостиший Омара Хаяма. Должен заметить, что он буквально ошеломил меня блестящей способностью цитировать персидского классика и при случае даже неплохо переиначивать его знаменитые рубаи.

Так, когда, достав из-под стельки сапога измятый тетрадный листок со своими тайными записями, я прочел ему “Урок истории”, сотворенный недавно во время отсидки на “губе”, Николай, помолчав с минуту, вдруг громко щелкает пальцами и восторженно произносит:

- А знаешь - здорово получилось! - Он хлопает меня по плечу и уже сохраняя рифмы весело продолжает:

Только все, что ты изложил в сокровенной тетради,

От людей лучше спрячь-ка своей безопасности ради.

Не спеши рассказать им о том, что скрываешь в душе,

Еще столько невежд в нашем злом человеческом стаде.

- К сожалению, это так, - вздыхаю я. - Поэтому ты первый, кто слышит эти строки, и, возможно, будешь единственным в обозримом будущем. Память-то у меня дырявая, а хранить при себе подобные вирши действительно небезопасно.

- Если обнаружат - “вышка” верная! К тому же даже без трибунала, - кивает мой друг. - Навоз лучше не трогать! Вони вокруг и без того хватает.

- Но, черт подери! Обидно ведь, - раздраженно замечаю я. - За светлое будущее погибло столько народа, а мразь и подонки продолжают править миром!

- Так уж устроена наша планета Земля– дерьмо, как известно, тут не тонет, - пожимает плечами Сытин и, показывая на близлежащую клумбу, безмятежно добавляет. - Однако это не мешает расти и розам. Так что прислушайся к советам бессмертного Омара:

Доколь из-за жизненных бед свои сокрушать сердца?

Ты ношу печали своей едва ль донесешь до конца.

Увы! Не в наших руках твои дела и мои,

И здесь покориться судьбе не лучше ль для мудреца?

- Ну, до мудреца - мне далеко! - с улыбкой протестую я. – Самое большее на что меня хватает - это забыться в пьяном угаре и лишний разок понежиться на груди луноликой красавицы – от этого, грешен, не откажусь!

- Полагаю, за это и Хаям тебя не осудит! - смеется Николай. - Выпить он тоже был мастак и повеселиться любил от души. Послушай-ка, например:

Что гнет судьбы? Ведь это всем дано,

Не плачь о тем, что вихрем сметено.

Ты радостно живи, с открытым сердцем,

Жизнь не губи напрасно, пей вино!

 

          Пей с мудрой старостью златоречивой,

          Пей с юностью улыбчиво красивой.

          Пей друг, но не кричи о том, что пьешь,

          Пей изредка и тайно - в миг счастливый.

Или вот еще весьма полезный совет:

Ты пей, но крепка разума держась,

Вертепом варварства не становись.

Ты пей, но никого не обижай.

Ослаб - не пей, безумия страшись.

Мы бы, наверное, долго еще беседовали с бывшем однокурсником, если б у входа на центральную аллею парка, где уже зажгли осветительные фонари, не встретили вездесущего подполковника Семен Ивановича

- Спать! Пора спать, ребята! К завтрашнему дню надо быть в форме! - с озабоченным видом постукивая по наручным часам, напоминает руководитель моей группы.

Проводив Сытина до той части здания, где размещаются легкоатлеты, я иду к комнате, в которой уже отдыхают мои коллеги по команде. На другой день вечером должны состоятся первые поединки между представителями разных родов войск. Соревнования проводятся в большом конференц-зале, почти полностью заполненном народом, преимущественно военными. На сцене, служащей помостом, установлен прекрасный ринг с толстыми белыми канатами. В двух противоположных углах, за которыми располагаются секунданты, стоят выносные стульчики для отдыха бойцов во время перерывов между раундами.

Как  обычно, состязания открывают “петухи”, спортсмены наилегчайшего веса до пятидесяти одного килограмма. После первых четырех пар вызывают на ринг следующую весовую категорию, и очередной рефери громко объявляет мою фамилию. Семен Иванович, сидящий рядом сбоку от сцены, среди готовящихся к схваткам спортсменов, быстро помогает мне надеть кожаные перчатки и с полотенцем на плече спешит к правому углу ринга. Стараясь справиться с охватившим меня волнением, я иду за ним.

Рядом второй секундант, один из членов нашей команды, общительный полутяжеловес - грузин, выступающий позже. Поднырнув под канат, я оказываюсь на ринге и вижу своего противника, коренастого парня с перебитым носом. Он будет отстаивать честь артиллеристов. Рефери придирчиво осматривает шнуровку наших перчаток и удовлетворенно кивает головой в сторону судейской комиссии, восседающей за столиком в глубине сцены. Главный судья бьет в гонг. Рефери негромко произносит: “Бой!” и отступает шаг назад. Схватка начинается.

Несколько мгновений мы кружим по рингу, обмениваясь прощупывающими встречными ударами. Это называется вести разведку боем. Но вот партнер переходит в решительное наступление, обрушивая на меня хорошо отработанные серии ударов. Поняв, что имею дело с опытным противником, я иду на сближение, пытаясь нарушить избранную им тактику. Мы почти сталкиваемся лбами так, что руки наши вскоре оказываются зажаты подмышками друг у друга. Рефери дважды дает команду: “Брэк!”, что означает требование разойтись, и с трудом разводит нас в стороны, сделав обоим по предупреждению за грубое и опасное ведение поединка.

Артиллерист продолжает осыпать меня градом ударов, я пробую отвечать тем же, но это плохо удается, потому что соперник оказывается левшой. Еще пару раз мы попадаем в “клинч”, пока наконец не раздается удар гонга, возвещающий конец первого раунда. Плохо соображая, еле держась на ногах, я плетусь в свой угол и устало плюхаюсь на складной стульчик, заботливо подставленный Семен Ивановичем. Второй секундант, обтерев мне лицо, энергично машет перед ним влажным полотенцем.

Я тяжело дышу, ощущая во рту соленый привкус. Значит, где-то повреждена внутренняя полость рта. Это еще полбеды. Если закапает кровь из носа, бой остановят и мне зачтут поражение, как бывало не раз когда-то. Нос - моя ахиллесова пята, достаточно чуть тронуть его, и мне труба. А в ближнем бою это почти неизбежно. Надо срочно менять тактику, не то бравый артиллерист, с перебитой переносицей, легко одержит победу.

- Не бойся! Держи его на дистанции! - стараясь подбодрить меня, поспешно дает советы Семен Иванович. - В дальнем бою левши не так опасны.

- Смэлэй, Славка! Бэй артылэрию! - работая полотенцем, сочувственно басит грузин-полутяжеловес. - Подбэй эму глаз, чтоб знал наших!

Слова секундантов долетают до меня будто издалека, однако поддержка товарищей по команде оказывает существенную помощь. Я вдруг чувствую в себе прилив новых сил и решаю воспользоваться их немудреными советами. В этот момент снова звучит гонг. Начинается второй раунд. Секунданты убирают складной стул, мы опять выходим на центр ринга. Обмен ударами возобновляется. Я стараюсь держать противника на дистанции, действуя больше левой рукой. Правой прикрываю нижнюю часть лица, чтобы уберечь челюсть и нос.

Оба пытаемся сохранить силы для третьего решающего раунда. Рефери опять делает нам предупреждение, теперь уже за пассивное ведение боя. Мы начинаем сражаться живее, снова входим в “клинч” и одна из перчаток левши попадает мне прямо в нос. К счастью, вскоре звучит гонг. Я поспешно иду в свой угол, где Семен Иванович уже поставил стул. Мираби, так зовут второго секунданта-грузина, начинает обмахивать меня полотенцем. Во рту ощущаю явный привкус крови, которая густо сочится из носоглотки, заполняя ротовую полость. Приходится то и дело сглатывать соленую слизь, чтобы та не мешала дыханию.

- Молодэц! Хорошо дрался! - доносится до меня рокочущий бас грузина.

- Работаешь правильно! Ничего! - склонившись к моему уху, заботливо нашептывает Семен Иванович. - Кстати, ты рассек ему правую бровь. Учти это! Почаще бей в то же место!

Понимаю, что подобный совет, с точки зрения спортивной этики - явно подловат, но мне сейчас не до того. Если из носа хлынет кровь, то поражение обеспечено, а подводить свою команду не хочется. Я прошу Мираби дать мне воды. Тот поспешно подносит к моему рту стакан с водой и плевательницу, чтобы можно было прополоскать ротовую полость. Пить во время схваток не рекомендуется. Желудок лучше держать пустым. Со стороны судейского столика долетает резкий удар гонга. Последний раунд.

Из противоположного угла навстречу мне движется соперник. Только теперь я замечаю, что правая бровь у него действительно рассечена. Мы сходимся в центре ринга. Схватка опять начинается с его бурных атак. Противник упорно теснит меня к канатам. Я отбиваюсь как могу и медленно отступаю, держа правую руку с раскрытой перчаткой поближе к носу. Одна мысль целиком владеет мной: “Лишь бы не пропустить сильный удар в слабое место. Там и без того уже худо.” Приходится часто сглатывать сгустки крови, постоянно образующиеся во рту.

Невольно я отмечаю вдруг, что левая рука моя методично лупит партнера по правой поврежденной брови. Где-то в глубине души я сознаю, что это не спортивно, но поделать с собой ничего не могу. Подсознание заставляет действовать механически, подчиняясь жестокой логике боя. Подобная бесчестная тактика приносит неожиданный успех. Рефери, заметив кровотечение из рассеченной брови артиллериста, останавливает поединок и, взяв нас за руки, решительно поднимает мою руку.

В сопровождении своих секундантов я покидаю сцену, пока дежурный врач накладывает повязку на рану соперника. Хотя все члены команды встречают меня бурными поздравлениями, никакой радости от одержанной победы я не испытываю.

- Здорово держался! Молодчага! - наперебой восклицают коллеги, дружески похлопывая меня по плечам.

- Грамотно вел бой! Право же, я не ждал! - помогая расшнуровывать перчатки, удовлетворенно произносит Семен Иванович. - Ты принес в общую копилку три очка. Авиация тебя не забудет!

- Внимательно слэди тэпэрь за следующими парами, - добродушно усмехаясь, советует Мираби. - Завтра будэшь драться с одним из побэдитэлэй, а с твоим носом это будэт потруднэй.

Он показывает мне полотенце с кровавыми пятнами, образовавшимися на полотне, пока ему приходилось обтирать мое лицо перед третьим раундом. Молча пожимая плечами, я направляюсь в раздевалку, где можно принять душ и переодеться. Наблюдать за ходом дальнейших поединков, чтобы знакомиться с мастерством и боевым почерком будущих противников, мне не хочется. Это сейчас занятие бесполезное. По опыту знаю, что нос мой заживет не раньше чем через пару недель. Так что думать о серьезной подготовке к дальнейшим встречам не приходится.

После ужина мы с Николаем Сытиным решаем проветриться и отправляемся на прогулку по Сан Су Си. Бродить по пустынным полуосвещенным аллеям огромного парка гораздо приятнее, чем торчать с коллегами в комнате, мусоля набившие оскомину спортивные темы и малорадостные перспективы предстоящих схваток. В голове еще не полностью рассеялся туман от полученных ударов. Гордость моего лица, прямой с легкой горбинкой греческий нос, изрядно опух, потеряв прежнюю форму. Дотрагиваться до него невозможно. Нижняя челюсть тоже саднит и ротовая полость далеко не в порядке.

Появляться завтра на ринге в таком состоянии по меньшей мере неразумно. Но уклониться нельзя. В случае отказа от боя команда получит ноль, тогда как даже поражение спортсмена принесет ей два очка. С трудом ворочая языком, я делюсь с приятелем своими переживаниями.

- Да, - соглашается тот. - Для вашего брата - боксеров и борцов, олимпийская система - тяжкий крест. Особенно в армейских условиях, без должной подготовки.

- Даже если удастся чудом уберечь нос, вряд ли смогу выдержать три раунда, - вздыхаю я.

- У нас состязания не столь напряженные, - кивает Николай. - Легкая атлетика побезопаснее. Хотя возможность сломать хребет, навернувшись с перекладины, тоже имеется.

Беседуя, мы неторопливо идем по центральной аллее парка.

- Ладно! Черт с ним, с армейским спортом! Давай о чем-нибудь более веселом, - предлагаю я. - Может, вспомнишь что-нибудь еще Хаямовское?

Сытин с минуту молчит, потом, встряхнув рыжим чубом, негромко декламирует.

 

Зачем себя томить и утруждать.

Зачем себе чрезмерного желать.

Что предначертано, то с нами будет.

Ни меньше и ни больше нам не взять.

 

 - Как тебе это? - интересуется он.

- Хорошие стихи - бальзам не только для души, но и для телесных ран, - отзываюсь я. - Даже нос теперь не так больно!

Мы оба весело хохочем.

- А вот послушай-ка на ту же тему, - говорит собеседник.

 

То, что судьба тебе решила дать,

Нельзя ни увеличить, ни отнять.

Заботься не о том, чем не владеешь,

А от того, что есть, свободным стать.

 

Или такие, например, дивные на мой взгляд строки:

 

Не бойся козней времени бегущего,

Не вечны наши беды в круге сущего.

Миг, данный нам, в веселье проведи,

Не плачь о прошлом, не страшись грядущего.

 

Наслаждаясь высокой поэзией, терпким ароматом цветущих акаций и тишиной безлюдного парка, мы гуляем с ним до полуночи, забыв об отбое и всем на свете. Впрочем, кара за самоволку здесь не грозит. Как участников групповых соревнований, нас в крайнем случае немного поругают офицеры, назначенные ответственными за команды. На другой день после завтрака я валяюсь, загорая на солнце у маленького пруда возле старинной полуразрушенной башни, заросшего плющем замка, а после обеденного перерыва в пятом часу плетусь, как на казнь, в переполненный зрителями зал, где продолжаются соревнований по боксу.

Как и накануне, после поединков бойцов наилегчайшего веса, судьи вскоре называют мою фамилию. Я нехотя иду к рингу в сопровождении Семен Иваныча и славного грузина. Лицо его тоже в синяках. Вчера Мираби проиграл своему сопернику по очкам, но, несмотря на поражение, он не теряет обычного добродушия и по-прежнему помогает нам в роли второго секунданта. Позже ему предстоит самому драться с одним из проигравших, и он полон решимости внести посильную лепту в общую копилку команды. Дивясь великодушию коллеги, я лезу под канат и встречаюсь взглядом с новым противником.

Тот худ, жилист и, вероятно, родом из Средней Азии. Из-под лохматых бровей на меня внимательно смотрят узкие щелочки монголоидных глаз. Рефери подзывает нас к себе и, проверив шнуровку, кивает в сторону судейского стола. Звучит гонг. Начинается первый раунд. Сперва, как обычно, мы кружим друг против друга, ведя разведку боем. Соперник на полголовы выше меня, руки его гораздо длиннее, и это дает ему значительное преимущество в дальнем бою.

Опасаясь за свой нос, я не рискую сходиться с ним ближе и вынужден следовать предложенной им тактике. Партнер явно переигрывает меня. Заметив, что я не отвожу правую руку от носа, он начинает методично бить по этой части лица. При всем желании я не могу ничего поделать. Часть его ударов пробивает защиту и рот мой постепенно наполняется кровью. Лишь гонг временно спасает меня.

В перерыве я несколько раз сплевываю кровавую слюну в подставленную секундантами урну. Семен Иваныч понимающе покачивает головой. Мираби принимается молча обмахивать меня полотенцем. Опять звучит гонг. Противник расчетливо действует по той же схеме, спокойно наблюдая, как я судорожно шмыгаю носом и делаю глотательные движения, пытаясь скрыть заполняющую рот кровь. Он отлично понимает, что к чему, и уже не сомневается в близкой победе. С трудом мне удается дождаться конца второго раунда.

После очередного перерыва, партнер начинает бурно атаковать. Мы сходимся в ближнем бою. Мне удается провести серию хороших ударов и даже пару раз прижать длинного азиата к канатам, но тут из моего носа предательски выползает красная слизь. Заметив кровь, рефери тотчас прерывает бой и поднимает вверх руку соперника. Дежурный врач сует мне под нос марлевую салфетку, чтобы остановить кровотечение. Придерживая перчаткой марлю, пропитанную каким-то пахучим раствором, я покидаю ринг. Секунданты как могут утешают меня.

- Ничего! - говорит Семен Иваныч. - Ты выдержал три раунда и принес команде еще два очка. Это для нас очень важно!

- Нэ падай духом, Славка, - расшнуровывая мне перчатки, сочувственно бормочет Мираби. - За битого двух нэбитых дают!

Я готов послать к дьяволу и их, и команду, но кое-как сдерживаюсь и молча бреду в раздевалку смывать с майки кровавые подтеки. В фойе, на пороге к себе в комнату, невольно задерживаюсь перед большим настенным зеркалом. Оттуда на меня смотрит изменившееся до неузнаваемости, чужое лицо, с синим, уродливо распухшем носом. Мне становится чертовски жаль себя. Не желая подвергаться дальнейшему увечью, я принимаю решение покончить с боксом и больше не выходить на ринг. Это немного успокаивает меня.

В самом мрачном настроении я валяюсь до ужина на койке, и только появление Николая Сытина заставляет меня подняться, чтобы идти в столовую. Оказывается, бывший однокурсник наблюдал на нашим поединком из зала, будучи среди зрителей. Понимая мое состояние, он не сразу пришел ко мне и теперь делает все, чтобы хоть как-то облегчить мои страдания. Приятель умудрился даже добыть где-то чекушку медицинского спирта, и мы по-братски распиваем ее перед едой. Лишь изрядная доза алкоголя возвращает мне аппетит и отчасти смягчает саднящую боль в переносице.

На следующий день происходит бурная стычка с Семен Иванычем. Узнав о моем решении не выходить больше на ринг, он принимается читать нравоучения о спортивной этике, элементарной порядочности и необходимости до конца отстаивать честь своей команды. Не отошедший еще от вчерашнего мордобоя и чертовски злой с похмелья, я, наконец, посылаю его к “едреной бабушке». Взбешенный подполковник яростно грозит “губой” и другими карами, но я демонстративно поворачиваюсь к нему спиной.

Некоторое время еще руководитель группы продолжает метать “громы и молнии”, потом постепенно начинает менять тактику.

- Ладно, можешь не драться, - стараясь сохранять миролюбивый тон, вдруг говорит он. - С таким носом вести бой действительно нельзя. Но этого от тебя и не требуется. Только появись на ринге и сразу подними руку. При подобной ситуации все так всегда и поступают. Такова олимпийская система. Тут ведь действует чистая математика. В этом случае мы получаем лишнее очко. А если не выйдешь, запишут ноль.

Я отрицательно мотаю головой.

- Что за ослиное упрямство! - Семен Иванович с театральным жестом оборачивается к присутствующим в комнате. - Неужели тебе безразличны интересы нашего коллектива?

Я угрюмо продолжаю молчать.

- Ну хорошо! Понимаю, вчера ты выпил с приятелем. Иногда в нашем деле это даже необходимо, - почти ласково произносит собеседник. - Если хочешь - сейчас принесу тебе бутылку Московской. Лишь доползи до ринга! Соглашайся!

- Дэльное предложение! - веско замечает Мираби. - Я бы тоже не отказался.

- И тебе поставлю, не сомневайся, - с готовностью кивает наш бравый руководитель. - После соревнований мы обязательно соберемся и отметим вместе такое событие.

Обещание подполковника вызывает общее оживление. Все с надеждой посматривают на меня.

- Так как? - чувствуя, что лед трогается, повеселев, спрашивает Семен Иваныч. - По рукам?

- Несите Московскую! - криво усмехаясь, сдаюсь я.

Коллеги по команде одобрительно хлопают меня по плечам. Ребята довольны исходом необычного торга. Вскоре офицер действительно приносит мне бутылку водки. Похмелившись, я иду в столовую на обед и в пятом часу, допив для храбрости остатки Московской, покачиваясь, появляюсь среди спортсменов, готовящихся к поединкам.

- Пришел! Молодэц! - весело усаживает меня рядом с собой Мираби. - Главное нэ упади, пока будэшь добираться до ринга.

Я согласно киваю, с удивлением отмечая, что поллитра водки почти не действует на меня. Вероятно, волнения, связанные с предстоящим выходом на сцену, оказываются значительно сильнее влияния алкоголя. Подошедший откуда-то Семен Иваныч собственноручно шнурует мне перчатки, давая последние инструкции.

- Как услышишь гонг, сразу же поднимай руку, и все будет в порядке, - отечески наставляет он. - Не один ты в таком положении. Вчера трое, не вступая в схватку, записали по лишнему очку в зачет своих команд.

Через некоторое время меня вызывают на ринг. Под конвоем заботливо поддерживающих меня под локти секундантов я выхожу на сцену и, слегка покачнувшись, отрешенно ныряю под канат. В противоположном углу, переминаясь с ноги на ногу, стоит парень с опухшим от синяков лицом. Он тоже потерпел вчера поражение. Рефери приглашает нас к центру и осматривает наши перчатки. Звучит гонг. Какое-то мгновение я остаюсь неподвижным, раздумывая поднимать руку или нет. Но сдаваться без боя на глазах у многочисленной публики мне становится вдруг стыдно и вместо этого я делаю шаг навстречу противнику. Мы медленно сближаемся и начинаем обмениваться осторожными ударами.

Бить в полную силу я не решаюсь: при резком сотрясении даже от собственного удара у меня может хлынуть носом кровь. К счастью, соперник тоже не спешит атаковать. Видно, предыдущие два боя основательно вымотали его. Превращенное в сплошной синяк круглое лицо и не менее опухший, чем у меня, нос явно свидетельствуют о том, что состояние у него ненамного лучше. Получив несколько предупреждений от рефери за пассивное ведение боя, мы кое-как дотягиваем до конца первого раунда. Усевшись на стул в углу ринга, я тяжело дышу широко открытым ртом, подобно выброшенной на берег рыбе.

Носоглотка по-прежнему совсем не работает. Мираби энергично машет полотенцем, пытаясь вогнать мне в рот побольше живительного кислорода. Сквозь неясный шум в голове, откуда-то сверху до меня доносится воркующий голос Семен Иваныча.

- Ты стоящий малый! Я, право, не ожидал! Продержись еще раунд, и мы получим два очка, - просительно говорит он. - Обещаю бутылку самого дорогого коньяку! За мной не пропадет, слово офицера!

Снова звучит гонг. Так же неторопливо мы сходимся с напарником в центре ринга и продолжаем осторожный бой, работая кулаками больше для показухи. Возможно, от выпитой недавно водки, я действую уверенно, отваживаясь на замысловатые финты, применяя иногда даже сложные серии. Особенно удаются “апперкот” и “хук” справа. Противник понемногу отступает, встречая мои атаки прямыми ударами. В конце раунда я вдруг осознаю, что он, пожалуй, слабее меня. Это позволяет держаться более раскованно и не выпускать инициативу до самого перерыва.

- Коньяк твой! - восторженным шепотом встречает меня Семен Иваныч, заботливо подставляя стул. - Если убережешь нос - мы наверняка получим целых три очка. Не упускай победу! Постарайся для нас, братец!

- Я знал! Ты настоящий спортсмэн! - обмахивая меня, гулко басит Мираби, - Молодэц джигит! Дэржись!

Соперник по-прежнему больше защищается. Это дает мне возможность свободно перемещаться по рингу и с минимальным риском расчетливо атаковать его, набирая необходимые очки. В конце поединка мы сходимся в ближнем бою и из последних сил отчаянно тузим друг друга. Несколько раз перчатки напарника задевают мой нос. Я чувствую опять соленый привкус во рту и поспешно сглатываю подступающую кровь. В этот момент звучит долгожданный гонг. Рефери, бросив взгляд в сторону судейского столика, решительно поднимает мне руку, объявляя о победе по очкам.

В зале раздаются аплодисменты. Зрители довольны представлением. С трудом держась на ногах, я покидаю ринг. Коллеги по команде заботливо окружают меня, помогают добраться до раздевалки. Все с захватывающим любопытством следили за исходом схватки.

- Вэзет тэбе сэгодня, Славка! - выражая общее мнение, добродушно басит Мираби. - Выжрал бутылку и победил! Такое случается не с каждым!

- Еще и коньяк заработал, шельма! - смеется счастливый Семен Иваныч. - Вечером не исчезай! Будем обмывать успехи.

После ужина, как обещал, подполковник является к нам в комнату с толстым портфелем. В нем оказывается пара бутылок армянского коньяка и огромная коробка шоколадных конфет.

- Заприте дверь! Подходите сюда! - расставляя на столе , сложенные друг в друга бумажные стаканчики, деловито командует он.

Мираби догадливо просовывает ножку стула в дверную ручку. Мы собираемся вокруг своего руководителя. Разлив обе бутылки, тот поднимает стакан и, обведя нас бодрым взглядом, негромко произносит:

- Вы славно потрудились! По сумме баллов наша команда должна занять хорошее место. Завтра будут окончательно подведены итоги. После торжественного собрания, посвященного закрытию групповых соревнований, мы разъедемся по своим частям. А пока - от имени командования выражаю всем благодарность! Спасибо, ребята!

Чокнувшись с Семен Иванычем и друг с другом, мы дружно осушаем стаканы и заедаем коньяк вкусными шоколадными конфетами. На другой день утром в конференц-зале нам вручают почетные грамоты, подписанные командующим. У меня - четвертое место по боксу в своей весовой категории. Если бы не болел нос, все было бы замечательно. Потом мы покидаем величественный Сан Су Си. Провожает меня к автобусу Николай Сытин. Он с командой легкоатлетов отъезжает позднее. На прощание мой земляк-однокурсник вспоминает еще одно четверостишие Омара Хаяма:

 

За мгновеньем мгновенье - и жизнь промелькнет...

Пусть же это мгновенье весельем блеснет!

Берегись, ибо жизнь - это сущность творения,

Как её проведешь, так она и пройдет.

 

Мы тепло обнимаемся, чтобы, вероятно, никогда больше не встретиться. Вскоре автобус трогается. Буйная зелень городского парка, с его знаменитым историческим зданием, пышными цветочными клумбами и тенистыми аллеями, остается далеко позади. Вместе с коллегами по команде я мчусь по шоссе через Потсдам в сторону Берлина. Мои мысли возвращаются к недавнему прошлому. Вспоминаются друзья, Гизела, ожидающие меня на стоянках самолеты. Что-то нового произошло в гарнизоне за время моего отсутствия? Вечером я уже снова в части. Товарищи по эскадрилье встречают мое появление веселыми возгласами.

 - Глянь, боксер наш пожаловал! - радостно кидается ко мне Сашка Бычков. - А нос-то у тебя изменил и цвет, и форму!

- Вовремя ты вернулся! - крепко пожимает мне руку Иван Громов - Я уж думал - не успеем проститься. Наш год наконец-то демобилизуют. Со дня на день ждем отправки домой.

- Готовьтесь принять от Ивана нашу “Пешку”! Теперь будете первым механиком, - с уважением в голосе говорит Валентин Хаценко. - Или можете надеть офицерские погоны. Всем механикам предлагают сейчас звание младшего лейтенанта и должность техника самолета. Многие уже дали согласие.

- Ни то, ни другое мне не светит, - усмехаюсь я. - Ишачить на матчасти, пока песок не посыпется, в любом звании неинтересно. Так что - уволь! Обойдусь без этого!

- И напрасно! - пожимает плечами моторист. - Будь у меня такая возможность, я бы ни за что не отказался.

- Ты иное дело, - хлопает ефрейтора по спине Федор Веретехин. - У Славки другие понятия о житейских ценностях. «Едэм зайнэ» – як кажут Фрицы - каждому свое. Армейская лямка не для вольных птиц.

- Поведай-ка лучше, как завершились гладиаторские бои? - обращается ко мне Громов. - Судя по твоему носу, в Потсдаме было жарковато.

Я принимаюсь рассказывать о том, как проходили соревнования. Мы болтаем до самого отбоя.

Через пару недель мой первый механик и еще несколько сослуживцев покидают эскадрилью, уезжая домой на родину. Все завидуют счастливцам. Проводы однополчан на гражданку совпадают с другими крупными событиями, отразившимися на жизни гарнизона. В интересах большой политики, требующей сокращения советских вооруженных сил в Западной Европе, вместо четырех полков бомбардировочной авиации в Вернойхине оставляют лишь два. Начинают с того, что один из полков вообще ликвидируют, зато в оставшихся трех появляется по одной лишней эскадрилье. Затем нашему полку приказывают срочно перебазироваться на аэродром под городом Ораниенбургом.

При этом выясняется, что четыре “Пешки” взлететь пока не могут, так как нуждаются в капремонте и замене моторов. Чтобы не возиться с ними, полковое начальство, по зрелому размышлению, решает временно оставить их на стоянке в Вернойхене. Но бросить боевую технику без присмотра нельзя. Встает вопрос - кому остаться и отвечать за сохранность самолетов. Выбор падает на меня.

 Удивляться сему особенно не приходится, поскольку, после отъезда Громова, я не горю желанием занять должность первого механика и становиться младшим лейтенантом техслужбы тоже явно не собираюсь. Поэтому мой комэска, майор Дельцов, пользуется случаем, чтобы избавить вверенное ему подразделение от строптивого самовольщика. Понять его, конечно, можно - кому нужна лишняя головная боль. В результате я получаю совсем необычное, ответственное задание.

- Кажется, тебе крупно повезло! Наконец-то отоспишься вволю! - хохочет Сашка Бычков, узнав о моем новом назначении. - Будешь сам себе и начальником, и подчиненным!

- По сути ты теперь комэска пятой эскадрильи! - весело присоединяется к нему Федор Веретехин. - Это же здорово! Оставляют козла капусту стеречь! Поздравляю!

- Где же вы поселитесь, когда мы улетим? - интересуется Валентин Хаценко.

- При клубе в каптерке, что занимает пока Мишка Шустеров, - знающе говорит старшина Ларин. - Полковой военторг тоже перебазируется в Ораниенбург.

- А как будет с питанием? - спрашивает хозяйственный моторист.

- В той же столовой, талоны мы ему оставим, - отзывается Ларин. - С голоду наш боксер не пропадет!

- Счастливчик! - не без зависти замечает кто-то. - Хоть временно поживешь без отбоев и подъемов вдали от начальственного ока!

Сослуживцы с жаром обсуждают выпавшие на мою долю перемены. Я смущенно слушаю их разговоры, не зная, радоваться или печалиться по поводу уготованной мне неизвестной судьбы. Что-то ждет впереди? Храня верность традициям стоиков, я стараюсь относится к происходящему с равнодушием. Не пристало философу терять спокойствие духа по мелочам. В памяти вдруг оживают строки из бессмертного Хаяма:

 

Не бойся козней времени бегущего...

Не плачь о прошлом, не страшись грядущего.

 

На следующее утро мой полк улетает к месту нового базирования. Наземные службы отправляются туда же колесным транспортом. Я забираю у старшины свои вещи, талоны на питание, табачное довольствие и перебираюсь в небольшую комнату в здании гарнизонного клуба, где прежде был военторг. Простившись с друзьями и проводив уезжающих, я с папками самолетной документации на руках иду на аэродром. Противоречивые чувства наполняют меня.

Почему-то хочется петь и в то же время становится чертовски грустно. На опустевшей стоянке перед ангаром одиноко торчат три оставшиеся забракованные “Пешки”, четвертая находится внутри ангара. Я молча осматриваю своих подопечных. В мою задачу входит: регулярно проводить на машинах предусмотренные профилактические работы, раз в неделю запускать и опробовать моторы, устранять возникающие неисправности и поддерживать самолеты в боевой готовности, на случай, если внезапно появится необходимость в их использовании.

 Мне ясно, конечно, что таким случаем может быть лишь война. Потому что летать с моторами, отслужившими свой срок и подлежащими замене, в  мирных условиях никто не станет. Прикинув объем работ, я невольно морщусь, как от зубной боли. К сожалению, возни предстоит немало. Если делать все, что предписано инструкциями, некогда будет даже бриться. Одно заполнение четырех технических ведомостей-формуляров займет кучу времени.

Меня охватывает злоба на начальство, привычно взваливающее на других практически непосильный и к тому же наверняка бесполезный труд. В ушах еще звучат наставления полкового инженера, безапелляционным, хозяйственным тоном дававшего накануне руководящие указания. Хотя, с другой стороны, впервые за четыре года проклятой армейской службы я, по воле рока, оказываюсь вдруг без непосредственных командиров-надсмотрщиков и могу, пусть даже хоть отчасти, сам распоряжаться собственной персоной.

Уж за одно это стоит возблагодарить небо! Сознание внезапно приоткрывающихся возможностей невольно волнует кровь. Воображение рисует заманчивые картины райских кущ, с их сладостными запретными плодами, всегда столь желанными любому грешнику, особенно если тот не верит ни старым, замшелым поповским басням, ни новым, модным теориям современных лжеученых социологов догматиков, послушно обслуживающих дорвавшихся до власти - проходимцев.

Легкие крылья фантазии отрывают меня от опостылевшей реальности и возносят к неведомому Олимпу. Вместе с тем, неторопливо прогуливаясь по стоянке, среди вверенных мне старых самолетов, я отдаю себе отчет в том, что, вполне вероятно, это просто - лукавые Парки, привычно прядущие нити судьбы нашей, решили немного позабавиться со мной, подкинув суеверному игроку шальную карту - козырного туза свободы. Что ж, я приму их неожиданный дар и не испугаюсь поставить его на кон.

В тот же вечер, дождавшись, когда появятся часовые и проверят пломбы на самолетных чехлах, я собираюсь в Везенталь. Прихватив часть табачного довольствия, спешу в деревню, где не был почти месяц. Появляться там прежде с распухшим после групповых соревнований носом не хотелось, да и удирать из казармы с моей изрядно подмоченной репутацией было крайне рискованно. Теперь нос мой начал принимать прежнюю форму и выслеживать меня некому. Возможность угодить в лапы патрулей невелика, а опасаться встреч с офицерами, разгуливающими вне территории гарнизона, вообще не приходится, поскольку те вряд ли станут гоняться за чужими подчиненными.

В доме Фрица меня принимают как желанного гостя. К моему удивлению, здесь знают уже об отлете нашего полка в Ораниенбург и все очень рады моему внезапному появлению.

- Хорошо хоть ты остался в Вернойхене, - ставя на стол выпивку, весело улыбается хозяин. - А то мы совсем загрустили. Уши никак не может забыть своего Ивана. А ребята мои скучают по Зашке.

- Ванья, наверно, уже на родине, - тихо вздыхает Уши. - Он обещал написать, когда устроится дома на гражданке.

- Может, потом и напишет, - с сомнением отзываюсь я. - Только сейчас это, сама знаешь, небезопасно.

- Война кончилась, а ловля шпионов продолжается, - понимающе произносит жена хозяина Хильда.

- Ладно! Давай выпьем за встречу! - поднимает рюмку Фриц. - Что-то тебя давно не было видно.

Мы чокаемся. Женщины пододвигают мне сковородку с подогретой картошкой. Я рассказываю о соревнованиях в Потсдаме и невольно поворачиваюсь к зеркалу, трогая рукой верхнюю еще полусинюю часть носа.

- Здорово тебя разукрасили, - сочувственно замечает Хильда. - Хотя мне ты кажешься так еще симпатичнее.

- Шрам украшает лицо воина, синяк - спортсмена, - тряхнув кудрями, смеется Уши. - До свадьбы заживет!

- Как там Гизела? - интересуюсь я. - Мы с ней тогда так и не встретились.

- Её уже нет в Брукмюле, - помолчав, отвечает Уши. - Боюсь, вам больше не увидеться. Подружка моя укатила в Западную зону. У нее там богатый дядюшка объявился. Говорят, неплохо устроилась.

- Вот как, - растерянно бормочу я. - Этого следовало ожидать.

- Конечно! - с усмешкой кивает Хильда. - Такие красотки в деревне не засиживаются. Совьют себе гнездышко, где получше!

- А ты не горюй, - берет вдруг меня за руку Уши. - Найдем для тебя замену, если хочешь, сбегаю позову Руту. Кажется, вы когда-то были большими друзьями.

- Не надо, - смущенно качаю я головой. - Пойдем лучше проведаем Пауля. Составишь мне компанию?

- Да, разумеется, - поднимаясь, с готовностью произносит Уши.

Она набрасывает на плечи косынку. Мы вместе выходим на улицу. Во многих домах уже горит свет. Вечерние сумерки окутывают деревню. Я украдкой посматриваю на спутницу. Конечно, с Гизелой её не сравнить. Примерно такого же роста, но значительно более полная, с высокой, едва вмещающейся в крупный лифчик, грудью, с крепкой сильной талией и округлыми, несколько массивными бедрами, она  далека от того идеала воздушной легкости и изящества, который обычно так мне нравится. Однако правильные черты миловидного лица и врожденный такт, проявляемый по отношению к окружающим, пленяют меня в этой женщине.

- Что нового в гастхаузе? Как там у Пауля? - спрашиваю я, осторожно беря ее под руку.

- Как всегда, нормально. Музыкантов сегодня, правда, нет, но танцы под радиолу и барышни будут. Можешь с кем-нибудь познакомиться, - простодушно говорит Уши.

- У меня уже есть одна на примете, не знаю только, согласится ли она, - неуверенно говорю я. - Потому что сердце-то её отдано другому.

- Кто же это? - насторожившись, поворачивается ко мне попутчица.

- Славная девчонка! - в том же тоне продолжаю я. - Веселая и добрая, настоящая фея. Мне-то она очень по душе.

- Ты так расписываешь новую подружку, словно знаком с ней давно.

- Так оно и есть. Мы разок даже переспали вместе на одной перине.

Уши хлопает меня по руке и звонко хохочет. До нее, наконец, доходит о ком я говорю, и, кажется, она рада этому. Я крепко прижимаю девушку к себе. Остановившись посреди улицы, мы целуемся. Из показавшегося за углом заведения Пауля доносится музыка. У входа в гастхауз на металлической подставке передним колесом вверх торчит несколько велосипедов. Их вид заставляет меня вспомнить недавние проводы Ивана на гражданку. Оба спрятанные в подвале казармы велосипеда мы разобрали на части и, увязав в общий узел, упросили нашего друга взять с собой. В Союзе они стоят дорого. Пусть катается себе дома, не забывая нас. Ведь это единственное достояние, что он привезет после восьмилетней армейской службы. Что-то еще ждет его там, на родине.

Мысли о первом механике вызывают у меня теплые чувства. Он был верным товарищем и добрым малым. Не зря Уши так переживает о разлуке с ним. Я невольно задумываюсь о превратностях людских судеб. Мы оба с ней не по собственной вине потеряли возлюбленных и будем теперь как сумеем утешать друг друга, готовя почву для новых потерь. Так уж устроен мир. За все, что дает жизнь, приходится расплачиваться. И чем больше радостей она доставит, тем выше цена, которую с нас за это потребует.

- Постой-ка здесь! Загляну - нет ли там патрульных, - останавливая меня у входа, говорит вдруг спутница.

Я послушно останавливаюсь в ожидании. На минуту она исчезает за дверью и тотчас появляется вновь, махая рукой в знак того, что путь свободен. Дружба с Иваном многому её научила. Такая заботливость приводит меня в веселое расположение духа. В зале, как обычно, полно селян. Мы проходим к свободному столику у окна, откуда удобно следить за подъезжающими машинами. Со всех сторон слышатся приветствия. Многие меня хорошо знают. Увидев нас, Пауль спешит из за стойки.

- Бон жур, Злавка! Коман са ва? - почему-то обращается он ко мне по-французски.

- Са ва! Са ва! - смеюсь я. *( Добрый день! Как идут дела? Идут! Идут! Фр.)

Мы крепко пожимаем друг другу руки.

- Что будем пить? Чем вас порадовать? - хозяин гастхауза бросает вопросительный взгляд на мою партнершу.

- Вишневый ликер, - отзывается та.

- А мне “сто с прицепом”, - говорю я. - И себе прихвати, чтоб отметить встречу!

Пауль, довольный, хлопает меня по плечу и, прихрамывая, уходит выполнять заказ. На столе появляется пара кружек пива, шнапс и ликер для Уши. Трактирщик подсаживается к нам. Мы обмываем встречу. Я открываю пачку сигарет, предлагаю закурить желающим. Со всех сторон тянутся руки знакомых.

- Жаль, твои приятели уехали, - покачивая лысой головой, говорит Пауль. - Ивана и Зашки здесь будет очень нехватать. Теперь ты у нас один из старых русских друзей. Заходи почаще, не забывай! Тут тебе всегда рады!

Сидящие за соседними столиками немцы дружно кивают подтверждая сказанное. Я молча курю, потягивая из кружки прохладное, горьковатое на вкус пиво. Добродушные лица завсегдатаев деревенского ресторанчика светятся миролюбием и симпатией. Неожиданно я ловлю себя на том, что и сам невольно испытываю к ним подобные чувства. А ведь совсем недавно, всего каких-нибудь три года назад, нас разделяла жестокая вражда и ненависть, побуждавшая безжалостно истреблять друг друга. “Черт бы побрал тех, кому нужны кровавые бойни, - думаю я. - Кто и сейчас стравливает народы, пользуясь принципом “разделяй и властвуй”, чтобы управлять ими, в своих корыстных целях.”

Из танцевального зала напротив доносятся звуки быстрого фокстрота. Уши вопросительно смотрит на меня, трогая за локоть. Бросив в пепельницу окурок, я поднимаюсь и с поклоном, как положено галантному кавалеру, приглашаю её на танец. Мы принимаемся безмятежно кружить по натертому до зеркального блеска паркету среди нескольких молодых пар. Публика постарше редко танцует под негромкую музыку радиолы, предпочитая беседы за кружкой пива в другом зале. Партнерша двигается легко, вести ее одно удовольствие. Накружившись вволю, мы выходим подышать свежим воздухом в парк, расположенный позади гастхауза. На небе уже сияют яркие звезды.

- Ты спешишь? - озабоченно поглядывая на часы, спрашивает Уши. - Когда у вас поверка?

- Не волнуйся! - смеясь обнимаю я её. - Завтра утром разбудишь!

На другой день, насвистывая популярные мелодии, я весело вожусь на аэродроме со своими самолетами. Утром Уши вовремя разбудила меня, благодаря чему удается вернуться в гарнизон до девяти, когда столовая еще открыта. После завтрака я отправляюсь на стоянку, снимаю чехлы и приступаю к осмотру доверенных мне машин. Потом на одной из них пробую двигатели.

Трудиться одному на “Пешке” крайне неудобно. Чтобы запустить моторы, надо подсоединить баллон со сжатым воздухом к штуцеру воздушной системы у левого шасси, затем включить зажигание в кабине пилота, а когда винты начнут стабильно вращаться, приходится опять спускаться вниз перекрывать баллонный вентиль. Лишь после всех этих манипуляций можно опробовать по очереди оба двигателя. Изрядно намаявшись, я, наконец, заканчиваю работу и, зачехлив самолеты, иду на обед.

Несмотря на физическую усталость, я чувствую себя превосходно. Сознание того, что я сам себе теперь начальник и могу распоряжаться временем по собственному усмотрению, окрыляет меня. Вернувшись к себе в комнату, в дальнем конце клубного коридора, я запираюсь на ключ и, сбросив сапоги, с наслаждением растягиваюсь на койке. Спать, впрочем, не хочется. Я принимаюсь обдумывать положение, в котором оказался.

 Конечно, долго оно продолжаться не может, зато пока вполне меня устраивает. С работой особых хлопот не предвидится и можно с минимальным риском сколько влезет разгуливать вне гарнизона. Жаль, правда, что Гизела уехала в Западную зону, но в конце концов и Уши славная девчонка, а по своим духовным качествам, пожалуй, даже получше, чем её более смазливая подружка.

Воспоминания о прежней пассии неожиданно вызывают во мне бурю противоречивых чувств. Представив ее в объятиях другого, я ощущаю растущее раздражение и глухую, злую ревность. Словно кто-то украл принадлежащую мне дорогую вещь. Умом я, разумеется, понимаю, что это заговорил во мне уязвленный собственник, однако поделать с собой ничего не могу. Избавиться от коварного наваждения не просто, логика в таком деле почти бессильна.

Чтобы рассеять гнет неуправляемых эмоций, я хватаюсь за карандаш и пытаюсь излить свои переживания на чистом листе бумаги. В результате на нем появляется следующий экспромт:

 

Ко мне ты не пришла,

Но, право, мне не жаль.

Возможно, ты сняла

С души моей печаль.

Потерям таковым бываю даже рад.

Меня и не манит утех мещанских чад.

Моею Фрау ты не стала.

Иной ты путь себе избрала.

Я ж не сержусь нисколько на тебя,

Ведь ты в душе и не была моя.

Чтобы моею Фрау быть,

Сильнее надо полюбить.

Но не себя, не свой уют,

А то - что верностью зовут,

Когда же чувств достойных нет –

Не засияет в сердце свет!

Прощай случайная подруга –

Ищи себе иного друга!

Пусть в омут, для тебе столь дорогой,

Ныряет с дуру кто-нибудь другой!

 

Получившийся «шедевр» не очень-то радует меня. Я понимаю, что по форме и содержанию мои вирши полны огрехов и далеки от совершенства. Но маленькая литературная месть, несмотря на явную фальшь, приносит известное удовлетворение. Я чувствую, как овеянный многодневными мечтами образ Гизелы, еще недавно столь обожаемой и желанной, начинает понемногу тускнеть в моем сознании. “Пусть себе живет у богатого дядюшки, - вспоминая слова Хильды, гораздо спокойнее думаю теперь я. - Ведь это ее жизнь и она вправе распоряжаться ею. У каждого из нас, по сути, свои омуты.”

Пару месяцев жизнь моя течет без больших перемен. Почти полная независимость от начальства и новое положение, механика нелетающих самолетов, приносит минимум неудобств-хлопот и максимум удовольствий, возможных в условиях армейской срочной службы. В полку, слава богу, кажется, просто забыли и обо мне, и о старых, почти непригодных для полетов “Пешках”.

Я со своей стороны делаю все, чтобы лишний раз не напоминать о своем существовании. Пока это удается. Иногда кто-нибудь из однополчан-офицеров приезжает по делам в штаб дивизии в Вернойхен и попутно завозит мне талоны на питание, а также табачное и денежное довольствие, частенько такие гости оставляют мне и собственные неиспользованные талоны, так что проблем с питанием нет.

От одиночества тоже страдать не приходится. В оставшихся в гарнизоне полках немало сослуживцев, с которыми я учился в Иркутске. С двумя из них я дружил еще в бытность свою курсантом школы авиамехаников. Это москвичи с Арбата - Борька Чеботарев и Юрка Розенман. Мы познакомились в райвоенкомате и позже, в школе, нас называли неразлучная троица. Иногда перед словом троица употребляли прилагательное ученая, потому что мы неплохо разбирались в сложных технических вопросах.

 Особенно отличался сообразительностью Борис Чеботарев. Его даже прозвали “Научным теленком”. После школы мы вместе попали в Вернойхен, но оказались в разных частях и встречались от случая к случаю в общей столовой. Теперь старые друзья стали заглядывать ко мне в клуб, когда выпадала свободная минутка. Правда, в отличие от меня, оба моих товарища почти не ходят в самоволку и считаются людьми дисциплинированными.

За это им в порядке исключения, единственным из всех срочнослужащих гарнизона, разрешают посещать вечернюю школу для русских в Берлине. Они ездят туда на электричке дважды в неделю, занимаясь там полузаочно в десятом классе. Кроме них у меня вскоре появляются и новые приятели. В здании клуба проживает еще несколько ребят из штабного обслуживания.

Постепенно я близко схожусь с сержантами Павлом Лужко и Виктором Колосовым. Первый числится дешифровщиком особого отдела, второй служит шофером при штабе и разъезжает на маленьком зеленом “Джипе”. Мои отношений с Ушей складываются как нельзя лучше. Через день-два я наведываюсь в домик Фрица в Везентале, обычно отправляясь туда вечером и возвращаюсь на следующее утро прямо к завтраку в гарнизонную столовую.

По асфальтированному шоссе, связывающему деревню с Вернойхеном, я стараюсь больше не ходить, пользуясь едва заметными пешеходными тропинками. Такой путь значительно длиннее, зато вполне безопасен. Свободное время у меня имеется и здесь можно не опасаться встреч с патрульными машинами. Лишь однажды по дороге домой мне приходится пережить нечто необычное. Однако об этом стоит, пожалуй, рассказать поподробней.

В то утро я возвращался в гарнизон в превосходном настроении. Как всегда, Уши вовремя разбудила меня, и я неторопливо шел знакомой тропой, вспоминая ее нежные объятия. Насвистывая арию герцога из “Риголетто” и предвкушая предстоящий завтрак в столовой, я благополучно миную тайный лаз в колючей проволоке и вступаю в небольшую рощу, за которой виднеется здание котельной. Внезапно впереди выростает высоченный огненный столб, сопровождаемый ужасным грохотом. Я автоматически бросаюсь на землю и, распластавшись, прикрываю голову руками. Сильный взрыв потрясает воздух.

Некоторое время я лежу почти оглушенный, с трудом соображая что происходит. Потом осторожно приподнимаю лицо. Серое облако пыли и пепла закрывает полгоризонта. “Хорошо хоть меня там не было! - невольно мелькает шальная мысль. - Что уцелело от гарнизона?! Неужели снова война?!” Вскочив на ноги, я бегу к стадиону. За мутной пеленой, падающих сверху веток и листьев, показываются руины разрушенной бани.

На месте только что находившейся рядом с банным корпусом котельной зияет глубокая свежая воронка. Дальше стоят ровные ряды казарм. Даже отсюда видно, что в ближайших зданиях повылетели все стекла. В районе клуба и проходной бестолково мечется народ. Со стороны комендатуры навстречу мне с автоматами в руках бегут поднятые по тревоге солдаты караульного взвода. Остановившись, я пытаюсь осмыслить происходящее. Нечто подобное приходилось наблюдать разве что во время налетов вражеской авиации, когда на жилые кварталы обрушивали пятисоткилограммовые бомбы.

Но сейчас небо чистое. Самолетов там явно нет. Значит - диверсия. Вероятно, кто-то затащил фугаску в здание котельной и решил в преддверии зимних холодов вывести из строя отопительную систему. Ведь в гарнизоне работает по найму немало немцев из бывших гитлеровских вояк. Скорее всего, это их проделки. Во всяком случае расследованием будут заниматься сотрудники смерша, так что теперь лучше держаться отсюда подальше.

Стараясь сохранять спокойствие, я тщательно отряхиваю с гимнастерки и брюк налипшую землю, поправляю ремень и неторопливо направляюсь к столовой. Чтобы ни случилось, вовремя поесть служивому не помешает.

Несколько дней взрыв в котельной служит главной темой гарнизонных разговоров. Хотя больших холодов еще нет, зима на носу и сидеть в неотапливаемых помещениях весьма неуютно. К счастью, стекла в клубе наполовину уцелели. В моей комнате пострадала лишь форточка. Я временно заделываю ее листом фанеры. Однако ночью без отопления - прохладно, приходится наваливать поверх одеяла шинель, чтобы согреться. По вечерам я захожу к живущим по соседству новым приятелям штабистам. Они умудрились где-то раздобыть электроплитку и почти не выключают её, благодаря чему у них постоянно тепло и можно даже лишний раз побаловаться чайком.

- Объявлен приказ коменданта - убрать территорию за стадионом, - грея руки над плиткой, говорит штабной шофер Виктор Колесников. - Там полно старых немецких бомб. Мы с саперами второй день вывозим их на моем “Джипе”, чтобы еще кто-нибудь не пошутил.

- Хорошо хоть - все были на завтраке. Обошлось без жертв, - кивает дешифровальщик Павел Лужко. - Давно пора навести тут порядок. В подземных бункерах у рощи многие помещения до сих пор не разминированы. Особенно те, что были затоплены перед нашим приходом.

- По слухам, взрыв устроил один из немцев, работников котельной, - замечаю я.

- Даже известно кто именно, - отзывается Павел, - Только найти его теперь вряд ли удастся, небось, давно умотал в Западную зону. Хотя ребята из нашего отдела продолжают и там вести поиск.

- Восстановить отопительный блок зимой не просто, - вздыхает Виктор. - Придется пока жить без горячей воды и бани.

Мы долго обсуждаем случившееся. Через неделю происходит еще одно событие, нарушившее мирное течение моей относительно безмятежной жизни. Заглянув как-то утром в ангар, я обнаруживаю под крылом, вверенного моему попечению самолета, незнакомого старшину. Здоровенный усатый детина, вероятно, сверхсрочник, потому что служащим срочной службы носить усы не положено, стоит у сливной горловины бензосистемы и спокойно сдаивает через шланг горючее в объемистый бачок-канистру. В первое мгновение я растерянно молчу, не веря своим глазам.

Но сорванная пломба, свисающая на проволоке у распахнутого дюралевого щитка, не оставляет сомнений в злостном  хищении государственной собственности. Я в волнении направляюсь к необычному вору. Такого встречать мне не доводилось. При всей своей глубочайшей неприязни к правящей страной псевдокоммунистической клике, поднимать руку на народное добро я считаю недопустимым. Тем более в данном, конкретном случае, когда на мне лежит непосредственная ответственность за его сохранность.

- Чем занимаешься, приятель? - стараясь придать своему голосу суровость, громко спрашиваю я.

- А ты кто такой? - смерив меня беглым взглядом, вызывающе отзывается усатый.

Его тон мне крайне не нравится. Старшина на голову выше меня и явно не сомневается в своем физическом превосходстве. Это всегда действует мне на нервы.

- Я механик “Пешки”, а ты вор, и придется наказать тебя! - заводясь не на шутку, заявляю я.

- Как же ты осуществишь угрозу? - перекрывая сливной кран и поворачиваясь ко мне, спокойно усмехается чужак-сверхсрочник. - Побежишь докладывать начальству? Так ведь не пойман — не вор!

- Мое начальство не здесь. Вероятно, ты знаешь это и потому такой храбрый, - приближаясь на дистанцию ближнего боя, произношу я. - Но ты не знаешь другого. У меня хватит сил проучить тебя собственным кулаком.

Резко выбросив вперед левую руку, я посылаю ему серию быстрых ударов в голову, а когда он поднимает ладони, пытаясь прикрыть лицо, наношу апперкот правой под дых. Старшина охает, сгибается почти пополам и с минуту неподвижно стоит в таком положении, вероятно, плохо соображая, что с ним происходит. Наконец, с трудом вздохнув, он начинает медленно распрямляться, глядя на меня очумело-удивленным взглядом. Мне становится жаль бедолагу. Видно, подобного с ним не случалось.

- Извини за науку, старшой, - примирительно говорю я. - Это бокс. Тут рост и вес особого значения не имеют. Они ценятся больше блудливыми дамами.

- За что ты, так-то? - едва ворочая языком, мямлит он. - Пожалел что ли бензина?

- Бензин не мой. Что мне его жалеть, - пожимаю я плечами. - Если бы ты по хорошему попросил - другое дело. Кстати, зачем он тебе?

- А то не догадываешься, - трогая себя за скулу, морщится усач. - Сам небось знаешь - на похмелку.

- Где меняешь-то? - интересуюсь я.

- На любой бензоколонке. За такую емкость литра три шнапса дают. - Он уныло кивает на канистру.

- Ладно, на сей раз забирай свою бандуру и вали отсюда! Похмеляйся! - милостиво отпускаю я усатого вора. - Но смотри, если еще поймаю - пеняй на себя!

Старшина обрадовано склоняет голову в знак согласия и, взвалив неполный бачок себе на плечо, спешит к выходу из ангара. Оставшись один, я закрываю сливной щиток, навешиваю новую пломбу, благо пломбир всегда в кармане комбинезона, и иду осматривать другие машины. Потеря бензина мало заботит меня, так как его в баках вдвое больше, чем числится по ведомости. Хотя записи в формулярах в полном порядке и наглядно свидетельствуют о четком соблюдении предусмотренных инструкциями профилактических работ, в действительности я все реже расчехляю теперь и опробываю моторы.

Чтобы не возиться напрасно с отслужившими срок старыми двигателями, я попросту слегка законсервировал их, вывернув свечи и впрыснув в цилиндры масла. Правда, время от времени приходится проворачивать вручную самолетные винты, чтобы предохранить стенки цилиндров и поршневые кольца от ржавчины. Но этого вполне достаточно, чтобы в случае необходимости быстро воскресить работоспособность моторов. Впрочем, в том, что такая необходимость когда-нибудь наступит, я очень сомневаюсь. Так что даже если бы весь бензин из моих машин кто-то однажды слил, я бы не особенно тревожился. Встретившись вечером со своими приятелями, я рассказываю им о курьезном случае, произошедшем в ангаре.

- Набил, говоришь, усатому морду? - звонко хохочет Павел Лужко. - Догадываюсь, кто это! Конечно же, пьяница-сверхсрочник из команды наблюдателей. Ее недавно создали, чтобы следить за воздушным мостом союзников. В их обязанность входит сообщать курс, высоту и скорость пролетающих над нами самолетов.

- Работенка не пыльная! Почище чем у пожарников, - усмехается Виктор Колесников. - Сиди на вышке и пялься в небо! Позавидуешь бездельникам.

- Однообразие тоже утомительно, - замечает Павел. - Поэтому и рыщут молодчики, соображая где бы, как бы разжиться выпивкой.

- Парень-то вроде ничего. Обещал больше к моим машинам не подходить, - не слишком уверенно говорю я.

- Пожалуй, напрасно ты отдал ему канистру, - подумав, негромко произносит многоопытный особист и, помолчав, добавляет. - Она бы и нам сгодилась.

- Ты имеешь в виду? - поворачиваясь к нему, вопрошает Виктор.

- Вот именно! - отзывается тот. - С твоим “Джипом” заняться подобной коммерцией ничего не стоит. А нам не пришлось бы хлебать лишь воду из-под крана.

- Емкость-то у меня подходящая найдется, - оживляется Виктор. – Был бы бензин.

- Такого добра - хоть залейся, - улыбаюсь я, вспомнив что в четырех машинах остается еще никак не меньше двух тысяч литров, не отмеченных в документации.

С этого дня наша скромная и по сути весьма скудная солдатская жизнь начинает круто меняться. На следующее утро Виктор приносит мне канистру, я заливаю ее бензином и он довольно удачно меняет ее у немцев на большую бутыль довольно чистого спирта. В тот же вечер я приглашаю на опробацию своих друзей, с которыми учился в Иркутске в школе авиамехаников. После ужина мы запираемся в комнате моих соседей штабистов, где так тепло от раскаленной эдектроплитки, и разливаем спирт по алюминиевым кружкам. Все предпочитают попробовать его неразбавленным.

- За процветание бензобизнеса! - смеется Виктор Колесников.

- Отменное зелье! - одобрительно крякает мой земляк Борис Чеботарев. - Получше чем то, что выходит от перегонки амортизационной гидросмеси.

- Не хуже медицинского, - подтверждает Юрий Розенман. - Даже нет запаха сивухи.

- И с обычным шнапсом не сравнишь, - киваю я. - Зачем только его фрицы производят.

- Немчура привыкла к эрзац-продуктам, - замечает Павел.

- Давайте еще по одной хватим! Здесь еще осталось, - снова берется за бутыль Виктор. - Теперь попробуем водой разбавить, а то слишком горло дерет.

- Мне больше не надо, - переворачивает свою кружку дном вверх Чеботарев. - Завтра ехать в Берлин, предстоит контрольная по математике.

- И я воздержусь, - говорит Розенман. - В школе голова должна быть светлая.

- Как вам удалось получить разрешение на учебу? - спрашивает Павел. - Из всего гарнизона лишь вам двоим в штабе выписывают увольнительные.

- Целый год хлопотали, - пожимает плечами Чеботарев. - Даже в Москву писали, пока добились.

- Расшевелить начальство непросто, - вздыхает Розенман. - Каждому надо угодить! И технарям, и политсекретарям, и старшине прохвосту. Приходится все время ишачить на совесть!

- Ишачить на совесть! Славная абракадабра! - улыбается особист. - Такое только у нас возможно! Не сразу и расшифруешь! А знаете, какое определение дал слову “совесть” Джонатан Свифт, автор Гулливера?

- Какое же? - спрашивает Юрий.

- Совесть подобна паре штанов, прикрывающих похоть и срамоту, - воздев палец вверх, многозначительно изрекает Павел и, помолчав для весомости, добавляет. - Но как и штаны, она, при случае, легко спускается для обслуживания той и другой.

- Отличное определение! - хохочет Виктор, разливая оставшийся спирт в три кружки. - Ну, мы-то, честно говоря, ишачим не за совесть, а за страх, так что можно пить спокойно, в наших пролетарских котелках свет учения не только не нужен, но я бы сказал даже и весьма опасен для дальнейшего существования.

- Во всяком случае, пока «правящий» класс явно предпочитает хрюкать в потемках, лишь бы позволяли дотянуться рылом до кормушки, - негромко произносит Чеботарев.

- На чем и держимся, - кивает Розенман. - К сожалению, не только немцы в этом грешили и не один Гитлер строил себе на этом карьеру.

- Современным миром правят не классы, а демагоги-политиканы, - потирая шею, замечает Павел. - И совестью они пользуются со знанием дела, как и штанами.

- Ладно, братцы, давайте допьем продукт обмена! - предлагает Виктор. - Тогда уж будем обсуждать столь сложные вопросы.

Разбавив водой содержимое своих кружек, мы втроем допиваем оставшийся спирт. Под его воздействием я вдруг начинаю импровизировать:

 

Чтоб не блуждать в политике,

Нужна свобода критики.

Тут не узришь ни зги -

Пока не разовьешь мозги!

 

- В Иркутске когда-то ты читал неплохие стихи. - говорит Розенман. - Твою балладу о волке я до сих пор не забыл. Может тряхнешь стариной? Или есть что-нибудь новенькое?

- Кое-что иногда из-под пера выползает, - поломавшись немного для приличия, соглашаюсь я. - Если уж речь идет о классах, то слушайте. Это родилось совсем недавно:

 

Спроси себя хотя бы раз,

Зачем живешь, рабочий класс?

Зачем так лихо водку пьешь?

Зачем хлеб с воблою жуешь?

Гомо Сапиенс - человек разумный,

Чего же, словно скот бездумный,

Не мыслишь ты почти совсем

И слепо доверяешь всем?

Очнись! Задумайся о цели!

Довольно щупать баб в постели,

В хмелю искать лишь поз удобных,

Плодя рабов себе подобных!

Не для того ж природа мать

Тебя замыслила создать,

Чтоб среди пошлых, мелких дел

Обрел столь жалкий ты удел.

Что делать? Как, куда податься?

За правду, брат мой, надо драться!

Осмысливать пути и цели,

Чтоб вновь хомут нам не надели!

 

- Здорово у тебя получается! - удивленно восклицает Виктор. - Очень даже похоже на то, что и происходит с нами!

- Не зря мы прозвали его в школе “Прогрессом”! - хлопает меня по спине Чеботарев. - Глядишь и настрочит чего-нибудь дельное!

- Не знал, что ты занимаешься сочинительством, - убирая в тумбочку пустую бутыль и кружки, говорит Павел. - Только хомут-то с нас еще и не снимали.

Некоторое время мы оживленно обсуждаем философские проблемы.

- Кстати, недавно я возил начштаба в Берлин, - грея над раскаленной электроплиткой ладони, произносит Виктор. - Недалеко от Александрплаца открыт универмаг для русских. Вот где полно жратвы и выпивки. Лишь бы деньги были.

- Я тоже побывал там, - замечает Розенман. - Это как раз по дороге от вокзала в нашу вечернюю школу.

- А что вы делаете с увольнительными, когда возвращаетесь в гарнизон? - интересуется Павел.

- Как что? Выбрасываем, конечно, - отзываются тот.

- Если бы вы отдавали их нам, и мы могли бы прокатиться в Берлин. Я еще толком даже не видел столицы третьего Рейха.

- Но на бланке увольнительной ставят число, - с сомнением качает головой Чеботарев.

- Подправить число несложно, - улыбается особист. - Работа с документами - моя профессия. Сделаю – сам черт не заметит!

- Риск небольшой, - подтверждает Виктор. - Я много езжу с начальством. Случалось и по магазинам бегать по их поручениям. И ни разу не спрашивали, если видят, что не пьян.

- Хорошо! - соглашаются мои московские друзья. - Только смотрите не попадайтесь!

Мы обещаем соблюдать предельную осторожность. Через день они отдают нам использованные увольнительные. Павел довольно ловко подделывает на бланках новое число, и после обеда мы отправляемся с ним под чужими фамилиями в дальнюю самоволку. Самым трудным оказывается добраться от лаза в гарнизонном заборе до железнодорожной станции в Вернойхене, откуда через каждые двадцать минут ходят электрички на Берлин. Тут главное не попасться на глаза знакомым офицерам. Меня-то, правда, мало кто здесь знает. Зато мой напарник - лицо многим известное. Штабные работники все на виду.

Особенно неприятно идти по району, примыкающему к гарнизону, где на казенных квартирах проживают офицерские семьи. Дальше двигаться полегче. На электричку даже не надо покупать билеты, так как в составах имеются специальные вагоны для военных. Мы, впрочем, предпочитаем сидеть в общих вагонах, набитых немцами. Во-первых, тут меньше шансов наткнуться на патруль, а во вторых, можно лишний раз поболтать с попутчиками, что всегда полезно тем, кто стремится овладеть чужим языком. Кстати, Павел, как и я, тоже долбит немецкий. Железнодорожные контролеры обходят нас стороной. Мы весело болтаем с сидящими напротив девицами, на всякий случай договариваемся встретиться в шесть часов у центральных касс вокзала.

Минут через тридцать электричка прибывает в Берлин. С толпой пассажиров мы выходим на привокзальную площадь. Патрулей пока, слава богу, не видно. Я с любопытством разглядываю лежащий вокруг полуразрушенный город, где бывал лишь дважды, и то проездом. Теперь можно не спеша познакомиться с ним поближе. Большая часть улиц почти полностью убрана, проезжая часть свободна от завалов. Но фасады многих зданий зияют пустыми глазницами окон, особенно на верхних этажах. Кое-где целые кварталы лежат еще в руинах. Там копошатся группы рабочих в замызганных комбинезонах, среди них немало женщин, на тротуарах попадается и хорошо одетая публика. В районе рядом с вокзалом поражает обилие розничных торговцев, ларьков и небольших магазинов с пестрыми вывесками.

На перекрестке одной из улиц мое внимание привлекает реклама довольно крупного магазина готового платья. Я замедляю шаг, взяв спутника за рукав.

- Послушай, чего нам трястись в ожидании встреч с патрулями. Давай купим гражданскую одежду, - предлагаю я Павлу. - В цивильном-то можно будет гулять здесь без страха.

- Превосходная мысль! - соглашается тот. - Барахло у них стоит дешево.

Мы заходим в приглянувшийся магазин у перекрестка. Пожилой немец, сидящий за столиком у кассы, бодро поднимается навстречу. На его лице сияет дежурная улыбка. В отличие от наших продавцов, он предельно вежлив, потому что является одновременно и кассиром, и продавцом, и хозяином заведения, кровно заинтересованным в успехе торговли.

- Вилькоммен, юнге Херрен! *(Добро пожаловать, молодые господа! нем.) - с поклоном приветствует он нас.

Кивнув головой в ответ, мы обводим взглядом небольшой зал. В центре его тянутся ровные ряды металлических стеллажей-подставок с подвешенными на них костюмами всевозможных покроев. На полках у стены лежат стопки рубашек, маек, галстуков. Просмотрев с десяток костюмов, я останавливаю свой выбор на пиджаке и брюках серого цвета в мелкую клетку. Это, на мой взгляд, не должно бросаться в глаза. Прикинув подходящий размер и рост, я снимаю костюм вместе с пластмассовой вешалкой и иду в примерочную в дальнем углу зала. Павел уже примеряет там двубортный темно-синий пиджак. Высокие трехстворчатые зеркала в кабине дают возможность увидеть себя с разных сторон.

- Ну как? - спрашивает мой приятель, поворачиваясь перед зеркалом.

- Тебе, блондину, очень идет, - отзываюсь я. - Сидит отлично, надо лишь вместо гимнастерки нормальную рубаху.

- Жаль, из-под брюк будут торчать солдатские сапоги, - вздыхает Павел.

- Э! На такую мелочь никто не обратит внимания, - усмехаюсь я. - К тому же сапоги-то у нас тоже местного производства. Все работяги носят подобные.

Я подзываю продавца-хозяина и прошу его подобрать нам подходящие рубахи. - Битте, битте! Юнге Лейте! *(Пожалуйста, пожалуйста! Молодые люди! нем.) - выполняя заказ, суетится тот.

Через несколько минут в новеньких гражданских костюмах поверх униформы мы с изумлением рассматриваем друг друга, словно видим в первый раз. Маскарад удается на славу. Теперь можно без опасений гулять по Берлину. Даже собственное начальство не сразу бы признало нас. Правда, на непредвиденную покупку уходит большая часть имеющихся в наших кошельках денег, но на выпивку и мелкие расходы хватит, а завтра все равно надо быть в гарнизоне. Расплатившись с хозяином, мы покидаем магазин готового платья. В руках у Павла сложенная карта-план города, которую он предусмотрительно прихватил в штабе, чтобы не слишком блуждать по незнакомым местам. В первую очередь мы решаем сходись к рейхстагу и прогуляться по проспекту “Унтер ден Линден” до Бранденбургских ворот.

- Может, стоило бы купить и галстук? - подворачивая поглубже под рубаху ворот расстегнутой гимнастерки, замечает мой приятель.

- Чересчур модным будешь, - смеюсь я. - Итак ты - вылитый Фриц, как на картинке! К тому же не забывай о сапогах.

Весело болтая, мы идем по улице, разглядывая вывески и прохожих.

- “Кёнигсштрассе”, - читает надпись на углу одного из домов Павел. - Я слышал, на этой улице есть публичные дома.

- Раньше, может быть, и были, - с сомнением отзываюсь я. - Вряд ли наши такое допустят.

- Да нет! По слухам, и сейчас действуют. Не официально, конечно. Начотдела рассказывал, там классные девочки и стоят недорого.

- Врет небось, а ты уши развесил! С открытой проституцией здесь мириться не станут.

- Зато скрытая процветает вовсю! - мой спутник кивает на стайку пестро одетых дамочек, с сигаретами в зубах, прогуливающихся по тротуару на противоположной стороне улицы.

- Кажется, ты прав! У них даже форма своя - шелковые косынки на плечах, - сдаюсь я. - Может пойдем удостоверимся?

- Нет уж, уволь! - хохочет напарник. - По мне так лучше девчонки, с которыми договаривались в электричке.

- Атас! Впереди офицер! - толкаю я приятеля под локоть. - Закрой-ка рот!

По тротуару навстречу нам идет капитан-артиллерист. Рядом с ним женщина с авоськой, набитой овощами и бутылками пива. Моя правая рука автоматически поднимается, чтобы отдать честь, но я вовремя спохватываюсь и провожу ладонью по волосам на голове. Заодно вспоминаю, что пилотка-то моя под ремнем, удерживающим брюки. К счастью, офицер и его спутница тоже с любопытством разглядывают дефилирующих на противоположном тротуаре девиц и не обращают на нас никакого внимания.

- Черт бы их побрал! - ругаюсь я, когда опасность остается позади. - Чуть было не поприветствовал артиллерию. Вот вышла бы хохма!

- Пришлось бы драпать, - кивает Павел. - Не теряй бдительности. В такой ситуации лучше перебдеть, чем недобдеть! Помни - сейчас мы с тобой немцы!

- Давай попробуем в таких случаях и болтать по-немецки, - предлагаю я. - Легче будет входить в образ.

В следующий раз, завидев кого-нибудь в военной форме, мы начинаем изъясняться по-немецки. Впрочем, произношение у моего напарника отнюдь не берлинское, поэтому я рекомендую ему звучать не особенно громко. Пару раз нам попадаются и настоящие патрули. 06ычно они ходят по трое во главе с офицером. Но мы с равнодушным видом проходим мимо. Гражданские костюмы действуют безотказно. Наконец, впереди появляется рейхстаг. Мы подходим к нему поближе.

По кинокадрам и газетным снимкам здание бывшего немецкого парламента хорошо нам знакомо. Его серый полуободранный остов торчит среди руин разрушенных вокруг кварталов, как старый гнилой пень на перепаханной взрывами поляне. Испещренные пулями и осколками снарядов стены, с уцелевшей кое-где штукатуркой, пестрят внизу нецензурными надписями, лозунгами, именами штурмовавших его солдат. Внутри ведутся уже восстановительные работы. На вершине огромного купола виднеются строительные леса. Мелькают фигурки расхаживающих там кровельщиков.

- Вот мы и в центре Дойчланда, - обводя взглядом панораму, задумчиво произносит Павел. - Отсюда фюрер начал свой поход, мечтая покорить мир.

- И где-то тут рядом закончил его в подземном бункере, приняв яд вместе со своей  подружкой Евой, - замечаю я. - Кажется, их трупы сожгли, облив бензином?

- Кто знает, как оно было в действительности, - пожимает плечами мой напарник, - версии существуют разные. Кое-кто полагает, что и сейчас он скрывается где-нибудь в Аргентине.

- История — вещь темная, - соглашаюсь я. - Подтасовывать факты любят многие.

Мы идем дальше по широкому проспекту, обсаженному уцелевшими кое-где древними липами. Он так и называется - “Унтер ден Линден”, что в переводе на русский означает “Под липами”. Отсюда уже хорошо видны Бранденбургские ворота - высокая ажурная колоннада в виде триумфальной арки, пересекающей площадь.

- Тут закончилась война, - показывая рукой на знаменитую арку, говорит Павел. - Под ней наши принимали капитуляцию. Туристскую программу на сегодня мы, похоже, выполнили. Теперь не мешает промочить горло и подумать об увеселительной части.

Недалеко от площади мы находим небольшое кафе в подвале чудом уцелевшего в этом районе дома и, расположившись за столиком в углу, заказываем пару пива и по сто пятьдесят грамм шнапса. Толстая женщина лет тридцати, орудующая за стойкой, окидывает нас удивленным взглядом.

- Руссен?* (Русские? нем.) - спрашивает она, нацеживая через пробочный штуцер в винные фужеры шнапс.

- Как вы об этом догадались? - интересуется у нее Павел, пытаясь изъясняться по-немецки.

- По вашему заказу, - улыбается кельнерша. - У нас такими порциями берут только шампанские вина.

- Россия страна большая, не то что Германия - мы и пьем соответствующими дозами, - смеется мой напарник.

Проглотив одним духом шнапс, мы неторопливо запиваем его светлым пенистым пивом. По жилам тотчас разливается приятная теплота. Хмель бьет по мозгам. Голова начинает слегка кружиться. В припадке благодушия я весело болтаю с официанткой и предлагаю ей составить нам компанию. Зал пока все равно пуст, и обслуживать больше некого. От выпивки толстушка отказывается, жестами показывая, что ее габариты ей этого уже не позволяют. Мы единодушно выражаем сомнение. Женщина явно кокетничает, её формы не так уж и велики. Беседа заканчивается тем, что она предлагает в свою очередь познакомить нас с хорошенькими девочками. Мы озабоченно переглядываемся.

- Сегодня у нас мало времени, - замечает Павел. - Но за предложение спасибо! В другой раз обязательно им воспользуемся.

- Уже скоро пять, - взглянув на часы, подтверждаю я. - У нас еще деловая встреча. Нельзя опаздывать!

- Дежурство! - понимающе кивает немка.

- Да, мы офицеры, служим здесь неподалеку, - не сморгнув глазом, зачем-то врет мой приятель.

Расплатившись мы покидаем кафе и идем обратно по городу в сторону вокзала, где договорились о свидании с недавними попутчицами по электричке.

- Зачем ты выдумал об офицерах? - спрашиваю я спутника.

- На всякий случай, - отзывается тот. - Вдруг начнет болтать с кем не надо. Это правдоподобнее, и девок подберет получше, если опять тут появимся.

Он принимается весело напевать шутливую песенкуна мотив Розе Мунды, слова которой, вероятно, слышал от гарнизонных немок:

Геен зи вайтер! Геен зи вайтер! Зи зинд я нур Гефрайтер!

Бай мир шон штет им Фраге айн Официр фон Штабе!

(Поди прочь! Поди прочь! Ты всего лишь ефрейор!

А меня уже ждет сам штабной офицер!)

Мы бодро шагаем по берлинским улицам к центральному вокзалу. В шесть часов, как было условлено, находим у касс знакомых девушек. Те не сразу узнают нас в гражданской одежде.

- 0, шён!* (О, прекрасно! нем.) - восклицает одна из них, разглядывая нас в новых костюмах.

- Цивильанцуге пассен инен зер гут!* (Гражданские костюмы вам очень идут. нем.) - кивает другая.

Мы объясняем Элен и Катрин, так зовут подружек, что маскарад необходим, чтобы не попасть в руки патрулей.

- У нас в Блюмберге нет русских солдат, - поняв в чем дело, говорит Элен. - Патрули туда заглядывают очень редко.

- Где это? - спрашивает Павел.

- По пути в Вернейхен. Городок, где мы сели на электричку. - отвечает та.

- Тогда мы едем к вам в гости, - говорит мой друг. - С Берлином мы уже немного познакомились. Может быть, когда-то он был получше, а пока в основном одни развалины. Этого мы и у себя насмотрелись, благодаря вашей чрезмерной любви к великому фюреру.

- Ну, девочки-то тут не причем, - замечаю я, давая Катрин несколько марок, чтобы та купила четыре билета до Блюмберга.

- А вам зачем? - удивляется она. - Русские ведь не платят.

- Бери! Бери! - смеется Павел. - Нам сейчас лучше путешествовать с вами, изображая немцев.

Сев в общий вагон электрички, минут через двадцать мы добираемся до Блюмберга. Городок оказывается небольшим, вроде Вернойхена. В ресторане недалеко от станции, несмотря на рабочий день, довольно людно. В первом зале за столиками, как обычно, сидят любители пива, в другом, размером побольше, танцуют под маленький оркестр. Военных, к счастью, не видно. Мы чувствуем себя в безопасности. После многочасовой прогулки по Берлину и выпитого там шнапса с пивом весьма ощутимо хочется есть. Но в заведении продают лишь выпивку. С закусками тут плохо, так как продукты в нашей зоне выдают по карточкам.

С трудом, после долгих переговоров с хозяином ресторана, Элен и Катрин удается добыть десяток бутербродов и пару коробок конфет. На оставшиеся у нас марки мы берем по кружке пива и большую бутыль желтоватого на цвет, очень ароматного ананасового ликера. Отведав ликера с пивом и закусив бутербродами и конфетами местного производства, мы идем с девчатами танцевать. Павел ведет изящную белокурую, как прописная арийка, Элен, я кружу несколько более округлых форм огненно-рыжую Катрин. Впрочем, обе подружки достаточно привлекательны, хотя очень не похожи друг на друга.

Следует заметить, что мы не сразу решаем кому кто достанется. Но спорить сейчас не приходится. Еще по дороге к рейхстагу приятель предлагает тянуть жребий. Мне выпадает златокудрая Катрин, и я не считаю себя в проигрыше, потому что никогда не имел прежде дел с девчонкой такой масти. Её, фигурально выражаясь, пылающая грива обрамляет нежное, чуть курносое личико и кажется в свете яркой люстры настоящим нимбом, как на иконе святой мадонны, а чуть полноватая фигурка чем-то напоминает Гизелу, продолжающую тайно жить в сокровенных глубинах моего сердца. Иногда, правда, мелькает и мысль об Уши, но я легко отгоняю ее философскими рассуждениями о том, что подлинная прелесть мира заключается в разнообразии.

Вдосталь натанцевавшись к полуночи, мы провожаем своих партнерш на окраину городка и остаемся с ними до рассвета в небольшой двухкомнатной квартирке, где отдельно от родителей живет Элен. Утром пораньше Павел будит меня, и мы, пообещав подружкам вскоре снова наведаться, спешим на электричку, чтобы вернуться в Вернойхей и успеть проскочить в гарнизон еще до подъема. Удача сопутствует нам. Благополучно добравшись до кустов возле лаза в заборе, мы снимаем гражданские костюмы, аккуратно сворачиваем их и, держа под мышкой, пересекаем границу из колючей проволоки.

Идет третий месяц после отлета моих однополчан в Ораниенбург. Он оказывается самым насыщенным яркими событиями и напряженными ситуациями периодом, моей столь затянувшейся по воле “любимого” вождя и его прихлебателей, службы в рядах советских оккупационных войск. Почти неограниченные питейные возможности от бензобизнеса и отсутствие начальства, контролирующего каждый шаг, позволяют проводить в самоволке большую часть времени. Я, разумеется, на полную катушку пользуюсь неожиданным даром фортуны и все реже появляюсь на стоянке, главным образом лишь для формального заполнения самолетных ведомостей и для заправки горючим очередной канистры.

С помощью новых друзей и всесильного спирта порой удается даже под разными предлогами договариваться в столовой о получении съестных продуктов авансом в виде сухого пайка. Это избавляет от необходимости быть прочно привязанным к гарнизону, и я целые недели напролет провожу то в Везентале с Уши, то в Блюмберге с Катрин и Элен, то наведываюсь в Берлин, в поисках познания неведомых еще сторон бесконечно разнообразного мира. Серый гражданский костюм в мелкую клетку отлично служит во время таких путешествий. Постепенно я приобретаю и нормальные ботинки с носками вместо сапог с портянками и даже пестрый галстук, чтобы чувствовать себя комфортно среди немцев.

Вскоре, однако, я замечаю, что вольготная жизнь действует на меня разлагающе. Понятие об удовольствиях - вещь относительная, и то, что недавно еще казалось вершиной наслаждения, представляется теперь делом обыденным, почти недостойным особых восторгов и внимания. Правы, вероятно, стоики, утверждающие, что потребности наши всегда растут быстрее, чем возможности их удовлетворения, и единственный путь к благополучию – это самоограничение рамками действительно необходимого. Но беда в том, что по натуре я, оказывается, не столько стоик, сколько эпикуреец. Поэтому не удивительно, что скромные попойки в кругу приятелей и мимолетные встречи со случайными подружками доставляют все меньше радостей. Постоянно хочется чего-то более необыкновенного, еще неведомого. Меня, как говорится, начинает заносить на поворотах. А это в армейских условиях - крайне рискованно.

Несколько раз я с трудом удерживаюсь от искушения познакомиться с одной из представительниц древнейшей профессии, во множестве разгуливающих в ожидании клиентов перед невзрачными домиками на Кёнигсштрассе. Как начинающий литератор, я считаю небесполезным заглядывать и в злачные места германской столицы, полагая, что будущему инженеру человеческих душ не мешает знать и то, что творится в сокровенных потемках чрева социального организма. Ведь проституция, как явная так и тайная, по моему убеждению, явление неизбежное в обществе, где ложь и насилие правят бал, а лицемерие и ханжество подменяют мораль и нравственность. Останавливает меня лишь боязнь подцепить какую-нибудь заразу.

Как бы то ни было, я начинаю все чаще забывать об осторожности, напиваться вдрызг и попадать в разные передряги. Однажды, выйдя из столовой в состоянии сильного подпития, я сажусь на чей-то велосипед и, покружив на нем по гарнизону, отправляюсь к себе в клуб спать, бросив машину где-то на дороге. На другой день с искренним удивлением узнаю, что катался я на велосипеде некого инженера из соседнего полка. Эпизод этот никак не запечатлелся в моей памяти. Однако не верить словам очевидцев не приходится, так как меня угораздило наехать на маршировавший в столовую рядовой и сержантский состав эскадрилии того злосчастного инженера. Его подчиненные хорошо знали машину своего капитана, а кое-кто знал в лицо и меня. В довершение беды велосипед кто-то подобрал и спер, а капитан несколько раз наведывался в мое отсутствие на стоянку, тщетно разыскивая свою машину.

Не менее досадный казус происходит после очередной получки накануне праздника седьмого ноября. Мы с Павлом решаем как следует отметить годовщину Великой пролетарской революции. Взяв огромные сумки, по поддельным увольнительным мы едем в Берлин в знаменитый универмаг для русских, чтобы запастись закуской и выпивкой. Надо заметить, что дважды я уже спокойно отоваривался там, появляясь в цивильном облачении. На сей раз, к счастью, мы не стали брать с собой гражданские костюмы, чтобы не тащить лишнего. Возможно, только это и помогло нам избежать окончательного провала.

Нагрузив до предела сумки изысканной снедью и множеством бутылок, мы собираемся мирно покинуть универмаг, как вдруг замечаем в дверях на выходе вооруженных охранников. Трое ребят с автоматами за плечами проверяют документы у выходящих из магазина посетителей. “Неужели влипли! - растерянно думаю я. - Надо же, кто-то сообразил и здесь организовать засаду.” Приготовив увольнительные, мы с замиранием сердца подходим к автоматчикам. Один из них, покрутив в руках наши бумажки, кладет их в карман и жестом велит нам отойти в сторону, где уже стоит несколько покупательниц с полными авоськами. Потом нас ведут в подвальное помещение. Там за небольшим столиком восседает старший сержант, просматривая паспорта и справки.

Вокруг стоит гомон, все возмущаются неожиданной проверкой. Видно, мероприятие проводится в связи с чрезмерным наплывом покупателей перед праздником. Оценив ситуацию, я в обход очереди проталкиваюсь к столу.

- Извини, старшой, нас ждут в машине. Бумаги в полном ажуре, - я показываю на лежащие перед ним увольнительные. - А то полковник ругает, когда задерживаемся. Сам знаешь, с начальством лучше не спорить.

Старший сержант бросает усталый взгляд на наши потрепанные бланки и, пододвинув их мне, кивает автоматчику, чтобы нас выпустили. Вместе с группой уже проверенных женщин мы в сопровождении конвоира проходим обратно через многолюдный зал и с тяжеленными сумками благополучно выбираемся из магазина. На улице у торговца-лотошника я замечаю красивую перламутровую расческу и хочу купить её, так как моя старая давно сломана и приходится расчесываться обломком.

- Дай-ка пятьдесят пфенингов, - обращаюсь я к Павлу. - Кажется, у тебя осталась мелочь?

Тот молчит, очумело озираясь вокруг. Его бледно-серого цвета лицо перекошено, нижняя челюсть слегка подрагивает, как после хорошего удара при нокдауне. Лишь через пару минут мой друг обретает дар речи.

- Ка-катись ты со своей расческой, - заикаясь бормочет он, стуча зубами. - Сматываемся отсюда пока целы.

Я не возражаю. Так и не купив расчески, мы поспешно шагаем в сторону вокзала и едем, как условились, в Блюмберг к Элен и Катрин. Подружки встречают нас радостными возгласами. Они очень довольны покупками по случаю знаменательной даты, которую теперь многие отмечают в Восточной зоне. Мы же долго не можем придти в себя. Только осушив бутылку явайского рома, немного отходим от пережитого.

- Разрази меня гром, чтобы я когда-нибудь еще сунул нос в тот проклятый универмаг! -  говорит Павел.

- Ловко ироды придумали. - киваю я. - Снаружи все чин-чинарем. На входе их даже не заметишь!

- Наверно, проверку устроили из-за спекулянтов, - высказывает предположение мой напарник.

- Вряд ли, - с сомнением качаю я головой. - Те закупают что надо в других секторах. Проезд-то пока свободный. Транспорт и электрички ходят через все зоны.

- Чтобы пресечь хождение западной валюты, наши собираются построить стену, - замечает всеведущий штабист. - Вот будет потеха! Союзникам для своих зон в Берлине придется возить самолетами даже уголь. Воздушный мост обойдется им в копеечку.

- Э! Черт с ней, с международной политикой, - усмехаюсь я. - Займемся-ка чем-нибудь повеселей. Отметим годовщину Великого Октября! Поищи по радио музыку, девочки хотят танцевать.

Мы безмятежно танцуем с Катрин и Элен, временами меняясь партнершами для полноты ощущений. Иногда возвращаемся к заваленному продуктами столу, чтоб отведать праздничных яств и пропустить по рюмашке живительной влаги из бутылок с яркими этикетками. Недавно пережитые волнения мало помалу забываются и перестают действовать на нервы. Вечерок удаётся на славу. На следующий день утром Павел уезжает в Вернойхен. Я решаю остаться погостить у подружек. Вряд ли меня будут искать в гарнизоне в такие дни. Здесь, в Блюмберге, патрулей нет, можно чувствовать себя в безопасности. Жалею я лишь о том, что не взял с собой гражданского  костюма, чтобы спокойно гулять по городку. Но Катрин берется помочь, обещает достать цивильную одежду у знакомых. Еды же и выпивки должно хватить на целую неделю.

- Побуду тут несколько деньков, - провожая приятеля на станцию, говорю я. - Отдохну от казарм. Займусь лучше языковой практикой. Это никогда не помешает.

- Валяй! За твоими “Пешками” я присмотрю, - пожимая мне руку, отзывается тот. - Если случится что - постараюсь сообщить. А вот и моя электричка.

Вернувшись на квартирку Элен, я двое суток живу мирной, гражданской жизнью, наслаждаясь приятным обществом. Катрин удается где-то раздобыть брюки, пиджак и белую рубашку, которые оказываются мне почти впору. По вечерам мы гуляем в городском парке, а когда темнеет, заглядываем в привокзальный ресторан, где я по очереди танцую с подружками. В книжном шкафу у Элен полно книг. Я выбираю Шиллера и с увлечением читаю его драму “Разбойники”. К удивлению, и без словаря все понятно. Потом берусь за “Коварство и любовь”, но дочитать до конца не успеваю, так как на третий день неожиданно приезжает Павел.

- Что-нибудь стряслось? - увидев его озабоченное лицо, спрашиваю я.

- Стряслось! - хмуро кивает он. - Тебя ищут!

- Кто?

- Пока только я. Но завтра будут и другие.

- Кому понадобилась моя скромная персона? - стараясь не показывать охватившего меня волнения, интересуюсь я.

- Из Ораниенбурга пришла шифровка. Велено срочно разыскать тебя и отправить с сопровождающим в полк, - отзывается мой приятель.

- Кому адресована шифровка? - упавшим голосом говорю я.

- В том-то и беда, что особому отделу. - Павел наливает полстакана крепкого бренди и, проглотив его, мрачно добавляет. - А с нашими ребятами, сам понимаешь, лучше не связываться.

- Да уж, в этом сомневаться не приходится, - вздыхаю я. - Что посоветуешь?

- Пока после праздника не все протрезвели, собирай монатки и дуй в часть, - мой друг с сочувствием смотрит на меня. - По крайней мере тут не будут копать, чем мы занимались.

- Ты прав, - подумав соглашаюсь я. - Это, пожалуй, самое разумное.

Мы наскоро прощаемся с Элен и Катрин, объяснив подружкам, что нас срочно вызывает начальство, и поспешно возвращаемся в гарнизон. Благополучно добравшись до своей комнатенки в клубе, я укладываю в рюкзак гражданский костюм, запихиваю сверху рабочее обмундирование и самолетную документацию, чтобы можно было оправдаться в случае необходимости. Полуботинки с носками, фуражку и хозяйственную мелочь, не уместившиеся в вещмешке, оставляю в наследство Виктору, так как Павлу туфли явно маловаты. Потом, скатав в скатку шинель, одеваю ее на плечо. Оба приятеля провожают меня до лаза в заборе из колючей проволоки. Павел дает мне карту Большого Берлина, показывая, как с одной пересадкой добраться электричками до Ораниенбурга.

- Жаль, не у кого теперь будет доставать бензин, - говорит Виктор. - С торгобменом мы здорово придумали. Без спирта житуха наша многое потеряет.

- Как бы не потерять башку, - невесело усмехается Павел. - Пока придется прервать бизнес.

- На какое-то время лучше затаиться, - киваю я. - Когда ситуация позволит, можете договориться с шофером бензозаправщика или с любым механиком. От даровой выпивки никто не откажется.

- Лишь бы сейчас с тобой пронесло, - замечает Павел. - Ну, с богом! Езжай в свой полк, пока здесь не сцапали! Дуй от греха подальше!

Мы крепко обнимаемся, и я торопливо пролезаю через небольшое отверстие в металлической сетке. Друзья подают мне на ту сторону вещмешок и скатку. Я машу им на прощание рукой и, стараясь придерживаться кустов, иду в сторону станции. На платформе минут двадцать жду электричку. Дует сильный, пронизывающий ветер. Развернув скатку, я надеваю шинель, чтобы хоть немного согреться. С утра во рту у меня не было ни крошки, и теперь я жалею, что не догадался перекусить в гарнизоне. Впрочем, не столько мучает голод, сколько мысли о том, зачем я вдруг понадобился особистам. Неужели пронюхали о поездках в Берлин или о махинациях с бензином? Но тогда искали бы не одного меня, и почему-то шифровка пришла из Ораниенбурга.

Наконец подходит электричка. Я сажусь в почти пустой вагон для русских. В дальнем конце у окна лишь молоденький лейтенант-пехотинец и несколько женщин с хозяйскими сумками. Сняв рюкзак, я располагаюсь спиной к ним у двери и пытаюсь спокойно обдумать ситуацию, в которой оказался. За ноябрь месяц мне еще не прислали талонов на питание в столовой. Это как раз кстати. Хотя знакомые повара, частенько выпивавшие в нашей компании, не отказывались кормить меня, выпрашивать всякий раз еду я ведь не обязан. Солдат положено ставить на довольствие вовремя. Вот подходящий предлог для самовольного, по существу, возвращения в часть.

Только бы добраться в полк, не угодить по дороге в лапы патрульных. Документов-то у меня, кроме удостоверения и технических формуляров, никаких нет. Вынув из кармана карту Берлина, я смотрю, где лучше сойти, чтобы попасть на электричку, следующую в Ораниенбург. По моим расчетам, через остановку надо уже сходить. Поезд замедляет ход. Я гляжу в окно на знакомую станцию с надписью “Блумберг” и на маленький городок, в котором живут милые Катрин и Элен. Воспоминания о веселых подружках, с которыми я так здорово провел последние два дня, заставляют меня грустно улыбнуться. Удастся ли когда-нибудь их снова увидеть? Да и придется ли еще вернуться в Вернойхен, где пронеслись целых два года моей затянувшейся, подневольной службы.

Однако главное сейчас - не пропустить нужную остановку. Я поднимаю на плечо тяжелый рюкзак и выхожу через тамбур в соседний вагон, чтобы расспросить у железнодорожных служащих маршрут поподробней. Женщина в форме подтверждает правильность моих расчетов и детально объясняет, как ехать дальше. Поблагодарив кондуктора, я готовлюсь к выходу. Пересев где надо на другую электричку, я к вечеру добираюсь до Ораниенбурга. На вокзале узнаю у прохожих, как идти к военному поселку и аэродрому. Блуждать приходится довольно долго. Ораниенбург значительно больше, чем Вернойхен. В городе много парков и скверов, в центре пяти-шести этажные дома. По дороге попадаются несколько офицеров, я стараюсь обходить их стороной.

Но вот впереди обозначился длинный забор из металлической сетки с колючей проволокой сверху. За ним виднеются красные корпуса. Сомнений нет - это гарнизон. Некоторое время я раздумываю, искать ли лаз в заборе или двигаться прямо к проходной. У невысокого четырехугольного здания, возле широких металлических ворот, стоит часовой. Решив идти через проходную, поправляю ремень и пилотку и направляюсь к часовому. Тот кивком велит мне остановиться и вызывает помощника по караулке. В дверях появляется старший сержант с птичками на погонах. Бросив взгляд на мой рюкзак, он спрашивает:

- Вам куда?

- Двадцать четвертый полк, вторая эскадрилья! Доложите дежурному, что прибыл сержант Жидков из Вернойхена, - козырнув для порядка, докладываю я.

Старший сержант долго отсутствует, потом кричит через открытую дверь охраннику, чтобы тот пропустил меня.

- Где казармы двадцать четвертого? - спрашиваю я у часового.

- Прямо до перекрестка и направо. Последние здания будут ваши, - показывает он рукой.

С любопытством разглядывая расположение нового гарнизона, где размещается наш полк, я не спеша шагаю по широкой асфальтированной улице до перекрестка. Слева тянутся одинаковые четырехэтажные кирпичные дома без штукатурки. У поездов играют дети и прогуливаются женщины с колясками для малышей. Здесь явно живут семьи офицеров и сверхсрочников. После поворота направо виднеются три ряда зданий, возле которых уже нет ни детей, ни женщин - это наверняка казармы. Иду ко второму зданию в последним ряду. Интуиция не подводит, там вторая эскадрилья. За входной дверью у тумбочки дневального знакомая физиономия ефрейтора Хаценко. Увидев меня, тот весело вскакивает с табурета и, приложив руку к пилотке, вытягивается в струнку.

- Эскадрилья смирно! - шутливо орет он. - Товарищ сержант, разрешите поздравить с прибытием!

- Вольно! Вольно, Валька! - в тон ему отзываюсь я, скидывая с плеч вещмешок, - Как тут, все в порядке?

Из соседних комнат первого этажа высыпают сослуживцы. Весть о моем возвращении разносится по зданию. Меня обступают друзья-приятели. Все пожимают руку, похлопывают меня по плечам. По лестнице сверху спускается Сашка Бычков. Мы обнимаемся.

- Вернулся, цел, и слава Бегу! - улыбается он. - Как там твои “Пешки”?

- Что им сделается? Нормально, - отзываюсь я.

В этот момент на площадке подвальной лестницы появляется старшина Ларин. Видно, внизу расположена каптерка.

- А ты числишься теперь в первой эскадрильи, - объявляет он. - После перелета тебя перевели к капитану Калугину.

- Это серьезно? - недоумеваю я.

- Вполне! - кивает старшина. - Полк основательно переформирован. Майор Дельцов воспользовался перетасовкой кадров, чтобы избавиться от самовольщиков. Ты был переведен к Калугину и назначен вторым механиком на несчастную тройку.

- Почему несчастную? - спрашиваю я.

- Как, ты даже не знаешь? Она перед праздником разбилась, - Ларин печально качает головой. - Останки экипажа только что похоронили. Пилот и штурман месяц назад прибыли из училища и стрелок был из новеньких.

- Как же их угораздило?

- На взлете летчик вместо того, чтобы убрать взлетно-посадочные щитки, выпустил решетки для ввода в пикирование, - замечает Бычков. - Что произошло? Сам можешь представить!

- Сегодня утром на построении как раз зачитывали приказ техсоставу об установке контровочного стопора на рычаге управления пикирующей решеткой, - говорит старшина. - Чтобы избежатъ впредь подобных инцидентов. Раньше-то, к сожалению, об этом не подумали.

- Кто был первым механиком на тройке? - интересуюсь я.

- Один из твоих однокашников по Иркутской военной школе, Юрка Попов, - отвечает Ларин. - Он дал согласие стать офицером и переаттестован сейчас в младшие лейтенанты.

- Ладно! Коль я не ваш, потопаю в первую, - поднимая с пола вещмешок, произношу я.

- Пойдем! Провожу тебя, - говорит Александр Бычков.

Мы направляемся к ближайшему от дороги зданию, мимо которого я только что прошел. Старшиной в первой эскадрильи оказывается наш общий приятель и собутыльник Михаил Шустеров, ведавший в Вернойхене военторгом. Он радостно приветствует меня.

- Что, соскучился по родным пенатам? - он крепко пожимает мне руку. - Теперь ты зачислен к нам в первую. Будем вместе тянуть лямку срочной службы.

- Большой разницы нет, где крутить гайки, - усмехаюсь я. - Мне все едино!

- Ты насовсем или временно пожаловал? - интересуется Михаил.

- Сам толком не знаю, - неуверенно говорю я. - Это начальству решать. За ноябрь мне почему-то не прислали талоны на питание. Приехал для выяснения проблемы.

- Хорошо, потом они разберутся. А пока где тебя разместить?

- Тебе видней, - пожимаю я плечами.

- Тогда на первом этаже в угловой комнате. Там как раз вторые механики и свободная койка есть.

Мы вместе заходим в указанную комнату в конце коридора. Она довольно просторна. В центре под лампой с плафоном - стол и четыре стула. По бокам у стен кровати, тоже четыре.

- Вот твоя койка и тумбочка, - показывает Шустеров. - У окна удобно - выпрыгнул и гуляй!

Старшина обводит присутствующих веселым взглядом и, посмотрев в окно, снова оборачивается ко мне.

- Постель новая, недавно меняли. Так что можешь располагаться. Через двадцать минут построение на ужин. Пока познакомься с соседями. Представлять тебя, думаю, не надо.

Он кивает на троих ребят, с любопытством взирающих на мое появление. Двое из них мне давно знакомы, так как мы вместе поступали в Москве в летное училище и вместо этого оказались потом в одной роте Иркутской школы авиамехаников. Первый - высокий малый с золотой фиксой во рту, Владимир Ермолаев. Второй, почти одного роста со мной, Лев Волнухин, круглолицый шатен, проживавший до армии недалеко от Смоленской площади, где обитал и я. Третий парень, оказавшийся моим соседом по комнате, мне незнаком. Его мощная фигура хорошо сложенного атлета невольно приковывает внимание.

- Борис Плотников, - сам представляется он. - Недавно прибыл в полк.

Мы пожимаем друг другу руки. Сняв рюкзак, я перекладываю из него в тумбочку рабочее обмундирование и сую в верхний выдвижной ящик самолетные формуляры. Свою шинель заправляю на общую вешалку у двери, где уже висят три других.

- Вещмешок можешь сдать на хранение, - замечает старшина. - Когда надо будет, возьмешь у меня. Каптерка внизу в подвале. Умывальники и остальное тоже там.

- Давай, дружище, устраивайся как следует, - улыбается Сашка Бычков. - После ужина будет время, тогда зайду, поговорим.

Старшина и он выходят из комнаты. Я начинаю осваивать новое местожительство. На следующий день перед общим построением я докладываю инженеру полка о том, что прибыл из Вернойхена, так как не получил талонов на питание и табачного довольствия за текущий месяц. Тот рассеянно смотрит на меня, как бы с трудом вспоминая о моем существовании. Очевидно, в связи с гибелью самолета и праздниками ему не до таких мелочей.

- В каком состоянии там наши “Пешки”? - наконец нарушает он затянувшееся молчание.

- Матчасть в том же состоянии, в каком была мне оставлена, - бодро рапортую я. - Документация в полном порядке, можете проверить.

Я показываю толстую папку с самолетными формулярами.

- Хорошо, оставьте их мне и ступайте в первую эскадрилью, - забирая у меня папку, говорит инженер. - Кажется, вас перевели туда.

Козырнув, как положено, я отправляюсь в расположение строящейся на площадке перед казармой первой эскадрильи. Там перед личным составом прогуливается капитан Калугин, чрезмерно упитанный полулысый человек с объемистым животом, лет тридцати пяти. Я докладываю своему новому комэске, что по приказу инженера полка прибыл в его распоряжение. Тот, смерив меня равнодушным взглядом, кивает и велит встать в строй. Я встаю в задние ряды третьего звена, где среди офицеров техсостава замечаю своего однокашника по Иркутской школе авиамехаников Юрия Попова. Тот в новеньких серебристых погонах младшего лейтенанта. После построения техсостав, как обычно, отправляется на аэродром. По дороге мне удается немного побеседовать с Поповым, теперь моим непосредственным начальником.

- Тебе повезло, что застрял в Вернойхене, - говорит тот. - Не то таскали бы, как и меня, по допросам, пока комиссия расследовала причину гибели самолета. Сперва ведь думали, что дело в неполадках на матчасти. Лишь потом обнаружили, что виноват сам пилот, случайно нажавший не тот рычажок на пульте управления. А мне пришлось понервничать, потому что найди они что не так, мог бы стать козлом отпущения, как у нас часто бывает.

- Да, мне просто пофартило, - соглашаюсь я. - Еще вздумал бы, чего доброго, прокатиться со своим экипажем. Кстати, на чем мы будем теперь работать?

- Сейчас дали другую машину из расформированного недавно полка. Летчик и штурман тоже оттуда, - отзывается Юрий. - Будем готовить полученную “Пешку” к полету. Возни предстоит много.

- Как тебе в новом звании? Не жалеешь, что стал офицером? - интересуюсь я.

- О чем жалеть?! - пожимает он плечами. - Кормят гораздо лучше и платят втрое больше. К тому же хоть раз в год будет отпуск, можно съездить домой. И жениться не возбраняется. Семейным здесь дают даже квартиру.

- Раз решил остаться на всю жизнь военным, тогда конечно, - киваю я.

- Если служба осточертеет, уйти из армии и потом успею, - усмехается Попов. - В моем положении это сделать куда легче, чем срочнослужащему. Насильно держать пьяниц не станут. И судить за это по закону нельзя.

- Может, ты и прав, однако вашего брата офицера в любой момент могут послать на Дальний Восток или запихнут еще куда похуже, - замечаю я.

- Тут, пожалуй, есть такая опасность, - вздыхает собеседник. - Но первые год-два это, кажется, не грозит.

Выйдя у проходной за ворота гарнизона, мы огибаем длинный забор из колючей проволоки и приближаемся к высокой насыпи железной дороги, тянущейся вдоль другой стороны военного городка. Двигаться строем здесь почти невозможно. Впереди железнодорожный мост через широкий водный канал, обложенный кое-где по бокам бетонными плитами. По мосту приходится перебираться, шагая по шпалам и выждав, когда поблизости нет проходящих составов. Главным образом почему-то тут ходят товарные поезда. Имеется, правда, и узенький пешеходный переход, но он еще более неудобен, так как не позволяет идти даже попарно. Чтобы добраться до аэродрома, надо еще топать километра полтора по полудачному пригородному поселку.

- А если случится задержаться, работая на матчасти? - обращаюсь я к идущему чуть впереди своему новому соседу по комнате Борису Плотникову. - Одиночек на проходной не останавливают?

- Обратно мы и не ходим строем, - усмехается тот. - Забор со стороны железнодорожной насыпи - чистая фикция. Там можно и на машине проехать.

- Тут легче бегать в самоволку, чем в Вернойхене. - вмешивается в разговор Владимир Ермолаев.

- Можно и не бегать, - замечает Лев Волнухин. - Девок и в гарнизоне хватает. Будешь дежурить по столовой, сам увидишь. Подручных работниц на кухню мы набираем в Шанхае из молоденьких немок, живущих по соседству.

- В “Шанхае” - где это? - любопытствую я.

- Слева от проходной начинается ряд зданий, там проживают семьи офицеров, а за ними как раз так называемый Шанхай - целый квартал, населенный в основном послевоенными переселенцами, - отзывается он. - И главное, почти все последние наши офицерские дома имеют выход на обе стороны. Можешь пройти любым подъездом и падешь к немцам. Так что проходная на КПП служит здесь только как вывеска для дураков.

Подбодренный такой информацией я, несколько повеселев, шагаю на аэродром. Впереди уже виднеются стоянки с выстроившимися в ряд “Пешками”. В стороне огороженная площадка бензохранилища, с врытыми в землю емкостями для горючего. Дальше вспомогательные постройки, мастерские и каптерки для техсостава. “В конце концов, хорошо, что я уехал из Вернойхена. Молодец Пашка, вовремя надоумил. Оставаться там дольше было бы рискованно, - думаю я. - Пока, слава богу, все складывается удачно: и до Ораниенбурга добрался без хлопот, и предлог нашелся, чтобы оправдать самовольный переезд. Начальство даже не обратило на это внимание. Жить же, оказывается, и здесь можно. Зачем только меня разыскивает особняк...” Мысль о вездесущем “смерше” не дает покоя. Попасть к ним в лапы дело гиблое.

Добравшись до своей стоянки, мы расходимся по самолетам. Начинается обычный трудовой день. Вместе с Юрием Поповым и мотористом ефрейтором Головешкиным мы расчехляем машину, снимаем с моторов капоты, подготавливаем матчасть к осмотру. Попов проводит тщательную проверку, занося неисправности в дефектную ведомость. Мы с мотористом приступаем к их устранению. Работать с Поповым легко. Он не кичится недавно полученным званием и полностью доверяет нам, сам помогая в трудных случаях и не боясь измазаться в машинном масле. Время летит незаметно. Привычное дело захватывает меня, и я почти забываю о нависшей над головой неведомой опасности, связанной с проклятой шифровкой.

На обед мы идем небольшими группами без всякого строя. Миновав железнодорожный мост, как и говорил Плотников, напрямую проходим через поломанную ограду, от которой уцелели лишь столбы, с висящими кое-где на них кусками проржавевшей колючей проволоки. Вероятно, забор не ремонтировали со времен войны. Столовая, длинное двухэтажное здание с несколькими залами, находится в конце противоположном казармам, рядом со знаменитым Шанхаем. Лишь один дом, заселенный офицерами, отделяет её от немецкого квартала. В нем все три подъезда имеют выход на другую сторону.

Рядовой и сержантский состав питается на первом этаже, в одном зале - механики, в другом мотористы и младшие спецы. На втором этаже располагаются залы для офицеров и летного состава. Там есть и пивной бар, куда по металлическим трубкам подают пиво из подвального помещения, где складируют пивные бочки. Их поставляют с местного пивзавода. Пивным хозяйством ведают немцы, работающие по контракту в сфере обслуживания. У них можно иногда разжиться пивом, разумеется, если есть деньги. Об этом рассказывают мои новые приятели, пока мы обедаем. Официанток в нижних залах нет, раздачей пищи занимаются солдаты, дежурные по кухне, выделяемые по очереди от каждой эскадрильи.

В конце обеда, когда я уже допиваю чай, ко мне вдруг подходит старшина Шустеров.

- Тебя там спрашивает капитан Дусь, инженер третьей эскадрильи, - говорит он. - Этого бравого молдаванина на днях перевели к нам в полк из Вернойхена.

- Зачем я ему понадобился? - вставая из-за стола, интересуюсь я.

- А черт его знает, - пожимает плечами Михаил.

Я направляюсь к выходу из столовой. В дверях стоит моложавый капитан цыганского вида, с копной кудрявых, поседевших на висках волос.

- Вы капитан Дусь? - держа пилотку в руках, чтобы не отдавать честь, обращаюсь я к офицеру.

- А вы тот выпивоха-сержант, которого я тщетно ищу уже целых три недели? - хмуро отзывается он, изображая насмешливую улыбку. - Ни на стоянке, где вы должны бы работать на доверенных вам самолетах, ни на месте проживания в клубе вас почему-то никогда нельзя было застать.

- Так вы по поводу пропащего велосипеда?! - внезапно догадываюсь я. - Приятно познакомиться!

- Вам приятно? - капитан разъяренно смотрит на меня, не скрывай растущего раздражения. - Мои ребята видели, как вы куролесили на моем велосипеде вдрызг пьяным по гарнизону Вернойхена.

- К сожалению, не помню. Вероятно, я был тогда слишком, как говорят, под градусом, - стараясь не терять вежливого тона, спокойно отвечаю я. - Но если бы я хотел умыкнуть вашу собственность, зачем бы я стал куролесить на ней, как вы выражаетесь?

- Значит вы не отрицаете, что ездили на моей машине? - вопросительно вскидывает брови потерпевший собственник, не ожидавший столь скорого признания.

- Как могу я отрицать то, что не помню? Я просто действительно не вспоминаю об этом. Однако, учитывая, что вы понесли убыток, возможно, и не без моего участия, готов возместить его. Сколько стоит ваш велик?

- Это другой разговор, - белее миролюбиво произносит капитан. - Такой велосипед стоит не менее ста марок.

- Сегодня же к ужину постараюсь достать деньги, - обещаю я. - Заходите в первую эскадрилью. Я теперь числюсь там.

Мы расстаемся оба довольные результатом переговоров. Капитан Дусь, не надеявшийся уже получить хоть что-то за свою машину, успокоившись, бодро поднимается в офицерскую столовую. Я же, удовлетворенный тем, что теперь меня перестанет искать пострадавший от моего перепития человек, вместе с другими снова плетусь на аэродром работать на матчасти. К вечеру мне удается собрать у приятелей требуемые деньги. Еще до отбоя я отдаю их невинно пострадавшему. Конечно, злосчастный велосипед стоит подешевле но, учитывая моральный ущерб и хлопоты, связанные с многодневными поисками, я не считаю отданную сумму чрезмерной. Сочтя инцидент исчерпанным, я радуюсь, что досадный эпизод завершился таким образом, и тотчас забываю о нем.

Между тем жизнь в Ораниенбурге идет своим чередом. Повседневная рутина армейской службы везде одинакова. Работа на матчасти, политучеба, раз в две недели баня и посещение по воскресеньям городского кинотеатра, куда нас водят строем под присмотром дежурного офицера, так как клуба в самом гарнизоне нет. О моем возвращении в Вернойхен речь не заходит. Судьба остающихся там отслуживших срок “Пешек” решается без моего участия. Да я нисколько и не жалею о том, что начальство больше не вспоминает обо мне. Главное сейчас для меня - тихо отлежаться на дне, чтоб не всплыли прежние грехи. Лишь бы не угодить в лапы молодчиков из особого отдела. Для этого можно и потерпеть.

Обуздывать собственное вольнолюбие мне помогает стремление к самообразованию. В казарме на чердаке есть небольшая каморка, я использую её для занятий. Там никто не мешает и все свободное время я трачу на выполнение очередных контрольных заданий по немецкому, так как заканчиваю программу четвертого года обучения на заочных курсах. Не ограничиваясь этим, начинаю еще, на всякий случай, изучать английский и французский. Разумеется, я понимаю, что без разговорной практики осилить их будет гораздо трудней. Но, к моему удивлению, читать элементарные учебные тексты на них оказывается не столь уж сложно. Видно, знание одного иностранного языка помогает значительно быстрее осваивать другие.

Нарушая мое учебное затворничество, изредка меня посещают приятели из второй эскадрилий Александр Бычков и Федор Веретехин. Они уже обзавелись в “Шанхае” веселыми подружками и великодушно предлагают и мне подыскать подходящую девчонку. Однако я не спешу с новыми знакомствами. Хотя сердечное постоянство в здешних условиях - весьма сомнительная добродетель, воспоминания об Уши и Катрин еще питают мое воображение. Их милые образы продолжают жить в моем сознании. С соседями по комнате у меня сразу складываются самые дружеские отношения. Особенно с Плотниковым, чья койка стоит рядом. Борис на три года постарше и успел немало повидать на своем веку. Мы часто беседуем о разных вещах, наши взгляды во многом совпадают. Он, как и я, ненавидит и не верит лживым пропагандистским лозунгам псевдокоммунистического режима.

Родом с Волги из Сызрани, мой сосед в семнадцать лет добровольно пошел в армию. После девятого класса поступил в летную школу в Куйбышеве и, получив звание пилота гражданской авиации, был направлен в Батайскую школу летчиков-истребителей. Но закончить её не успел. Немцы подошли к Батайску. Их “Мессеры” хозяйничали в небе. Курсантам, так и не ставшим пилотами на истребителях, пришлось воевать в других частях. После войны уцелевших из них послали в Иркутскую школу авиамехаников, а позже отправили в группу оккупационных войск в Германии. Таким образом на седьмом году службы Борис попал в наш полк и вынужден был жить, как и все мы, за колючей проволокой, под неусыпным надзором разных держиморд-начальников.

Мое уважение и симпатия к новому товарищу возросли еще больше, когда утром на спортплощадке, куда нас ежедневно в любую погоду выгоняли после подъема, он показал всем, как можно работать на гимнастических снарядах. Здесь ему просто не было равных. Плотников оказался превосходным атлетом. Он свободно крутил на турнике труднейшее “солнце” и проделывал на брусьях сложнейшие упражнения, которые нам и не снились. Даже я, пользующийся в полку славой первой перчатки, не годился тут ему и в подметки. Любовь к физической культуре и понимание её важности для общего развития в немалой степени сблизили нас. Я вскоре стал понемногу учить его боксу, а он меня гимнастике.

В одно из ближайших воскресений по казармам объявили, что желающие, кто еще не осмотрел Заксенхаузена, могут вместо посещения кинотеатра отправиться туда на экскурсию. Для этого специально выделили несколько автобусов.

- Я уже побывал там, но, если возьмут, поеду ещё, - говорит Борис. - Увидеть такое лишний раз не помешает.

- Бр-р-р! - морщится, как от зубной боли, Лев Волнухин. - С меня довольно и одного раза. Лучше прогуляюсь в кино. Говорят, сегодня идет классный французский фильм.

- Я тоже воздержусь от экскурсии, - замечает Владимир Ермолаев. – Скорбно-печального в нашей жизни и без того хватает.

- Что же там показывают? - заинтригованный, интересуюсь я.

- Один из первых фашистских концлагерей, - отвечает Плотников. - После прихода к власти, гитлеровцы уничтожали в нем тех, кто не соглашался с их политикой.

- И сейчас там почти все корпуса переполнены, - понизив голос, произносит Волнухин. - Только держат в них наших штрафников. Может, еще сами туда загремим.

- Типун тебе на язык! Не каркай! - суеверно сплевывает через плечо Ермолаев. - Меня уж однажды чуть не загребли.

Он с опаской, косится в сторону двери. Я знаю, что Вольдемар, как звали мы его в бытность курсантом, около полугода провел где-то на стационарном лечении. Краем уха доводилось от друзей слышать, что он был связан с одной из врачих, работавших в медкомиссии, и та помогала ему торчать там, симулируя какую-то затяжную болезнь. Сам он, разумеется, не очень-то распространяется об этом. И правильно делает - стукачей повсюду хватает. Я же хорошо понимаю его опасения, невольно вспоминая о собственном бегстве из Вернойхена. Мысль о злосчастной шифровке продолжает отравлять мне кровь.

Оставив наших коллег готовиться к кинопоходу на французский фильм, мы с Плотниковым и еще несколько ребят из нашей эскадрильи отправляемся к штабу полка, где стоят автобусы. Здесь занимаем места в машинах и минут через сорок подъезжаем к небольшому аккуратному немецкому городку, на окраине которого за мощной каменной стеной, опоясанной сверху густыми витками колючей проволоки, раскинулся печально известный лагерь смерти. Сойдя с автобусов, проходим в сопровождении местного офицера-экскурсовода в широкие ворота с автоматическим электроподъемником, поднимающим прочную металлическую решетку. Я с любопытством смотрю вокруг. Бывать внутри подобных заведений мне еще не доводилось.

По бокам от центральных ворот расположены две сторожевые вышки с установленными на них турельными пулеметами. Там видны часовые. Такие же башни торчат и дальше вдоль стен через каждые сто метров. Передняя часть двора с крематорскими печами, с грудами пепла, с набитыми человеческими волосами матрасами и казематами для поточных расстрелов, служит в качестве музейного комплекса для организованного показа прибывающим посетителям. Большая же задняя часть бывшего концлагеря, отгороженная двойным проволочным забором с бегающими между сетками овчарками, продолжает и сейчас активно действовать. Там, в мрачных кирпичных бараках с толстыми решетками на оконцах содержат приговоренных военными трибуналами солдат, угодивших за дисциплинарные провинности в штрафные батальоны.

- Думаю, не случайно нас знакомят с этим мемориалом, - подталкивая меня под локоть, с усмешкой замечает Плотников.

- Да уж, действует на психику, - соглашаюсь я.

Тем временем сопровождающий нашу группу экскурсовод в погонах лейтенанта ведет неторопливый рассказ.

- У фашистов с самого начала все было четко спланировано, - подробно объясняет он. - В этом вот каземате шла сортировка узников. Тех, кого по состоянию здоровья нельзя было больше использовать на работах, здесь пускали в расход. Вы видите тут звукоизолированное помещение, внешне оборудованное, как медкабинет. Сюда ставили жертву, будто для измерения роста, а сзади в стене имеется отверстие, откуда производился выстрел в спину. Тело тотчас грузили на передвижную тележку и отвозили в соседний кремационный зал. Кровь смывали водой, для чего предусмотрены специальные стоки и шланги.

- А кто перевозил и сжигал трупы? - спрашивает один из молодых бойцов.

- Этим занималась особая команда “печников”. Те, кого туда включали, временно получали добавочный паек и содержались отдельно. Но потом вскоре их самих уничтожали, - с готовностью отвечает лейтенант. - В четырех крематорских печах почти постоянно поддерживалось горение. Зола и пепел регулярно вывозились на окрестные поля в качестве удобрений. Вообще-то немцы, как вы знаете, народ экономный, у них все продумано до мельчайших деталей. При крематории был организован и цех по переплавке золотых зубов в слитки и цеха по использованию человеческих волос и кож. Имелся и научно-экспериментальный отдел, проводивший медицинские опыты на людях и заготовлявший кровь для нужд армии.

Рассказчик умолкает, чтобы перевести дух, и, сделав многозначительный жест, громко продолжает.

- С 1936 по 1945 год на территории Германии и оккупированных ею стран действовало 23 концентрационных лагеря с двумя тысячами филиалов. За эти годы в них было брошено 18 миллионов человек. Одиннадцать были уничтожены. Самые крупные “фабрики смерти” находились в Освенциме, Майданеке, Маутхаузене. Заксенхаузен занимает в этом списке четвертое место. Он был создан одним из первых. В Освенциме зверски замучено четыре миллиона, в Майданеке — миллион четыреста тысяч, в Маутхаузене — 122 тысячи, здесь в Заксенхаузене — 100 тысяч. Крупные лагеря были также в Равенсбрюке и в Бухенвальде. У гитлеровцев были даже лагеря для детей и подростков.

Снабдив нас соответствующей информацией и показав отведенную в качестве музея часть территории бывшего концлагеря, бравый экскурсовод заботливо выпроваживает нашу группу и идет работать с новой, прибывшей только что из других воинских подразделений. Мы возвращаемся на автобусах в Ориниенбург, обсуждая увиденное.

- Откуда только у людей берется столько злобы, чтобы так вот измываться над себе подобными? – тихо произносит Борис Плотников.

- К сожалению, большинство об этот не задумывается, - отзывается сидящий на лавке против нас младший сержант из соседней эскадрильи. – За них мыслят любимые ими фюреры!

Мы молча въезжаем в пригород Ораниенбурга. Впереди маячит проходная гарнизона. Через неделю в разгар рабочего дня, когда я вожусь на самолете, помогая Попову менять на моторах  подтекающие масленые дюриты, меня вдруг вызывают в штаб полка.

- Кончай работу! Отправляйся в особый отдел! - приказывает техник звена. - Тебя зачем-то требует к себе старший лейтенант Пирожков.

Услышав это, я невольно вздрагиваю. Хотя фамилия начальника смерша нередко служит предметом остроумных шуток среди личного состава, на деле она заставляет трепетать всех. Я не раз видел на общих построениях этого неприметного с виду человека, но беседовать с ним с глажу на глаз мне не доводилось. “Вот оно! Карающий меч занесен! Опустится ли он на мою голову? - проносится в сознании.” Я понуро плетусь со стоянки по дороге через мост в сторону гарнизона. “Как быть? Не махнуть ли пока не поздно в Западную зону? Но что тогда будет с матерью, с близкими! К тому же, что мне делать у проклятых капиталистов?!”

Зайдя в казарму, я долго мою руки и переодеваюсь в чистое обмундирование. Зачем-то сую за голенище сапога сапожный нож в чехле, который можно использовать как финку. Впрочем, делаю это просто автоматически, потому что пускать кровь никому не собираюсь. В конце концов, если мне так уж не захочется оказаться за проволокой Заксенхаузена, у меня, пожалуй, хватит сил честно пристукнуть грозного смершовца и голым кулаком. «Но что делать потом? Выпускать себе кишки - как это делают благородные самураи?»

Обуреваемый столь мрачными мыслями, я все же решаю прежде выяснить в чем дело. Взяв себя в руки, отправляюсь к штабу и почти спокойно подхожу к небольшому строению, недалеко от гарнизонной проходной. Там размещается особый отдел полка. На двери начальника “смерша” висит скромная табличка с надписью “Старший лейтенант Пирожков”. Постучав я решительно открываю дверь и, войдя в кабинет, докладываю с своем прибытии. Сидящий за столом офицер отрывает взор от бумаг, с минуту смотрит в мою сторону, как бы пытаясь вспомнить зачем я ему понадобился. Наконец, небрежно кивнув, достает из папки какой-то листок.

- Оказывается, сержант, вы здесь, в Ораниенбурге, а вас продолжают искать в Вернойхене, - негромко говорит он. - Когда же вы сюда перебрались?

- Сразу же после седьмого ноября, товарищ старший лейтенант, - бодро отвечаю я. - Так как еще до праздника меня сняли там с довольствия и перевели из второй эскадрильи в первую.

- В первую? - переспрашивает он.

- Так точно! От майора Дельцова к капитану Калугину, - отзываюсь я. - В той же должности второго механика.

- А что там у вас за история с нашим новым инженером? Почему-то капитан Дусь целый месяц не может разыскать вас? - старший лейтенант, заглянув в вынутый из папки листок, переводит недоуменный взгляд на меня.

- У капитана украли велосипед. Он думал сперва, что это я, но потом разобрался. Недели полторы назад мы с ним побеседовали. Он ко мне претензий не имеет. Можете сами у него справиться. - Я с видом невинной добродетели опускаю взор.

- Ладно! Это мы уточним, - пожимает плечами офицер. - Можете возвращаться в казарму.

Он делает на листке какие-то пометки, кладет его обратно в папку и кивает мне, давая понять, что больше меня не задерживает. Щелкнув каблуками, как положено дисциплинированному воину, я потихоньку выскальзываю за дверь, не веря себе, что так легко отделался. Видно, богиня удачи плутовка Фортуна еще не совсем отвернулась от меня. С души точно сваливается тяжеленный камень, давивший с той самой минуты, когда узнал о проклятой шифровке. Не чувствуя под собой ног, я весело иду в казарму, ругая себя за чрезмерную мнительность. Все вокруг как-то сразу вдруг преображается, становится более светлим, живым, наполненным яркими красками.

Я радостно озираюсь по сторонам, будто впервые вижу знакомые здания военного городка, невольно сравнивая его с Вернойхеном. Гарнизон Ораниенбурга, расположенный среди многолюдных кварталов почти в центре большого города, явно имеет целый ряд существенных преимуществ. Даже ограда из колючей проволоки здесь охватывает далеко не всю территорию, позволяя без особого риска выбираться за ее пределы. К тому же, чтобы добраться до аэродрома и вернуться назад, надо миновать мост и пройти по пригороду, где не приходится опасаться встреч с патрулями и офицерами, так как, работая на матчасти, нам нередко случается задерживаться по вполне объективным причинам. Нет, тут явно можно нормально жить. Если, конечно, стоит называть нашу чертову солдатчину нормальной жизнью.

Внезапно я ощущаю за голенищем сапога засунутый туда нож. Недавние размышления о возможностях его использования, заставляют меня горько усмехнуться. Перед глазами невольно возникает худосочное лицо начальника полкового “смерша”, чей кабинет я только что покинул. Что если бы исход нашей встречи оказался иным? Может быть, мы оба были бы уже где-нибудь в преисподней. Впрочем, как человек, воспитанный на идеях далеких от веры в загробные миры, я не столько пекусь о будущих райских кущах, сколько о реальной безопасности в настоящем, и искренне радуюсь, что не пришлось никому выпускать кишки, да и мои собственные остались пока на месте.

Подходя к казармам, я решаю должным образом отметить такое событие. Поэтому вместо того, чтобы снова идти ишачить на аэродром, я отправляюсь к друзьям во вторую эскадрилью. Федор Веретехин еще где-то трудится в оружейных мастерских, зато Александр Бычков, только что сменившийся с дежурства, относится с пониманием к моим чувствам и с одобрением отзывается о моем решении. Мы тотчас отправляемся к его приятельнице в Шанхай. Там находят подружку и для меня. Девчушка оказывается веселой и без больших претензий. В доброй компании с помощью новой знакомой и шнапса мне удается довольно быстро развеять последние остатки страха, под гнетом которого прошли первые недели моего пребывания в Ораниенбурге.

С этого дня моя жизнь в новом гарнизоне начинает протекать под более оптимистическую мелодию. Покончив со своим вынужденным затворничеством, я все реже поднимаюсь теперь на чердак штудировать теорию иностранных языков, предпочитая устную практику вне казармы. К сожалению, свободного времени для этого остается очень мало. Работа на матчасти, нудное отсиживание на обязательных политзанятиях, наряду с неоднократными прогулками до аэродрома и обратно, отнимают, как правило, большую часть суток. Единственная возможность хоть ненадолго вырваться из чертова колеса служебных обязанностей - это попасть в караул или на какое-нибудь дежурство.

Почему-то многие не любят ходить в наряды и избегают очередных дежурств, я же, наоборот, часто напрашиваюсь на них. Старшина Михаил Шустеров, ответственный за наряды, охотно идет навстречу моим запросам, и я постоянно то сменяюсь, то заступаю на новое дежурство. Особенно мне нравится дежурить по столовой, что случается не редко. Следить за порядком на кухне и в залах первого этажа, где питается рядовой и сержантский состав, несложно. К тому же это дает возможность совершенствоваться в языковой практике, поскольку для чистки картошки, мытья котлов и посуды мы полугласно привлекаем подсобных работниц из соседнего “Шанхая”. Начальство смотрит на такое сотрудничество с местным населением сквозь пальцы, тем более, что и пивным хозяйством в подвале под нами все равно ведают немцы.

Обычно заступая на дежурство, я принимаю от сменщика кладовую с продовольственными припасами, выдаю поварам положенные по норме масло, сахар, мясо, крупы, специи и, заперев на ключ кладовку, иду через проходной подъезд ближайшего офицерского дома в немецкий квартал приглашать знакомых девиц на поденную работу. Расплачиваемся мы всегда остающимися продуктами, позволяя выносить с собой консервы и хлеб, поэтому от желающих помогать нам нет отбоя. Ребята в шутку называют таких помощниц “молодогвардейками” и наперебой ухаживают за ними. Даже те, кто не решается ходить в самоволку за территорию гарнизона, порой пользуются их услугами.

Во время одного из первых же моих дежурств по столовой на меня, как говорят в народе, нисходит озарение свыше, в самой что ни на есть прямом смысле этого слова. Как-то вечером, когда все опоздавшие уже были накормлены ужином и повара, вместе с рабочими по кухне солдатами и нашими юными помощницами, отправились на покой, я в последний раз обхожу вверенные моему попечению залы, хозяйским оком окидывая, все ли достаточно чисто прибрано. Зайдя в кладовую в конце коридора, я достаю связку ключей, чтобы запереть помещение, как вдруг внимание мое привлекает гулкий топот над головой. На втором этаже явно кто-то лихо отплясывает гопака. Я вспоминаю, что там еще работает пивной бар. Дробная, ритмичная чечетка подгулявшего плясуна заставляет меня поднять взор к потолку, на котором от сотрясений тихо покачивается электролампа.

Мне тоже чертовски хочется промочить горло свежем пивом, но заходить в офицерскую столовую нам не положено. “Сословная дифференциация псевдосоциалистического режима - будь она проклята! - зло думаю я. - Как когда-то негров в расистской Америке не пускали в заведения, где пьют белые. Внезапно взгляд мой падает на три латунные трубки в палец толщиной, тянущиеся от потолка к полу в углу кладовой. Я крепко хлопаю себя ладонью по лбу. В голове проносится озорная мысль. Не зря все-таки меня чему-то учили в школе механиков. Заперев столовую, я иду в казарму, насвистывая бодрую мелодию. До отбоя еще почти час. Товарищи по комнате занимаются кто чем, готовясь к вечерней поверке.

- Желающие отведать пивка, поднять руку! - тоном классного учителя, объявляю я.

Все трое заинтриговано оборачиваются ко мне, дружно подняв ладони.

- Побыстрее найдите дрель с тонким сверлом! - командую я. - Только никому, ни о чем, ни слова!

Мой сосед по койке Борис Плотников, понимающе кивнув, молча идет в каптерку и вскоре приносит требуемое.

- После поверки приглашаю на выпивон ко мне в столовую, - беря дрель, говорю я. - Да сообщите Сашке Бычкову и Феде Веретехину из второй эскадрильи, чтобы тоже приходили.

С дрелью подмышкой я возвращаюсь на свой объект. Запершись изнутри, прохожу в кладовку и потихоньку высверливаю в нижнем конце латунной трубки, сантиметров в тридцати от пола, маленькое отверстие. Оттуда бойкой струйкой начинает течь пиво. Я подставляю под струю один из заготовленных больших алюминиевых чайников. Пока тот наполняется, достаю спичку и, чуть заострив с конца, пробую её в качестве затычки. Система работает превосходно. Чтобы слив с бочек шел равномерно, я делаю такие же отверстия и на двух других трубках. Теперь можно угощать пивом хоть целую эскадрилью. Вряд ли скоро заметят утечку. Лишь бы случайно не выскочили спички. Давление тут, судя по струе, изрядное.

Набрав несколько полных чайников, я затыкаю отверстия, обматываю самодельные пробки изоляционной лентой и для страховки закрепляю их тонкой проволокой. Полюбовавшись на результаты своего труда, иду встречать приятелей. Они уже барабанят в дверь. Впустив друзей в столовую, я вновь запираюсь и показываю им на стол.

- Угощайтесь, ребята! Можете пить до отвала. Мало будет - еще нацежу, - я небрежно киваю на стоящие на столе чайники с кружками.

- И правда пиво, - заглядывая в чайник, принюхиваются Сашка Бычков. - Где надыбал?

- С неба упало – да вам в рот попало, - смеюсь я. - Из офицерского бара. Прислали вас порадовать!

- Нет, в самом деле? - наливая себе в кружку, вопросительно поднимает брови Федор Веретехин.

- Ну, если поточнее и немчура тут руку приложила, - отзываюсь я. - Но за них не переживайте, не обеднеют. Пара чайников с бочки не так уж много.

- Догадываюсь, зачем тебе понадобилась дрель, - подмигивает мне Борис Плотников. - Трубопроводы в кладовке?

- Швайге Бурше - Фаинд хёрт! *(Молчи, парень, враг подслушивает! нем.) - прикладываю я палец к губам. - Идемте со мной! Покажу, как это делается. Когда будете здесь дежурить, и вам пригодится.

Мы идем в кладовую, и я наглядно демонстрирую, как пользоваться затычками из спичек.

- Здорово сообразил! - одобрительно оценивает мое творчество Лев Волнухин. - А я сколько раз дежурил и не докумекал.

- Лишний раз пошевелить мозгами всегда невредно, - рассудительно замечает Владимир Ермолаев. - Теперь не надо и фрицам кланяться. Они боятся продавать нам пиво за деньги, так будем брать даром.

- Торгашей понять можно, немцы народ дисциплинированный, - негромко произносит Веретехин. - Раз начальство не велит, то и торговлю разводить незачем.

- Главное - быть осторожным, чтоб никто не догадался, - улыбается Бычков, - тогда долго сможем этим пользоваться.

Все единодушно соглашаются с его высказыванием. Беседуя, мы возвращаемся в зал допивать пиво. После того вечера, всякий раз, когда кто-нибудь из наших дежурил по столовой, у нас была возможность вволю побаловаться ядреным зельем. Впрочем, вскоре я обнаруживаю, что и дежурные из других эскадрилий пронюхали в чем дело. Как-то, во время очередного приема продуктов в кладовке, я увидел, что изоляционной лентой и проволокой для страховки перестали пользоваться, но и без них обломки спичек надежно перекрывают просверленные в трубках отверстия. Я оставляю все как есть, так как теперь, по прошествии многих дней, если даже найдут место утечки, Выявить главного виновника хищения будет невозможно.

Пользуясь оказией, мы иногда даже устраиваем между собой состязания, кому больше удастся выпить пива за один присест. Под новый год, помню, зашел спор между двумя основными претендентами на звание короля выпивох. Весь рядовой и сержантский состав нашей эскадрильи, затаив дыхание, следит за разгоревшейся схваткой между сержантом Павловым по кличке "Кит" и моим мотористом ефрейтором Головешкиным. Подавляющее большинство зрителей не сомневается в быстрой победе "Кита", самого рослого и толстого парня в полку.

Но тщедушный с виду Головешкин, с тонкой жилистой шеей и рахитично отвислым животом, оказывается достойным соперником. В упорном поединке, ко всеобщему изумлению, он вырвает лавры победителя, одолев два пятилитровых чайника под восторженный гул болельщиков. Правда, о своей победе "король" узнает лишь на другой день, потому что к концу состязания полностью отключается и уже не соображает, что делает. Нам приходится всю дорогу до казармы тащить его на руках как тяжело больного.

Избавление от гнета страха, развеянного недавним свиданием с начальником особого отдела, возвращает любовь к риску и обычную бесшабашность, свойственные моей натуре. Во мне снова оживает страсть к приключениям. Не ограничиваясь благосклонностью покладистых "молодогвардеек" из соседнего "Шанхая", я постепенно начинаю осваивать и более отдаленные территории. Самым примечательным и злокозненным местом в Ораниенбурге считается у ребят "Тихая гавань".

Так называют уютный ресторанчик с приличной танцплощадкой и недурным оркестром. Расположенный в нескольких кварталах от военного городка, он всегда полон молодежи, собирающейся туда по вечерам со всей округи. Там постоянно бывает богатейший выбор девочек на любой вкус. Правда, название "Тихая гавань" следовало понимать скорее в ироническом смысле, поскольку тишиной это заведение отнюдь не славилось, так как туда частенько наведывались патрули.

Друзья знакомят меня с хозяином ресторана, не старым еще очкастым немцем по имени Вальтер. Тот относится к нашему брату - русской солдатне - приветливо и, хотя в долг на выпивку никому не давет, при случае предупреждает нас об опасности. Мы с Вальтером быстро находим общий язык. Он одобрительно отозвается о моем почти правильном  произношении и сам показывает, каким способом лучше выбираться из здания, если перед входом остановится вдруг патрульная машина.

Удрать можно через небольшую форточку-оконце в кладовке, где хранится инвентарь для уборки помещений. Кладовая каморка находится в заднем конце курительного зала. Всегда распахнутое оконце, служащее для проветривания, выходит на тыльную сторону дома, откуда через невысокие заборы садово-огородных участков нетрудно перебраться на другую улицу. Вышеуказанным маршрутом я много раз ловко ускользаю от облав, чувствуя себя в "Тихой гавани" как рыба в воде.

Сослуживцы считают меня надежным "лоцманом" в беспокойных водах этого заведения и в трудные моменты патрульных наездов всегда обращаются ко мне за помощью. Данное обстоятельство льстит моему самолюбию и однажды чуть было не оборачивается для меня крупной неприятностью. Как-то мы справляем у Вальтера чьи-то именины, когда хозяин дает знать, что к подъезду подкатили военные "студебеккеры". Кроме моих приятелей в танцзале и в питейном баре находится десятка полтора ребят из нашего полка.

Все разом кидаются в курилку. Но пропускная способность узкого оконца блокирует продвижение. Ошалевшие от страха, подвыпившие парни толпятся возле маленькой кладовки, бестолково ругаясь и мешая друг другу выбираться наружу. Между тем офицер и несколько автоматчиков появились уже у входной двери.

- Кажется, влипли! - выглядывая из курилки, негромко произносит Федя Веретехин и хмуро добавляет. - Как куры во щи!

- Через такую щель и за десять минут с этими придурками не проползем, - спокойно соглашается Сашка Бычков, кивая на сгрудившихся у каморки однополчан.

- Поторопите хлопцев! - говорю я друзьям, затягивая ремень на гимнастерке. - Попробую задержать патрульных.

Хмель, как всегда в таких случаях, мигом вылетает у меня из головы. Не спеша я выхожу из курилки и, изображая из себя сильно пьяного, покачиваясь, направляюсь к стойке бара. Краем глаза успеваю заметить, что офицер, в погонах старшего лейтенанта, не знакомый. Значит, патруль из соседнего полка. Чувствуя себя предельно собранным, как на ринге, весело подмигиваю Вальтеру, стоящему за стойкой. Тот недоумевая вскидывает брови. По приказу старшего лейтенанта двое солдат подхватывают меня под руки.

- Отведите в машину! И смотрите, чтоб не сбежал! - бодро командует офицер, руководящий отловом.

Солдаты, с болтающимися за спинами автоматами, пытаются оторвать меня от стойки, но это у них не получается. Я прочно держусь за мощную дубовую тумбу питейного стола. Несколько минут мы меряемся силой. Ресторанная публика с любопытством наблюдает за схваткой. Музыканты прекращают игру. Остановившиеся танцевальные пары с интересом толпятся вокруг, обмениваясь веселыми замечаниями. Знакомые девочки, поняв, что я разыгрываю комедию, чтобы дать возможность приятелям убежать, подбадривают меня негромкими возгласами. В дверях появляется еще несколько солдат.

- Помогите же, наконец, вывести его! - раздраженно распоряжается офицер, оборачиваясь к вошедшим.

Общими усилиями меня волокут к выходу. Я знаю, что если окажусь на улице, убежать вряд ли удастся. Там могут дать прикладом по башке, или, чего доброго, даже открыть пальбу. Такие права у патрульных имеются. Пока же оружие у них за спинами, оно лишь мешает им. Я понимаю, что приближается решительный момент. Пора заканчивать представление. Внезапно пустив в ход кулаки, я расшвыриваю солдат и переступив через одного из упавших, кидаюсь к курилке. В ней, слава богу, уже пусто, но в кладовке, как сельди в бочке, сгрудилось человек семь, не успевших еще пролезть в оконце.

К счастью, дверь в курилку распахивается внутрь, а в метре от нее есть небольшой приступок, так как пол там чуть выше, чем в танцевальном зале. Опираясь на этот приступок, я усаживаюсь на пол и ступнями ног закрываю дверь. В неё тотчас начинают ломиться со стороны зала. Чувствуя, что дверь не заперта, нападающие сообща пытаются преодолеть оказываемое мною сопротивление, но мышцы ног у боксеров прочные. Я слышу сердитый голос офицера, приказывающего принести с улицы бревно. Догадываюсь, что хотят им воспользоваться, как тараном. В этот момент из кладовки долетает голос Сашки Бычкова.

- Путь свободен! Смывайся!

Вскочив, я бросаюсь к кладовке и вижу длинное тело своего друга, с трудом протискивающегося головой вперед в узкое оконце. Без промедления следую за ним, слыша, как дверь в курилку с грохотом распахивается, видно, под ударом толстого бревна. Сзади раздаются крики: "Хватай! Держи его!" Кто-то успевает схватить меня за сапог. Я отчаянно брыкаюсь и, вероятно, попадаю другой ногой по руке схватившего. Доносятся мат и проклятия. Меня отпускают. Я падаю руками вперед на груду валяющихся под оконцем кирпичей и поспешно отскакиваю в сторону. Над головой раздается автоматная очередь. Присев от неожиданности, я вместо страха ощущаю прилив дикой злобы. "Не хватает еще, чтоб эти придурки пристрелили меня!" Подняв с земли обломок кирпича, я с силой швыряю его в оконце и, сломя голову, петляя, бегу по огородам на другую улицу.

После столь шумного инцидента походы в "Тихую гавань" приходится прекратить. Появляться там теперь слишком рискованно. Да и перед Вальтером неудобно - налет патрулей наверняка не прошел бесследно для его заведения. Недели две я вообще не хожу в самоволку, чтобы лишний раз не испытывать судьбу. Свободное время, как прежде, посвящаю занятиям на чердаке, делая очередные контрольные работы, присланные с заочных курсов. Вскоре после нового года начинаются зимние летно-тактические учения.

В этот период происходит еще одно событие, которое оставляет заметную зарубку в моей памяти. Стоящая на стоянке рядом с нашим самолетом "Пешка" возвращается как-то из полета без стрелка-радиста. Нижняя часть фюзеляжа и бока машины в метре от хвостового оперения забрызганы кровью. Пилот и штурман, сняв парашюты, понуро стоят перед капитаном Калугиным.

- Доложите толком, что случилось? - спрашивает комэска у командира экипажа.

- Мы шли в строю, после того, как отбомбились на полигоне, - рассказывает пилот. - И вдруг чувствую, что машину ведет вниз. Я пытаюсь действовать штурвалом, но его как заклинило. Мы быстро теряем высоту. Дав газ, начинаю трясти рукоятку штурвала. Наконец, рули управления отпускает. Выравниваю самолет, пробую связаться со стрелком, тот не отвечает. Вот, собственно, и все.

- Видно, Третьяков как-то выпал из нижнего люка и зацепился лямкой парашюта за тягу рулей хвостового оперения, - замечает штурман. - Его тело начало трепать по бокам фюзеляжа, а отцепиться сам он, конечно, не смог.

- Но зачем открывать люк, если не собираешься прыгать? - пожимает плечами капитан Калугин.

- Стрелки иногда распахивают его, чтобы глядя вниз - любоваться местными пейзажами, - высказывает предположение техник звена.

- Во всяком случае, удирать к американцам он не собирался, - вздохнув, говорит командир экипажа. - Ведь мы находились над нашей зоной. Ему это было хорошо известно.

- Да и чтоб добраться туда, достаточно сесть на электричку, идущую до Берлина, - устало усмехается штурман.

- Главное сейчас организовать поиск! Берите тренировочный "По-2" и тщательно осмотрите сверху местность по маршруту полета! - приказывает комэска. - Как только что-нибудь обнаружите, доложите по рации. А я распоряжусь, чтобы выслали автомашину с врачом. Только медицинская помощь вряд ли уже понадобиться.

Капитан хмуро кивает на запекшиеся пятна крови на фюзеляже. Через несколько часов мы узнаем, что в штаб полка привезли Третьякова. Вернее то, что от него осталось. Вечером, после работы, идем прощатся с товарищем. Тело стрелка-радиста представляет собой сплошное окровавленное месиво, кое-как уложенное на носилки и прикрытое обрывками одежды. Лицо невозможно узнать. Из-под бинтов проглядывают лишь отдельные участки кожи, да у лба небольшая прядь светло-русых волос.

- Как его угораздило вывалиться из кабины! - качает головой Федя Веретехин, печально оглядывая останки однополчанина.

- Очень даже просто! - отзывается Сашка Бычков. - Задремал небось случайно или самолет тряхнуло в воздушной яме. Я тоже обычно летаю с распахнутым люком. Так хоть землю видно и картины все время меняются. А то сидишь за рацией, как крот в норе, со скуки ошалеть можно.

- Если бы не зацепился лямкой за тяги руля высоты, все бы обошлось, - вздыхает Борис Плотников. - Видно, его здорово полоскало встречным ветром по бортам фюзеляжа. На скорости в четыреста километров в час это дело нешуточное.

- Когда отцепился, он, наверняка, был уже мертв. - тихо замечает Владимир Ермолаев и, помолчав, добавляет, - жаль беднягу! Потерять жизнь вот так, во цвете лет, в мирные дни! Каково будет близким узнать об этом!

- У него и родных-то нет. Воспитывался в детдоме, - говорит старшина Михаил Шустеров. - Родители его погибли во время землетрясения в Ашхабаде.

Сняв пилотки, ребята негромко переговариваются, скорбно рассматривая лежащее на носилках безжизненное тело. Все очень переживают смерть Третьякова. Я тоже невольно думаю о нем. Он жил как раз над нами на втором этаже в комнате стрелков-радистов. Этот скромный, добродушный парень умел дружить со всеми. В полку его любили. Не раз мы вместе хаживали в самоволку и пили, как говорится, из одной кружки. Был он и среди тех, кто убегал недавно от патрулей через узкое оконце кладовки в "Тихой гавани". И вот теперь все, что осталось от него, лежит неподвижной, бесформенной массой, которую скоро зароют в землю где-то на городском кладбище Ораниенбурга, куда уж наверняка никто из нас не сможет придти и где о нем вряд ли вспомнит хоть одна русская душа.

Почти в то же время, когда погиб Третьяков, в полку случилось еще одно чрезвычайное происшествие, заставившее всех изрядно поволноваться. Это происходит во время дежурства по столовой моего нового друга, соседа по койке старшины Бориса Плотникова. В тот вечер, пользуясь по обыкновению оказией, мы выпили несколько чайников свежего пивка, нацеженного через просверленные отверстия в латунных трубках, проходящих через кладовку. Поболтав о превратностях судьбы и помянув разбившегося сослуживца, мы оставляем Плотникова на боевом посту присматривать за кухонным хозяйством и отправляемся на покой в казарму. Но доспать спокойно в тот раз не удается. Утром, чуть свет нас поднимают по тревоге.

Оказывается, пропал Петр, гарнизонный шеф-повар. Этот небольшого роста, крепко сбитый малый, славящийся кулинарным искусством и веселым нравом, таинственным образом исчезает с рабочего места в столовом блоке, что вызывает настоящий шок. По приказу коменданта все подразделения военного городка принимают деятельное участие в поисках пропавшего.

- Было два часа ночи, когда Петр попросил меня присмотреть, чтобы не подгорели пончики, - рассказывает потом Борис. - Он, мол, только сходит в туалет и скоро вернется готовить завтрак для летного состава. Я снял с плиты пончики и прождал больше часа. Затем стал искать его, но безуспешно. Пришлось доложить дежурному по части и вызвать сменщицу Петра повариху Шуру. А шеф-повар - как испарился!

Мы проискали его двое суток, прочесали в Ораниенбурге все подозрительные места. Даже спустили воду в канале, что проходил рядом. Нашему звену было еще поручено тщательно обследовать один из берегов канала на участке от железнодорожного моста до шлюза. Помню - я шел в паре с первым механиком с шестерки старшиной-сверхсрочником Ярцевым. Мы двигались метрах в ста от канала, осматривая прибрежный кустарник и вдруг увидели небольшое искусственное озерко-воронку, вероятно, как-то сообщавшуюся под землей с каналом. В центре ее, откуда только что сошла вода, в мокром коричневом иле, чуть прикрытом тонкой коркой льда, что-то явно шевелилось.

- Глянь! - указывает рукой напарник. - Рыба!

Несколько минут мы молча наблюдаем странную картину. В невысохшей еще луже, хорошо заметные сверху, трепыхаются довольно крупные рыбины.

- Видно, немцы разводят тут карпов, - высказывает предположение старшина.

- Что будем делать? - спрашиваю я.

- Поищи-ка крепкий прут или проволоку, - разуваясь, отзывается старшина. - Не пропадать же добру!

Сняв сапоги, он задирает штанины повыше колен и, попрыгав, чтобы согреть ноги, лезет в лужу. Вскоре ему удается выбросить на берег с десяток солидных карпов и тройку длинных жирных угрей, продолжающих отчаянно колотить по земле хвостами.

- Не простуди ноги! Хватит, не дотащим! - останавливаю я рьяного рыболова.

- Зеркальный карп! Свежий! Самая полезная еда! - выскочив из воронки и растирая подошвы, назидательно замечает Ярцев. - Манька моя приготовит отличное жаркое. Пальчики оближешь!

Мы нанизываем рыб на толстый железный прут, который находим поблизости, и, с трудом подняв добычу, относим ее в гарнизон на квартиру старшины, живущего в семейных корпусах среди офицерского состава. Его жена Мария Акимовна, молодая женщина, недавно приехавшая к мужу из Союза, принимается за работу. Мы возвращаемся к каналу продолжать поиск пропавшего шеф-повара. Вечером, вместо ужина в столовой, я иду в гости к Ярцеву, и его Маня потчует нас превосходно зажаренной рыбой и отечественным портвейном "Три семерки", купленным в местном военторге.

- Помянем Петра, живого или мертвого, - поднимая стакан с красным вином, говорит старшина. - Думаю, теперь вряд ли уж удастся отыскать его.

- Что-то в последнее время не везет нашему полку, - киваю я. - То самолет гробанулся, то Третьяков, а сейчас еще и шеф-повара потеряли.

- Во всяком случае, Петька - малый серьезный, не чета придурку Ромео! Если и смылся, то сделал это грамотно, - усмехается Ярцев. - Лишать себя жизни из-за любовных шашней могут сегодня лишь идиоты. Не те ныне времена!

- Себя-то ладно, - пожимаю плечами я. - А то ведь прихватил с собой и подружку. Та, говорят, была на седьмом месяце беременности.

- Кто такой Ромео? - интересуется хозяйка, подкладывая в тарелки подрумяненные куски карпа.

- Ромео - прозвище. Вообще-то звали его Виталькой, - отзывается старшина. - Он служил в хозвзводе, что стоял в соседней деревне. Этот ненормальный так втюрился в немку, что когда его начали трясти за связь с ней, не долго думая пристрелил ее и себя.

- Вот уж чумовой! - нервно встряхивает кудрями сердобольная Марья Акимовна. - Собственного потомства не пожалел, дурень!

- Хотя, говоря по правде, и его понять можно. Испугался Сибири парень! - подливая в стаканы портвейн, вздыхает её муж. - Лет пятнадцать влепили бы ни за что. Такое не каждому по нутру!

Весна сорок восьмого года выдалась в Германии ранняя. В марте уже растаял последний снег и почки на деревьях начали быстро набухать. Не решаясь больше посещать "Тихую гавань", я стал частенько наведываться в Легенбрух, так назывался крупный поселок-деревня за аэродромом. Ходить туда было сравнительно далековато, около трех километров, зато дорога была почти безопасна, поскольку проходила большей частью по местам, где нам регулярно приходилось бывать, работая на самолетах. В Легенбрухе, именуемом еще среди солдат "Ванькин-штатом" я нашел вскоре девушку, которая вполне удовлетворяла моим вкусам. Свидания с ней если и не примиряли меня с безмерно затянувшейся проклятой солдатчиной, то во всяком случае значительно скрашивали подневольное существование.

Анчен, или Анхен, что значит по-русски Аннушка, искренне привязалась ко мне и наша, возникшая с первой же встречи, взаимная симпатия, быстро переросла в более прочное чувство. Мне казалось порой, что мы знакомы уже тысячу лет и именно о такой спутнице жизни я мечтал с раннего детства. По виду Анчен чем-то напоминала подружку Павла, белокурую Элен из Блюмберга, но была гораздо более тонкой и миловидной, что, впрочем, полностью соответствовало душевному строю ее натуры. Необычайно сдержанная и вдумчивая от природы, моя новая знакомая изумляла меня своими, не по возрасту развитыми, рассудительностью и тактом. Будучи старше ее на три года, я чувствовал себя в ее присутствии мальчишкой и обычно, прежде чем открыть рот, тщательно взвешивал приходящие в голову мысли.

Анчен жила у престарелой тетушки в небольшом типовом домике с садом почти на краю поселка. Её родители из Восточной Пруссии погибли во время войны и тетя приютила девочку у себя. Ко мне старушка относилась терпимо, во всем потворствуя своей племяннице, в которой души не чаяла. Обе подрабатывали где-то неподалеку на кооперативной ферме, получая скромную плату, которой едва хватало, чтобы выкупать паек. Я пробовал, как мог, помогать им, чем неизменно вызывал нарекания со стороны своей пассии, серьезно полагавшей, что настоящая любовь обязательно должна быть бескорыстной. Впрочем, я старался не очень-то давать волю собственным чувствам. Помня о злосчастной судьбе Ромео, я стремился держать эмоции под контролем и пытался подкреплять себя сентенциями древних стоиков, рекомендовавших в таких случаях взирать на все с космических высот.

Чтобы не слишком привязываться к своей избраннице, я порой ходил с приятелями в "Шанхай" и по другим местам, где можно было весело провести время. Среди товарищей по эскадрильи моим напарником чаще всего был сосед по койке старшина Борис Плотников. Как и Александр Бычков, он оказался верным, надежным другом. Борис редко посещал Легенбрух. Он нашел себе подружку по соседству с гарнизоном, в пригородном поселке за железной дорогой. Его девушку звали Ингой. То была необычайно красивая, статная особа, на которую засматривались многие парни. Иногда к нашей компании присоединялся и Владимир Ермолаев, чья партнерша, жившая рядом с Ингой, была значительно менее привлекательной. В дальнейшем это послужило причиной трагедии постигшей Ермолаева. Но она случилась позже.

А тогда, помню, со мной произходит инцидент, о котором стоит, пожалуй, рассказать поподробней. Дело было в воскресенье. После завтрака, под присмотром дежурного по эскадрильи начальника оружейной службы капитана Серовича, нас ведут строем в городской клуб, где должны показывать подряд два старых фильма. Мне уже разок довелось посмотреть их, поэтому, как только в зале гаснет свет, я незаметно выбираюсь на улицу и иду к знакомому немцу, у которого всегда можно добыть шнапс. Выпив в меру и поболтав для языковой практики с фрицами, я возвращаюсь к концу второго сеанса и благополучно усаживаюсь на свое место в зале. К сожалению, на пути к клубу меня застает проливной дождь. Когда после фильмов нас выстраивают, чтобы вести обратно в часть, бдительное око дежурного офицера обращает внимание на мою промокшую униформу.

- Почему мокрый? - строго насупив брови, спрашивает капитан Серович.

- Во время второго сеанса у меня разболелась голова. Пришлось выйти на свежий воздух, а тут, как назло, хлынул ливень, - не задумываясь начинаю сочинять я. - Зато сейчас мне лучше и температура вроде нормализовалась.

В подтверждение своих слов я трогаю собственный лоб. Стоящие вокруг сослуживцы, знающие в чем дело, принимаются отпускать шутливые замечания о вреде для здоровья просмотров старых фильмов. Впрочем, официально придраться ко мне дежурный не может. Сердито приказав прекратить в строю разговоры, он ведет нас в часть. Вернувшись в казарму после обеда, я развешиваю сушить брюки с гимнастеркой и, оставшись в трусах и майке, ложусь на койку вздремнуть. В воскресенье до ужина у нас по распорядку дня свободное время. Каждый может им пользоваться, как хочет, лишь бы находился в расположении своего подразделения. Однако спокойно поспать мне не удается.

В комнату заходит капитан Серович и принимается читать мораль о недостойном поведении отдельных типов, думающих лишь о собственных удовольствиях и бессовестно пятнающих честь советских воинов, призванных защищать интересы народа и трудящихся всего мира. Начальник оружейной службы догадывается, конечно, где я был. Но меня это мало волнует. Не пойман - не вор! Минут десять молча выслушиваю высокопарные излияния старой перечницы, как мы называем между собой Серовича. К сожалению, словоблудие лысого брюзги не прекращается. Слушать псевдокоммунистические бредни рьяного служаки - нестерпимо. Монотонный голос дежурного раздражающе действует на нервы.

Выпитый шнапс и постоянно сдерживаемая злоба против подлого мира лжи и насилия, представителем которого является в данную минуту начальствующий пустобрех, наполняет вдруг меня непреоборимой яростью.

- Кончай треп, Ефим Евгенич. Я имею право на отдых. Не нарушай сам распорядка,  - тихо говорю я, демонстративно поворачиваясь к офицеру спиной.

Мои слова на мгновенье прерывают поток затянувшихся нравоучений. Серович очумело мечется по комнате, не зная, что предпринять. Наконец запинающимся визгливым голосом он приказывает мне немедленно подняться с койки. Я продолжаю неподвижно лежать, притворяясь спящим. Взбешенный офицер резко стаскивает с меня одеяло, случайно оцарапав мне кожу плеча. Это окончательно переполняет чашу моего терпения. Схватив лежащий под койкой сапог, я с силой обрушиваю его на облысевший череп зарвавшегося служаки. Тот пулей вылетает из комнаты, испуская дикий вопль. Столпившиеся в коридоре солдаты и сержанты с любопытством наблюдают за разыгрывающейся сценой. Такого представления они еще не видели.

Через минуту в дверях появляется растерянное лицо дневального по казарме ефрейтора Головешкина. Дежурный громко приказывает ему взять меня под стражу. Щуплый, тонкошеий Головешкин, перепивший когда-то в пивном споре самого "Кита", недоуменно оглядываясь на офицера, растерянно разводит руками.

- Как же я возьму его? - качая головой, бормочет он. - Славка втрое сильнее меня!

- А вы что смотрите! - брызгая слюной, яростно орет капитан на толпящихся вокруг заинтригованных зрителей. - Я приказываю связать пьяницу!

- Сам попробуй, храбрец! - не трогаясь с места, насмешливо говорит мой сосед по койке старшина Борис Плотников. - Он ведь боксер. Еще влепит по уху! Покалечит ни за что, ни про что! А нас дома восьмой год девчонки ждут.

Все, дружно посмеиваясь, отступают в глубину коридора, давая ясно понять, что связывать меня никто не собирается. Отчаявшийся Серович хватается за пистолет, расстегивая кобуру. Это заставляет меня молнией выпрыгнуть из койки и схватить второй сапог.

- Еще движение, и размозжу твою дурацкую башку! - занеся сапог над головой капитана, твердо говорю я.

Дежурный, забыв об оружии, отскакивает в коридор, захлопывая за собой дверь. Я не спеша начинаю одеваться, угадывая, что за этим последует. Не на шутку струхнувший Ефим Евгенич, чувствуя, что я способен осуществить угрозу, наверняка обратится в комендатуру и оттуда пришлют автоматчиков. Но и Серовичу это доставит немало хлопот. Комэска и командир части не любят, когда сор выносят из избы. Начальнику оружейной службы не поздоровится за то, что не сумел справиться с ситуацией. Интересно, как он доложит о том, что я врезал ему сапогом по башке.

От этой мысли мне становится даже весело. Почти спокойно я жду дальнейшего развития событий. Предвидения мои полностью оправдываются. Вскоре из комендатуры приходят сержант и трое солдат с автоматами. Меня под конвоем препровождают на гарнизонную гауптвахту. На другой день, после скудного завтрака куском черняшки с водой, меня, в сопровождении дежурного по части, пилота из нашей эскадрильи лейтенанта Шестакова, ведут на широкий плац перед казармой, где на утреннем построении стоит полк.

Без погон и ремня, скорбно потупив взор, я уныло плетусь за сопровождающим, изображая из себя невинно пострадавшего и пытаясь угадать, сколько мне влепят на сей раз. Впрочем, "губа" меня не очень-то пугает. В Ораниенбурге она не хуже, чем в других местах. Лишь бы не передали дело в трибунал. Хотя занудство Серовича всем хорошо известно и в части его не любят, история может кончиться для меня плачевно. Шутка ли огреть сапогом собственного офицера при исполнении им служебных обязанностей. Сейчас мне самому не понятно, как у меня хватило духу на такое.

В этот момент лейтенант Шестаков жестом делает мне знак, чтобы я остановился. Начштаба полка от имени командира части громогласно объявляет приказ: "Механика первой эскадрильи, сержанта Жидкова, за самовольный выход из кинозала и нарушение воинской дисциплины - публично остричь перед строем полка!" По рядам выстроившихся на плацу эскадрилий проносится одобрительный гул. Все знают уже о случившемся и понимают, что командир части решил таким образом замять скандальное дело, способное затронуть честь офицерских мундиров.

Рядовой же и сержантский состав, искренне сочувствующий мне, облегченно вздыхает, услышав о столь ничтожном, по существу, наказании. Старшина Михаил Шустеров, держа машинку для стрижки волос, бодро подходит ко мне и, весело подмигивая, велит наклонить голову, чтобы удобнее было стричь. Затаив дыхание, полк следит за необычной экзекуцией. Машинка в руках неопытного парикмахера работает  неровно, порой вырывая отдельные волоски. Но я терпеливо переношу боль, радуясь, что так легко отделался.

Конечно, ходить стриженным, как призывник, на пятом году службы не очень приятно. К тому же ведь здесь, в Германии, испокон веков стригли только сумасшедших, и появляться с обритой головой до сих пор считается у них неприличным. Даже к Анчен явиться будет теперь неловко. Впрочем, обращать внимание на подобные мелочи в моем положении не приходится. Наконец, процедура стрижки заканчивается. Дежурный лейтенант Шестаков, посмеиваясь, возвращает мне ремень и погоны. Он в курсе вчерашнего происшествия, потому что поддерживает приятельские отношения с Борисом Плотниковым, с которым вместе учился когда-то в Батайской школе пилотов.

Облегченно вздохнув, я становлюсь в строй своей эскадрильи, понимая, что и на сей раз судьба обошлась со мной крайне милостиво. Трибунала можно теперь не опасаться, так как дважды за один проступок в армии наказывать не положено. Начальника оружейной службы Серовича пока не видно, капитан, вероятно, отдыхает после неудачного дежурства. Докладывать о воздействии моего сапога на свой череп Ефим Евгеньич, к счастью, постеснялся, не желая предавать широкой огласке малоприятную историю, могущую повредить его карьере.

Через несколько дней после этого, под вечер, когда мы отдыхаем после работы на матчасти, готовясь к ужину, наша казарма вдруг вздрагивает от мощного взрыва. Оконные стекла со звоном летят на пол, с потолка сыпется штукатурка, пол ходит ходуном, как при сильном землетрясении. Мои товарищи по комнате тревожно переглядываются, не зная то ли бежать прочь из помещения, то ли кидаться к оружейной пирамиде за личным оружием, так как почти тотчас доносится громкое завывание гарнизонной сирены.

- Неужто война! - первым реагирует на взрыв Борис Плотников.

- Похоже на бомбежку, - кивает Лев Волнухин, поспешно наматывая на ногу портянку.

- Когда в Вернойхене рвануло пятисотку, которая разнесла там осенью котельную, было нечто подобное, - подтверждаю я, выглядывая в коридор, по которому мечутся сослуживцы.

- Может, гробанулся американский лайнер, снабжающий Западный Берлин? - высказывает предположение Владимир Ермолаев, торопливо подпоясывая ремнем гимнастерку. - Воздушный мост проходит как раз над нами. Они летают порой так низко, что почти задевают крыши.

- Вряд ли, - с сомнением качает головой Плотников. - Система навигации у них отлажена четко. Это наши могут загреметь, где их не ждут.

Обмениваясь догадками, мы разбираем из пирамиды автоматы и выходим из казармы на плац, где обычно проводится общее построение. Здания соседних эскадрилий тоже зияют пустыми рамами без стекол. Из подъездов выбегают солдаты с оружием. Минут десять мы толпимся группами перед казармами в ожидании соответствующих приказов, но начальство не спешит с ними. Наконец появляется дежурный по части и велит вернуть оружие в пирамиды. Вскоре узнаем причину переполоха.

Оказывается, взорвались полутораметровые шашки тола, валявшиеся на краю аэродрома, почти на взлетной полосе метрах в трехстах от армейского склада боеприпасов. Кто взорвал тол и почему он там оказался, является для всех загадкой. По чистой случайности не сдетонировали сотни бомб и снарядов, хранящиеся на складе со времен войны. Не то - от наших казарм, да и от самого Ораниенбурга мало бы что уцелело.

Была ли то вражеская диверсия или просто "пошутил" кто-нибудь из своих, осталось неразгаданной тайной, над которой долго ломали потом головы, "всеведающие" смершевцы. Позже с Борисом Плотниковым мы ходили смотреть огромную воронку, образовавшуюся на месте взрыва. Хорошо еще, что толовые шашки находились достаточно далеко от самолетных стоянок и наши "Пешки" не пострадали.

Не успели в казармах вставить повылетавшие от взрыва стекла, как в гарнизоне происходит еще одно чрезвычайное происшествие, надолго привлекшее всеобщее внимание. В соседнем полку кто-то из пьяных солдат зарубил топором немца, работавшего при бане истопником. Убитый оказался отцом четверых детей и к тому же был коммунистом, подвергавшимся преследованиям еще при фашистах. Тут уж сотрудники "смерша" поработали на совесть. Им удается даже изобличить целую банду в пятнадцать человек, занимавшуюся вооруженным разбоем на территории бывших союзников. Открытый процесс длится больше двух недель.

Выездная сессия трибунала неопровержимо устанавливает, что подследственные на военных грузовиках не раз ездили грабить частные магазины в английском и американском секторах. Внезапно появляясь в нашей форме с автоматами в руках, они блокировали дорогу, наводили панику на местную полицию и спокойно грузили в машины ценные товары. Потом подешевке сбывали награбленное в своей зоне. Лишь нелепое убийство, совершенное по пьянке одним из участников шайки, позволило правоохранительным органам раскрыть длинную цепь преступлений.

Несколько раз нас строем водят в городской клуб слушать судебные разбирательства, считая это весьма полезным для укрепления воинской дисциплины. Почти всем участникам группового разбоя влепили по двадцать лет содержания в исправительно-трудовых лагерях строгого режима. После таких слушаний-представлений, в казармах обычно долго не смолкают жаркие споры о деятельности военных трибуналов. Рожденные в ходе Великой Отечественной войны в качестве вынужденной временной меры, эти показные судилища и в мирные дни уже третий год продолжают держать в постоянном страхе служивый люд, карая с неумолимой жестокостью всех, кто попадает в их сети.

Но узаконенное насилие и запугивания, несмотря на все усилия профессиональных демагогов, проповедующих псевдокоммунистическую мораль, приносят, весьма скромный результат. Индивидуальный и групповой бандитизм в вооруженных силах процветают по-прежнему. Суждения о проходящем в соседнем полку процессе высказываются самые разные. Большинство моих однополчан однако убеждены в том, что ребят там наказали неоправданно сурово. Ведь те изымали ценности у бывших врагов - солдат Гитлера, так или иначе повинных в истреблении миллионов наших соотечественников.

Почти у всех моих сослуживцев в семьях есть погибшие. К тому же ограбленные немцы не являются простыми рабочими или крестьянами. То богатые торгаши-спекулянты, возможно, как раз и нажившиеся на развязанной ими мировой бойне. Так что затевать подобную шумиху из-за одного случайно убитого под горячую руку фрица не стоило. Все, впрочем, единодушно ругают придурка-убийцу, который по пьяной лавочке завалил товарищей и весьма прибыльное дело.

Слушая разговоры ребят, я не раз задумываюсь о коварном воздействии алкоголя на человека. В отличие от многих друзей, мне редко удается напиться до полной потери контроля над собственными поступками. Даже трехнедельный запой, благодаря проданных нам Мишкой Шустеровым ящиков с водкой в Вернойхене, не лишал меня способности соображать, что к чему, и нормально работать на матчасти. Частенько, находясь в самоволке и выпивая в компании наравне с другими, мне приходится потом тащить приятелей на себе обратно в часть, чтобы спасти их от губы. Поэтому эпизод, когда я впервые совсем отключился по пьянке, надолго запечатлевается в памяти.

Случилось это в один из воскресных дней вскоре после описанного выше судебного процесса. К тому времени на моей голове успели уже немного отрасти волосы. Скромный двухсантиметровый ежик позволил мне наконец избавиться от комплекса неполноценности, который угнетал меня из-за необычного наказания - стрижки наголо перед строем полка. Но лучше рассказывать все по порядку.

В тот вечер, где-то в шестом часу, я вдруг ощутил острое, сосущее чувство голода в желудке и неприятное болезненное головокружение. С трудом открыв глаза, я обнаруживаю, что лежу раздетый на своей койке один в комнате. На тумбочке почему-то нет выходного обмундирования, которое положено аккуратно складывать перед сном. Догадываюсь, что сегодня воскресенье, потому что валяться на постели в простые дни нам не разрешают. Взглянув на часы, с тревогой думаю, что проспал обед.

Такого прежде со мной не случалось. Достав из тумбочки рабочую гимнастерку и штаны, торопливо одеваюсь, механически сую ноги в сапоги и отправляюсь в столовую, надеясь еще выпросить на кухне что-нибудь съестное. Рабочие по кухне уже закончили уборку и готовят столы к ужину. Но знакомая повариха, сжалившись надо мной, наливает миску борща и наваливает полную тарелку оставшегося от обеда "Бигуса". С волчьим аппетитом я уничтожаю их.

Утолив голод, тихо плетусь обратно в казарму, с тоской размышляя о том, как бестолково и пошло провел воскресенье. Ни к Анчен в Легенбрух не сбегал, ни выпить не удалось. Как жалкий сурок в норе, проспал целый день, безо всякой радости и пользы. Внезапно у поворота к зданию казармы меня цепко подхватывают под руки Борис Плотников, Владимир Ермолаев и еще несколько ребят из нашей эскадрильи.

- Вы что - белены объелись? - пытаясь вырваться, бормочу я, очумело глядя на приятелей.

- Да ведь ты пьян в стельку! - озабоченно говорит Плотников, крепко удерживая меня в богатырских объятиях.

- Мы едва доволокли тебя от переправы в Ленце, - подтверждает Ермолаев. - Как еще удалось протащить через "Шанхай" и офицерские дома! Повезло чертовски, что ни на кого не нарвались!

- А тут дневальный сообщает, что ты куда-то исчез из койки, хотя недавно лежал на ней трупом, - смеется ефрейтор Головешкин. - Все кинулись искать тебя. В таком состоянии человека одного лучше не оставлять. Натворит бед, потом век не расхлебает!

- Вы что? Разыгрываете меня? - удивленно произношу я, не оказывая больше сопротивления.

- Ты что, в самом деле ничего не помнишь? - спрашивает Борис, на всякий случай удерживая меня за ремень.

- Хоть убей! - пожимаю я плечами. - Проснулся от голода. Гляжу - шестой час. Побежал в столовую. Хорошо, Шурка-повариха сжалилась. Дала борща с бигусом.

- Сейчас действительно, вроде, трезвый совсем, - неуверенно выпуская мою руку, усмехается Ермолаев. - А недавно такое вытворял, что и во сне не приснится!

- Почему-то я не нашел на тумбочке своей выходной формы? - Тихо произношу я. - И сапоги пришлось надеть старые, рабочие.

- Одежда твоя внизу в умывальнике сушится и сапоги хромовые там же, - успокаивает меня Борис Плотников. - Ты ведь успел в канале выкупаться. И нас чуть было не утопил, пока на пароме переправлялись. Трех девок с собой в воду затащил, еле вытащили бедняжек. Те с дуру кинулись тебя спасать, да сами с твоей помощью за бортом оказались. Пришлось паром останавливать. Сколько визгу и хохота было! Всю округу переполошили!

- Хорошо еще вода теплая, - замечает Головешкин. - Случись такое осенью, не до смеха было бы.

- Но почему я ничего не помню? - Смущенно отзываюсь я. - В памяти ни малейшего проблеска! Как отрезало!

- И со мной бывало подобное, - кивает Владимир Ермолаев. - Видно, сильно перебрал на сей раз.

- Не надо было пить на спор! Ты один выжрал целых две бутылки. Без закуски от такой дозы и лошадь свалится, - рассудительно говорит Плотников. - Ладно еще - все обошлось! Могло быть куда хуже!

- С кем же я спорил? - тщетно силясь хоть что-то вспомнить, ожесточенно тру я свой затылок.

- С Бегемотом из второй эскадрильи. Старшина у них мордатый с чапаевскими усами, - отвечает Борис. - И дружки твои там тоже были - Бычков и Веретехин. Еще пытались отговорить тебя от спора. Да где тут - сами с трудом на ногах держались.

- Кто ж выиграл пари? - интересуюсь я.

- Ты, конечно! - смеется Ермолаев. - На целый стакан усача перепил. С пятого стакана Бегемота стало выворачивать наизнанку!

- Домой-то ребята доползли? - озабоченно спрашиваю я.

- Все давно в казармах, - кивает Плотников. - Мы вместе на пароме канал переплыли. И "Шанхай" миновали без происшествий. Бегемота, кстати, тоже на руках тащить пришлось, но тот хоть не трепыхался.

После того случая я стараюсь соблюдать меру и не напиваться больше до потери памяти. Тем более, что вскоре у меня появляется новое увлечение, требующее быстрой реакции и относительной трезвости. Еще в Вернойхене я не раз с интересом приглядывался к творчеству своего друга Александра Бычкова. Тот постоянно мастерил, из валявшейся на гарнизонной свалке техники - велосипеды с моторчиками и мотопеды. Но возиться со старым хламом мне - механику, и без того, по долгу службы, ишачащему на матчасти, не хотелось. Ведь летали-то на самолетах другие. Поэтому я решаю приобрести мотоцикл.

Хоть летать на нем и нельзя, зато можно кататься в свое удовольствие. К тому же стоит он здесь необычайно дешево, почти даром, так как горючего у немцев нет. Всего за десять пачек сигарет мне удается купить у знакомого торгаша довольно приличный "Харлей" довоенного выпуска. Машина, конечно, не новая и не легкая в управлении, но вполне работоспособная, развивающая по хорошей дороге до девяноста километров в час. Самой трудной проблемой оказывается, где держать мотоцикл.

Ни в гарнизоне, ни возле техкоптерок, где стоят наши самолеты, появляться на нем я не рискую. Приходится договариваться с тетушкой Анчен и та, уступив настойчивым просьбам племянницы, разрешает временно хранить его в небольшом сарайчике на своем приусадебном участке. Сама же Анчен от покупки в восторге. Без особого труда мне удается заразить и ее любовью к быстрой езде. Моя подружка выражает даже желание поучиться водить "Харлей" самостоятельно.

Я легкомысленно соглашаюсь быть учителем и объясняю ей, как трогаться с места и останавливаться. К сожалению, дальше этого дело не идет. На одном из поворотов она не справляется с управлением и, чуть было не сломав себе шею, оказывается в придорожных кустах. Падение надолго охлаждает её пыл. Больше садиться за руль, да и со мной кататься она не решается, на собственном опыте хорошо убедившись, что мотоспорт занятие отнюдь не женское. Впрочем, это нисколько не портит наших отношений, только путешествую я с тех пор один или в компании с кем-нибудь из своих друзей.

Чаще всего моими напарниками бывают Борис Плотников или Александр Бычков. Пользуясь картой зоны Большого Берлина, подаренной мне когда-то штабистом Павлом, при отъезде из Вернойхена, мы с очередным попутчиком заранее разрабатываем маршрут и гоняем по окрестным деревням и небольшим городкам, стараясь не появляться на главных шоссейных магистралях, чтобы ненароком не встретить разъезжающие там патрульные машины. Одна из таких поездок надолго остается в памяти.

В то воскресенье моим компаньоном был Плотников. Мы исколесили километров сто пятьдесят, побывали в Фельтоне, Бётцове, искупались в большем судоходном Хафель-канале, заглянули по дороге в несколько мелких ресторанчиков, чтобы побаловаться пивком. Довольные удачно проведенным днем, подъезжаем уже к Айхштедту, километров в десяти от Легенбруха, рассчитывая к вечерней поверке благополучно добраться в часть, как вдруг у нас глохнет мотор. Время перевалило за девять и начинает быстро смеркаться. Мы лихорадочно возимся с мотоциклом, проверяя, как положено, подачу бензина, систему зажигания, карбюратор. Но мотор не заводится.

Взглянув на часы, я начинаю нервничать.

- Похоже, пропал контакт где-то в системе зажигания, - чертыхаясь, произносит Борис. - Проверь-ка еще подводку к свечам.

Посмотрев свечу, я шевелю пальцем поплавок карбюратора, но в сгущающихся потемках не видно, поступает ли туда бензин.

- Если бы был фонарь, - разочарованно замечаю я. - А так ничего не разберешь.

- Подожди, сейчас посвечу, - достав из кармана спички, говорит Плотников.

Чиркнув о коробку, он машинально подносит горящую спичку к карбюратору, и тут мощный язык пламени мгновенно охватывает низ машины. Испуганные, мы едва успеваем отскочить в стороны, прикрыв лица руками. Брошенный нами мотоцикл заваливается набок.

-Закрой подачу бензина! - опомнившись, кричит напарник.

Схватив с земли пригоршню песка, он пытается сбить им пламя. Обжигая пальцы, я поспешно перекрываю бензиновый штуцер и потуже закручиваю на всякий случай заливную горловину, потому что если бак взорвется - нам не сдобровать. Мы оба яростно принимаемся закидывать землей и песком горящий еще поддон машины. Наконец, с трудом нам удается потушить огонь.

- Фу ты черт! Попутал нечистый! - зло ворчит Борис. - Мне, авиамеханику, такое непростительно!

- Э! И я не лучше - не остановил тебя, - отзываюсь я.

Мы растерянно смотрим друг на друга, вытирая копоть с лиц. О том, чтобы завести теперь машину, не может быть и речи.

- Что будем делать? - доставая из кармана платок, угрюмо спрашивает приятель.

- Айхштедт где-то рядом, отряхивая с рук песок, говорю я. - Катим "Харлей" в городок! Там сообразим как быть.

Мы поднимаем завалившуюся на бок тяжелую машину. Я придерживаю мотоцикл за руль, мой друг толкает сзади. Почти бегом мы катим его по асфальтовой дороге к показавшимся впереди строениям. У первых домов я замечаю на обочине шоссе высокого немца с тростью в руках. Опираясь на трость, тот с любопытством наблюдает за нашими усилиями. Помахав ему пилоткой, я спрашиваю по-немецки: "Есть ли поблизости автомастерская или мастер, разбирающийся в мотоциклах?" Поняв, что нам требуется, немец с тростью несколько раз вежливо кивает головой и показывает рукой вперед.

- Я! Я! Фирте хауз! Рехтс! - доносится его характерно грассирующий голос. - Эр хайст Вилли!

- Четвертый дом! Направо! - перевожу я напарнику. - Нам повезло, кажется тут поблизости имеется мастер. Некий Вилли!

Из последних сил мы подкатываем свой "Харлей" к небольшому дому с пристроенным к нему сараем, возле которого стоит легковая машина "Опель капитан". Оставив Бориса с мотоциклом, я иду искать хозяина. Вилли оказывается старым лысым немцем в рабочем комбинезоне. Он возится в сарае с какой-то машиной. Услышав мою просьбу, мастер охотно берется помочь нам. Однако бросив беглый взгляд на обгоревшую станину "Харлея", тихо добавляет, что сможет выполнить заказ только на следующий день.

- Через сорок минут мы должны быть в Ораниенбурге! Опаздывать нам, военным,  нельзя! А до города не меньше десяти километров, - взволнованно объясняю я.

- Не десять, а тринадцать, - вежливо уточняет мастер. - Но вы можете оставить мотоцикл тут. Я довезу вас на своем "Опеле"

Мы с радостью принимаем предложение. Я обещаю приехать на следующей неделе и хорошо заплатить за работу.

- Тогда я успею, не спеша, все, как надо, отремонтировать и покрасить ваш "Харлей", - согласно кивает Вилли, направляясь к своему "Опель капитану".

 Его машина, к счастью, заводится почти сразу. Мы облегченно вздыхаем, устраиваясь на задних сидениях. Видавшая виды легковушка быстро выруливает на шоссе и лихо набирает скорость. Минуя лежащий в стороне Легенбрух, мы вскоре оказываемся у железнодорожного моста возле нашего гарнизона. Простившись с Вилли, спешим через мост, перепрыгиваем через проволочную ограду, в том месте, где она порвана, и бежим к казарме. За две минуты до построения нам удается благополучно добраться до места. Успеваем даже наскоро умыться и сменить испачканное сажей обмундирование.

Через неделю, как условились, я забираю у Вилли добросовестно отремонтированный, сияющий новой краской "Харлей" и перегоняю его из Айхштедта в соседний Легенбрух к своей Анчен. Вскоре однако дальнейшие путешествия на мотоцикле, да и пешие прогулки, связанные с длительными самовольными отлучками и выпивками, приходится временно прекратить. Один из моих друзей и товарищей по комнате, Володя Ермолаев, попадает в крупную беду.

Ни много ни мало его отдают под трибунал. Начинается следствие - разбирательство, в котором принимает активное участие особый отдел. А с этой публикой шутки плохи. Всем нам не до амурных похождений. Трагическое событие, как водится, по закону подлости, происходит совсем неожиданно, когда его, казалось бы, никто не ждет. В тот день все обитатели нашей комнаты, кроме приболевшего Льва Волнухина, находятся в наряде.

Борис Плотников дежурит по эскадрильи. А мы с Ермолаевым, будучи в карауле, охраняем стоянки самолетов. Мы стоим на разных постах в третью смену с десяти до полуночи и, сменившись, вместе с разводящим, возвращаемся в караульное помещение. Владимир, по его словам, выходит немного покурить, а я, скинув только сапоги, заваливаюсь на нарах спать. Дело в том, что с двенадцати до двух часов ночи, мы имеем право отдыхать, разумеется, не снимая гимнастерки и брюк, чтобы быть в постоянной боеготовности на случай внезапного нападения. Следующие два часа, до очередного развода по постам, надо просто находиться в караулке, но спать в это время уже не полагается.

Так что я, никогда серьезно не баловавшийся курением, тотчас погружаюсь в крепкий сон, чтобы потом не слишком мучатся дремотой на посту. Во втором часу ночи нас неожиданно поднимает команда "В ружье!" Вскочив с нар, мы торопливо суем ноги в сапоги, разбираем из оружейной пирамиды личное оружие и выстраиваемся в шеренгу. Оказывается, сам комендант, недавно прибывший из Союза офицер в звании майора, решил проверить порядок несения караульной службы.

Начальник караула, старший лейтенант из соседнего полка, дежурящий по гарнизону, выстраивает нас для расчета. И тут только я замечаю, что Ермолаева нет в караулке. Первая мысль - что он вышел на улицу покурить или задерживается в туалете в дальнем конце коридора. Но и там не услышать громкой команды нельзя. Между тем дежурный начинает проверять по списку наличие боевого состава. Дойдя до фамилии Ермолаева, он дважды выкликает его. Ответа нет.

- Ведь вы привели его после смены с поста? - растерянно поворачивается дежурный к разводящему старшине Баранову, механику из нашей эскадрильи.

- Так точно, товарищ старший лейтенант, - отвечает тот. - Вон и автомат его в пирамиде.

Мы все невольно косимся на оружейную пирамиду, где одиноко стоит автомат Ермолаева. Недоуменно пожав плечами, дежурный по всей форме отдает рапорт поверяющему, докладывая об отсутствии сержанта Ермолаева.

- Куда же девался ваш сержант? - строгим голосом спрашивает старший офицер.

- Не могу знать, товарищ майор. Должен был спать здесь вместе с другими, сменившимися с постов, - тихо отзывается старлей.

- Не можете знать? А не мешало бы, - язвительно замечает комендант, хмуро поглядывая на часы. - Но то, что самовольный уход из караульного помещения - дело подсудное, вы, надеюсь, знаете! Если в течении двух часов отсутствующий не появится, трибунал влепит ему лет пятнадцать, не меньше!

Достав из полевой сумки блокнот, майор заносит туда сведения о результатах поверки. Потом, кивнув на телефон, приказывает:

- Немедленно сообщите о нарушении командиру полка и начальнику особого отдела. Пусть срочно организуют поиск. Остальные караульные могут продолжать отдых. Им еще стоять на постах.

Раздаются команды дежурного: "Разойдись! Составить оружие в пирамиду!" Мы ставим автоматы на место и вновь, скинув сапоги и ослабив ремни, с висящими на них запасными обоймами с патронами, укладываемся на нарах. Но сон уже не идет на ум. Прислушиваясь, как старший лейтенант докладывает по начальству о чрезвычайном происшествии, я невольно задумываюсь о том, что могло случиться с моим другом и соседом по комнате Володей Ермолаевым.

Обычно, уходя из казармы в самоволку, каждый из нас предупреждает приятелей о том, где будет находиться, чтобы в случае внезапной поверки, как сегодня, успеть предупредить об опасности. Всем известно, что отсутствие в части свыше двух часов карается по закону трибуналом. Убегать же из караульного помещения еще более рискованно. В таких случаях мы всегда обязательно договаривались друг с другом. На этот же раз Владимир исчез, ничего не сказав мне. Знай я, где искать его, мог бы сбегать за ним предупредить! Вместо этого приходится мучиться бесполезными переживаниями, валяясь, как пень, на жестких досках караульных нар!

За пару часов ведь можно легко доскочить и до Легенбруха, и до Шанхая, и до любого другого места, куда обычно мы ходим. Беспокойство за судьбу товарища, которому грозит трибунал, не дает покоя не только мне. Наш разводящий старшина Баранов угрюмо расхаживает по караулке, то и дело поглядывая на часы. Надежда на скорое возвращение Ермолаева еще не покидает нас. Но время неумолимо бежит вперед, а тот все не появляется. Поднявшись с нар и сунув ноги в сапоги, я прошу у Баранова закурить.

- Да ты, вроде, не курящий, - удивленно говорит он, протягивая пачку с сигаретами.

- В такую минуту невольно задымишь, - вынимая сигарету, машу я рукой.

Мы выходим из помещения, где курить не положено.

- Куда Володька девался? - Чиркая спичкой спрашивает старшина. - Может, пока не поздно, стоит сообщить ему о проверке?

- Но где искать его?! Если бы знать, - сплевывая горькую от сигареты слюну, вздыхаю я. - Прежде мы всегда предупреждали друг друга. А тут смылся дурень, даже не сказав куда.

- Вот бедолага! Сам себя подвел под монастырь! Теперь как пить дать устроят очередную показуху! Отвалят на полную катушку, чтоб остальным неповадно было!

- Это они умеют, - отзываюсь я. - И ничем не поможешь парню! Куда его только черт занес.

- Уже второй час пошел с начала поверки, - взглянув на часы, взволнованно произносит мой собеседник. - Если до трех не вернется - труба дело!

- Да уж, хорошего теперь не жди... - соглашаюсь я.

Докурив сигареты, мы молча возвращаемся в караульное помещение. Худшие наши опасения, к сожалению, подтверждаются. Ни к трем, ни к половине четвертого Владимир не появляется. Он приходит в караулку без пятнадцати четыре, за десять минут до того, как заступать на пост. Дежурный офицер сразу же отправляет его на гаубвахту. Нам не удается даже перекинуться парой фраз. Вскоре разводящий отводит нашу смену на посты и, лишь отстояв свои два часа, я узнаю некоторые подробности.

Оказывается, дело о самовольном уходе из караульного помещения срочнослужащего сержанта Ермолаева уже официально передано в трибунал и полковой "смерш" занимается следствием, готовя материал для суда. Вечером, сменившись с нарядов, мы обсуждаем случившееся.

- Ну и Володька! Так потерять из-за немки голову! - нервно расхаживая по комнате, говорит Плотников. - Вот уж не ждал от него этакого фортеля!

- С кем не бывает, - тихо замечает Лев Волнухин, простужено кашляя на своей койке.

- Но удрать из караулки, не предупредив друзей! Это же идиотизм чистейшей воды! Как ему могло такое прийти на ум? - вслух возмущаюсь я.

- В том-то и дело! - хмурясь, подхватывает Борис. - И знаешь, к кому он ходил? Ни за что не отгадаешь!

- К кому же? -интересуюсь я.

- Да к Инге! Как это ни покажется тебе странным! - усмехается Плотников.

- К твоей подружке? - удивленно переспрашиваю я.

- Вот именно! Потому-то и не предупредил никого о том, где будет, - Борис в сердцах машет рукой. - Дурак, конечно, наш Вольдемар. Болван соломой набитый! Ну пошел к Инге, и ладно, коль уж так потянуло. Разве я стал бы на него обижаться!

- А что, неужели нет? - приподняв голову с подушки, с сомнением произносит Волнухин.

- Да за кого вы меня принимаете!? - Борис сердито морщит лоб. - Чтобы я не поделился с товарищем какой-то бабой! Тем более раз она сама не против!

- Если верить народным песням, то Стенька Разин, в подобной ситуации - предпочел бросить турчанку за борт, - усмехается Лева.

- Э! Не те времена! Да и я - не Разин! Но дружбу солдатскую на амурные шашни не разменял бы, - неторопливо раздеваясь, Плотников привычно складывает обмундирование на тумбочку и громко добавляет. - Да и Инга моя - не княжна заморская. Такой девки - на пятерых хватит, еще и шестому останется.

- Что правда, то правда - бабец ядреный! - охотно соглашается Волнухин. - От таких красоток наш брат и теряет порой рассудок.

- Только топать из-за них в Сибирь или пускать себе пулю в лоб, как наш Ромео, это не для меня! - раздраженно произносит Борис, укладываясь в постель. - Не для того я, дома не видя, восемь лет терплю тиранию армейских придурков, чтоб по собственной глупости продлить каторгу еще лет на пятнадцать!

- Не зарекайся! В чертовой нашей солдатчине с каждым может случиться всякое, - вздыхает Лева. - И Володька не думал, что так кончится его свидание.

- Пожалуй, здесь ты прав, - кивает Плотников. - Не зря говорят в народе: "От тюрьмы и сумы не зарекайся!"

Мы долго еще продолжаем обсуждать печальное событие, произошедшее с товарищем по комнате, с которым привыкли делить радости и невзгоды затянувшейся, не по нашей воле, проклятой службы. Борис рассказывает, как и ему пришлось участвовать в поисках Ермолаева.

- Ну и ночка выдалась - не приведи господь! Довелось поволноваться, - беспокойно ворочаясь на койке, говорит Плотников. - Это дежурство забудется не скоро! Среди ночи вдруг звонит капитан Калугин. Взбешен не на шутку. Такого я от него еще не слышал. Матерится на чем свет стоит, как последний извозчик. Твой, мол, сосед по койке из караулки сбежал, а ты ничего не знаешь! Потом в казарму заявляется начальник особого отдела. Приказывает мне как дежурному по эскадрильи сопровождать его на легковушке, чтобы проверить места, куда, по имеющимся у него сведениям, частенько захаживают наши ребята. Меня, признаться, даже в дрожь кинуло. Ну, думаю, и мы влипнем теперь. Еще он берет старшину Мишку Шустерева и пьянчужку ефрейтора Солдатова. Тот сам напросился, заявив, что знает, где может бывать Ермолаев.

- И мне старлей предлагал ехать, - говорит Лев Волнухин. - Да я прикинулся сильно хворым. Сказал, что температура высокая.

- Так вот, подъезжаем мы к двухэтажному зданию, прямо за железнодорожным мостом, - продолжает рассказ Борис. - Знаете, конечно! Там еще три девицы живут - бардачок настоящий. Но кроме девок в доме никого не оказывается. А тут Солдатов-болван показывает, где обитает Фридхен, с которой Володька гулял прежде, а та, стерва, направляет нас прямиком к Инге моей. Я сижу в машине ни жив, ни мертв, стараюсь лишний раз не высовываться. Подкатываем к дому знакомому. Собаки из окрестных дворов лай подняли. На стук выходит старуха мать Инги.

Особист спрашивает по-немецки, есть ли русский сержант в доме. Повторив слово "сержант", он прикладывает три пальца к своему погону, изображая лычки для вящей убедительности. Женщина испуганно трясет головой, бормоча: "Найн! Найн!" Отстранив ее, старлей с Солдатовым заходят внутрь и вскоре выходят оттуда с Ингой. Велят ей сесть в машину. Тут она видит меня и смущенно улыбается. Я отодвигаюсь к Шустерову, освобождая ей место на заднем сидении. Мы трогаемся. Чертовка жмется ко мне, как ни в чем не бывало.

 По дороге, пока особняк забегает еще куда-то, мне кое-как удается растолковать ей, чтобы она не говорила ему о нас. Затем старлей полчаса допрашивал ее в своем кабинете. К тому времени Ермолаев уже был в караулке. Оказывается, увидев подъезжающую машину, он удрал через задний двор и поспешил вернуться в караулку. Только все равно уже было поздно. Теперь его наверняка будет судить трибунал.

Действительно, через две недели начинается суд. Процесс почему-то объявляют закрытым. Никого из нас на него не допусткают. Все это время мы живем как на иголках, не без основания опасаясь и за собственную судьбу. Но надо отдать должное нашему другу, в трудную минуту он не дрогнул. Несмотря на все усилия многоопытных крючкотворов особистов, он никого не выдал. Инга тоже не болтала лишнего. Трибунал, как всегда, четко выполняет задачу по запугиванию тех, кто строит и охраняет, так называемый, « развитой социализм».

Ермолаева осуждают ни много ни мало на восемнадцать лет содержания в исправительно-трудовых лагерях строгого режима. Сразу же после оглашения приговора его увезят в соседний Заксенхаузен, откуда потом отправляют в Сибирь. Трагическая история с моим земляком и другом Володей Ермолаевым, с которым в сентябре сорок четвертого мы шестнадцатилетними юнцами вместе добровольно пошли в армию, чтобы, летая на самолетах, сражаться с фашистами, заставляет меня еще больше возненавидеть лживый, держимордный режим.

Режим, дающий возможность правящей клике проходимцев, выдающих себя за коммунистов, превращать нас в бесправных рабов. В то же время я невольно становлюсь более осторожным, почти перестаю выпивать и надолго отлучаться из части. Отказаться совсем от встреч с Анчен и кратких визитов в Легенбрух оказывается, конечно, свыше моих сил. Но, как бывало и прежде, когда над головой моей сгущались тучи, я вновь начинаю уделять больше времени учебе и спорту.

В предверии предстоящих общевойсковых соревнований, проводимых каждое лето по разным видам спорта, мы с Борисом Плотниковым принимаемся активно заниматься боксом. Мне удается раздобыть где-то две пары кожаных перчаток и, выбегая по утрам на физзарядку, мы регулярно колошматим друг друга и всех, кто решается соперничать с нами, независимо от веса и роста. Постепенно таких энтузиастов среди сослуживцев становится все меньше, и вскоре никто уже из однополчан не осмеливается оспаривать у нас пальму первенства в этом виде спорта.

Упорные тренировки не остаются незамеченными. Гарнизонное начальство решает послать нас на отборочные соревнования, чтобы отстаивать спортивную честь своих подразделений. Первые дивизионные состязания должны состояться в Вернойхене. Известие о том, что удастся опять увидеть места, с которыми связано столько воспоминаний, где целых три месяца я мог жить относительно свободно, безо всяких команд и надсмотрщиков, вызывает во мне бурный душевный подъем.

Борис тоже рад побывать в новых городах и испытать себя в новом качестве. С группой спортсменов из Ораниенбурга мы едем на автобусе в Вернойхен. Нас размещают в здании гостиницы недалеко от гарнизонной комендатуры. На другой день я иду разыскивать своих приятелей из штабного взвода. Но Павел с Виктором успели, оказывается, демобилизоваться и уехать домой в Россию. Зато мои друзья по Иркутской школе авиамехаников Юрий Розенман и Борис Чеботарев по-прежнему служат здесь. Они искренне рады встрече и достают по такому случаю бутылку спирта. Вечером мы собираемся в нашем номере гостиницы. Я знакомлю их с Плотниковым.

- Полгода, если не больше, мы не виделись. Как ты добрался тогда в часть? - спрашивает меня Чеботарев, разливая по граненым стаканам спирт.

- Виктор объяснил, почему тебе пришлось удирать отсюда, - кивает Розенман. - Мы очень переживали за тебя. Ведь тебя искал особый отдел.

- Меня в тот раз, с божей помощью, пронесло, - усмехаюсь я. - А вот Володька Ермолаев восемнадцать лет схлопотал недавно.

- Ермолаич? С которым мы призывались и учились вместе? - удивленно вскидывает брови Чеботарев.

- Тот самый! Земляк и товарищ наш по учебной роте, - я рассказываю о судебном следствии и приговоре трибунала.

- Чиновная сволочь с нашим братом не церемонится! - зло произносит Плотников. - Мы для них лишь дешевое пушечное мясо.

- О завоеваниях социализма болтают, подонки, а страну в концлагерь превратили! Чтоб им пусто было! - восклицает Розенман.

- Ладно, черт с ними! Выпьем за встречу! - поднимает стакан Чеботарев.

Мы чокаемся стаканами и пьем неразбавленный спирт.

- Не повредит ли такое зелье вашим тренировкам? - Передергиваясь от выпитого, морщится Розенман. - Без закуски - оно сил не прибавит.

- Пока, махать для вида кулаками, это не мешает, - отзывается Плотников. - Настоящие бои начнутся через пару недель.

- Говорят, у вас на аэродроме был сильный взрыв? - спрашивает Чеботарев. - Что там случилось?

- Недалеко от армейского склада кто-то толовые шашки подорвал - объясняю я. - У нас в казарме все стекла повылетали. К счастью, бомбохранилище не сдетонировало, а то бы и город здорово пострадал.

- По слухам, рядом с Ораниенбургом при фашистах был знаменитый лагерь смерти, - замечает Розенман. - Кажется, Заксенхаузен - называется?

- Он и сейчас действует неплохо, - хмуро усмехается Плотников. - Только содержат в нем наших солдат-штрафников. Думаю, Ермолаев как раз там. Нас специально возили смотреть тот лагерь. Не дай бог угодить в его казематы!

- На страхе все у нас только и держится! - задумавшись, вздыхает Чеботарев. - В нашем гарнизоне тоже одно "ЧП" за другим случаются, не успеваешь поворачиваться. То на портретах Сталина кто-нибудь глаза генералиссимусу выколет, то офицеров зарезанных на помойке найдут. Прежде, бывало, такие проделки на шпионов и диверсантов списывали, а теперь ясно каждому, какие тут могут быть шпионы, когда одни на поте и костях других свое благополучие строят. Не зря многие бегут к бывшим союзникам в их зоны. Кому охота всю жизнь даром на чужого дядю спину гнуть?

Мы долго беседуем, делясь новостями и накипевшими крамольными мыслями, которые можно доверять лишь самым близким друзьям. Дня три по приезде в Вернойхен мы с Плотниковым тренируемся в небольшом холле гостиницы либо на волейбольной площадке между комендатурой и офицерскими корпусами. Секундантом на импровизированных рингах нам часто служит молодой немец по имени Франц, работающий смотрителем здания. В его распоряжении пара горничных, поддерживающих чистоту в гостиничных номерах.

С Францем мы сразу заводим дружбу. Этот высоченный верзила, с приплюснутым носом на широком скуластом лице, немного разбирается в боксе и поначалу даже надевает боевые перчатки, пробуя тягаться с нами в честном поединке, но пропустив несколько сильных ударов, быстро отказывается от такой затеи. Впрочем, это не мешает ему добросовестно исполнять роль рефери.Франц мой ровесник, хотя еще не служил в армии. Он научился уже изъясняться на ломаном русском, однако со мной предпочитает болтать по-немецки, поэтому я весьма ценю его как партнера по языковой практике.

Выяснив, что наш добровольный секундант родом из Вегендорфа, ближайшей к гарнизону деревушки, я как бы невзначай, спрашиваю: "Не знает ли он случайно тракториста Фрица, чей дом на краю соседнего селения Везенталя?" Оказывается, что они с Фрицем хорошо знакомы, часто встречаются и недавно выпивали вместе в гастхаузе у хромого Пауля.

- Тогда, может, ты знаешь и сестру Фрица? Беленькая такая, Уши зовут? - с деланным равнодушием продолжаю интересоваться я.

- Конечно! - удивленно пожимает плечами Франц. - Зимой она вышла замуж и, кажется, живет теперь в Берлине.

Собеседник вдруг понимающе улыбается и, хлопнув меня по плечу, весело добавляет:

- Но ты не горюй! Хороших девочек и в нашей деревне много. Найдем вам по вкусу. Завтра как раз суббота, у нас сельский праздник. Сможете выбрать подружек в танцзале.

- В Вегендорф к вам нередко наведываются патрули, - с сомнением замечаю я. - Попадать к ним в лапы не хотелось бы!

- Зачем попадать! - восклицает Франц. - Я достану гражданские костюмы. Кто вас тут знает? С твоим берлинским акцентом тебя и наши-то девки за своего примут!

Польщенный столь высокой оценкой своих лингвистических способностей, я перевожу смысл сказанного Плотникову. Тот с энтузиазмом принимает предложение.

- Тольке по-немецки-то я ни бум-бум, - смущенно говорит Борис. - Воленс ноленс, придется изображать глухонемого.

- Ничего! - со смехом утешает его Франц. - В случае чего поможем! Хотя вряд ли это понадобится. Малый ты с виду хоть куда! Да и девчонки у нас с понятием - не за язык мужиков ценят!

Мы договариваемся, что в субботу к десяти, как стемнеет, придем к развилке дорог у входа в деревню. На следующий день в назначенное время мы приходим в условленное место. Франц задворками проводит нас к своему дому, где мы переоблачаемся в приготовленные им костюмы. Рубахи и брюки оказываются нам впору, а свои хромовые выходные сапоги, сшитые по заказу на собственные средства, мы решаем оставить, так как под брюками их почти не видно. Чувствуя себя "свадебными генералами", мы отправляемся к зданию местного клуба-ресторана. Сельский субботний праздник там в самом разгаре.

На небольшой эстраде играет приличный оркестр. Сотни две немцев всех возрастов, преимущественно женщин, заполняют питейный и танцевальный залы. Франц деловито организует столик возле буфета. Мы выпиваем для храбрости двойной шнапс и идем танцевать с девочками, с которыми заботливо знакомит нас наш новый приятель. Борису достается рослая рыжая хохотушка Натали, в шелковом нарядном платье, а мне чуть курносая блондинка Мара, в простеньком, скромном сарафане, чем-то слегка напоминающая Уши, но потоньше в бедрах и талии. Играют незнакомый вальс. Партнерша легко повторяет мои движения, танцевать с ней легко и приятно.

Мы успеваем обменяться несколькими фразами, когда музыка кончается. Ведем девушек к своему столику. Появляется и Франц с бутылкой раздобытого где-то ликера. Разлив по рюмкам ликер, он предлагает выпить за знакомство.

- С кем ты меня знакомишь!? - звонко хохочет Натали, показывая Францу на Бориса. - Твой друг или нем, или того! Молчит, как рыба, не отвечает даже на мои расспросы!

- А ты, болтушка, поменьше расспрашивай! - поднимая рюмку, весело отзывается Франц. - Танцуют не для того, чтоб заниматься пустословием!

- Тогда для чего же? - игриво поводит плечами девушка, пробуя на вкус ликер.

- Для душевного настроя! Разве это не ясно? Слова тут ни к чему, - нравоучительным тоном заявляет наш приятель и, помолчав, многозначительно добавляет. - Однако хорошо, что ты не сообразила, кто он. Патрули тем более не догадаются!

- Я-то сразу поняла, что вы русский, - чокаясь со мной, тихо произносит Мара. - Хотя произношение у вас почти правильное. Где вы так научились немецкому?

Я рассказываю ей что-то о себе. Снова начинает играть оркестр. Разобрав партнерш, мы ведем их в танцевальный зал. Праздничное гулянье и танцы продолжаются далеко за полночь. Потом мы вместе заходим к Францу, переодеваемся в военную форму и провожаем своих подруг домой. Обе девушки оказывается живут не в Вегендорфе, а на окраине Вернойхена, недалеко от гарнизона. Расставаясь с Плотниковым у дома Натали, я подробно объясняю ему, как лучше пробраться днем в военный городок, избегая опасных встреч.

- Сегодня воскресенье. Скоро совсем рассветет. До обеда, думаю, нас никто не хватится. Постарайся лишь не нарваться на патруль у проволочной ограды,  - инструктирую я. - Надежней всего перелезать через забор со стороны взорванной котельной. Там кусты, в случае чего можно смыться.

- Ладно, не впервой! - отзывается Борис, придерживая за талию свою рыжеволосую фею. - Как-нибудь проскочу! Старый волк!

Мы прощаемся, и я провожаю Мару на соседнюю улицу к её дому, где и остаюсь до полудня. К обеду мы оба благополучно добираемся до своей гостиницы. Франц, встретив нас в холле, весело пожимает нам руки.

- Ну как гульнули? Неплохо было на празднике? - спрашивает он.

- Все здорово! Спасибо! - отзываюсь я. - Девчонками мы довольны, да и они нами, кажется, тоже.

- Не знаю как вам, а мне довелось спать втроем. - смеется Плотников. - Ночью к Натали зашла подружка. Пришлось развлекать обеих. Боюсь, завтра мне будет не до тренировок.

- Ничего, еще два дня, отоспишься, - замечаю я. - Главное к среде быть в форме. Состоятся первые отборочные встречи.

К счастью для Бориса, драться в среду ему не приходится. В средней весовой категории претендентов в дивизионную команду по боксу кроме него не оказывается. Зато в моем легчайшем весе нашелся парень из расквартированного в Вернойхене полка, и мне довелось встретиться с ним в поединке. Мн везет, соперник значительно слабее меня. Два с половиной раунда я спокойно гоняю его по рингу, пока рефери не останавливает бой ввиду явного преимущества. Следующее состязание должно состояться в другом городе, куда нас собираются везти через несколько дней. В тот же день вечером мы с Плотниковым решаем навестить наших девочек, чтобы вместе отметить первый успех и, возможно, навсегда распрощаться.

Было уже достаточно темно, когда, перемахнув через гарнизонный забор, мы выбираемся в город. Я хорошо запомнил улицу и номер дома, где живет Мара. Но идти к подружкам без выпивки и конфет неудобно. Нам приходится делать большой крюк, чтобы зайти в ближайший ресторан и запастись там всем необходимым. Выйдя на площадь перед зданием ресторана, я встречаю немку, работавшую прежде официанткой в нашей столовой. Мы узнаем друг друга.

- Привет, Берта! Как поживаешь? - приветствую я ее по-немецки. - Где ты теперь трудишься?

- У вас же, только в зале для офицеров. Сержантов перевели на самообслуживание, - улыбаясь, как старому знакомому, отозывается она.

- Не знаешь ли, можно купить в ресторане ликер и конфеты? - интересуюсь я.

- Конечно, только вам лучше туда не ходить! - Берта слегка кивает на плохо освещенный палисадник у ресторанного крыльца.

Взглянув в ту сторону, я вижу несколько человек, сидящих там на лавочке. Темнота не позволяет толком рассмотреть, кто это. Сидящие на лавке тоже замечают нас. Один из них привстает.

- Комен зи хир! Фроинде! - звучит оттуда чей-то резкий голос.

- Чорт вам друг! Смываемся! - шепчу я Борису, сразу поняв по произношению, что это за немцы.

Мы поворачиваемся и бежим назад. Сидевшие в палисаднике тотчас бросаются за нами в погоню. Некоторое время мы с Плотниковым мчимся рядом по длинной плохо освещенной улице. Позади все время раздается топот преследователей. Я уже начинаю изрядно уставать, видно, сказывался недавний бой на ринге. Приходится лишь думать о том, как бы сохранить ритм дыхания и не отстать от товарища. Неожиданно тот вдруг резко отворачивает влево в какой-то темный проулок.

Не успев во время свернуть за ним, я продолжаю механически бежать по прямой и из последних сил, как могу, прибавляю скорость. Понимаю, что если сейчас не удастся оторваться от погони, то справиться одному с преследователями будет нелегко. Вряд ли тут и бокс поможет. Постепенно топот за спиной затихает и вскоре совсем прекращается. Обернувшись, я вижу, что сзади никого нет и, переведя дух, плетусь к гарнизону.

О дальнейших блужданиях по городу в этот вечер уже не может быть и речи. Даже если удастся случайно найти Бориса, ни о каких свиданиях с девочками думать больше не приходится. К тому же мысль о том, что приятель может оказаться в руках патрульных, не дает покоя. Ведь если схватят его, сразу начнут искать того, с кем он был. И догадаться начальству будет не так уж трудно. Надо как можно скорей возвращаться в гостиницу. Если обнаружат меня спокойно спящим на собственной койке в номере, где нас поселили, доказать будет ничего нельзя. В том же, что Борис меня не выдаст, сомнений нет. Я знаю своего друга. Такие скорей потеряют голову, чем пойдут на предательство.

Благополучно добравшись до гостиницы, я тихо прохожу в свой номер и, не зажигая света, быстро раздеваюсь. Затем аккуратно укладываю обмундирование на тумбочку и ложусь в постель. Как я и предполагал, минут через двадцать дверь распахивается и в комнату заходят несколько человек. Отвернувшись к стене, я поспешно натягиваю одеяло на голову, изображая из себя крепко спящего. Кто-то включает лампу под потолком.

- Кажется, дрыхнет! Если не притворяется, - негромко произносит один из вошедших.

- Не пойман - не вор! Но мы дознаемся, кто второй самовольщик, - отзывается другой проверяющий.

По характерному тембру я узнаю человека, пытавшегося изображать немецкую речь в темном палисаднике перед рестораном. С моей головы бесцеремонно стаскивают одеяло. Недовольно ворча, как бы не совсем проснувшись, я приподнимаюсь на койке, потирая глаза. Передо мной стоит подполковник, комендант вернойхенского гарнизона, известный своим крутым нравом. Его боятся даже многие офицеры. А рядовой и сержантский состав ненавидит, как ходячую чуму.

- Где твой напарник? - кивая на пустую койку у противоположной стены, резким скрипучим голосом спрашивает он.

Обращение на ты и наглый командирский тон самоуверенного служаки взрывают меня.

- Не могу знать, - намеренно опустив слово товарищ и его звание, помолчав, отвечаю я. - Может, вышел подышать свежим воздухом или сидит в туалете. Тот у нас в конце коридора, поискали бы там.

- Ну ты, шутник! Попридержи язык! - запинаясь от ярости, рычит подполковник. - Твой приятель на гаубвахте! Если выясним, что ты был с ним, сядешь тоже в карцер!

- Выясняйте! Это ваша забота, - с деланным равнодушием, позевывая, говорю я. - Вообще-то меня прислали защищать спортивную честь на ринге. Но если вместо него кому-то хочется ни за что, ни про что - посадить меня на губу, я возражать не буду. Морда целей будет. А то ходи потом месяц с синяками, как в прошлый раз после соревнований в Потсдаме. Правда, командующий тогда мне грамоту пожаловал. Да я не тщеславный, что толку в таких бумажках.

Последние доводы и упоминание о командующем, высказанные мною спокойным, невозмутимым тоном, несколько охлаждают пыл негодующего офицера. Не произнеся больше ни слова,  комендант и его свита покидают комнату. Прислушиваясь к затихающим в коридоре шагам, я гашу свет и пробую, наконец, заснуть по-настоящему. Это, однако, удается далеко не сразу. Тревога за попавшего в беду товарища долго не дает сомкнуть глаз.

На следующий день я узнаю, что Плотникова по приказу коменданта держат в узкой одиночной камере без окон, считающейся на гаубвахте карцером. Его уже дважды водили на допрос к подполковнику. С большим трудом мне удается уговорить очередных охранников устроить нам маленькое свидание, чтобы передать Борису несколько бутербродов. Улучив момент, когда дежурный по комендатуре офицер уходит на обед, его помощник, старшина из полка, где служат мои приятели по Иркутской военной школе, по их просьбе разрешает нам минут пять поболтать у чугунной решетчатой двери, перекрывающей вход на губу со стороны караульного помещения.

- Как тебя угораздило угодить сюда? - передавая через решетку сверток с бутербродами, спрашиваю я.

- Э! - машет рукой Борис. - Глупейшая случайность! Надо было бежать вместе с тобой. А так, свернул с дуру в переулок и наткнулся там на проволочный забор. В темноте-то его не заметил. Пока выпутывался из колючей проволоки, меня догнали, схватили за плечи. Я замахнулся, чтоб дать догнавшему по харе, да тут другой нас осветил фонариком. Это оказался сам комендант, он ведь нас в лицо знает.

- А потом? - интересуюсь я.

- Потом подполковник всю дорогу выпытывал, кто был со мной. Я, разумеется, сказал, что какой-то солдат незнакомый из их гарнизона. Встретился, мол, по пути, тоже шел в ресторан покупать шнапс. Еще стал расспрашивать, откуда мы знаем немку, которая с нами разговаривала. Намекал, что она шпионка.

- Вот кретин! Собачья морда! - вслух возмущаюсь я. - Повсюду таким мерещатся шпионы. Сам же сука из её рук в столовой жрет. Берта официантка в офицерском зале. Раньше она нас обслуживала и работает тут не первый год.

Мы успеваем еще обменяться парой фраз, когда нам дают знать, что пора заканчивать свиданье. Вот-вот должен был вернуться дежурный. Через пару дней Плотникова отпускают. Он появляется в номере гостиницы голодный и небритый, но бодрый и не унывающий, как всегда. Мы крепко жмем руки друг другу.

- Слава богу! Все обошлось! - радостно приветствую я товарища. - Вот и ты побывал на вернойхенской губе, где мне пришлось сиживать раз восемь.

- Да, карцер тут не дом отдыха, - усмехается Борис. - Хорошо хоть ты принес бутерброды.

- Главное, что выпустили! Могли продержать и долго. Говорят, тебя водили в штаб дивизии?

- Вчера выпала честь побеседовать с полковником, начальником гарнизона, - кивает мой друг. - Он поумней коменданта. Хотя тоже фрукт! Власть всех портит!

- Расскажи поподробней, - прошу я.

- Сначала дивизионный пробовал также стращать и выпытывать с кем, да почему я вне гарнизона оказался, - начал Плотников. - И о трибунале, и о шпионах болтал немало. Только, когда я заметил, что это уж их вина, раз в офицерской столовой по недосмотру у них шпионов среди официанток держат, он понял, что лучше такую тему не затрагивать. Чего доброго еще сами влипнуть могут.

- Про Берту это ты здорово сообразил! - смеюсь я.

- Потом полковник грозить стал, что разжалует меня в рядовые, - продолжал Борис. - А я говорю, что буду ему за это очень признателен. Ведь тогда им придется сразу демобилизовать меня, потому что ребята нашего года призыва уже давно дома. Лишь нас, сержантов и старшин, за лычки и птички на погонах задерживают восьмой год в армии, как дармовую высокоспециализированную рабочую силу.

- Что ж он, и это проглотил? - изумляюсь я.

- А что ему оставалось? Конечно! - Пожимает плечами Плотников. - Только от дальнейшего участия в соревнованиях он нас отстранил и велел коменданту немедленно отправить обоих назад в Ораниенбург.

- Вот паразит, решил нам спортивную карьеру испортить! - в сердцах говорю я. - Ну да черт с ними со всеми! И с их боксом! Как-нибудь обойдемся без мордобоя. Нос зато целым останется!

В тот же день нас в сопровождении офицера отправляют обратно в свою часть. Там солдатская наша жизнь-существование мирно течет по-прежнему, с её обычными каждодневными трудами на аэродроме, нарядами, караулами, дежурствами и мелкими армейскими радостями, изредка добываемыми, в качестве запретных плодов, в самоволке, ценой огромного риска. Впрочем, служба наша в Ораниенбурге продолжается недолго. Месяца через полтора наш полк бомбардировочной авиации среднего радиуса действия внезапно перебрасывают в Штраусберг - небольшой городок восточнее Берлина.

Приказ о передислокации, как всегда, зачитывают на общем построении полка, предупреждая о необходимости соблюдения строгой секретности. Нас спешно посылают готовить матчасть к полету. Через несколько часов все "Пешки" поднимаются в воздух и, сделав строем прощальный круг над городом, улетают к месту нового базирования. Первые механики самолетов и часть техников уезжают на машинах в Штраусберг. Остальной техсостав остается упаковывать и грузить остающееся имущество, чтобы последовать за ними на другой день вторым рейсом.

Вечером вместо того, чтоб идти на ужин в столовую, я, предупредив на всякий случай друзей, бегу на часок в Легенбрух - проститься с Анчен.

- Неужели ты больше не придешь? - Прижимая к моему плечу мокрое от слез лицо, чуть слышно шепчет девушка.

- Кто знает, милая! - Целуя ей руки, растерянно бормочу я. - Если будет хоть малейшая возможность - мы увидимся.

- Вряд ли будет такая возможность! - вздрагивая от глухих рыданий, произносит моя подружка. - Я чувствую, мы расстаемся навсегда! И никогда, никогда уж не встретимся!

- Что поделаешь, я солдат, - вздыхаю я, сам с трудом сдерживаясь, чтобы не прослезиться.

- А как же твой моторад? - тихо спрашивает вдруг она.

- Харлей пусть остается у тебя. Может, научишься ездить. Будет хоть какая-то память обо мне, - говорю я и, подумав, добавляю. - А ты подари мне свою фотографию!

- Да, да! Конечно! - всхлипывает Анчен и, достав с полки альбом, протягивает мне. - Выбирай любую.

Показывая на небольшой снимок, где она стоит у крыльца их маленького домика, я прошу подписать на обороте пару слов.

Выполнив просьбу, девушка дает мне фотокарточку. Взглянув на обратную сторону, я читаю вслух по-немецки: "Геденке майн, вен вайт ду бист!" *(Вспоминай меня, когда будешь далеко! нем.) Произнесенные мной слова заставляют её громко разрыдаться. В дверях гостиной появляется её старая тетушка. Она догадывается, в чем дело. Несмотря на меры по сохранению секретности, об отлете нашего полка из Ораниенбурга уже известно всей округе. Седовласая женщина, прежде относившаяся ко мне с откровенней неприязнью, неожиданно подходит к нам и, обняв обоих, тоже всхлипывает. Несколько минут мы проводим в горестном молчании. Наконец, собравшись с духом, я в последний раз крепко целую Анчен и, быстро отвернувшись, чтобы скрыть предательски подкатывающий к горлу ком, выбегаю из комнаты.

На следующий день утрем тяжелые военные грузовики вывозят нас за ворота гарнизона. Мощные армейские машины, чуть притормаживая на перекрестках, мчатся по знакомым улицам и площадям Ораниенбурга. Мы кидаем прощальный взгляд на однотипные красные корпуса "Шанхая", на далеко заметную вывеску ресторанчика "Тихая гавань", с которыми у многих из нас связано столько воспоминаний. Кое-где на тротуарах и зеленых скверах небольшими группами и в одиночку стоят девушки, пришедшие сюда в надежде еще разок увидеть своих русских друзей. Они машут руками, выкрикивая добрые напутствия.

У центральной площади, где грузовики поворачивают на Берлинское шоссе, я, с замиранием сердца, внезапно вижу Анчен в знакомой шелковой косынке. Она стоит отдельно у самого края тротуара и, с прижатыми к груди руками, напряженно всматривается в проезжающие мимо машины. Привстав с кузова, я поднимаю вверх руку. Она невесело улыбается и машет в ответ. Мы неотрывно смотрим в глаза друг другу, пока поворот дороги окончательно не разлучает нас.

Природные красоты Штраусберга, типичного немецкого городка, утопающего в зелени садов на берегу небольшого озера, постепенно отвлекают меня от грустных раздумий. Тоскливые мысли, навеянные воспоминаниями о прощании с Анчен, мало помалу уступают место привычным заботам. Новый гарнизон, расположенный в полутора километрах от городских окраин, встречает нас ровными рядами серых казарм, с аккуратно разбитыми вокруг, хорошо подстриженными газонами.

Недалеко от проходной и штабного корпуса находится просторная столовая с клубом. Предусмотрены и спортивные площадки и футбольное поле. Все это с трех сторон обнесено прочным проволочным забором с колючей проволокой. С четвертой, тыльной стороны, забора нет. Там стоят вспомогательные мастерские и техкоптерки, за которыми следуют стоянки самолетов. Дальше простирается летное поле, с бетонированными взлетными площадками.

Чтобы не поддаваться хандре и развеять гнетущее настроение, связанное с затянувшейся невесть насколько, опостылевшей до чертиков, армейской службой, мы с Плотниковым, на другой же день после переезда, принимаемся исследовать окружающую местность. Появляться в самом городе слишком рискованно, там можно ненароком встретить знакомых офицеров или нарваться на патруль. Деревни в этом отношении менее опасны. Правда, до ближайшего селения за аэродромом надо топать километров пять. Но это не страшит нас.

Сменившись с очередного наряда, когда да вечера есть свободное время, мы бодро пускаемся в путь на тактическую, как Борька любит выражаться, разведку. Обойдя взлетные полосы, мы пересекаем заросший кустарником обширный пустырь и через пару километров, чуть в стороне от дороги, натыкаемся на одинокий хуторок, не обозначенный на карте. Видно, ферма появилась недавно. Маленькая усадьба без заборов окружена садовыми насаждениями и огородами.

- Отличная латифундия! - Окидывая взглядом длинный под черепичной крышей дом с двумя отдельными сараями, говорю я. - Как раз то, что требуется!

- Ты это о чем? - Недоуменно спрашивает Борис.

- Здесь вполне можно держать мотоцикл или даже машину, - киваю я на один из сараев.

- Собираешься перегнать сюда свой "Харлей"? - Удивленно поднимает брови приятель.

- Зачем перегонять, - пожимаю я плечами. - Тот мотоцикл я подарил Анчен. Пусть учится ездить, и для хозяйства ей пригодится.

- Для такой дивчины ничего не жалко, - соглашается напарник. - Не чета моей Инге, вертихвостке.

- Куплю себе тут новый моторад либо машину, стоят-то они недорого, - продолжаю я. - Десять- двадцать пачек сигарет, и дело в шляпе. Чем дымом легкие портить, лучше я с ветерком покатаюсь!

- Пожалуй, ты прав! Но согласятся ли хозяева держать у себя твою покупку? - с сомнением произносит Плотников.

- А это мы сейчас выясним, - подходя к двери дома и нажимая кнопку электрозвонка, говорю я.

Вскоре на породе появляется старик в небрежно накинутом на голые плечи пиджаке. Я вежливо здороваюсь и спрашиваю по-немецки, нельзя ли потолковать с ним насчет использования, вероятно имеющегося у него, пустующего, подсобного помещения.

- Я, Я! Битте! Ворум нихт? *(Да, да! Пожалуйста! Почему нет? нем.) - добродушно кивает немец,  приглашая нас зайти внутрь.

Мы проходим в гостиную, обставленную незатейливой мебелью. Из соседней комнаты с любопытством выглядывает паренек лет тринадцати.

Я принимаюсь объяснять, что хотел бы держать в их сарае свой мотоцикл, разумеется, за хорошую плату. Старик с мальчиком понимающе переглядываются и оба кивают головами в знак согласия. Они ведут нас к ближайшему сараю, где когда-то, возможно, обитала корова, и показывают место, вполне пригодное для хранения машины.

- Ну, вот и прекрасно! О стоянке мы договорились, - деловито потираю я руки. - Остается лишь приобрести сам моторад.

- Где же ты думаешь достать его? - усмехается Борис.

Я интересуюсь у хозяев, не известно ли им, у кого можно было бы купить приличный мотоцикл на ходу.

- Старый "Триумф" есть у моего дружка Ганса в деревне, - отзывается мальчик. - Мы как-то пробовали заводить его, да на плохом бензине он не работает. А вообще-то машина спортивная, с большой проходимостью. На ней можно даже по вспаханному полю кататься.

- Вот, вот! Такую нам как раз и надо. - говорю я. - Пойдем, посмотрим, что там за драндулет.

Парнишка, внук хозяина, провожает нас в соседнюю деревню. По дороге я выясняю, что зовут его Куртом и он мечтает стать в будущем инженером. На краю селения мы заходим в дом, где живет его друг, владелец "Триумфа". Ганс чуть постарше Курта, значительно шире в плечах и повыше ростом. Он выводит из-под навеса, где хранят уголь и сухие дрова для печи, облезлый мотоцикл с тяжеленным маховым колесом, увеличивающим в случае необходимости инерционный накат. Подобные машины использовали когда-то в цирках. Мне еще не приходилось ездить на таких экземплярах.

Осмотрев "Триумф", мы уславливаемся, что ребята докатят его до хуторка-усадьбы, а Борис и я принесем туда канистру бензина и машинное масло. Если удастся завести и обкатать мотоцикл, то я приобрету его на временнее пользование и даже разрешу ребятам иногда кататься на нем в свое отсутствие. Последнее обстоятельство приводит друзей в восторг. В тот же день мы осуществляем задуманное: притаскиваем с аэродрома бензин с маслом, опробуем на ближайшем шоссе мотоцикл и, сочтя его вполне работоспособным, заключаем сделку.

Покупка "Триумфа" обходится мне всего в двенадцать пачек "Примы" - сигарет, которые нам продолжают выдавать в качестве табачного довольствия. Сигареты тут, как и по всей Восточной зоне Германии, служат самой устойчивой валютой и пользуются большим спросом. Еще я даю Курту несколько пачек, чтобы он достал краску и как следует подкрасил остов и облезлые крылья машины. Парнишка неплохо справляется с задачей и приводит моторад в приличный вид. За пару недель мы с Плотниковым объезжаем на нем все окрестные селения и заводим множество новых знакомств. Армейская жизнь в Штраусберге кажется уже не столь серой  и убогой, как в первые дни после переезда.

"Триумф" оказывается крепкой, надежной машиной, действительно способной проходить по любому бездорожью. Правда, в отличие от более современного "Харлея", развить на нем большой скорости по шоссе не удается, зато в случае нужды легко можно удрать по полю от всякой погони. Особенно если ехать на нем без напарника. Тогда мотоцикл позволяет, при наличии соответствующего уменья, забираться на самые крутые откосы и преодолевать весьма глубокие рвы и канавы. Встречи с патрулями и тем более с немецкой дорожной полицией теперь  не страшны. При малейшей опасности достаточно съехать с дороги и "Ауфвидерзейн!" - ищи ветра в поле.

Не ограничиваясь разъездами по соседним деревушкам, я начинаю мечтать о более далеких путешествиях, собираясь навестить Анчен в Ораниенбурге или своего дружка из второй эскадрильи Бычкова. Александр уже месяц лежит в военном госпитале в Кенигс Вустерхаузене, небольшом курортном городке, куда его послали на стационарное лечение, потому что, после очередного обследования летного состава, у него нашли опущение желудка. Мне ужасно хочется посетить больного приятеля да и свою любимую подружку. Ведь до обоих городов, судя по карте, не больше шестидесяти километров. Но осуществлять свои мечты я не спешу. На дороге может случиться всякое, а задерживаться в самоволке больше двух часов рискованно.

Трагическая судьба Володи Ермолаева не выходит из памяти. Я невольно частенько задумываюсь о недавно осужденном товарище. Где-то он сейчас? Томится ли все еще в проклятом Заксенхаузене или его отправили уже эшелоном в Сибирь, где, наверняка, и того хуже. От мрачных раздумий не спасает даже крепкая выпивка. Дамоклов меч трибунала продолжает нависать над головой, не давая возможности забыться. Правда, в последнее время здесь почти не судят в открытую. Видно, начальство начинает понимать, что дальнейшее закручивание гаек дело небезопасное. Безмозглая жестокость бумерангом может ударить и по ним. Надо быть слепым, чтобы не замечать нарастающей ненависти рядовых и сержантов срочной службы к офицерам. Лишенные элементарных человеческих прав подчиненные все чаще пускают в ход оружие, мстя самодурам-обидчикам.

Такие "ЧП" постоянно будоражат гарнизон. Об одном из подобных бедолаг-мстителей ходят целые легенды. По слухам, третий месяц в окрестных лесах скрывается полусумасшедший солдат, поклявшийся убивать всех, на ком будут офицерские погоны. И, кстати, неплохо держит слово. Счет его жертв перевалил на третий десяток. Это тебе не какой-нибудь подосланный кем-то шпион-диверсант, а свой брат-однокровка, знающий тут все ходы и выходы. Его не так-то легко  схватить. Во всяком случае массовые облавы, на которые нас частенько гоняют, пока ничего не дали. Что, впрочем, и не удивительно, ведь большинство тех, кто в них участвует, считают его чуть ли не героем.

Этот недавно удравший с поста малый, вооруженный карабином, внезапно появляется то тут, то там, где его не ждут и, пустив меткую пулю в цель, исчезает, словно призрак. И стреляет, шельма, мастерски. С этим волей-неволей приходится считаться. Дело доходит до того, что многие офицеры боятся теперь выходить в погонах за территорию гарнизона. И нетрудно их понять! Кому охота в мирное время схлопотать шальную пулю?

Через пару недель, где-то в середине лета возвращается, наконец, из госпиталя мой друг Александр Бычков. Он здорово поправился и загорел, как на юге. Достав бутылку спирта, мы устраиваем по случаю встречи маленькую пирушку.

- Как там отдыхалось? Неплохой курорт, говорят, этот Кенигс Вустерхаузен? - Расспрашиваю я приятеля.

- Курорт отличный и житуха не то что здесь! Жаль было уезжать, - кивает тот. - Хоть месяц пожил по человечески, не видя колючей проволоки.

- Неужели и заборов не было? -  любопытствует Федор Веретехин.

- Заборы, конечно, имелись, только не приходилось через них лазить. В парковую зону у озера всех пускали свободно, - рассказывает  Александр. - В госпитале лечатся в основном летчики и штурманы. Нас, стрелков-радистов, там всего несколько человек оказалось.

- И с немками гулять не запрещали? - недоверчиво спрашивает Плотников.

- Мы ходили без формы в больничных халатах, - смеется Бычков. - Ко многим пациентам родственники и жены приезжали. Местное население тоже в озере купалось. На пляже загорай с кем хочешь.

- Я так и не собрался тебя проведать на своем "Триумфе", - говорю я. -  Боялся застрять в дороге.

- И правильно сделал. Зачем рисковать без толку, - рассудительно произносит Сашка. - Девчат хороших и здесь навалом.

- Наш лейтенант, который за тобой ездил, говорит, что тебя провожала потрясная фройлин, - замечает Веретехин. - Он даже грешным делом позавидовал.

- А это Бриггит, - весело отзывается Бычков. - В воскресенье она приедет сюда с подружкой. Мы договорились, что они будут в полдень у шоссе, не доходя проходной. Там, где кончаются фонарные столбы, за кустами.

- Что, действительно классная дева? - интересуется Плотников.

- Мне лучше не попадались, - улыбается Сашка. - Даже с Ингой твоей её не сравнить. Встреть я такую дома, никому бы не уступил.

- Как же они доберутся до Штраусберга? - спрашивает Веретехин. - Через Берлин электричкой?

- Зачем, тут регулярно ходят автобусы, - отзывается Бычков. – Мы узнавали – надо сделать всего две пересадки.

В ближайшее воскресенье мы с Александром ждем гостей в назначенном месте. Здесь, в ста метрах от проходной, на другой стороне шоссе, тянущегося вдоль гарнизонной ограды, начинается густой кустарник. Во время дежурства в карауле мы не редко забираемся сюда загорать, после смены с постов. В проволочной заборе тут полно лазеек и дорога хорошо просматривается в обе стороны. Несмотря на близость караулки и постоянно торчащих у ворот часовых, это самое надежное место для тайных встреч и свиданий. Достаточно предупредить в казарме ребят, чтобы свистнули в случае проверки, и можно сколько надо спокойно гулять с подружками.

- Найдут ли они нас? - посматривая на часы, говорю я. - От автобусной остановки тут не меньше двух километров.

- Не заблудятся, найдут! - уверенно отзывается Сашка. - Я все подробно растолковал. Бритгит понятливая. Да вон, кажется, и они!

Приятель показывает рукой в сторону города. Из-за поворота на обочине шоссе появляются девичьи фигурки. Когда они подходят ближе, мы выходим из кустов и машем им руками. Девушки спешат навстречу. Одна из них сразу приковывает мое внимание. Необычайно стройная, с миловидными, правильными чертами лица, со вкусом одетая. Она стремглав кидается Бычкову на шею. Другая, гораздо более скромного вида, нерешительно останавливается, с улыбкой посматривая на подругу.

- Знакомьтесь! - покружив в воздухе обнявшую его девушку и осторожно опуская её на землю, представляет нас друг другу Александр. - Бриггит и Клара! А это мой друг! В отличие от меня, он прекрасно владеет немецким.

Я пожимаю девушкам руки.

- Отойдем-ка от дороги, а то здесь обниматься не рекомендуется. Зона-то не курортная, как у вас на озере, - смеется напарник.

Подхватив рюкзак с выпивкой и закуской, мы отходим подальше за кусты и, выбрав небольшую полянку, удобно располагаемся на траве.

- С чего начнем? - вытаскивая из рюкзака пару бутылок, спрашивает Бычков. - Предлагаю с вишневого ликера. Только кружка одна на всех, но, думаю, не подеремся.

Он наливает пунцово-красный ликер в кружку и протягивает её подруге Бриггит.

- Ну-ка, Клархен, распробуй! Если не отравишься, рискнем и мы!

Та, смакуя, не спеша опустошает кружку. По очереди мы пьем ароматный, сладкий на вкус ликер, закусывая конфетами и сдобными булочками, которые Сашка прихватил из летной столовой. Я расспрашиваю девушек о Кенигс Вустерхаузене, где обе работают и одновременно учатся на закройщиц в пошивочном ателье. Хотя обеим по семнадцать лет, Клара выглядит значительно старше и с первого взгляда не столь привлекательна. На фоне своей блистательной подружки она явно проигрывает. Впрочем, если бы не было рядом той, и её вполне можно было бы назвать хорошенькой. Я вдруг ловлю себя на том, что не в силах оторвать взора от Бриггит.

Та, заметив это и зная, вероятно, по опыту, какое впечатление она производит на нашего брата, решительно поднимается и, прихватив недопитую бутылку, с улыбкой кивает Сашке.

- Пойдем-ка! Мне надо кое о чем тебе рассказать по секрету. Здесь они и без нас не соскучатся. - Она берет его под руку и со смехом увлекает в сторону.

Я смущенно открываю оставшуюся бутылку с кофейным ликером.

- Да! Дружить с такой, как Бриггит - не просто, - грустно усмехается Клара. - В её присутствии трудно не почувствовать собственного несовершенства.

- Люди ценятся не только внешностью, - говорю я, протягивая ей кружку с ликером.

- Она и сердцем прекрасна! Отзывчивая и добрая, как сестра, - отпив пару глотков, замечает девушка. - Мы с детства вместе, в одном классе учились. А ликер этот тоже вкусный.

Я пододвигаю ей коробку с конфетами. Несколько минут мы молчим, думая каждый о своем. Невольно я вспоминаю вдруг Анчен. "Пожалуй, при ней я не заметил бы ярких прелестей Бриггит, - проносится в моем сознании. - Как все-таки странно устроен человек - почти всегда не способен довольствоваться тем, что есть. Вечно ему подавай еще что-то!"

Столь весьма банальная по существу мысль заставляет меня по новому взглянуть на сидящую рядом девушку. Мне становится стыдно за свою некорректность. В конце концов, если она и уступает подруге внешностью, то по духовным-то достоинствам, вероятно, ничуть не хуже. Взяв Клару за руки, я подношу её пальцы к губам и начинаю по очереди целовать их. Она удивленно смотрит на меня, не отнимая рук. Вечером мы прощаемся очень довольные друг другом. Подружкам пора возвращаться на автобус, идущий в сторону Кенигс Вустерхаузена.

Еще пару раз по воскресеньям Бриггит и Клара приезжают к нам. Мы с Сашкой радостно встречаем их в том же месте и превосходно проводим время, весело наслаждаясь под сенью густых кустов относительной безопасностью свиданий. Однако на третий раз мне приходится идти на условленную встречу одному. Накануне Александра Бычкова, Бориса Плотникова и еще десятка полтора ребят, двадцать четвертого года рождения, прямо после утреннего общеполкового построения отправляют без каких-либо объяснений на гаубвахту. Сначала никто не может толком понять в чем дело. Вскоре, впрочем, выясняется, что получен приказ об очередной демобилизации.

Для того, чтобы никто не вздумал ненароком удрать за кордон и чтоб сразу прервать возможные связи своих подчиненных с местным населением, гарнизонное начальство решает для перестраховки подержать демобилизуемых на "губе". Оттуда их должны позже перевезти на сборный пункт, где будет формироваться эшелон, отправляемых на родину. Подобная практика проводится в группе оккупационных войск не впервые. К этому здесь привыкли и воспринимают, как должное. Мы со своей стороны стараемся хоть как-то скрасить друзьям последние дни пребывания в части. Пользуясь тем, что в карауле дежурят знакомые парни из второй эскадрильи, я после ужина навещаю в камере своих приятелей.

Демобилизуемые, дождавшиеся наконец, через восемь долгих, трудных лет, окончания опостылевшей армейской службы, пребывают в радужном настроении. Они вслух мечтают, как будут свободно жить на гражданке, строят разные планы. Плотников собирается стать летчиком, не зря же он учился и получил звание пилота ГВФ, Бычков хочет вернуться к своим в Сибирь, где его давно ждут родные. Мы обмениваемся домашними адресами, обещаем писать друг другу, пьем неразбавленный спирт, незаметно пронесенный мной на гаубвахту.

- Ты простись завтра за меня, - нюхая корку хлеба вместо закуски, напоминает Сашка. - Объясни Бриггит ситуацию. Она поймет! Я даже не могу оставить ей своего адреса. И сюда в Германию тоже писать нельзя. Сам знаешь! И ее подведу под монастырь, и сам загремлю, куда Макар телят не гонял!

Я киваю, обещая выполнить его просьбу.

- Эх, скоро уж дома будем! Даже не верится, что дождались, - слегка захмелев, говорит Плотников. - Посмотрим, как там у нас на Волге житуха послевоенная.

- Да уж, наверняка - получше, чем здесь! – хмуро усмехается Бычков. - Как зверей держат за колючей проволокой. Из части домой и то через "губу" провожают, держиморды проклятые.

- Генералы и офицерье у нас – дерьмо подлое! - соглашается Борис. - Хоть и коммунистами себя называют.

- Какие они к черту коммунисты! Шкурники собачьи! - возмущается Сашка. - Эта сволочь лишь о карьере печется. Мы для них плебс - рабы, мясо пушечное! Чтоб им подавиться!

Мои товарищи в сердцах отводят душу руганью, кляня на чем свет стоит высокое начальство.

На другой день в воскресенье я в одиночестве встречаю Бриггит и Клару. На заветной поляне подружки растерянно слушают мои объяснения. Я пытаюсь, как могу, растолковать им, где сейчас Александр и почему он не пришел. В утешение предлагаю выпить за его благополучное возвращение на родину. Бриггит покорно берет из моих рук кружку с вишневым ликером, который мне удалось с большим трудом добыть по такому случаю.

- Передай Алексу, что я люблю его по-настоящему, - тихо говорит она, почему-то называя Сашку Алексом. - Любила и продолжаю любить! Таких, как он, мало на свете! Жаль, что мы не можем даже проститься по-человечески.

Она вдруг горестно всхлипывает и, расплескивая ликер, ставит кружку на землю. Мы с Кларой тщетно пытаемся успокоить её. Плечи девушки вздрагивают от глухих рыданий. Вскоре я прощаюсь с подружками, так как сам должен заступать в очередной наряд. Прощание получается безутешно-грустным. Каждый из нас понимает, что мы расстаемся навсегда.

Через несколько дней мы провожаем из гарнизона демобилизованных товарищей. Это сержанты и старшины двадцать четвертого года рождения, призванные в армию еще в сорок втором в разгар войны. Многие из них оказались в войсках даже раньше, как добровольцы. Они прошли с полком от Волги до Берлина, не раз побывав в госпиталях. И вот теперь их всех вместо почестей заперли на гаубвахте, как преступников, и выпускают лишь за десять минут до отъезда только за тем, чтобы забрать в каптерке личные вещи.

Военные грузовики уже стоят у штаба. Дежурные офицеры, выделенные для сопровождения, суетятся вокруг, наблюдая за погрузкой. В полдень они должны быть на железнодорожном вокзале в Берлине, где находится их эшелон. Я помогаю Сашке и Борису забраться в кузов. Мы в последний раз крепко пожимаем друг другу руки. Грузовики трогаются.

Кто-то хриплым голосом запевает переделанный куплет из популярной здесь "Розамунды". Отъезжающие дружно подхватывают.

В дорогу! В дорогу!

Осталось нам немного!

Носить свои петлички,

Погоны и лычки!

Проводив домой ближайших друзей, я долго нигде не нахожу себе места. Жестокая тоска неотвязно преследует меня, заставляя взирать на мир с самых мрачных сторон. Оглядываясь назад, я вижу пять неприглядных лет подневольного армейского рабства-прозябания, трудной, грязной работы авиамеханика, под неусыпным надзором держиморд-офицеров, в большинстве своем рьяных карьеристов; вижу - жизнь-существование в гарнизонах за колючей проволокой, с постоянной угрозой угодить за малейшую провинность на злосчастную "губу" либо, что еще хуже, попасть под трибунал, с его бесчеловечно долгими заключениями в настоящих лагерях смерти.

Впереди - тоже мгла беспросветная! Если срок обязательной службы нам не сократят, а надежд на это нет никаких, то еще целых три года придется тянуть чертову воинскую лямку. От одной этой мысли меня кидает в злую, яростную дрожь. Попробуй-ка не сойти тут с ума, не пустить себе пулю в лоб! Или не пристрелить какого-нибудь зарвавшегося начальничка, случайно подвернувшегося под горячую руку. Удерживают меня, как и многих моих товарищей однополчан, лишь мысли о судьбе близких, являющихся по сути настоящими заложниками. Я невольно думаю о матери, маленьком брате, и других родственниках, зная как это отразилось бы на них. Подобные соображения утешают мало.

Как всегда в трудные моменты, когда житейские передряги подводят меня к граням душевного надлома, я призываю на помощь высокую философию и ищу в ней спасительного самозабвения. Поразмыслив об общемировых бедах и вселенских проблемах, я стремлюсь по возможности не давать воли чувствам и, решив пока не слишком увлекаться выпивкой и сексом, начинаю серьезно штудировать английский. Опыт, обретенный во время самостоятельных занятий на заочных курсах, показал, что осваивать фонетику этого языка без учителя сложно. Поэтому я ищу человека хорошо знающего английский.

Знакомые немцы рекомендуют мне обратиться к старому профессору, бывшему когда-то директором местной гимназии. Он живет на краю города со стороны аэродромного поля. На мотоцикле можно добраться туда минут за десять. Сменившись с очередного наряда, я отправляюсь на ферму, где стоит мой "Триумф", переодеваюсь в серый гражданский костюм, купленный когда-то в Берлине и хранящийся тоже в сарае, и полевой дорогой мчусь в город по указанному адресу. Дом профессора, с небольшим палисадником из розовых кустов, мало чем отличается от соседних одноэтажных зданий, одной из периферийных улиц Штраусберга.

Оставив мотоцикл у калитки палисадника, я подхожу к крыльцу и дергаю за свисающий над дверью шнур. Раздается мелодичный звон колокольчика. На пороге появляется пожилой человек, в пестром, шелковом халате и тапочках-шлепанцах, на тонком орлином носу очки в роговой оправе. Сомнений быть не может, передо мной бывший директор гимназии. Во всяком случае вид у него вполне профессорский. Я объясняю о цели своего визита. Хозяин, терпеливо выслушав объяснения, широким жестом приглашает меня в гостиную.

- Присаживайтесь, молодой человек, - указывает он на стул, располагаясь сам за массивным письменным столом, заваленном стопками книг. - Извините за домашний наряд. Я сейчас не у дел. Как бывший, сами понимаете. Приходится кормиться случайными уроками. Но позвольте полюбопытствовать - зачем вам-то понадобился английский?

- Ди Фремдшпрахе айне гуте Ваффе им Камфе дес Лебенс ист! *(Чужой язык - хорошее оружие в борьбе за жизнь! нем.) - вспомнив подходящую к ситуации фразу из учебника, бодро отвечаю я, старательно произнося немецкие слова.

- Для русского вы изъясняетесь вполне сносно, - улыбается собеседник. - Где вы обучались нашему языку?

- На Центральных московских курсах заочного образования. - Смущенно бормочу я. - А что, многовато ошибок?

- Не без них, конечно, - снисходительно кивает профессор. - Однако, как говорят, не ошибается тот, кто ничего не делает. Вы же трудитесь и не только руками. Это похвально! Кстати, давно вы в наших краях?

- Четвертый год уже, - вздыхаю я. - Но работать приходится больше с ключами и гайками - я механик. Дело имею в основном с моторами. Языковая практика у меня от случая к случаю. Из гарнизона-то нас не выпускают.

- Как же вы оказались у меня? - Вопросительно вскидывает брови старик. - Или без разрешения? В армии за это, по-моему, наказывают.

- Знания требуют жертв! - Пожимаю я плечами. - Приходится рисковать. В жизни солдата такое неизбежно.

- Это так! - Соглашается профессор и, внимательно посмотрев на меня, негромко продолжает. - Ничего! В вашем возрасте все впереди. Главное сохранять стремление к интеллектуальному развитию. Похоже, что вы это понимаете. Поэтому и я рискну поучить вас английскому. А заодно и немецкий поправим.

Мы договариваемся, что я буду приезжать к нему пару-тройку раз в неделю, когда у меня окажется время для занятий. Расплачиваться можно чем угодно, даже сигаретами. В меркантильно-финансовом отношении бывший директор проявляет куда большую сговорчивость, чем я ожидал. Так что все складывается наилучшим образом и жестокая тоска, связанная с отъездом друзей на родину, начинает мало помалу рассеиваться. Найдя превосходного учителя, я принимаюсь более прилежно заниматься иностранными языками. Живое общение с опытным лингвистом служит прекрасным стимулом.

Вскоре выясняется, что старый профессор Штраусбергской гимназии неплохо разбирается и во французском. Оказывается, в молодости он даже учился на филфаке в Сорбонне. С его помощью за несколько месяцев я прорабатываю весь программный материал, присланный с заочных курсов за первые два года обучения английскому и французскому языкам. Не слишком сложные тексты за первые курсы я могу уже читать почти без словаря, чем весьма радую своего маститого наставника, порой уважительно величающего меня господином полиглотом. По немецкому же я заканчиваю четвертый последний курс. Остается лишь сдать заключительные очные госэкзамены. Но для этого надо ехать в Москву, что осуществить, к сожалению, невозможно.

Совместные наши занятия, конечно, всегда очень непродолжительны. Опасаясь угодить под трибунал, я никогда не задерживаюсь в доме профессора больше сорока минут, чтобы, в случае проверки, не отсутствовать в гарнизоне свыше двух часов. К тому же пьяным в расположении части меня теперь не видят, поэтому наш пузан-комэска серьезно полагает, что благодаря его служебному рвению, а читает он нам мораль-пропесочивание почти на каждом построении, я вдруг полностью исправился и стал наконец-то вполне дисциплинированным. Капитан Калугин даже ставит меня порой в пример другим, чем немало веселит сержантский и рядовой состав, для которого мои похождения постоянно являются притчей во языцах.

Не остается в тайне для многих из моих сослуживцев и пристрастие мое к стихоплетству, коим я временами продолжаю грешить. С отдельными своими не слишком верноподданическими творениями я иногда знакомлю приятелей. Нередко на стоянке, когда рядом нет офицеров и подонков, склонных к наушничанию, друзья просят позабавить их чем-нибудь новеньким из моего репертуара. Особенно по вкусу приходится всем пародийная поэма "Что делать". На политзанятиях мы как раз проходим известную работу вождя мировой революции под таким же названием.

Это придает пародии особую пикантность. Меня даже в шутку начинают звать за глаза "новоленинцем". Кое-кто не ленится заучивать некоторые отрывки из поэмы и с артистизмом декламирует их в узком кругу. Подобная популярность льстит моему тщеславию и, наряду с долбежкой чужих языков, помогает нести нелегкое бремя затянувшейся солдатчины. Кое-что из тех "шедевров" сохраняется к удивлению и в моей памяти.

Спроси себя хотя бы раз,

Зачем живешь рабочий класс?

Зачем так лихо водку пьешь?

Зачем хлеб с воблою жуешь?

Гомо сапиенс - человек разумный,

Зачем же, словно скот бездумный,

Не мыслишь ты почти совсем

И слепо доверяешь всем?

Очнись! Задумайся о цели!

Довольно щупать баб в постели,

В хмелю искать лишь поз удобных,

Плодя рабов себе подобных!

Не для того ж природа мать

Тебя замыслила создать,

Чтоб среди пошлых, мелких дел

Обрел столь жалкий ты удел.

Что делать? Как, куда податься?

За правду, брат мой, надо драться!

Осмысливать пути и цели,

Чтоб вновь хомут нам не надели!

Две цели у разума - знанье

И жизни глубокое пониманье,

И два пути в их претворенье -

Себя и мира преображенье,

Но, чтоб одолеть эти пути,

Смело, без устали надо идти,

Не сбиваясь с прямой дороги,

Преодолевая все пороги!

Чтоб сложность мира постигать,

Учиться надо различать,

Что в самом деле важное,

А что труха бумажная,

Где только лозунги, слова,

А где конкретные дела,

В чем коммунизма яркий свет,

А в чем, как прежде, проку нет,

Не догма – жизнь! Ты это знай!

И мир реальный - понимай!

Не тот в нем член, кто билет имеет,

А тот, кто стойкость хранить умеет!

Не тот, от лести кто дуреет,

Или от власти сатанеет,

А тот, кто за других болеет,

И правду вслух сказать посмеет!

Кто верно служит, но не "изму",

А подлинному гуманизму,

Иначе даже коммунизм

Мы обратим в идиотизм!

Когда зажат свободы глас,

Всем правит бюрократов класс!

Кто вверх пролез - тот победитель,

А с носом ты - производитель!

Кругом царят ложь и обман

И каждый тащит в свой карман.

Стране тогда грозит застой,

А труженникам стол пустой.

Чтоб не блуждать в политике,

Нужна свобода критике,

Тут не узришь ни зги,

Пока не разовьешь мозги.

А чтоб мозги свои развить,

Сильнее надо полюбить,

Но не себя, не свой уют,

А то, что мудростью зовут

И доблестью! Они ж не в том,

Чтоб жить жиреющим котом,

Не в том, чтоб прославлять вора

Чужого света и добра,

А в том, чтоб стойким быть в бою,

Готовым жизнь отдать свою

За справедливость и свободу,

Чтоб правды свет светил народу!

Лишь те достичь сумели цели,

Что сил для дела не жалели!

Новый мир не построить без знанья,

Рай земной – наше сознанье!

Труд, правда, свобода – вот пути!

Лишь ими можно вперед идти!

 Цени же разум, человек!

Достойно проживи свой век!

 

Кроме столь многословных политических творений в башке моей родятся порой и мелкие поэтические экспромты, густо приправленные крепкими солдатскими речениями, и злые эпиграммы на непосредственных начальников, чем-либо насоливших нам. Говорить о них подробней, однако, вряд ли стоит. Для спасения от духовного надлома, связанного с опостылевшей армейской службой, я использую, впрочем, не только самозабвенную долбежку иностранных языков и литературные завихрения.

Иногда по-прежнему таким лекарством становятся случайные встречи и мимолетные знакомства с представительницами прекрасного пола, которые проказница Фортуна время от времени дарит своим поклонникам-эпикурейцам, смелым и неутомимым искателям приключений. Одно из таких знакомств оставляет глубокий след в моей памяти, несмотря на то, что длится оно совсем недолго и неожиданно прервывается обстоятельствами, позволившими мне вскоре вернуться на родину. Но обо всем по порядку.

Стоит великолепная погода, один из тех жарких осенних дней, что бывают в разгар бабьего лета, когда яркие лучи солнца весело золотят начинающую желтеть листву на кронах деревьев. Я как раз сменился с наряда, проведя ночь в карауле по охране самолетных стоянок, и могу относительно спокойно выкроить пару часов для совместных занятий с профессором. Сунув в карман брошюры с очередными заочными заданиями, я иду на ферму, переоблачаюсь там в гражданское и, оседлав "Триумф", мчусь полевыми тропинками в город. По дороге догоняю девушку, шагающую со стороны деревни в направлении Штраусберга.

Незнакомка топает босиком, подвесив туфли на палочку, перекинутую через плечо. Поравнявшись с путницей, я останавливаю мотоцикл и, сказав привычное "гутен таг", вежливо предлагаю подвезти ее. Она приятно улыбается, кивает в знак согласия и садится на заднее сидение. Попутчица с первого взгляда очаровывает меня. Бездонные голубые глаза, светло-каштановые вьющиеся волосы, обрамляющие юное, миловидное лицо - весь облик ее светится  знающей свою силу красотой. Чувствуя за спиной бесценный груз, я осторожно трогаюсь дальше, лихорадочно обдумывая, как познакомиться с чудесной незнакомкой.

Но не успеваем мы проехать метров триста, как машина моя вдруг ни с того, ни с сего глохнет. Я принимаюсь копаться в моторе, ища причину остановки. Все кажется на своем месте, однако упрямый "Триумф" несмотря на все мои потуги, заводиться не хочет. Наконец удается выяснить, что горючее не поступает к карбюратору. Я заглядываю в горловину бензобака - тот пуст. Дело ясное - проклятые обормоты Курт с Гансом в мое отсутствие брали мотоцикл и, накатавшись вволю, не удосужились заправить его бензином. Ругая про себя мальчишек, я нехотя слезаю с седла. Моя пассажирка тоже сходит на землю, одергивая рукой платье и продолжая держать на палочке свои туфли.

- Вас ист лёс? *(Что случилось? - нем.) - ангельски безмятежным голосом интересуется она.

В сильном расстройстве я принимаюсь объяснять в чем дело. Теперь придется тащить мотоцикл назад пёхом, а времени, как всегда, в обрез - срывается мой англо-французский урок, и главное исчезает возможность поближе познакомиться со столь милым созданием, которое послала мне судьба. Девушка с сочувствием выслушивает мои многословные сетования и, вероятно, поняв по тону искренность и глубину высказываемых переживаний, неожиданно предлагает.

- Давайте помогу вам катить моторад. Спешить мне некуда. Вдвоем это не трудно, - она спокойно кладет свои туфельки на заднее седло и берется обеими руками за багажник, чтобы толкать машину.

Пока мы вместе дружно катим "Триумф", в голове моей зреют всевозможные планы. Раз напарница моя не очень спешит в город, этим следует воспользоваться. Ехать к профессору на занятия уже все равно поздно. На заправку бензином уйдет немало времени, да еще и сохранился ли тот в канистре, стоящей в сарае. В последний раз, когда я заливал бак горючим, в ней оставалось совсем на донышке. Приняв окончательное решение - плюнуть на сей раз на лингвистику, я останавливаюсь и оборачиваюсь лицом к спутнице.

- Подожди-ка! Отдохнем немного, - говорю я, вытирая платком взмокший лоб. - Тебя как звать-то?

- Лотхен, - весело отзывается она. - А тебя?

- Слава! В переводе на ваш это означает "Рум" или "Ээре", в общем что-то в подобном роде.

- Не легко оправдывать такое имя! – улыбается девушка. – Но, надо признать - ты не плохо говоришь по-немецки. Я даже не сразу сообразила, что ты русский.

- Послушай, Лотхен! Ты, конечно, позволишь мне быть с тобой вполне откровенным? Знаешь, чего бы мне сейчас хотелось больше всего на свете?

- Чего же? - удивленно и несколько шокировано вскидывает она вверх тонкие брови.

- Угостить тебя шоколадными конфетами! Ты, бесспорно, заслуживаешь их! Без твоей помощи мне пришлось бы катить мотоцикл одному. По такой дороге это совсем не просто.

- Ну что ты! - смущается девушка. - Помогать ближним - долг каждого! Разве и ты не помогаешь другим, при случае?

- Возможно, - соглашаюсь я. - Но как все-таки - насчет конфет? У меня есть превосходная коробка в гарнизоне!

- Шоколадки, пожалуй, все любят! - звонко хохочет моя помощница. - В этом и я не исключение! Только ведь меня к вам не пустят. Даже если ты офицер, вряд ли это возможно.

- Тут ты права! Тем более - я всего лишь сержант. Но пропуск оформлять не придется. Да и через забор лазить необязательно. Это уж моя привилегия. Мы можем встретиться на шоссе в ста метрах за проходной по дороге в город. Там прекрасный зеленый кустарник и никто не помешает лакомиться конфетами!

Собеседница продолжает с сомнением покачивать головой. Однако я вижу, что лед тронулся - слова мои производят желаемый результат. Как всякой нормальной женщине, ей просто неудобно сразу согласиться, сказать конкретное да, хотя в душе она уже и не возражает. Испытывая бурную радость, я снова толкаю вперед тяжелый мотоцикл. "Разрази меня гром! - в восторге думаю я. - Воистину, неисповедимы пути господни! Еще недавно я клял себя за то, что разрешил Курту и его приятелю пользоваться в свое отсутствие "Триумфом", а теперь забывчивость мальчишек оборачивается вдруг такой удачей."

Мы подкатываем, наконец, машину к сараю. Я ставлю её на место, быстро снимаю гражданский костюм и переоблачаюсь в собственное обмундирование. Затем запираю строение, сую ключ, как обычно в небольшое отверстие справа от двери и весело киваю Лотхен, трогаясь в путь. Болтая о всякой всячине, мы не спеша шагаем в сторону гарнизона. Подойдя к шоссе, которое, огибая дугой аэродромное поле, ведет в город мимо нашей проходной, я даю спутнице последние инструкции.

- Главное не спеши! Иди потихоньку, - растолковываю я ей. - Мне еще придется заскочить в казарму и попросить кого-нибудь из ребят, чтобы предупредил, пару раз свистнув у забора, в случае проверки. Тогда можно спокойно гулять хоть до отбоя. Помахав друг другу рукой, мы расстаемся. Девушка медленно направляется по указанному маршруту в сторону города, а я бегу напрямую через взлетную полосу и стоянку самолетов к казарме. Там, возле эскадрильской каптерки, нахожу Мишку Шустерова. Старшина наш по обыкновению пиликает на новеньком немецком аккордеоне, разучивая какой-то бойкий шлягер на мотив "Буги - вуги".

- Поживей открывай балаган, - говорю я, - Кое-что возьму у тебя в каптерке.

- Все языки долбишь! - отзывается Шустеров, пропуская меня к стеллажу, где мы храним личные вещи, так как в комнатах ничего лишнего держать не разрешают. - Опять небось учебные пособия потребовались?

- Да, пособия! - усмехаюсь я, извлекая из вещмешка бутылку вишневого ликера и объемистую коробку шоколадных конфет.

- Э! "Неприкосновенный запас выгребаешь! - понимающе хмыкает старшина. - Для кого ж этот НЗ понадобился?

- Для хорошего человечка! - я засовываю бутылку с конфетами в пустую противогазную сумку, предварительно вытащив оттуда сам противогаз с резиновой маской-намордником.

Такими пустыми сумками мы часто пользуемся для транспортировки неположенных грузов, когда приходится тайно тащить их по территории гарнизона. Заодно я договариваюсь с Мишкой, чтобы в случае внезапного построения он послал кого-нибудь к кустам на шоссе за караулкой - предупредить меня условным свистом. Несмотря на свое старшинство, Мишка Шустеров продолжает оставаться верным товарищем и всегда, когда может, охотно помогает нам избегать лишних неприятностей. И сейчас, дружески похлопывая меня по плечу, он добродушно обещает.

- Организуем свист! Как положено, не беспокойся! А что - действительно хорошенькую подцепил?

- Даже очень! - киваю я. - Но мне пора! Неудобно заставлять ждать порядочную даму.

- Ладно! Дуй! - хохочет он, снова берясь за аккордеон.

Обеспечив себе надежное прикрытие, я спокойно иду в сторону караульного помещения, придерживая рукой противогазную сумку, чтобы не высовывалось горлышко бутылки. Убедившись, что шоссе в оба конца свободно от машин и поблизости нет офицеров, я ныряю в едва заметный лаз в проволочном заборе и, перейдя дорогу, оказываюсь в спасительном кустарнике. Лотхен еще не видно. Минут пять проходят в томительном ожидании. Я уже начинаю нервничать, не прошла ли моя красавица мимо, пока мне пришлось беседовать со старшиной в казарме. Наконец со стороны проходной мелькает знакомое платье.

Девушка медленно идет по шоссе, как я инструктировал. Меня наполняет буйная радость. Вот она подходит достаточно близко, чтобы подавать знак. Я машу ей. Заметив меня, она с улыбкой спешит навстречую. Я подхватываю её на руки и весело кружу по поляне. Отойдя подальше от дороги, мы располагаемся под густым, зеленым кустом. Я достаю из противогазной сумки содержимое. Жалею про себя, что второпях не прихватил кружку. Но это не беда. Пить ликер из горлышка бутылки даже романтичнее. Мы поочередно делаем по нескольку глотков. Сладкий, чуть вяжущий на вкус напиток пахнет спелой свежей вишней. Ее терпкий, душистый аромат наполняет все вокруг.

Босоногая подружка лакомится из открытой коробки конфетами. Я чувствую легкое опьянение и решаюсь осторожно поцеловать её измазанные шоколадом губы, Лотхен с тихим смехом возвращает поцелуй. Её руки обнимают меня за шею. Время для нас перестает существовать. Позже, утомленные взаимными ласками, мы лежим на траве в объятиях друг друга. Мои пальцы продолжают нежно гладить её рассыпавшиеся по плечам русые косы. Щекой я крепко прижимаюсь к твердой еще девичьей груди, мерно вздымающейся при каждом вздохе. Мой взгляд останавливается на маленьком круглом соске ярко-коричневого цвета, венчающем центр этой самой обольстительной части женского тела, слегка колеблющегося в такт дыханию.

В памяти вдруг оживает отрывок из стихотворения Гёте: "Унд Ах, эст ист нох этвас Рунд, вас кёнт каин Ауг зайн зэт! *( И ох, еще нечто круглое есть, чем не может насытится взор! нем.) Я невольно произношу вслух так поразившую когда-то мое воображение строфу, удивляясь необычайной меткости слов немецкого поэта.

- Откуда это? - улыбается девушка.

- Из бессмертного Гёте! - отзываюсь я. - Не правда ли здорово?!

- Конечно! - соглашается она. - В Германии нет другого такого гения, и никогда, возможно, больше не будет,

- Ну, о будущем мы пока ничего не знаем, - возражаю я. - Говорят, по большому счету - человечество только начинает вылезать из пеленок истории. Впереди, как утверждают всеведующие оптимисты, сияют безбрежные дали!

- Блаженны верущие! - вздыхает она и чуть слышно добавляет. - Вряд ли кому из нас удастся дожить до того лучезарного сияния. Пока что мне приходится топать босой, чтобы сохранить последние старые туфли, да и у тебя за проволочным забором не так уж много света!

Её не по возрасту серьезные замечания заставляют меня задуматься. Пожалуй, тут собеседница права - светлого вокруг явно маловато. Разве что наша мать-природа продолжает неизменно сиять вечной красой, да и то лишь там, где лес заводских труб и дымный смог, быстро разрастающихся городов, не совсем еще испоганили прежний ландшафт. Впрочем, в глубине души, как здравый аналитик, я понимаю, что тьма и свет, подобно двум сторонам одной медали, неотделимы. То и другое неизбежно сопутствует жизни, даже если мы не всегда осознаем это. Однако стоит ли грустными размышлениями отравлять поистине волшебные мгновения, подаренные мне встречей с этим замечательным юным созданием?

Словно угадав мои мысли, Лотхен протягивает руку к бутылке и, сделав небольшой глоток, передает мне.

- Тринк мал! Дэр Мэнш дэнкт, абэр дэр Гот лэнкт! *(Выпей-ка! Человек предполагает, а Бог располагает! нем.) - весело говорит она, встряхнув своими кудрями, и спокойно заедает сказанное шоколадной конфетой.

Безмятежная, непоколебимая жизнерадостность случайной подружки искренне восхищает меня. Забыв прошлые и презрев будущие невзгоды, я следую её доброму совету и с новой силой крепко обнимаю мудрую наставницу. Мы расстаемся, когда вокруг становится совсем темно и до вечернего построения остаются считанные минуты. Наспех мы уславливаемся о новой встрече. Милый философ обещает придти ко мне в ближайшее воскресенье. Поцеловав ее на прощание, я, сломя голову, мчусь в казарму, чтобы не опоздать на проклятую поверку.

Но свидание наше, назначенное на ближайшее воскресенье, тогда не состоялось. Из Москвы вдруг приходит приказ: тех, кто больше шести лет еще ни разу не был в отпуске, послать домой на десятидневную побывку. На другой день меня с группой однополчан везут во Франкфурт на Одере. Там сажают в железнодорожный состав, отправляющийся через Польшу на родину. Перед отправкой сопровождающий офицер выдает каждому командировочное предписание. Он объясняет наши права и обязанности, проводя, как положено, подробный инструктаж.

Нам разрешается десять дней пробыть дома в отпуске, после чего надо вернуться к польской границе. На дорогу выделяется соответствующее время и указывается крайний срок обратного пересечения границы. Так как некоторым предстоит ехать в отдаленные районы страны, то сроки у всех значатся разные. Нас предупреждают, что тем, кто умышленно запоздает с возвращением, грозит трибунал и по меньшей мере отправка в белорусский город Картуз-Березу на принудительные работы по заготовке леса. После обратного прибытия в Германию нам надлежит сделать отметку в своих документах у коменданта Франкфурта на Одере и ждать там пока не пришлют офицера из части для нашего сопровождения в гарнизон.

- Пропади они пропадом! Пауки проклятые! За шесть лет первый раз домой отпускают и то без угроз обойтись не могут! Сучьи дети! - громко ругается мой попутчик в погонах старшего сержанта.

- Генеральё с нами не церемонится! - отзывается солдат из батальона аэродромного обслуживания. - Чуть что - так сразу трибунал!

- Сами виноваты! Терпеливы больно! - доносится с верхней полки. - Что велят, то и выполняем беспрекословно!

- А что делать? К американцам бежать что ли? - спрашивает другой, лежащий напротив.

- Тут над нами хоть сволочь властвует, зато своя, советская! - со смехом произносит сосед под ним.

- Наверняка, только поэтому нам и родных проведать позволили, чтобы не было искушения за кордон удрать! - глубокомысленно замечает кто-то.

Отпускники, не таясь, обсуждают наболевшие темы. Я молча смотрю в окно на мелькающие вдали селения. Мы едем по Польше. Четыре года назад, когда облезлый воинский эшелон вез меня в Германию, разрушенных домов тут было значительно больше. Теперь лишь изредка попадаются обугленные остовы отдельных зданий. Рядом, как правило, видны новостройки.

- Все-таки здорово, что мы разгромили фрицев! - продолжает словоохотливый старший сержант. - Хотя победа стоила нашему брату немало пота и кровушки. Зато сейчас тут мир!

- Чтобы не допустить новой войны, можно и послужить несколько лишних лет, - вздохнув, соглашается солдат из "бао". - Но почему у нас все строится на страхе? Кому нужны насилие и ложь? Разве о такой жизни мечтали все, сложившие голову за победу?

- Эти вопросы ты задай в Кремле, - слышится насмешливый голос с верхней полки. – Пусть генералиссимус и его свора задумаются!

- Если тебя, конечно, туда к ним пустят, - раздраженно добавляет его сосед.

В воображении моем вдруг возникает знакомая зубчатая кремлевская стена с высокими краснозвездными башнями, под которыми постоянно торчат часовые. Несмотря на то, что большая часть моей жизни прошла в столице, побывать внутри Кремля мне, как и подавляющему большинству москвичей, еще не доводилось. Впрочем, я стараюсь не принимать участия в пустых разговорах. Толку от них мало, а вред может оказаться большим. И в нашей среде попадаются стукачи, способные за тридцать сребреников продать кого угодно.

Мерный перестук колес, несущих нас в родные края, вызывает приятное полудремотное состояние, напоминая давно забытые дни. Закрыв глаза, я пытаюсь представить лицо матери и близких мне людей, с которыми не виделся больше шести лет. Когда в сентябре сорок четвертого меня провожали в армию, моему брату было всего три года. Теперь ему уже девять. Наверно, ходит в школу, где когда-то учился и я. Как-то там они поживают в семье. Каковы отношения у матери с моим отчимом?

Незаметно для себя я погружаюсь в сон. Просыпаюсь ночью, когда поезд останавливается в Варшаве. В полдень следующего дня мы подъезжаем, наконец, к нашей границе. Сперва польские, потом советские пограничники деловито шарят под вагонами, заглядывая в каждое купе, дотошно проверяют документы и роются в вещмешках. Потом всех пассажиров пересаживают в другой состав, так как в нашей стране железнодорожная колея немного пошире. После Бреста еще полтора суток мы катим по своей территории мимо разрушенных во время войны станционных зданий и мелких полустанков. Кое-где там тоже ведутся восстановительные работы.

Но вот поезд прибывает на столичный Белорусский вокзал, Москва встречает нас обычной многолюдной сутолокой и гулом автомобильных потоков, пересекающих привокзальную площадь. Я прощаюсь с сослуживцами-попутчиками и, вскинув за спину вещмешок и скатку шинели, иду в метро. К счастью, солдат пускают туда без билетов. Совершив пересадку в центре на "Площади Революции", я доезжаю до "Смоленской" и через пять минут подхожу к своему Новинскому переулку. За шесть лет здесь мало что изменилось. Правда, на Садовом кольце выросло несколько новых зданий, но дом наш и двор остались такими же, как прежде.

Поднявшись на пятый этаж, я с бьющимся сердцем нажимаю кнопку звонка. За дверью раздается заливистый собачий лай и детский голос спрашивает: "Кто там?". Догадываюсь - это брат.

- Открывай, Вовик, свои! - отвечаю я.

Дверь распахивается. Меня встречают весело повизгивавший крупный светло-коричневый, с длинной шерстью, пушистый, как медвежонок, щенок из породы сибирских лаек и худощавый подросток в школьном синем костюме. С трудом удерживая собаку за кожаный ошейник, мальчик озадаченно отступает, пропуская меня в коридор. Он явно не помнит меня.

- Что, дружок, не узнаешь? - опуская на пол вещмешок со скаткой, смеюсь я. - Давненько не виделись! Ты был ведь совсем карапузом, когда мы расстались.

- Брат, Слава? - заворожено глядя на мои погоны, произносит, наконец он, то ли спрашивая, то ли выражая запоздалую радость.

Мы обнимаемся. Мохнатый щенок, неутомимо вертя хвостом, восторженно крутится под ногами. Из гостиной уже спешит мать.

- Неужели ты? Жив, цел! - причитая, она целует меня в небритые щеки. - Даже не верится, что дождались!

По лицу ее катятся слезы. Из глубины коридора появляется женщина, что-то полоскавшая в ванной. В руках у неё таз с бельем. Я узнаю Марусю Шинкину. Когда-то она была нашей домработницей и по совместительству одной из многочисленных любовниц отчима. Мать после войны даже оформила из-за этого с ним развод и разделила жилплощадь. Из писем, изредка приходящих из дома, я знаю, что теперь в двух комнатах проживает она с Володей, а в двух других - Григорий Федорович и Маруся, которая, впрочем, по-прежнему продолжает присматривать за Вовиком, когда ребенок остается один, и помогает поддерживать в квартире порядок. Конечно, не бесплатно - мать отдает за это половину своей зарплаты. Трудиться же матери приходится как всегда много, потому что она заведует кафедрой истории в учительском институте.

Я не хочу быть судьей в домашних неурядицах и стараюсь не вмешиваться в семейные дрязги, хотя в душе очень переживаю за мать. Встретив смущенный взгляд Маши, я добродушно кивай ей. Мы вежливо пожимаем друг другу руки. В этот момент открывается дверь в комнату отчима. В халате и тапочках на босу ногу - видно, отдыхал после работы - Григорий Федорович, сильно обрюзгший и постаревший за эти годы, показывается на пороге своего кабинета.

- Э, смотри-ка, кто к нам пожаловал! - обнимая меня за плечи, восклицает он. - Ну как, вояка? Насовсем отпустили или только на побывку?

- Всего на десять суток, - невесело отзываюсь я. - Большие сроки нам лишь трибунал отваливает.

- Будь и этому рад! Многие вовсе домой не вернулись, - усмехается отчим. - Любовь к отечеству при нашем социализме- вещь не безнаказная!

- В этом-то я на собственной шкуре убедился, - сознаюсь я. - Сам виноват - вляпался по невежеству! Не стоило добровольцем идти в армию.

- А я что тебе тогда говорил, - подхватывает Григорий Федорович. - Прежде чем в такой омут соваться, подумал бы - как из него выбираться!

- Родину защищать хотел! Летчиком стать мечтал, - вздыхаю я. - Только вместо этого приходится вот шесть лет ишачить на самолетах, да терпеть понукания от старших по званию придурков.

- Понимаю! - сочувственно кивает Григорий Федорович. - И мне в молодости довелось хлебнуть из зловонного казарменного горшка. До сих пор ночами кошмары снятся. "А воздух там и сперт и смраден - нет, век солдата не отраден!" - не помню уж чьи это слова, то ли Огарева, то ли еще кого, но они здорово выражают суть.

- Главное, неизвестно даже, сколько еще это продлится! Пока что демобилизовали лишь сержантский состав двадцать четвертого года рождения, - замечаю я. - Иной раз руки чешутся пальнуть не в ту сторону, да вас жалко!

- Да уж, тогда всем нам здесь крышка, - соглашается отчим. – Даже знакомым непоздаровится!

- Но почему не устанавливают срок обязательной службы, как было прежде, до войны? - вмешивается в разговор мать. - О чем думают генералы?

- Зачем им думать! Не за это они деньги и разные льготы получают! - насмешливо произносит Григорий Федорович, и, понизив голос, добавляет. - Еще Ленин в своих работах писал, что военная бюрократия самая трудноизжиточная - она ведь прикрывается уставом.

- Ладно, побеседуем за столом! - спохватывается мать. - Надо угостить гостя с дороги. Прими-ка душ, сынок, а мы чего-нибудь сообразим на ужин.

Я послушно иду в ванну и, пока на кухне гремят сковородами, с наслаждением стою под струей горячей воды. Затем мы долго сидим вместе в столовой, радуемся встрече, разговариваем о жизни. Лишь когда часы бьют полночь, мать вспоминает, что Вовику давно пора в постель, да и у неё завтра предстоит трудный рабочий день.

Пару суток я провожу дома в среде, которую трудно назвать дружной семейной ячейкой. Хотя открытых ссор все стараются избегать, мать и отчим практически живут отдельно, каждый своими интересами. Они связаны лишь общими заботами о сыне Владимире и местами совместного коммунального пользования, в официально поделенной при разводе квартире. Вечерами я гуляю с братом и его резвым щенком по соседним улицам и переулкам, где прошло мое детство. Нам нравится бродить по набережной Москва-реки и зеленым еще бульварам Садового кольца. Собаку приходится крепко держать на поводке, потому что она то и дело кидается то за чьим-нибудь, случайно покатившимся, мячом, то за перебегающей дорогу кошкой.

В подошедшее вскоре воскресенье мы с матерью и братом отправляемся в гости к младшей сестре матери Марие Федоровне. У нее на новой, недавно полученной, большой квартире собираются, по случаю моего приезда на побывку, наши близкие родственники. Я рад встрече с ними. Особенно с дядей Митей, с ранних лет заменявшим мне отца, и с мужем тетушки Сергеем, с которыми не виделся уже почти десять лет. В самом начале войны, когда немцы напали на нас, оба они ушли на фронт и только теперь, через четыре года после победы, мы, наконец, встречаемся.

Из писем и разговоров с матерью я знаю, что Дмитрий воевал в танковых войсках, дошел с боями до Берлина, освобождал Прагу и, демобилизовавшись в звании майора, работает теперь строителем и пишет диссертацию. Сергей же был инженером-связистом, получил тяжелое ранение и после госпиталя готовил военных специалистов в училище связи города Мурома. Когда кончилась война ему удалось вернуться в Москву, где его приняли на прежнее место и дали возможность заняться преподавательской деятельностью в Энергетическом институте имени Молотова, где он раньше работал. В одном из корпусов этого института, недалеко от Курского вокзала, ему дали и квартиру, куда мы теперь идем.

- Прежде у них была комнатенка на Волочаевской улице, ты, наверное, помнишь ту коммуналку у Заставы Ильича, - подходя к солидному пятиэтажному зданию, говорит мать. - Здесь же превосходная отдельная квартира в старинном купеческом доме. Обрати внимание на толщину стен - не сравнишь с современными коробками.

- Да и высота у этажей - метра по четыре, - прикинув на глаз, отзываюсь я. - Внизу-то, кажется, учебные классы?

- Лишь три верхних этажа заняты под квартиры, - кивает мать. - Сережа ведь тут заведует кафедрой. Он экономист-энергетик.

Мы поднимаемся по широкой лестнице на четвертый этаж. Нас встречают радостными возгласами мои двоюродные сестры Инна и Саня. Старшая Инна уже студентка первого курса педфака, а Саня учится в шестом классе средней школы. Я помню сестренок совсем маленькими, когда в начале войны девочек отправляли в Казахстан в эвакуацию. Мы не виделись почти восемь лет. Из кухни спешит навстречу Мария Федоровна. Она по очереди крепко обнимает каждого.

- Молодец, Зиночка, что не задержалась! - целуя сестру, говорит она. - А то пирог начинает остывать. Проходите скорей в гостиную, там все ждут вас!

Вслед за матерью я прохожу в гостиную, где уже накрыт стол. Гости, собравшиеся в соседней смежной комнате, весело встречают нас.

- Наконец-то и виновник торжества явился! Ну-ка дай на тебя взглянуть, сержант! - поднимается из-за шахматной доски дядя Митя. - Сколько лет, почитай, не виделись? Пожалуй, десяток, не меньше!

- В сорок первом ему тринадцать было, - откладывая шахматную доску в сторону, вспоминает его партнер Сергей. - Ладно, партию мы продолжим попозже. А сейчас прошу всех к столу.

Я обнимаюсь с присутствующими. Кроме семьи Николая Федоровича, младшего брата матери, который уже много лет трудится со своими на крайнем севере, здесь собрались все наши родственники. Вслед за хозяином мы рассаживаемся за длинным столом. Я оказываюсь между Дмитрием и его женой Натальей Григорьевной. Напротив их дети - Марта и Шурик. Марта учится на скульптора, Шурик - школьник. До войны я встречался с ними почти каждую неделю и провел летом вместе не один месяц в деревне.

- Жаль, нет в Москве Николая, - вздыхает мать. - Он приедет в отпуск только к новому году, от Тикси сюда путь не малый.

- Ты, Зинаида, у нас здесь за старшую, - разливая по рюмкам вино, обращается к ней Сергей. - Так что за тобой первый тост!

Мать, встав со стула, обводит собравшихся грустным взглядом.

- Тогда за ту, которой больше нет с нами! - чуть слышно говорит она. - За политрука сто тридцатой стрелковой дивизии, за нашу дорогую Анечку!

Голос матери слегка дрожит, по щекам катятся слезы. Все поднимаются и, не чокаясь, молча осушают рюмки. Я чувствую, как в груди судорожно сжимается сердце. Чтобы не показать на людях охватившего волнения, нюхаю хлебную корку. Будто издалека долетают до меня слова хозяйки дома.

- Только что удалось увеличить последнюю фронтовую фотокарточку Анны, - показывая на стену, говорит та. - Этот портрет я поместила рядом со снимком старшего брата Александра. Оба они храбро сражались и отдали жизнь за народное дело. Пусть же память о них навсегда остается в нас!

Отодвинув в сторону пустую рюмку, тетушка по-хозяйски разрезает стоящий перед ней огромный капустный пирог, недавно вынутый из духовки, и, положив на тарелку солидный кусок, добавляет.

- А это - её любимому племяннику, - она деловито передает тарелку с пирогом в мою сторону.

- Почему мне первому? За что такая честь? - я бросаю растерянный взгляд на сидящего рядом дядю-танкиста, прошедшего с боями от Волги до Берлина.

Хотя по скромности он не носит орденов и медалей, мне известно, что у него их немало.

- Кажется, я не убил ни одного фашиста, - недоумевая, бормочу я. - Да и свою кровь проливал разве что из носа на ринге.

- Бери, бери! Первый кусок твой по праву, - с улыбкой пододвигает мне тарелку дядя. - Мы свое отвоевали. А тебе еще тянуть солдатскую лямку.

- Дмитрий прав! Теперь ты наш защитник, - серьезно говорит Сергей. - Мы-то знаем, как нелегко служить в армии и в мирное время.

Убежденный их доводами, я пробую вкусный, хорошо пропеченный пирог. Все наперебой нахваливают кулинарные способности хозяйки. Набив рот капустным шедевром, я невольно смотрю на стену, где висят в одинаковых рамках увеличенные фотографии двух самых близких мне людей. На одном из снимков - юное лицо моряка. На ленте его бескозырки четко видна надпись "Орлан" - название подводной лодки, на которой он плавал. На другом снимке - портрет молодой женщины, снятой в полный рост в зимней шапке-ушанке и шинели со шпалой старшего политрука в петлице. "Погонов-то тогда еще не было, - проносится в моем сознании. - Их ввели позднее, где-то в середине войны."

- А ведь Сашеньке было всего двадцать два годика, когда его зарубили, - заметив направление моего взгляда, тихо произносит мать. - Как раз столько, сколько сейчас тебе.

Ее слова заставляют меня задуматься. Хотя никогда я не видел своего старшего дядю, так как он погиб задолго до моего рождения, образ легендарного героя гражданской войны с ранних лет живет во мне. Из рассказов родных я знаю, что в восемнадцатом году, когда белые наступали в Поволжье, его выбрали чрезвычайным комиссаром Новоузенска. Во главе отряда красногвардейцев он руководил обороной города, дрался до последней гранаты и раненый был схвачен врагами и публично казнен на центральной площади перед собором. Земляки не забыли о нем. Его имя носят одна из центральных улиц Новоузенска, соседний колхоз и городской элеватор.

Не менее яркой и славной была короткая жизнь тети Ани, моей второй матери, прирожденной воспитательницы, в доме которой прошли лучшие годы моего детства. Бывшая дочь простого сапожника и прачки, закончив университет, становится настоящим ученым, философом, доцентом высшей школы. Потеряв мужа и многих друзей в сталинских застенках, она продолжала хранить верность светлым идеалам социального равенства и, несмотря ни на что, была твердо убеждена в грядущей победе коммунизма. С первых дней войны Анна добровольно пошла на фронт простой санитаркой, затем стала пулеметчицей и политруком. В тридцать три года она пала в бою под деревней Павлово, возле городка Мальвотици Ленинградской области, посмертно награжденная орденом Красного знамени.

Пока я предаюсь размышлениям о нелегкой, суровой судьбе близких и дорогих моему сердцу людей, вокруг продолжается оживленное застолье. Как всегда в таких случаях, говорящих значительно больше, чем слушающих. Тосты следуют один за другим. На столе появляются новые закуски. Соседи не забывают наливать в мою рюмку марочный армянский коньяк. Наталья Григорьевна заботливо подкладывает мне в тарелку разные оригинальные салаты. Мария Федоровна с дочками Инной и Саней подносят из кухни мясные и рыбные блюда со всевозможными соусами.

Наконец гости чувствуют, что пора остановиться. Необходим хоть маленький перерыв. Хозяйка, оценив ситуацию, предлагает присутствующим временно побыть в других комнатах, чтобы как следует подготовить стол к чаепитию. На подоконнике и комоде теснятся заготовленные на десерт вазы с конфетами, ватрушки с творожной начинкой, сладкий пирог и огромный торт собственного производства. Обозревая подобное изобилие, все покачивают головами, не на шутку опасаясь за свои желудки.

- Бедные, несчастные буржуины! - с трудом поднимаясь из-за стола, со вздохом изрекает маленький Вовик. - Чтобы каждый день так лопать, какое надо иметь пузо!

- Ты бы поменьше накладывал в тарелку, - смеется сидящий рядом с ним Шурик. - А то и в самом деле животик лопнет!

- Так ведь вкусно! Хочется все попробовать, - простодушно возражает мой брат. - Дома-то у нас такими пирогами не побалуешься.

Вместе с другими я выхожу в соседнюю комнату. Женщины дружно помогают убирать со стола грязную посуду, расставляют на нем чашки с блюдцами. Сергей Федорович с Дмитрием, беседуя о политике, усаживаются за прерванную шахматную партию.

- Западные районы понемногу восстанавливают хозяйство. Экономика теперь налаживается, - держа в руке фигурку черного деревянного коня, рассеяно говорит Сергей. - Если новой войны не будет, через несколько лет заживем и мы по-человечески.

- Партия держит верный курс! - охотно соглашается его партнер. - Темпы индустриального роста при социализме неизмеримо выше. Грядущая пятилетка позволит поднять и жизненный уровень народа. Тогда начнем догонять Америку!

Он делает очередной ход пешкой и уверенно добавляет:

- Единственное, что нам и стране нашей сейчас надо, - время!

Прислушиваясь к их разговорам, я молча рассматриваю фотоснимки в старом семейном альбоме, который лежит на письменном столе. В голове слегка шумит от выпитого коньяка. В теле приятная истома. Будущее представляется более светлым и радостным, чем обычно. Шесть проведенных в армии нудных, долгих лет обязательной службы не кажутся уже столь напрасно потраченными. Через открытую в гостиную дверь я вижу мать и её единственную теперь сестру Марию, заботливо раскладывающих чайные приборы, разрезающих сладкий яблочный пирог, только что принесенный из кухни.

Впрочем, мирная идиллия не долго ласкает мой взор. Коньячные пары оказывают коварное воздействие. "Как хорошо на гражданке! - думаю я. - Хоть изредка побыть вот так среди родных, близких, посидеть за общим празднично накрытым столом!" Но есть в этой радости и привкус горечи, как ложка дегтя в тарелке меда. Ведь скоро я опять буду там, за колючей проволокой, и снова мне будет постоянно грозить проклятый трибунал.

Слова дорогого дядюшки о том, что нам и стране нашей необходимо только время, не находят понимания в моем сознании. Лично мне нужна возможность жить и трудиться свободно. Почему кто-то может по своему произволу распоряжаться моей судьбой, почему в стране называющей себя Советской, никто со мной не советуется. А ведь таких, как я - огромное большинство, практически почти весь народ. И понятие о партии, держащей верный курс, меня мало устраивает. Потому что ею бессменно и самодержавно правит деспот-генсек, окруживший себя сворой послушных прихвостней.

В памяти вдруг оживают строки, рожденные на гаубвахте гарнизона в Вернойхене, когда я сидел там за очередную самоволку.

 

Диктатура - она ведь дура,

Продажная к тому же шкура,

Достается не пролетариату,

А держиморде - супостату.

Для тех же конституция -

Словесная проституция.

Во имя народа и партии

Отменят любую хартию.

 

Бросив угрюмый взгляд на сидящих на диване шахматистов, я думаю: "А что если познакомить их со своим творчеством!" Но тут же спохватываюсь. Сергей перенес тяжелое ранение, а у дяди Мити давно плоховато с сердцем. Зачем зря расстраивать близких людей, к которым я испытываю искреннюю любовь и уважение. Ведь они беззаветно преданы делу социализма и убеждены, что партия и Сталин ведут их верным путем. Не сомневаются в этом и моя мать и сестра её Мария, ставшая в трудные для Москвы дни, когда враг подступал к городу, секретарем одного из самых крупных столичных райкомов.

Хорошо зная революционное прошлое старшего поколения семьи, я не удивляюсь непоколебимой преданности, которую мои родственники хранят в отношении Советской власти. Даже дядя Дмитрий, ни за что, ни про что просидевший свыше года в тюрьме и лишь, после памятного тридцать седьмого, случайно вырвавшийся оттуда, благодаря беспримерным хлопотам бесстрашной Марии Федоровны, прорвавшейся на Лубянке к самому Ежову, и тот ни разу не усомнился в преимуществах вновь созданного строя, которому они верой и правдой служат, не жалея собственных сил и самой жизни.

В глубине души, конечно, и я верю в грядущую победу светлых коммунистических идеалов. Но, в отличие от остальных, убежден в том, что реальный-то режим наш никак не стоит связывать с этими благородными понятиями. Куда больше он кажется мне похож на тоталитарный деспотизм замшелого полуфеодального толка. Вот почему я чувствую себя здесь белой вороной. Глядя на окружающих меня близких, родных людей, я невольно ощущаю себя инородным телом, чуть ли не потенциальным предателем. И в этом, к сожалению, есть доля истины. Ведь достаточно мне случайно угодить под трибунал, и вся их относительно спокойная жизнь, все с таким трудом обретенное благополучие, покатятся в тартарары.

От этой мысли мне становится не по себе. Испарина покрывает лоб. Перед глазами вдруг возникает бледное, растерянное лицо моего друга, земляка, сослуживца Володи Ермолаева, каким я видел его в последний раз, стоящим между конвоирами, вскоре после закрытого военного судилища, приговорившего его ни много, ни мало к восемнадцати годам лишения свободы и содержания в исправительно-трудовыхых лагерях строгого режима.. Каково-то сейчас его родственникам! Не говоря уж о том, каково ему самому! Положив на место фотоальбом, я выхожу на лестничную площадку, спускаюсь вниз и, оказавшись на улице, без церемоний прошу у первого встречного закурить.

- Что-нибудь стряслось, сержант? - бросив на меня понимающий взгляд, добродушно протягивает пачку "Беломора" прохожий.

- Да нет пока еще не стряслось, но случиться может,- прикуривая у него, отзываюсь я. – Так что мозги дымком срочно охладить надо!

Когда минут через тридцать я возвращаюсь к своим в гостиную, чаепитие там идет полным ходом.

На другой день до обеда я отсыпаюсь после примечательно-вкусного застолья, вспоминая милые сердцу лица родственников, о встрече с которыми мечтал столько лет. Как выросли и похорошели мои кузины Марта, Инна, Саня. И дядя Митя с тетушкой, хотя и постарели изрядно, еще полны сил и выглядят неплохо. Правда, Сергей после ранения сильно сдал и почти совсем поседел, но и он держится молодцом, работая заведующим кафедрой в солидном институте, и даже пишет, как он признался, докторскую диссертацию по электрофикации и энергетике.

«Хорошо хоть - у меня хватило ума - не тревожить их бесполезной полемикой! - думаю я.- Пожилые фронтовики народ вспыльчивый и не очень-то крепкий. Еще, чего доброго, договорились бы до инсульта. В конце концов, каждый волен судить о житейских делах - со своей колокольни. Что поделаешь, коль им все нравится в политике. Спорить с близкими ни к чему. Меня просто сочтут отступником, зараженным тлетворными идеями буржуазного Запада.»

Придя к такому выводу, я решаю временно выбросить из головы мучающие меня социальные проблемы и провести оставшуюся неделю отпуска повеселее, чтобы потом было о чем вспоминать по возвращению в проклятую казарму. Утром, уходя на работу, мать кладет на стол пачку денег и предупреждает, что это для меня, так как уже четыре с половиной года она получает часть моей зарплаты механика и сама теперь, с недавних пор, начала прилично зарабатывать. Одев один из своих старых школьных костюмов, я беру из пачки несколько сотенных и отправляюсь на троллейбусе в Парк культуры имени Горького.

Знакомый с детских лет парк встречает меня золотистой, опадающей осенней листвой, веселыми мелодиями, громко льющимися из радиорепродукторов. Со времен войны здесь мало что изменилось. Только вместо зенитных батарей и аэростатов воздушного заграждения вдоль набережной Москва-реки виднеются игровые аттракционы, парные качели и деревянные самолеты для катания малышей. Побродив по обсаженным деревьями аллеям и полюбовавшись снующими по водной глади речными трамвайчиками, я подхожу к одной из больших площадок перед полуоткрытой эстрадой, где играет оркестр.

Тут, танцуя, толпится молодежь. Группы девушек стайками вьются вокруг. Представительницы прекрасного пола перебрасываются веселыми фразами, в ожидании когда их пригласят подходящие с разных сторон кавалеры. Многие, не дождавшись приглашения, танцуют друг с другом. Мужчин явно не хватает. Их место порой занимают желторотые юнцы, с сигаретками в зубах. За неимением лучшего и те нарасхват. Ощущая на себе оценивающие взгляды, я медленно иду сквозь толпу. Потертый гражданский пиджак и брюки, шесть лет без дела пролежавшие в шкафу, стали мне узки и коротковаты. Это несколько смущает меня. Чтобы избавиться от чувства неполноценности, я заглядываю в расположенное неподалеку кафе-павильон.

Стакан коньяка возвращает хорошее настроение и уверенность. Теперь можно искать подружку, не обращая внимания на такие мелочи, как одежда. В сторонке у пустующих лодок-качелей стоят две девушки. С первого взгляда обе кажутся мне вполне "подходящими". Одна - брюнетка, с длинной черной косой, опускающейся почти до пояса, вторая - светловолосая с челкой, закрывающей большую часть лба, и синими, чуть подведенными глазами. Они о чем-то оживленно беседуют, наблюдая за медленно вращающимся пестрым "Чертовым колесом", возвышающемся над другими аттракционами и деревьями парка.

- Не желаете полюбоваться на мир с высоты птичьего полета? - вежливо предлагаю я, кивая на верхние раскачивающиеся кабины обзорного колеса. - Буду рад составить вам компанию!

Подруги переглядываются и скептически смотрят на мой более чем скромный костюм.

- Ну так как - покупаю билеты? – я небрежно достаю из кармана пару сотенных купюр. - Не судите человека по одежке!

- Да мы и не судим, - смущенно отзывается обладательница длинной косы. - Просто нам это не так уж интересно.

- Тогда можем пойти потанцевать. Или завернем сперва в кафе. Там, по-моему, есть и шампанское, - говорю я.

- Лучше уж начнем с мороженого, - усмехается синеглазая блондинка, поправляя на лбу челку. - Да и против "Чертова колеса" я, пожалуй, не возражаю!

- Значит, вопрос решен! - беря подруг под руки, бодро произношу я. - Отправляемся сначала поближе к солнцу!

Болтая, мы весело идем к обзорному колесу, под которым, как обычно, стоит небольшая очередь. По пути я покупай три эскимо на палочке.

- Между прочим, давайте познакомимся! Меня зовут Славой. А вас как? - пробуя мороженое, спрашиваю я.

- Ее Юлей, - отвечает более бойкая на язык девушка с челкой. - А мне дали имя, которого нет в святцах - Донара.

- Донара - то есть Дочь народа! - расшифровываю я. - В классе у нас когда-то была Октябрина, а моего соседа по парте звали Марленом - в честь Маркса и Ленина сразу.

- Раньше было модно выдумывать новые имена, - замечает Юля. - После войны это случается реже. А вы уже, наверно, закончили среднюю школу?

Она вопросительно смотрит на меня.

- К сожалению, нет! Хотя пора бы, - вздыхаю я. - Но в армии приходится заниматься другим.

- Вы еще служите, - понимающе кивает девушка.

- Уже шесть лет, и конца не видно, - соглашаюсь я. - Черт меня дернул однажды пойти туда добровольцем!

- Кто вы по званию? - доедая эскимо, как бы между прочим интересуется Донара. - И где служите, если не секрет?

- По званию - сержант. Служу в Германии. Первый вот отпуск за шесть лет получил. Пропади она пропадом эта собачья служба! - я беру у нее обертку от мороженого и вместе со своей отношу в ближайшую мусорницу.

- Где же ваша форма? - спрашивает она, когда я возвращаюсь.

- Дома валяется, - объясняю я. - В ней по городу не очень-то погуляешь. Могут патрули прицепиться.

В этот момент подходит наша очередь. Я покупаю билеты. Из остановившейся внизу кабины "Чертова колеса" навстречу выходит пожилая женщина с тремя детьми. Ребята возбужденно переговариваются, довольные аттракционом. Контролер на входе берет у меня билеты и пропускает в кабину. Я сажусь рядом с Донарой. Она кажется мне симпатичней и, главное, общительней, чем её более сдержанная подружка. Колесо начинает вращаться. Кабина, подвешенная на шарнирных креплениях, плавно покачивается. Мы с соседкой невольно хватаемся за поручни вдоль стен, чтобы не упасть друг на друга. Пользуясь оказией, я обнимаю одной рукой талию девушки. Она воспринимает это как должное. Какое-то время мы медленно с остановками поднимаемся вверх, пока в других кабинках идет смена пассажиров.

- Помнишь - мы катались на этом колесе еще летом? - глядя в окна без стекол, обращается Донара к подруге. - Внизу тогда было все зелено, а сейчас преобладают желтые тона. И город отсюда кажется совсем иным!

- Осень уже, - отзывается та. - Скоро начнутся холода. Парк еще больше опустеет.

- Зимой тут, верно, каток? - спрашиваю я. - Когда-то до войны я бегал сюда с ребятами кататься.

- Мы тоже иногда приходим с коньками, - кивает Донара. - Лед здесь заливают теперь до Нескучного сада.

Кабина вдруг вздрагивает и начинает раскачиваться сильней. Огромное колесо вращается уже без остановок. Пейзаж за окнами все время меняется. При резком скольжении вниз появляется захватывающее острое ощущение падения вниз. Из соседних кабин доносятся испуганные девичьи возгласы, слышатся восторженные дружные повизгивания детворы. Моя соседка временами почти падает на меня с боку, хватаясь со смехом за мою руку. Постепенно вращение замедляется и колесо, наконец, останавливается.

После обзорного колеса мы идем на танцплощадку перед эстрадой, где продолжает играть оркестр. Минут сорок я танцую с подружками по очереди. Однако топтание под музыку по красному, плохо утрамбованному гравию, доставляет мало удовольствия. К тому же я понимаю, что ухаживая сразу за двумя девушками, рискую потерять обеих. Здесь не Германия. Проблемы взаимоотношений с прекрасным полом посложнее, по крайней мере, если их не сдобрить хорошей выпивкой. Деньги, кстати – есть! Последнее обстоятельство придает мне храбрости.

- Не знаю как вы, девчата, а я умираю от голода, - заявляю я, наконец, своим новым знакомым. - Надеюсь, вы не хотите, чтобы во цвете лет - я протянул ноги? Поэтому не вижу причин, почему бы нам не зайти в ближайшее кафе поужинать!

Поломавшись немного для приличия, подружки вскоре поддаются уговорам. Мы идем в крытый павильон-расторанчик, где пара шустрых официантов обслуживает десяток отдельных столиков. Расположившись за одним из них, я заказываю по салату ассорти, цыплят табака, бутылку полусладкого шампанского и триста грамм армянского коньяка. Подозрительно покосившись на мой не слишком презентабельный костюм, официант, поколебавшись, берет заказ. Чтобы развеять его сомнения, я кладу в центре стола у вазы с цветами сторублевую бумажку. Такая предусмотрительность оказывает должное воздействие. На лице работника общепита тотчас появляется чарующая улыбка, а на столе - хлеб, салат, коньяк в хрустальном графинчике и богатый набор рюмок.

- Шампанское можно открывать? - вежливо справляется он, поднося бутылку в ведерке со льдом.

- Да, пожалуйста! - деловито распоряжаюсь я. - И наполните, если не трудно, бокалы!

Раскрутив страховочную проволоку, официант, придерживая в кулаке пробку, с хлопком откупоривает бутыль и разливает пенящееся вино по фужерам.

- За знакомство! - предлагаю я девушкам тост, поднимая свою рюмку.

Мы дружно чокаемся. Донара вслед за мной выпивает шампанское до дна. Юлия, сделав пару глоточков, отставляет рюмку в сторону.

- Что, не нравится? - интересуюсь я.

- Да нет, - отвечает она. - Просто я не пью сразу много, особенно на пустой желудок.

- А я, грешная, люблю шампанское, - смеется Донара, пододвигая к себе тарелку с салатом. - К сожалению, пробовать его удается лишь по большим праздникам.

- Наша встреча и есть большой праздник! Во всяком случае для меня, - говорю я. - Ведь вы первые русские девушки, с которыми я могу посидеть вот так спокойно. В гарнизоне за колючей проволокой нет таких возможностей.

- Что ж, в Германии мало немок? - недоверчиво спрашивает Донара.

- Хватает, конечно, - пожимаю я плечами. - Только за связь с ними грозит трибунал. Мой друг, например, схлопотал за это восемнадцать лет. Сейчас бедняга, наверное, уже трудится в Сибири.

Я рассказываю о печальной судьбе Ермолаева и других ребят, угодивших под военный суд. Девушки с сочувствием слушают меня. В это время на столе появляются горячие блюда. Цыплята табака, с нежно подрумяненной корочкой, заставляют нас глотать слюнки.

- Теперь ваша очередь произносить тост, - подливая им шампанское, а себе коньяк, предлагаю я. - Итак, давайте, девочки! За что пьем?

- За все прекрасное! За любовь! - весело восклицает Донара, чокаясь со мной и с подругой.

- Любовь любить велящая любимым -

Будь светочем для нас неугасимым,

Что щедрый дар душе дарит -

Пусть ярче в сердце он горит! –

Декламирую я, вспомнив подходящее четверостишие из своих прежних творений.

- Чьё это? - интересуется белокурая синеглазка.

- Так, одного знакомого стихоплета, - вдыхая аромат марочного коньяка, отзываюсь я.

После второго бокала приходит приятное чувство легкого опьянения. Хорошо пропеченный цыпленок с гарниром из жареного картофеля кажется необыкновенно вкусным. Мои соседки отдают должное ресторанной кухне, бодро работая ножами и вилками. Я не забываю подливать им шампанское. Храбрая Донара даже решается осушить со мной на брудершафт рюмку коньяку. Напоследок любезный официант приносит нам и по порции мороженого, от которого, разумеется, никто не отказывается.

Расплатившись за трапезу, я веду девушек к центральному выходу из парка. Над городом давно сгустились сумерки. Редкие парочки еще гуляют на освещенных фонарями аллеях. Из репродукторов продолжает звучать музыка. Мы идем по Крымскому мосту через реку к метро. Слегка захмелевшие подружки неутомимо болтают о всякой всячине. Оказывается, живут они в разных концах Москвы и лишь работают вместе на Первом часовом заводе, да через день учатся в вечерней школе. Придерживая Донару за талию, я предлагаю ей сообща проводить Юлю до дома.

- Но потом ты, конечно, отведешь и меня? - поправляя рукой свою челку, спрашивает она.

- Что за вопрос! - киваю я. - Не брошу же одну посреди города.

Мы едем на метро до станции "Кропоткинская" и, пройдя по полутемной улице, подводим Юлю к ее дому. Затем поворачиваем обратно к метро. На моих часах больше двенадцати.

- Знаешь, пока до тебя доберемся, метро уже закроют, - говорю я Донаре, показывая на часы. - Мне придется искать такси. Ночью это не так просто!

- Что же ты предлагаешь? - в её голосе звучит некоторая тревога.

- Предлагаю отправиться ко мне. Мой дом неподалеку. В комнате я сплю с братом-мальчишкой. Но он за шкафом на диване - нам не помешает.

- Утром мне на работу, - поколебавшись, отвечает спутница. - В половине восьмого смена. Завод у Белорусского вокзала. Туда надо еще добраться.

- Не волнуйся! Я провожу! Мы поставим будильник. От нас до Белорусского за полчаса доедем.

- Ну смотри! На твою ответственность, - помолчав, соглашается, наконец, она. - За опоздание и с нас строго взыскивают.

- Благодарю за доверие! - обняв девушку, я осторожно привлекаю её к себе. - Постараюсь оправдать его! Не сомневайся - все будет как надо!

Мы в первый раз робко целуемся.

- Надо позвонить домой! - спохватывается Донара. - Мать с ума сойдет, если я не предупрежу.

Она роется в сумочке, ища двухкопеечную монету. На углу у телефонной будки она делает мне знак подождать ее и, набрав номер звонит своим, сообщая, что задержится на ночь у подруги. Минут через тридцать мы пешком доходим до моего дома.

- У нас собака, но ты не пугайся. Это щенок, он не кусается, - предупреждаю я, открывая дверь квартиры.

Из коридора доносится негромкий лай. Пройдя вперед, я запираю собаку на кухне и, стараясь не шуметь, веду подружку за руку в комнату, где мы спим с братом. Через приоткрытую форточку с улицы доносится легкий гул, проезжающих по Садовому кольцу машин. Тусклый свет ночных фонарей позволяет ориентироваться в пространстве. Вовик мирно посапывает в углу за шкафом. Не включая лампы, чтобы не будить его, я завожу будильник на половину седьмого. Моя избранница неподвижно замерла в центре комнаты, прижав к груди свою маленькую кожаную сумочку. Я чувствую, как дрожит ее рука.

- Да не бойся ты! Тут все свои! - шепчу я, подводя её к постели. - Давай помогу раздеться!

Утром резкий звон раздается у моего изголовья. Протянув руку, я нашариваю выключающую кнопку и заставляю будильник умолкнуть.

- Уже вставать? - потягиваясь со вздохом, шепчет лежащая рядом девушка.

- К сожалению, пора, милая, - целуя её, отзываюсь я.

Мы начинаем молча одеваться. За окном еще почти темно. Через несколько минут нам удается, не разбудив никого, потихоньку выскользнуть из квартиры. Перед уходом я успеваю заскочить на кухню и сделать сверток с бутербродами.

- Это тебе! Вместо завтрака, - вручаю я ей сверток, - До обеденного перерыва еще долго.

- А ты заботливый! Спасибо! - смеется Донара. - Хотя с утра я обычно не ем, чтобы не портить фигуру.

- Ничего, фигурка у тебя прекрасная. Думаю, пара бутербродов ей не повредит.

Болтая мы идем, держась за руки, к метро. С пересадкой у "Плошади Революции" добираемся до Белорусского вокзала и, пройдя через мост, к половине восьмого оказываемся перед заводским корпусом. К проходной со всех сторон спешат работницы утренней смены.

- Ну, кажется, ты сдержал обещание - мы успели, - взглянув на часы, облегченно вздыхает девушка.

- Когда увидимся? - с неохотой отпуская её руку, спрашиваю я.

- Вечером у нас учеба. Приходи сюда завтра к четырем. После смены я свободна, - она обнимает меня и, крепко поцеловав в губы, бежит к проходной.

Вернувшись домой, я застаю брата, собирающегося в школу. По обыкновению он рассеяно укладывает тетради и книги в свой ранец.

- Как спалось? - задаю я Вовику провокационный вопрос.

- Хорошо! А что? - невинно отзывается тот. - Опять я ночью разговаривал во сне?

- Да нет! Это я вчера поздновато пришел. Боялся тебя потревожить, - говорю я.

- Он спит всегда очень крепко, - выходя из соседней комнаты, замечает мать. - Я насилу его утром добудилась. А у тебя, кажется, были гости?

- Была, - смущенно признаюсь я.

- Хорошая девушка?

- Мне понравилась! - киваю я.

- Главное, не обижай её, - вздохнув, произносит мать. - Чтоб потом не страдать от угрызений совести!

- Это проблема! - глядя на свою помятую постель, отвечаю я. - Не так-то просто не обидеть кого-нибудь в нашем мире.

Слова матери заставляют меня задуматься. Синеглазая светленькая Донара с челкой, ниспадающей почти до глаз, действительно мне очень нравится. Правда она не столь чарующе красива, как Анчен или Гизела, да и по сравнению с последней моей случайно встреченной под Штраусбергом дорожной пассией, пожалуй, несколько проигрывает. Но это первая милая русская девушка, с которой свела меня судьба. Она доверилась мне, отнеслась ко мне с любовью, и обижать её никак не входит в мои намерения. А ведь через несколько дней отпуск мой кончается. Нам предстоит расстаться, и кто знает насколько! Будет ли она терпеливо ждать моего возвращения? Да и могу ли я сам хотеть этого?

Осаждаемый подобными вопросами, я устало плюхаюсь на койку. Решив еще немного вздремнуть, я пользуюсь тем, что нахожусь пока дома, а не в проклятой казарме, и свободен делать, что вздумается. Проспав до полудня, я принимаю душ и, одевшись, иду на кухню, откуда доносится аромат свежесваренного борща. Мать лишь недавно, видно, ушла на работу. Отчима и его экономки-любовницы тоже нет. Только пушистый Джульбарс, восторженно повизгивая, крутится под ногами в надежде на прогулку. Поев борща и котлет с макаронами, я беру поводок и выхожу с собакой на улицу. Брат еще не пришел из школы. В ожидании его возвращения я брожу по соседним дворам, следя, чтобы чересчур резвый щенок не натворил бед.

- Славка! Неужели ты? - раздается вдруг громкой возглас из открытого подъезда.

Оттуда навстречу мне устремляется высокий парень в рубахе с распахнутым воротом.

- Серебрянский? Юрка! - узнав одного из своих школьных товарищей, отзываюсь я. - Сколько лет, сколько зим!

Мы радостно пожимаем друг другу руки.

- Откуда свалился? Где был? Почему мы не встречались все эти годы? - приятель засыпает меня градом вопросов.

Я еле успеваю отвечать на них, объясняя, что уже шесть лет служу в армии и отгуливаю вот свой первый и единственный за это время десятидневный отпуск.

- А ты? Как у тебя? - в свою очередь интересуюсь я. - Ведь ты был в классе круглым отличником.

- Я все ещё студент, - улыбается Юрий. - Кончил техникум, учусь на втором курсе института, cобираюсь стать горным инженером.

- А другие как? Кого из наших встречаешь?

- Кое-кто иногда попадается. Бурнаеву Дуську помнишь? У нее уже дети. Галя Волкова тоже замужем. Да, кстати, видел недавно твоего дружка Суслика. Он ведь теперь живет в вашем дворе в шестом подъезде.

- Что, Коухов Володя? - изумляюсь я. - Неужто Сус жив? В его дом ведь угодила пятисотка!

- Жив-здоров голубчик! Я бывал у него на четвертом этаже. Там после войны сделали коммунальное общежитие для тех, чьи дома разбомбили немцы.

- Надо же! А я считал его погибшим, - растерянно говорю я.

- Надо бы нам встретиться, посидеть хоть немного вместе за чашкой чая, - предлагает мой одноклассник. - Как ты на это смотришь?

- Вполне положительно! - соглашаясь я. - Давай в субботу, подгребай ко мне к шести вечера, потому что в одиннадцать тридцать я уезжаю. Не забыл, где я обитаю?

- Пятый этаж в пристройке, - кивает Серебрянский. - Попробую собрать кого смогу.

Договорившись о встрече, мы тепло прощаемся. Погуляв еще немного с собакой, я иду домой, так как младший брат, вероятно, уже вернулся из школы. Вечером мне удается разыскать ближайшего своего школьного приятеля по прозвищу Суслик. С ним я не виделся с сорок первого года. До седьмого класса мы были неразлучными друзьями. Оказывается, он находился в эвакуации, когда здание, где он прежде жил, сгорело. И только после войны семья его смогла вернуться в Москву, получив комнатенку в нашем частично реконструированном многоподъездном доме. Володя Коухов живет с матерью и старшим братом. Он учится на последнем курсе машиностроительного института. Мы оба очень рады, что наконец-то опять увиделись и, гуляя по соседнему скверу, говорим допоздна.

На следующий день я, как обещал, отправляюсь к четырем часам на Белорусскую. У заводской проходной мы встречаемся с Донарой. Погода на редкость солнечная, безветренная, и мне приходит в голову идея покататься по Москва-реке на речном трамвае. Услышав мое предложение, девушка с восторгом хлопает в ладоши. Вскоре мы сидим уже на переднем сидении верхней палубы маленького теплоходика и, любуясь красочными видами осенней столицы, неторопливо плывем мимо кремлевских стен и башен в сторону парка Горького.

- Как тебе сегодня работалось? - обнимая её за талию, спрашиваю я.

- Ничего, как всегда. Только глаза к концу дня устают сильно, - признается она. - Мы ведь трудимся на сборке. Сам понимаешь, отдельные детали без увеличительных очков и не смонтируешь.

- А по вечерам ведь еще и школа, - сочувственно киваю я. - Ты в каком сейчас классе учишься?

- В девятом уже. В вечерней школе спрашивают, конечно, поменьше и на дом почти не задают, но занятия через день надо посещать обязательно. - Она переводит взгляд на лежащую у моих ног хозяйственные сумку. - Что у тебя там?

- Сухое довольствие! Кое-что из дома прихватил, чтобы не слишком зависеть от ресторанных услуг, - я достаю из сумки плитку шоколада и протягиваю ей. - Подкрепись пока!

- Это ты напрасно, - смущенно покачивает она головой. - Можно бы обойтись и бутербродами.

- Бери, бери! - смеюсь я. - Если не справишься - помогу! А бутерброды будут на закуску после "Гольд Вассера"!

- Это еще что? - удивленно вскидывает она брови, разламывая пополам плитку шоколада.

- "Золотая вода" - так называют ликер, который ты наверняка не пробовала. Специально привез из Германии! Тебе понравится.

Я вынимаю из сумки восемьсотграммовую прозрачного стекла бутыль, в светлой чуть желтоватой жидкости которого, ярко поблескивая живым металлом, плавают крупные слитки золотого коллоидного раствора.

- Неужели их можно пить?! - заинтриговано восклицает Донара.

- Еще как! Сейчас сама убедишься, - открыв винтовую пробку, я наливаю ликер в бумажный стаканчик и подаю ей.

Отведав по очереди загадочного "Гольд Вассара", мы заедаем терпкий, кисловато-сладкий ликер кусочками разломанной шоколадки и, спрятав бутылку обратно в сумку, чтобы избежать нареканий со стороны следящего за порядком дежурного матроса, продолжаем любоваться гранитными набережными Москва-реки. Суденышко проходит под Крымским мостом и останавливается у очередного причала на Фрунзенской. Следующая остановка на противоположном берегу реки в парке Горького. Отсюда хорошо видны пожелтевшие деревья парковых аллей, ажурные, пестрые сооружения аттракционов и возвышающееся надо всем "Чертово колесо", на котором мы недавно так здорово катались.

- Может быть, сойдем в парке? - спрашиваю я, поворачиваясь лицом к подружке.

- Нет! Лучше уж доплыть до Нескучного сада, - отзывается она. - Там хоть не так людно и вокруг настоящая природа!

Кораблик делает еще пару остановок, и мы сходим на берег в Нескучном саду, тянущемся от парка Горького по Воробьевым горам до железнодорожного моста и дальше почти до набережной у Киевского вокзала.

- Я люблю гулять здесь, - говорит Донара. - Летом мы с Юлей часто приезжаем сюда загорать. В жаркие дни тут можно было и покупаться. Хотя хорошие пляжи дальше, за Филевским парком.

Время уже перевалило за шесть, но до сумерек еще далеко. Теплый ветерок с реки приятно дует в лицо, шевеля белокурые локоны спутницы. Взявшись за руки, мы бредем по едва заметным под слоем опавшей листвы тропкам, по заросшим густым кустарником и лесом прибрежным холмам и ложбинкам.

- Странное название – «Нескучный сад», - задумчиво произносит девушка. - Кажется, его нарекли так в шутку. Когда-то, говорят, ходить по этим местам было небезопасно. Тут запросто могли обчистить карманы и раздеть. Да и теперь по вечерам мало кто решается здесь прогуливаться. Смотри, мы не встретили еще никого!

- Ну, ты-то, похоже, не из пугливых! - улыбаюсь я, глядя на её хрупкую фигурку.

- Что с меня взять! - пожимает она плечами, - Проездной билет в сумочке, да носовой платок. Платье и туфли тоже не слишком шикарные. К тому же, я не одна! С таким кавалером мне не страшно!

- Благодарю за комплимент! - усмехаюсь я. - Но тут ты, пожалуй, права. Трогать вооруженных солдат в лесу действительно рискованно. Налетчикам не поздоровится!

- Ты, оказывается, при оружии? - изумленно смотрит на меня собеседница.

- А как же! - доставая из сумки бутыль с ликером, показываю я. - С этакой гранатой я и сам любого раздену. Пусть только бандюга сунется!

Моя подруга заливается звонким смехом.

- Уважаю храбрецов, - поправляя челку, замечает она. - Больше всего на свете не люблю трусость, даже в самой себе. К сожалению, не всегда удается с ней легко справляться!

- Все проходят раны - поздно или рано, но презренье к трусам не проходит - нет! - Вспомнив слова известной песни, охотно соглашаюсь я. - Впрочем, если смелости у нас на двоих не хватит - "Гольд Вассер" поможет! Да и бутерброды поспособствуют! Не пора ли нам избавиться от них? С пустой сумкой и гулять легче!

Спутница не возражает. Мы находим укромную полянку под большим ветвистым дубом и, удобно расположившись под ним, пьем золотистый ликер, закусывая его бутербродами с домашними котлетами. Потом, лежа рядом на мягком ворохе желтой листвы, я осторожно приподаю щекой к твердой груди девушки. Её руки нежно обнимают меня за шею. Лаская друг друга, мы надолго забываем обо всем на свете. Лишь когда вокруг становится совсем темно, Донара спохватывается.

- Пора возвращаться, Славик, - чуть слышно шепчут её губы. - А то и до утра отсюда не выбраться, а мне завтра к полвосьмого на работу.

Ориентируясь по мелькающим на берегу огням, мы спускаемся к реке и идем вдоль набережной в сторону парка Горького. Редкие фонари на высоких столбах освещают неширокую асфальтированную дорогу. Внезапное слышу, как подружка моя начинает тихо всхлипывать.

- Что это ты? - останавливаю я её за локоть. - В чем дело, милая?

- Напрасно мы встретились, - плача, говорит она. - Через три дня ты уедешь, а что будет со мной?…

Ее худенькие плечи сотрясаются от глухих рыданий. Я не знаю, что сказать. Вырвав свою руку, она быстро идет вперед.

- Ну что ты, успокойся! - догоняя её, растерянно бормочу я. - Мы будем переписываться!

- Кому это надо! Не верю в почтовые связи! - запинаясь, с трудом произносит она. - Подобное случилось с моей подругой. Юлька - дуреха, тоже влюбилась в одного, а потом пришлось делать аборт. Настрадалась бедняжка, до сих пор в себя не придет.

- Но как быть! - в отчаянии восклицаю я. - Ты нравишься мне по-настоящему! Я бы счастлив был жениться, если бы нам разрешали.

- То-то и оно, что если бы! - горестно вздыхает она, снова всхлипывая.

Её слова разрывают мне сердце. Оформить брак за три дня действительно невозможно. Да и жениться срочнослужащим не положено, тем более если они служат за рубежом. Мы долго молча шагаем рядом вдоль Москва-реки. Наконец, впереди показываются очертания летнего кинотеатра, расположенного в дальнем конце парка. Там еще идет последний сеанс. На часах без двадцати одиннадцать. Вскоре мы выходим к станции метро на Октябрьской площади.

- Ладно, давай расстанемся по-хорошему, - вытирая слезы, тихо произносит Донара. - Ты славный парень! Я успела привязаться к тебе, но лучше нам больше не встречаться!

- Почему? - в волнении спрашиваю я, пытаясь задержать её.

- Потому что ты сам не знаешь, когда сможешь вернуться! - она решительно направляется к дежурному контролеру и, показав тому проездной, проходит в метро. Я едва успеваю догнать её на эскалаторе.

- Подожди минутку! - прошу я. - Запиши мой воинский адрес. Буду рад весточке от тебя! Только дай знать!

Она отрицательно качает головой.

- Ну возьми хоть московский телефон! - настаиваю я. - Я предупрежу мать. Случись что - она поможет!

- Не надо! Сама обойдусь! - упрямо говорит она и, усмехаясь, негромко добавляет. - Я запомнила, где ты живешь. Если будет ребенок - принесу бабушке показать внучонка. А пока прощай!

Она бегом устремляется к стоящей на платформе электричке. Я не успеваю за ней. Автоматические двери вагона закрываются перед моим носом. Обескураженный я остаюсь на перроне, глядя вслед уносящемуся поезду. Потом, печально опустив голову, перехожу на другую сторону платформы, чтобы ехать домой.

Столь неожиданная развязка моего скоротечного романа с первой русской девушкой наносит ощутимый удар по моим чувством. Мужское самолюбие мое и гордость или, возможно, тщеславие - оказываются основательно задеты. По сути, меня просто-напросто бросают, почти не оставляя никаких надежд на продолжение наших, казалось бы, так успешно складывающихся поначалу связей.

На другой день я порываюсь идти к заводской проходной, чтобы хоть раз еще увидеться и поговорить со своей недавней подружкой, но, поразмыслив на трезвую голову, понимаю бесполезность такой затеи. Она бесспорно права. Ждать моего возвращения с её стороны было бы по меньшей мере легкомысленно. За шесть лет меня лишь раз отпустили на десяток дней домой и, кто знает, когда это повторится. Донара достаточно красивая и умная девочка, чтобы подыскать себе более достойную партию.

Остающиеся до отъезда дни я болезненно переживаю утрату, с тоской вспоминая те немногие счастливые часы и мгновения, которые подарила мне милая синеглазка. Образ веселой часовщицы с белокурой челкой то и дело оживает в сознании, раня в самое сердце. Невольно я в сотый раз проклинаю свою горькую солдатскую долю и тех, кто присвоил себе право, не спрашивая моего согласия, распоряжаться моей судьбой. О, как ненавижу я окопавшуюся в Кремле свору партийных бонз, заправляющих всем от имени народа, а на деле пекущихся лишь о себе. Самые крепкие выражения из казарменного лексикона порой непроизвольно срываются с моих уст, заставляя домочадцев вздрагивать и с опаской коситься в мою сторону.

Между тем наступает суббота. Пора прощаться с родственниками и школьными друзьями. В одиннадцать вечера надо быть на вокзале, чтобы не опоздать на поезд. Если вовремя не явлюсь на границу, меня ждет в Картуз-Березе лесоповал и лагерная колючая проволока, за которую лучше не попадать. Мать и тетушка моя Мария Федоровна, привыкшая делить с сестрой все печали и радости, заботливо хлопочут, организуя проводы. К обеду на квартире у нас собираются и несколько моих бывших одноклассников.

- Подумать только - через девять лет встречаемся! Даже не верится, - говорит, поднимая рюмку, Володя Коухов, мой ближайший друг, прозванный в школе Сусом или, как звали его многие, Сусликом. - Давайте выпьем за то, что остались живы. К сожалению, не всем так посчастливилось.

- В сорок первом, когда расставались на летние каникулы, никто не предполагал, что грянет война, - кивает Юра Серебрянский. – Собирались-то, как обычно, увидеться первого сентября, а сейчас октябрь пятидесятого.

- И стало нас теперь гораздо меньше, - вздыхает Дуся Бурнаева. - Леночка Петрова и Марлен Грачевский погибли под бомбами, а остальных, если они еще и живы, судьба разбросала кого куда.

- Одни протянули ноги от голода в эвакуации, другим пришлось отведать немецкой оккупации - лиха всем досталось! - подхватывает ее подруга Галя Волкова. - Не приведи Бог, чтобы такое повторилось!

- Не поминай Господа всуе! Ты была в классе пионервожатой, - смеется Серебрянский. - Сейчас, наверное, комсомолка. Если уже не в партии.

- Не успела еще, - пожимает та плечами. - Но скоро, пожалуй, вступлю. Без этого на приличную работу не устроишься.

- Ладно, братцы! Выпьем! Не то борщ остынет, - чокаюсь я с гостями.

Мы пьем кто водку, кто вино из расставленных на столе бутылок. Мать с тетей подносят из кухни холодец и пироги.

- Главное, хорошенько закусывайте, ребятки, чтобы не слишком захмелеть! - ласково говорит мать.

- А ты, кстати, партийный? - спрашивает меня Дуся Бурнаева, на которую я когда-то поглядывал с тайной симпатией.

- Самовольщиков туда не принимают, - усмехаясь я. - Трижды из комсомола чуть не вылетел. Строгач с последним предупреждением в учетной карте значятся.

- Когда ж тебя демобилизуют? - интересуется Володя Суслик. - Ведь должны же быть какие-то разумные законы и сроки службы!

- Какие у нас могут быть законы? - подливая всем в рюмки, отзываясь я. - Сколько захотят, столько и продержат держиморды в генеральских мундирах. У них-то ежегодные месячные отпуска, и семьи при них, и жалование раз в двадцать побольше.

- Вам-то с Юрой армия не грозит? – спрашивает у Коухова Галя Волкова.

- Мы проходим подготовку на военной кафедре, - отвечает мой приятель. - После окончания института, когда будем офицерами, могут загрести и нас.

В этот момент на столе появляется дымящаяся кастрюля. Мать с тетушкой заботливо раскладывают по тарелками жареную утятину с картофелем. Мы снова пьем и дружно закусываем. Потом Серебрянский, прихвативший с собой фотоаппарат, запечатлевает нас на фотопленку. В гостиной царит оживленный гомон. Кто-то включает радиолу. Подвыпившие одноклассники приглашают бывших одноклассниц на танцы. Я с братом Вовиком выхожу в соседнюю комнату, где мать с тетей готовят в дальнюю дорогу мой вещмешок и авоську с продуктами.

- Что еще возьмешь с собой, сынок? - укладывая шерстяные носки и вязанные перчатки на дно вещмешка, спрашивает мать.

- Если не возражаешь - "Московскую". Надо угостить однополчан! - обнимаю я заботливую родительницу.

- Но тут дюжина бутылок! - изумляется она. - Куда ты накупил столько водки?

- Друзей у меня много. Не все же им поганый шнапс, да вонючий самогон глотать! Пусть помянут столицу чем-нибудь получше!

- Я слышала застольный разговор о партии, - подшивая чистый воротничок к моей гимнастерке, говорит тетушка. - Что ж, по-вашему, в неё вступают лишь из корыстных соображений?

- Нет, конечно! - хмуро отвечаю я. - Большинство, как ты, стремится изменить мир к лучшему. Но, к сожалению, не вы делаете погоду!

- А кто же?

- Те, кто правит бал! Кто превращает народ в стадо бесправных ослов, вынужденных тащить воз, куда им прикажут! А мне седьмой год быть ослом - осточертело!

- Кое в чем ты, возможно, прав, - помолчав, соглашается тётя. - Только перестраивать мир, Славик, не так просто. Ошибки тут неизбежны, как в любом новом деле.

- Однако расплачиваются за них почему-то не те, кто их совершает, - упрямо бормочу я.

- Времени у нас в обрез! Хватит спорить! - миролюбиво произносит мать. - Смотри-ка, Манечка пришила к твоей гимнастерке потайной внутренний карман. Туда можно спрятать документы, а то случайно потеряешь или украсть могут.

Мать и тётя начинают укладывать в вещмешок заготовленные мной бутылки, оборачивая их газетой, чтобы не побились друг о друга. Я возвращаюсь к школьным товарищам в столовую. Время неудержимо бежит вперед. Вскоре надо будет прощаться с родным домом.

- Что, пора отчаливать? - глядя на часы, говорит Серебрянский. - Можно выпить на посошок! Ты, кстати, не произносил еще тоста. Ну-ка плесни всем по рюмашке!

Я послушно подливаю приятелям водку, дамам вино, а себе вместо рюмки наливаю целый стакан до краев, чтобы заглушить подступающую к горлу тоску. На душе, как говорят, скребут кошки. Впрочем, я не подаю вида, даже пытаюсь улыбаться, чтоб не портить последние минуты перед расставанием.

- Вот это по-солдатски! - кивает на мой стакан Володька-Суслик.

- За тобой тост! - напоминает Серебрянский.

- Тост! Тост! - подхватывают девушки.

- Ты ведь слыл в классе поэтом! - бросает на меня лукавый взгляд Галя Волкова. - Ну-ка выдай напоследок что-нибудь разухабистое!

- Ладно! Только за содержание не взыщите, - сдаюсь я и, подняв стакан, негромко, чтоб не слышали мать с тётушкой, декламирую, как бы обращаясь к Сусу:

Живи мой друг, пока живется!

Другим советов не давай!

Пока у тебя сердце бьется,

Люби, гуляй, не унывай!

Пусть радостно душе поется,

Пока сияет солнца свет!

Вино пусть весело нам пьется,

Пока не скажет смерть "Привет!"

От буйной пляски содрогнется

Ханжей пусть лживых кабинет!

Ведь все пройдет! Все пронесется!

Мир так устроен - все минет!

- Браво! Здорово, Славка! - похлопывают меня по плечам бывшие одноклассники.

Я залпом выпиваю граненый стакан и, не закусывая, иду в соседнюю комнату переоблачаться в воинское обмундирование. После выпитой водки мне становится веселее. Тётя с матерью уже все, как следует, упаковали.

- Пора, сынок! - грустно произносит мать.

- По народному обычаю перед уходом полагается присесть, - говорит тетушка.

Все молча присаживаются. В гостиной на мгновенье воцаряется тишина. Я решительно поднимаюсь первым. Серебрянский взваливает на свои плечи тяжеленный вещмешок, Коухов подхватывает объемистую авоську. Вся компания шумной гурьбой идет провожать меня на Белорусский вокзал, откуда через Польшу идут составы в Германию, где стоят наши оккупационные войска.

Мы добираемся до поезда вовремя. В вагоне оказывается еще несколько отпускников, возвращающихся в свои части. Уложив вещи на верхнюю полку, я стою среди родных и друзей на перроне в ожидании отправки. Наконец, слышится гудок, поезд трогается. Я торопливо целую плачущую мать, брата, тетю, обнимаю на прощание друзей и на ходу прыгаю в вагон.

Утром просыпаюсь уже где-то под Минском. Слышится ровное постукивание колес, быстро несущих состав по накатанный стальным рельсам. За окнами мелькают свежевспаханные поля, овраги, перелески. Солнце стоит высоко, приближаясь к полудню. Голова трещит после вчерашних проводов. Первым делом смотрю на верхнюю полку, где лежат вещмешок и авоська. Они, слава богу, целы. Вторая мысль - документы. Сую руку в карман гимнастерки, где должны находиться воинский билет и отпускное предписание - там пусто. Меня пробирает дрожь!

С беспокойством обшариваю другие карманы. В брюках нахожу лишь аккуратно выглаженный носовой платок да небольшой складной нож со штопором в рукоятке. Спрыгнув на пол, очумело озираюсь вокруг! Волнение охватывает меня! Внизу за откидным столиком старшина артиллерист и двое гражданских преклонного возраста спокойно пьют чай, который обычно подают проводники в спальных вагонах дальнего следования. На бумажке в центре стола разложены картошка в мундире зеленый лук и докторская колбаса, нарезанная крупными ломтями.

- Ну, ты и дрыхнешь, сержант! Проспишь все царство небесное! Присоединяйся к нам завтракать! - приветливо кивает мне старшина.

- Документы! - снова проверяя карманы, упавшим голосом бормочу я. - Не могу отыскать! Как провалились!

- Сунул куда-нибудь по пьянке! Такое бывает, - сочувственно меряя меня взглядом, произносит старик с куцей седой бородкой. - Может, в вещмешок положил?

- Тебя провожала вчера большая компания, - замечает другой помоложе. - Проездной билет они, кажется, отдали кондукторше. Спроси, возможно, та в курсе.

Я понуро плетусь в конец вагона к кондукторскому купе. Женщина в железнодорожной форме, поискав, находит мой билет до Бреста. Но о других документах ничего сказать не может. Вернувшись на свое место, я достаю с верхней полки вещмешок и авоську. Внимательно перерыв их, ничего там не нахожу.

- Хана дело! Без военного билета и предписания через границу не пустят. А за опоздание - лесоповал! - горестно размышляю я вслух.

- Скажи, что по дороге украли, - советует старшина. - Это в наше время с каждым может случиться. Авось не отправят в Картуз-Березу.

- Э! Чему быть - того не миновать! - печально машу я рукой, доставая из вещмешка обернутую газетой бутылку Московской. - Надо хоть похмелиться немного, а то башка раскалывается со вчерашнего.

- Тут ты прав! - соглашается старшина, заботливо освобождая место на столике. - Клин вышибают клином! Это лучшее лекарство!

Он пододвигает мне один из пустых стаканов.

- Давай еще три! Не пить же мне в одиночку, - киваю я на недопитые стаканы с чаем.

Соседи по купе не спеша допивают чай и составляют стаканы рядом. Я разливаю поллитровку на четверых поровну.

- Чтобы все у тебя обошлось, сынок! - беря свой стакан и привычно выдыхая, произносит седобородый.

Мы не чокаясь молча пьем. Попутчики предлагают мне нарезанную колбасу и картошку с луком. Старшина подрезает черного хлеба и развязывает соль в тряпице. После стакана водки с закуской голова моя почти проходит. Похмелка действует безотказно. Мне становится жарко в душном купе, и я решаю снять гимнастерку. Стаскивая её через голову, я замечаю с нательной стороны потайной карман, застегнутый на пуговку, и вспоминаю, как накануне его пришивала сердобольная тетушка. Обрадованный, я хлопаю себя ладонью по лбу и смущенно показываю находку собутыльникам.

- Видишь! Бог дал - все обошлось, и документы целы! - говорит старик, спокойно поглаживая седую бороденку.

- Совсем выскочило из головы! Ведь мать предупреждала вчера о новом кармане! - повеселев, улыбаюсь я.

- Такое, приятель, следует обмыть! - добродушно хохочет артиллерист, доставая из своего вещмешка еще бутылку. - Водка помогает нашему брату-служивому! Что бы мы без нее делали?

Все дружно подсаживаются к столу продолжать трапезу. К вечеру, где-то под Брестом, наши гражданские попутчики сходят. Ночью мы со старшиной благополучно пересекаем границу с Польшей, а еще через сутки добираемся до Франкфурта на Одере. Германия встречает нас моросящим дождем. Подхватив свои вещи, мы идем в комендатуру, где нам делают отметки о прибытии на отпускном предписании.

Согласно инструкции, путешествовать по Дойчланду самостоятельно без офицера рядовому и сержантскому составу не положено. Приходится ждать сопровождающего из части. Однако когда его пришлют, никто толком не знает. Тщетно я пытаюсь выяснить это у помощника коменданта.

- Ждите! А если хотите - езжайте сами, - разводит руками младший лейтенант административной службы. - От меня тут ничего не зависит.

- Но где ждать? На улице дождь! - говорит старшина артиллерист. - А вдруг за нами и завтра не приедут?

- На такой случай при комендатуре имеется помещение, - отзывается младший лейтенант. - Питаться можете в нашей столовой, а вещи пока сдайте в каптерку.

Мы так и поступаем. В небольшой казарме рядом с комендатурой в общей комнате, где уже разместилось с десяток парней, возвращающихся, как и мы, из отпуска, нам выделяют пару коек и дают талоны на питание. Отобедав в солдатской столовой, мы решаем прогуляться по городу. Дождь перестает моросить, в просветах между облаками проглядывает солнце. Стараясь не заблудиться, мы идем вдоль трамвайной линии, разглядывая неширокие чистые улочки пограничного немецкого городка.

Чтобы скоротать время, я предлагаю зайти в кино. Старшина не возражает, хотя фильм на чужом языке его мало интересует.После фильма на тему из довоенной жизни, побродив еще по улицам, мы возвращаемся в казарму при комендатуре. На следующий день за старшиной является офицер из его части. Мы тепло прощаемся. Еще сутки я терпеливо жду для себя сопровождающего, но тот не появляется.

Видно, в штабе полка забыли о моем существовании или думают, что я, неплохо владеющий немецким, прекрасно доберусь и сам без их помощи. Торчать дальше в многолюдной комнате среди подвыпивших отпускников мне не хочется. Я выясняю на вокзале, как лучше доехать до Штраусберга и, забрав в каптерке вещи, сажусь на поезд. Через несколько часов с парой пересадок я добираюсь на электричке до своей станции.

Миновав центральную площадь, выхожу на шоссе, идущее в сторону гарнизона. Вещмешок с бутылками и тяжеленную авоську приходится тащить на себе. Внезапно громкий рев моторов привлекает мое внимание. Так гудят на стоянках самолеты во время летно-тактических учений, когда одновременно готовится к полетам весь полк. Значит, сразу же по возвращении предстоит ишачить на матчасти, с утра до вечера копошась в машинном масле и бензине, как это обычно бывает в период Л.Т.У.

Я невольно замедляю шаг и останавливаюсь. "Черт бы их побрал! - мелькает в сознании крамольная мысль. - Лучше уж было бы преспокойно отсидеться в ожидании сопровождающего во франкфурской комендатуре." Несколько минут я в нерешительности стою на месте, прислушиваясь к незатихающему гулу авиационных моторов. Потом, отчаянно махнув рукой, словно желая избавиться от назойливых опасений, укоренившихся где-то в самой глубине подсознания, поворачиваю на полевую дорогу, огибающую аэродром.

Ноги сами несут меня в сторону деревушки, где на отшибе, между ее околицей и летным полем, находится отдельная усадьба, в одном из сараев которого стоит мой мотоцикл. Через полчаса я подхожу к знакомой ферме. Юный Курт с дедом трудятся на огороде, выкапывая с грядок морковь. Заметив меня, мальчик втыкает лопату в землю и спешит навстречу.

- Злава! Во зинд Зи гевезен? *(Где вы были? нем.) - пожимая мне руку, приветливо улыбается он.

Я объясняю по-немецки, что был в отпуске и лишь завтра собираюсь вернуться в часть.

- А о вас тут несколько раз спрашивали! - Курт весело кивает в сторону деревни.

- Кто? - удивляюсь я.

- Будто не знаете! - смеется мальчик. - Лотхен, конечно!

- Она здесь? В деревне? - стараясь казаться равнодушным, интересуюсь я.

- Где ж еще ей быть? - отзывается он.

- Тогда, будь добр, сбегай за ней! Скажи, пусть приходит. Надо отметить такое событие! Но прежде - помоги мне разгрузиться! - Я показываю на полную авоську.

Мы вместе заходим в дом. Сняв тяжелый вещмешок, я осторожно ставлю его в углу гостиной, чтобы не разбить бутылок с драгоценной "Московской". Воспоминание о том, как под Минском она помогла мне отыскать новый карман с документами, заставляет меня улыбнуться. Мальчик заботливо распаковывает авоську. Подошедший с огорода дед присоединяется к нам, по-хозяйски расставляя на столе банки с тушенкой, вареньем, копченую колбасу и другую провизию, собранную мне в дальнюю дорогу матерью и сердобольной тетушкой.

- Ладно, тут мы с дедом и без тебя управимся, - добродушно говорю я Курту. - Давай-ка, дуй за Лотхен! С ней нам будет повеселей!

- А можно на "Триумфе"? - вопросительно смотрит он на меня. - Тогда я мигом!

- Валяй! - разрешаю я. - Если еще есть бензин в баке.

Скоро на дворе раздается оглушительный треск спортивного мотоцикла. В окно я вижу, как мальчишка лихо мчится на нем по дороге в сторону деревни. Известие о том, что Лотхен интересовалась моей скромной персоной, приходится как нельзя кстати. Я с радостью думаю о девушке, с которой случайно познакомился на дороге накануне отпуска. Видно, она приходила на свидание, как мы условились, и не найдя меня, решила, что со мной что-то произошло.

Теперь я смогу её опять увидеть и все объяснить. "Какая удача, что я не пошел сразу в гарнизон! - думаю я. - Возможно, судьба пошлет мне еще немного радостных минут, прежде чем снова на мои плечи навалится проклятый груз опостылевшей солдатчины!"

- Как дома? - заметив что я загрустил, участливо спрашивает хозяин. - Кажется, ты побывал в своей Москве?

- Дома - нормально! Москва понемногу восстанавливается, - киваю я. - Только вот когда я снова окажусь там - одному лишь генералиссимусу известно.

- И у вас тоже все от чертовых фюреров зависит, - вздыхает старик, - С мнением простых людей не считаются. Отсюда и войны, и беды. У меня трое сыновей было, а сейчас один лишь внучок остался. Остальные погибли ни за что, ни про что из-за бредней болтунов сатанинских.

Собеседник устало садится на стул, печально поглядывая в окно. Дребезжание стекол и резкий гул взлетающих над крышей самолетов доносится снаружи. Видно, начались групповые полеты. "Пешки" звеньями, по три сразу, поднимаются в воздух. Мы несколько минут молча прислушиваемся к вою моторов, работающих на форсаже. Каждый думает о своем. Чтобы разогнать грустное настроение, я достаю из вещевого мешка бутылку "Московской".

- Вождь наш – дерьмо! Не лучше вашего застрелившегося в бункере фюрера! - наполняя пару стаканов, усмехаюсь я. - Здесь ты, папаша, пожалуй, прав! Зато водку нашу со шнапсом не сравнить. Попробуй - сам увидишь!

Довольный собственным каламбуром, я подаю ему стакан и пододвигаю хлеб с колбасой. Старик, сделав пару глотков, поспешно закусывает, качая головой.

- Ох, крепка! - чуть отдышавшись, соглашается он. - И по вкусу действительно на много приятней!

- Это тебе не эрзац-продукт! - опорожнив свой стакан, смеюсь я. - У нас её, родимую, из пшеницы делают.

Под выпитую "Московскую" разговор течет более оживленно. Мы мирно беседуем о жизни, обмениваясь соображениями по разным вопросам. Но вот с улицы доносится долгожданный треск мотоцикла. Я обрадовано поворачиваюсь к окну и тотчас вижу Лотхен на заднем сидении "Триумфа". Курт умело подруливает к крыльцу дома. Его пассажирка спрыгивает на землю. Я спешу ей навстречу.

Пока мальчик закатывает машину в сарай, мы крепко обнимаемся в маленькой прихожей.

- Я ждала тебя в то воскресенье, как договорились, - поджав губки, с упреком говорит Лотхен. - Но тебя не было. Я не знала, что и думать!

- Меня неожиданно отправили в отпуск. Первый раз за шесть лет. Всего на десять дней, - целуя её, принимаюсь объяснять я. - Прости, что не смог предупредить.

- Понимаю, - вздыхает она. - Ты солдат.

- Но сейчас вместо казармы я первым делом пришел к тебе. Надеюсь, вдвоем нам не будет скучно!

- О, нет! - звонко хохочет девушка. - Скучать можно лишь в одиночестве!

Мы проходим в гостиную. При виде заваленного продуктами стола моя подружка всплескивает руками.

- Как ты дотащил столько? - удивляется она.

- Свой груз плеч не оттянет! - отзываюсь я, переводя на немецкий известную пословицу. - Это еще не все, взгляни туда!

Я показываю на стоящий в углу набитый вещмешок. Девушка с любопытством заглядывает в него.

- Сколько бутылок! Всё шнапс? - спрашивает она.

- Шнапс! Только наш, "Московский". Его не сравнишь с вашей эрзац-бурдой! Отменная штука! Дед уже пробовал - может подтвердить! - я киваю на недопитую бутылку на столе.

- О! Айне шёне Гетрунк! *(О! Прекрасный напиток! нем.) - пьяно бормочет старик, отпивая маленькими глоточками содержимое своего стакана.

- Я тоже хочу попробовать! - входя в комнату, говорит Курт.

- И ты отведаешь! Только больше рюмки не пей! В твоем возрасте это небезопасно, - замечаю я. - Однако сначала давайте состряпаем чего-нибудь горячего. Поищи-ка сковородку побольше!

Я достаю консервный нож и открываю банку тушенки. Лотхен с Куртом начинают чистить картошку и резать лук. Дед разводит огонь в керосинке. Сообща мы дружно готовим жаркое. Скоро на столе появляется подрумяненная жареная картошка с говяжьей тушенной. Сыр, колбаса и хлеб аккуратно разложены в тарелках. Я откупориваю еще бутылку "Московской", и мы подсаживаемся к столу.

- Кстати, если я погощу у вас денек-другой, место для меня найдется? - как бы между прочим интересуюсь я у хозяев.

- Конечно! - с готовностью отзывается Курт. - Мансарда под крышей у нас всегда свободна. Живи сколько хочешь!

- Зимой там холодновато, - кивает его дед. - А пока такому бравому парню будет в самый раз! Особенно в компании!

Он бросает лукавый взгляд на сидящую напротив Лотхен.

- Если пожелаешь, можешь остановиться и у меня, - предлагает та. - В нашем доме тоже есть свободные комнаты. Я живу с матерью и сестрами. Они возражать не станут.

Девушка спокойно смотрит на меня. В её голосе нет и тени смущения. В отличие от наших российских традиций взаимоотношения между представителями противоположных полов здесь несколько иные, в них значительно больше простоты и естественности. Я уже привык к этому и воспринимаю как должное.

- Ладно, когда похолодает, воспользуюсь твоим приглашением, - весело говорю я, наполняя рюмки. - А теперь - Прост!

- Прост! Ауф Воль! - поднимают все рюмки.

Мы чокаемся и приступаем к пиршеству. После русской водки жареная картошка с луком, приправленная тушенкой, кажется царственным блюдом. Даже неумолкающий гул, пролетающих над нами "Пешек", ничуть не мешает застолью. Скорее наоборот, я ловлю себя на том, что мне доставляет явное удовольствие сознавать себя не участником, а посторонним наблюдателем, проходящих где-то совсем рядом по соседству - летно-тактических учений.

Вместо того, чтобы копаться в машинном масле и дышать парами вредоносного бензина, я с наслаждением вдыхаю аппетитный аромат жаркого и любуюсь несравненными прелестями своей подружки. Её точеная фигурка и миловидное юное личико ласкают взор. Время летит незаметно. Я рад, что удалось хоть ненадолго продлить отпуск и отодвинуть возвращение в проклятую казарму.

"Работа - не волк, в лес не убежит!" - проносится в моей голове ходячая солдатская пословица. Вечером, переоблачившись в гражданский костюм, хранящийся в сарае вместе с мотоциклом, я предлагаю Лотхен покататься на "Триумфе". В баке машины ещё плещется бензин. По моим расчетам, его должно хватить километров на пятьдесят.

- Как ты насчет мотопрогулки? - интересуюсь я.

- Вполне положительно! - охотно кивает та. - Самое время размяться.

- Куда махнем?

- Можно в соседний Эгерсдорф. Сегодня там праздник - "Конец уборки урожая", будут гулянья и танцы.

- А что в тех краях с патрулями? - на всякий случай спрашиваю я.

- Изредка наведываются, - усмехается девушка. - Но в таком костюме вряд ли они отличат тебя от обычного арийца.

Прихватив бутылку и бутерброды, мы мчимся в Эгеродорф, небольшой городок недалеко от лесного озера с оборудованными для летнего сезона пляжами и лодочной станцией. По шоссе до Эгерсдорфа километров восемь, но я выбираю менее людные полевые дороги, чтобы избежать случайных встреч с немецкой полицией и нашими патрулями, так как номерных знаков на моем мотоцикле нет, а устраивать гонки с пассажиркой на борту рискованно.

Лотхен, прекрасно знающая местность, служит штурманом. С её помощью я быстро добираюсь до центральной площади городка, где расположен ресторан. В его залах уже идет шумное гулянье. Почти до рассвета мы танцуем под настоящий оркестр в компании сельских тружеников, справляющих традиционный местный праздник, посвященный завершению уборочной страды.

Потом возвращаемся обратно. Хозяева уже мирно спят, но дверь дома не заперта. Поставив мотоцикл в сарай, мы поднимаемся в мансарду под крышей. На другой день, проспав до полудня под пуховой периной, заботливо приготовленной для нас Куртом, мы с Лотхен спускаемся вниз. Мальчик с дедом уже позавтракали и копаются в огороде. Наскоро перекусив, мы помогаем им сносить под навес круглые белые качаны капусты. За пару часов удается убрать большое поле.

- Глянь сколько сделали! - удивляется девушка. - Вот бы мне такого работника! А то мать едва ходит и от младших сестренок пока толку мало.

- Давай помогу и вам, - предлагаю я. - Чем ишачить на самолете – потружусь-ка на земле!

- Но у тебя отпуск! Первый за шесть лет, - смущенно улыбается моя подружка. - По закону тебе положено отдыхать!

- Полезный труд в приятной компании - лучший отдых! - смеюсь я. - Работать с тобой - одно удовольствие!

- Когда труд удовольствие, жизнь - радость! - услышав мои слова, глубокомысленно замечает старый немец. - Это труд по необходимости превращает жизнь в рабство.

Вторую половину дня я плодотворно работаю на огороде Лотхен, выкапывая из грядок картошку, морковь и свеклу. Ее мать, болезненного вида женщина, и две сестренки-школьницы прилежно помогают нам. Они очищают овощи от земли и сносят их в сарай, где оборудован погреб для зимнего хранения. Отец семейства, оказывается, погиб еще в начале войны, и девочкам с ранних лет приходится заботиться о хлебе насущном.

Три дня я живу в их доме, посильно приводя в порядок запущенное без мужских рук хозяйство, пока съестные припасы и водка, взятые из Москвы, не подходят к концу. Мне удается ещё разок прокатиться на мотоцикле в Штраусберг, чтобы навестить своего учителя английского языка и договориться с бывшим директором местной гимназии о продолжении наших занятий. Но задерживаться в деревне больше опасно.

Если об этом узнают - пришьют связь с немкой, тогда не поздоровится. Итак я уже четверо суток нахожусь в самовольном отпуске. Со стороны гарнизона доносится отдаленный гул моторов. Хотя небо над головой безоблачное, полетов больше нет. Видно, летно-тактические учения завершены и на аэродроме идут обычные работы по профилактике самолетов. Теперь можно возвращаться в казарму. Приняв такое решение, я прощаюсь с Лотхен и её близкими. Девушка выражает желание проводить меня до околицы селения.

- Когда увидимся? - целуя меня, грустно шепчет она при расставании.

- Как только смогу, милая! - с сожалением выпуская её из объятий, вздыхаю я.

Дойдя до одинокой фермы, где в сарае хранятся мой мотоцикл и вещи, я переодеваюсь в армейскую форму. Потом крепко пожимаю руки Курту и его деду, сортирующим капусту у погреба. Пообещав им вскоре наведаться, не спеша направляюсь в сторону гарнизона. Через час я уже докладываю дежурному по части о своем прибытии из отпуска.

- Вы пересекли границу неделю назад, - взглянув на отметку в отпускном удостоверении, хмуро замечает дежурный. - Где вас леший носил все это время?

- Согласно полученного инструктажа я ожидал сопровождающего из полка во Франкфуртской комендатуре, - не сморгнув глазом, бодро принимаюсь объяснять я. - Не дождавшись посланного офицера, с разрешения помощника коменданта, я решил добираться в Штраусберг самостоятельно.

- Ладно! Ступайте в столовую ужинать! Завтра начальство разберется, - машет рукой тот.

На следующий день после завтрака меня с утреннего построения отправляют по приказу комэски прямым ходом на гаубвахту. Я в недоумении плетусь за старшиной, бормоча проклятия с видом оскорбленной добродетели. В голове назойливо гложет мысль: "Неужели докопаются?"

- Везет тебе, Славка! - улучив момент, когда нас никто не слышит, дружески толкает меня в бок Мишка Шустеров, провожающий меня на "губу". - Кажется, ты правильно рассчитал! Сообразил продлить себе отпуск. Пока шла подготовка к ЛТУ о тебе, конечно, забыли. А сейчас и наказывать вроде бы не за что.

- Я действительно торчал пару дней во Франкфурте, - говорю я. - За что же сажать?

- Пару дней, а не неделю, - смеется старшина. - Начштаба при мне звонил в общежитие пограничной комендатуры и знает, когда ты выехал оттуда в гарнизон. За пять суток можно слетать и в Америку – завербоваться, скажем, в ЦРУ. Задал ты им задачку. Теперь смерш почешет себе затылок.

- Что ж будет? - упавшим голосом спрашиваю я. - Неужели отдадут под трибунал?

- Раз не прислали сопровождающего, как положено, это их вина. Отвечать за собственные просчеты они не любят. - отзывается Мишка. - Полагаю, тебя просто отправят в Союз, как ненадежного. Кстати, недавно пришло распоряжение - заменять по необходимости неустойчивые элементы из личного состава. На "губе" уже ждут высылки человек десять самовольщиков.

Разговор со старым приятелем-собутыльником Михаилом Шустеровым возвращает мне бодрое настроение. Если уж нельзя пока выкарабкаться из армейского болота, куда чертов патриотизм занес меня в войну по юношеской неопытности, то выбраться хотя бы из Германии - моё заветное желание. Я мечтаю поступить в гражданский ВУЗ, а у меня нет еще и среднего образования. К счастью, эскадрильский старшина оказывается прав.

Его предсказания начинают сбываться. Через несколько дней нас, двенадцать человек, от которых гарнизонное начальство решило избавиться в первую очередь, отпускают с гаубвахты на полчаса в казарму, чтобы мы забрали из каптерки личные вещи. Я не успеваю даже толком проститься со всеми друзьями по эскадрильи, так как большинство из них трудится в это время на аэродроме.

Собрав у проходной с вещмешками, нас сажают в крытый военный грузовик и везут на железнодорожный вокзал в Берлине, где уже стоит состав, следующий через Польшу в Россию. Сопровождает группу старшина-сверхсрочник из штабной команды, специально выделенный для этой миссии. Разместившись в пустом плацкартном вагоне, мы получаем от него соответствующие инструкции.

- Все ваши документы находятся у меня, - положив руку на полевую сумку, объясняет он. - Так что постарайтесь не отставать от эшелона, чтобы не угодить в число дезертиров. Мне приказано доставить вас в комендатуру города Куйбышева. Там получите назначения в новые войсковые части для дальнейшего прохождения службы.

В этот момент состав наш трогается.

- А как с питанием в пути? - спрашивает кто-то.

- На четверо суток у нас сухой паек, - показывает старшина на пару объемистых сумок у своих ног. - Кроме того на станциях, где будут пересадки, есть солдатские столовые. По возможности будем пользоваться ими. Пока же получите вместо ужина бутерброды. Чай можно брать у проводников.

Я забираю положенный провиант, который после скудного рациона, выдаваемого на гарнизонной гаубвахте, кажется вполне сносным, и удобно усаживаюсь в соседнем купе. За окном мелькает привокзальная площадь. Поезд быстро набирает скорость. Охваченный противоречивыми чувствами, я смотрю на проносящиеся мимо кое-где не восстановленные еще пригороды Берлина. "Прощай, Германия! - весело думаю я." Сердце мое начинает учащенно биться.

Избавление от нависшей угрозы трибунала наполняет меня бурной радостью. Перемен я не страшусь. Что бы ни было впереди - хуже не будет! Во всяком случае в Союзе не придется постоянно трястись перед смершем. За связь с русскими девушками измену родине не пришьют. Вместе с тем я невольно ощущаю и легкую грусть. Почти пять лет мне довелось прослужить здесь, в некогда чужом, враждебном мире, ставшем за это время почти своим, и, кто знает, удастся ли когда-нибудь снова попасть в эти края.

 Так или иначе часть моей жизни прошла тут и это оставило неизгладимый след. Точно на экране кинематографа, в памяти проносятся картины трудной, напряженной работы на самолетах, сцены нудного прозябания в казарме и гарнизонах, обнесенных колючей проволокой, томительные дни многократных отсидок на "губе". Перед глазами оживают лица друзей и краткие встречи во время самоволок со случайными подружками.

При мысли о них передо мной возникают милые образы Лотхен, Анчен, Уши, Гизелы и других славных немецких девчат, с которыми свела меня армейская судьба. Только благодаря им я выдержал нелегкую шестилетнюю солдатчину, не сошел с ума, не пустил пулю себе в лоб и не стал стрелять в тех, кто по воле рока оказался в числе моих ненавистных начальников. Сознание неожиданно воскрешает эпизоды, когда рука моя буд-то сама произвольно тянулась к гашетке скорострельного "Шкаса", а глаз ловил в прорезь прицела всесильных полковых держиморд.

Какое счастье, что я удержался тогда, не отправил к праотцам этих людей. Ведь не их вина в том, что творится вокруг. Чтобы найти истинных виновников и тем более успешно драться с ними, надо многое еще осмыслить в жизни и научиться как следует понимать её. Прислушиваясь к мерному постукиванию колес на стыках рельс, я вдруг ясно осознаю, что будущее мое в немалой степени зависит и от меня. "Что ж, постараюсь сохранить его и по возможности изменить к лучшему!" С этой мыслью я спокойно принимаюсь за свой скромный солдатский ужин.

 

 

СОЛДАТСКАЯ ШКОЛА

Нам правды свет зажег сердца,

Мы строем новый мир на деле

И будем биться до конца,

Пока душа живая в теле!

Я лежу под двумя старыми шерстяными одеялами, проложив между ними шинель и оба комплекта личного обмундирования. Там и гимнастерка с брюками для повседневной носки, и почти новая парадная форма, которую положено надевать только по выходным и праздничным дням. Поверх всего накинута рабочая стеганая телогрейка на ватине. Две пары толстых байковых портянок находятся под нижней простыней, так как тощий, дряблый матрас на металлической койке плохо защищает снизу от холода. Температура в большой армейской палатке, как в поле. А там давно уже все белым-бело от снега. Брезентовые стены немного спасают лишь от ветра. Висящий на столбе термометр показывает минус десять. Дощатый настил пола покрыт коркой льда. Мороз пронизывает до самых костей.

Уже второй месяц я служу на военном аэродроме, недавно созданном на окраине Ростова-на-Дону. Гарнизон, называемый Военведом, состоит из нескольких пятиэтажных зданий, заселенных офицерами и их семьями. Рядовой и сержантский состав ютится в палатках. Изредка на нашем запасном аэродроме садятся самолеты, чтобы после дозаправки лететь дальше. Мы же, кроме обслуживания случайных гостей, базирующихся в других местах, занимаемся в основном срочным строительством двухэтажной казармы, куда нас должны переселить, как только мы завершим ее строительство. Мерзнуть дальше в палаточном городке всем не улыбается, поэтому мы трудимся, не жалея собственных рук.

За четыре недели, пока возводили корпус здания, я освоил профессии арматурщика, каменщика, штукатура и маляра. Теперь, как опытному механику, способному разбираться в сложной технике, мне поручили кровельные работы на крыше. С десятком парней из техвзвода, живущих со мной в палатке, я с утра до вечера стучу молотком, прибивая железные, загнутые на концах листы к деревянной обрешетке. Официально нами руководит инженер части капитан Сайкин, но он редко поднимается на верхотуру, и ребята обращаются с производственными проблемами ко мне, выбрав за главного.

В шутку, как недавно прибывшего из Германии, они величают меня порой "Фюрером" и, когда рядом нет офицеров, частенько приветствуют при встречах, резко выбрасывая вперед правую руку и восклицая бравое "Хайль!". Игра в нацистов является скрытым вызовом официозному чинопочитательству, столь любимому армейским начальством. Воспроизведение символики третьего рейха забавляет моих сослуживцев, помогая им переносить суровые условия неустроенного солдатского быта. Я не возражаю против подобных представлений и даже порой подыгрываю доморощенным актерам-любителям, хорошо понимая, что в действительности большинство из них признает мое превосходство лишь за кулачную силу.

Боксерские качества уважают не только на ринге. В солдатской среде их ценят особенно. Стараясь согреться под ворохом многослойного одеяла, я вспоминаю потасовки, в которых довелось участвовать за последнее время. Одна из них произошла еще на железной дороге, после того как меня и четверых солдат, высланных из Германии за дисциплинарные провинности, направили с места распределения в Куйбышеве в Ростов на Дону. По дороге к нашим не прокомпостированным билетам придрались подвыпившие проводники. Они решили высадить нас на каком-то полустанке. Дело дошло до шумных споров и рукоприкладства.

Сперва я не вмешивался в разгоравшуюся свару, не желая портить себе хорошего настроения в связи с возвращением на родину. Но когда набежавшие из соседних вагонов стражи порядка стали выбрасывать на перрон наши пожитки и кто-то схватил мой классный радиоприемник, я не выдержал. Потерять "Телефункин" - единственную ценную вещь, которую я вез из-за рубежа, не входило в мои намерения. В результате трое нападавших были нокаутированы, а остальные бросились за подкреплениями, сорвав стоп-кран уже трогающегося скорого поезда. Заскрежетав тормозами, состав остановился. Нам срочно пришлось выметаться из вагона.

К счастью, гражданская публика из пассажиров, с любопытством наблюдавшая за схваткой, сохраняла стойкий нейтралитет. Сгрудившиеся в проходах зрители молча следили за развитием событий. Появившийся вскоре на сцене начальник поезда и десяток проводников тщетно пытались прихватить кого-нибудь из нас в качестве пленника и виновника остановки скорого поезда. Отчаянно отбиваясь кусками валявшегося на путях антрацита, мы организованно отступали, таща свои пожитки и прикрывая друг друга. Задерживаться долго состав не мог. Изрыгая проклятия и грозя сообщить о нас военному коменданту, начальник поезда вынужден был дать сигнал к отправлению.

Мы с вещами остались на полустанке. В Ростов пришлось добираться на попутных товарняках, прячась на грузовых платформах от посторонних глаз, чтобы не попасть в лапы местной комендатуры. Мелькающие в памяти жаркие эпизоды кулачных баталий постепенно помогают согреться. С наслаждением я вытягиваю на койке ноги, ощущая наконец приятное тепло и погружаясь в крепкий сон.

- Хватит дрыхнуть! Вставай, Фюрер! - раздается над ухом звонкий голос Меда.

Это молодой солдат из Дагестана, недавно призванный в армию и попавший в авиацию. Вообще-то его полное имя Медшид Медшидов, но все зовут его попросту Медом и он охотно откликается на такое сокращение. Мед сегодня дневальный по палатке. Он возится у раскаленной железной печурки, вокруг которой на деревянном стеллаже стоят десять пар кирзовых сапог. В его задачу входит просушить нашу обувь и не дать ей прогореть до дыр.

- Пора одеваться! - потягиваясь на соседней койке у прохода, вздыхает Санька Скрипин. - После завтрака надо заканчивать кровлю крыши, не то придется мерзнуть тут до нового года.

Скрипин сержант, как и я, только он механик по самолетным приборам и служит всего третий год. Мы работаем на стройке казармы в одной бригаде и стали уже хорошими друзьями. Вылезать из теплой постели на мороз чертовски неприятно. Однако делать нечего. Время подъема наступило и лежать дольше бессмысленно, все равно придется вставать. Я быстро натягиваю на себя повседневные брюки и, достав из-под нижней простыни портянки, надеваю слегка подогретые у буржуйки сапоги. Потом, выскочив из палатки, вместо умывания растираю снегом лицо и шею. Главное двигаться поживей - не давать телу слишком переохлаждаться. Тогда можно не опасаться простуды. Ребята один за другим выбегают вслед за мной тоже умываться снегом, потому что вода в трубопроводах общего санузла давно замерзла.

Надев гимнастерки, телогрейки и шапки-ушанки, мы гурьбой идем в столовую, небольшое одноэтажное здание барачного типа, находящееся метрах в трехстах от палаточного городка. Там всего два зала: один для рядового состава, другой для сержантов-механиков. Офицеры живут и питаются в своих домах. Кормят нас достаточно сытно и готовят здесь не хуже чем в Германии, только хлеб дают ржаной и вместо привычного "бигуса", или жареной капусты с колбасой, обычно бывает какая-нибудь каша либо вареная картошка с тушенкой.

Несмотря на тяжелые условия быта и работу от зари до зари без выходных, я ничуть не жалею, что вернулся в родные края. Здесь по крайней мере нет вокруг гарнизона колючей проволоки и не приходится постоянно трястись, опасаясь происков СМЕРША и трибунала. А трудности не так уж страшны, к тому же они явно носят временный характер. Если верить обещаниям начальства, то, как только мы достроим казарму, жизнь наша войдет в нормальную колею и сразу улучшится. Тогда можно будет даже заняться и своим образованием, потому что учебных заведений в Ростове не мало, есть и заочные. Погрузившись в раздумья, я уже заканчиваю завтрак, допивая из алюминиевой кружки чуть сладковатый чай, когда меня трогает за локоть младший сержант Ефим Барский, мастер по кислородному оборудованию.

- Полагаешь, сегодня удастся доделать крышу? - простужено шмыгая носом, спрашивает он.

Я не успеваю ответить, как в разговор вмешивается сидящий рядом Санька Скрипин.

- Что за фамильярность! Ты к кому обращаешься! - Напустив на себя грозный вид, одергивает он Барского. - И потом, как стоишь, каналья, перед фюрером!

Пряча усмешку, Ефим торопливо вытягивается в струнку и вскидывает вверх руку.

- Виноват! Исправлюсь! Хайль! - на весь зал хрипло рявкает он.

- То-то! Распустились совсем бездельники! Забыли, что есть Гестапо! - с серьезной миной удовлетворенно кивает Скрипин.

Санька сам выбрал себе роль штурмбанфюрера СС и строго следит за соблюдением субординации и должного порядка в шутовском рейхе. Сослуживцы, присутствующие в зале, весело наблюдают за разыгрывающейся комедией. Прервав еду, они с интересом смотрят в нашу сторону.

- Эка, что надумали бузотеры! Как в настоящем театре! - раздаются одобрительные возгласы. - С ними не соскучишься!

Оказавшись в центре внимания, мы бодро выходим из столовой и неторопливо шествуем на стройку. Двухэтажное кирпичное здание казармы почти готово. Большая часть окон уже застеклена. Из внутренних помещений выносят последний мусор. Снаружи еще стоят строительные леса, но их разборкой занимаются другие. Мы входим в центральный подъезд и по лестнице без перил поднимаемся на чердак. С одной стороны крыша полностью покрыта металлической кровлей, с другой - осталось метров десять голой еще обрешетки. Я окидываю взглядом двухметровые железные листы, кучей наваленные друг на друга в проходе между вентиляционными трубами. Часть листов имеет маленькие загибы у бортов.

- Чтобы не обморозиться на верхотуре, будем там работать по очереди, - засовывая молоток под пояс и набивая карманы телогрейки гвоздями, говорю я. - Со мной пока полезут Митяй, Ванька и Гурам. Ты, штурмбанфюрер, со своей зондеркомандой, рассортируй эту кучу и будете подавать нам готовые листы.

- А мне что прикажешь делать? - не отнимая мокрого платка от носа, простужено гундосит Барский.

- Тебе, Фимка, особое спецзадание. Подготовь пяток листов для водостока. Загибай на станине один край у листа, сантиметров на десять, да не слишком круто.

Поставив задачу и распределив людей, я поднимаю воротник телогрейки и завязываю на подбородке тесемки опущенной ушанки. Вчетвером мы вылазим на непокрытую еще обрешетку из толстых досок, прибитых к стропилам крыши. Не обращая внимания на пронизывающий ветер, принимаемся за дело. Я укладываю и подгоняю железные листы, закрепляя их гвоздями на деревянной основе, мои помощники дружно орудуют молотками, прочно стыкуя между собой отгибы бортов. Мы работаем в безразмерных брезентовых рукавицах, которые плохо защищают от холода. Время от времени приходится растирать коченеющие пальцы, чтобы не выронить молоток. Через каждые полчаса мы меняемся. На смену нам поднимается мой бравый рейхсляйтер Санька Скрипин с троицей подручных.

В полдень на стройке появляется наш непосредственный начальник капитан Сайкин. Его чисто выбритое, гладкое лицо лучится довольством хорошо выспавшегося человека. Побродив по чердаку, инженер придирчиво осматривает плоды наших усилий.

- Кажется, получается недурно. Молодцы! - одобрительно произносит он, наконец, и, повернувшись ко мне, показывает рукой в теплой меховой перчатке на остающийся просвет крыши. - Надеюсь, сержант, что к вечеру завершите кровлю.

- Постараемся, товарищ капитан, - отзываюсь я, дуя на скрюченные, обмороженные пальцы. - Ночевать в палатках зимой - мало радости!

- Завтра подключаем теплоцентраль, - понимающе кивает он. - Через день-два начнете обживать казарму.

- А увольнительные в город нам дадут, как обещали? - спрыгивая на чердачный пол с верхотуры, деловито интересуется Скрипин.

- Работаем-то без выходных целый месяц, - напоминает спускающийся за ним Михаил Бочаров.

- Будут вам и увольнительные, и свободные часы, как положено по уставу! - миролюбиво соглашается капитан. - Я доложу командиру части, что весь техсостав трудился эти дни на совесть.

Слова инженера радуют ребят. Мы складываем в инструментальный ящик молотки, неиспользованные гвозди и ободренные идем на обед в столовую. Через пару дней действительно наступает долгожданный миг. Мы покидаем обледенелые палатки и, забрав оттуда железные койки и личные вещи, переселяемся в теплую казарму. Нам достается большая светлая комната на втором этаже. В ней свободно размещается восемь коек. Кроме того в центре стоит стол, возле каждой кровати табурет и тумбочка у изголовья, а также у двери общая вешалка для шинелей и телогреек.

- Ну, братва, теперь заживем! - весело потирает руки Санька Скрипин, располагаясь на соседней койке в углу комнаты. - Кончилось наше эскимосское прозябание. Не будем больше опасаться, что однажды утром проснемся с чем-нибудь отмороженным.

- И вода в санузле есть! Можно хоть умыться по-человечески, - замечает Ефим Барский, аккуратно укладывая в тумбочку выходное обмундирование.

- В ближайшее воскресенье отпрошусь на ночь в город, - мечтательно говорит ефрейтор Михаил Бочаров, числящийся на должности моториста. - Еще летом познакомился с одной цацей, да последний месяц так ни разу и навестить не довелось. А я ведь обещал на ней жениться.

- Что, хороший дэвушка? - с кавказским акцентом спрашивает Медшидов.

- Вполне, Мед! Невеста что надо! - кивает Михаил и нараспев добавляет. - Нэжный как барашек, как изюм глаза, губки сильно крашены, рыжи волоса! Если хочешь, и тебе найду. Только скажи! Подруг у нее много.

- Да он поди с русскими-то еще и не гулял, - подмигивая нам, ухмыляется Скрипин. - А барышни у нас светловолосые, беленькие, кровь с молоком - настоящие арийки. Ну да ты ведь магометанин - тебе с ними дружить нельзя!

- Почему так? - наивно спрашивает скромный по натуре дагестанец.

- Смешение рас, сам понимаешь, дело запретное! Не только Аллах, но и Гестапо этого допустить не может. Разве что в порядке исключения, с особого разрешения самого рейхсканцлера. - Санька театрально поворачивается в мою сторону. - Как, герр фюрер, позволите ему совершить столь предосудительный акт? Под нашим строгим контролем, разумеется!

- Ладно уж, пусть совершает! - хохочу я. - Мед - солдат заслуженный. Таких надо поощрять! Тем более, если контроль будет осуществляться при твоем личном участии.

- Вот так-то, дорогой Медшид! Разрешение теперь получено, можешь действовать смело! А я, как положено штурмбанфюреру, прослежу, чтобы чистота арийской расы не слишком при этом пострадала!

Под веселые шутки и дружеское подтрунивание над юным обитателем гор мы устраиваемся на новом месте. С этого дня жизнь наша становится более разнообразной и содержательной. До обеда, как правило, техсостав работает на аэродроме, подготавливая взлетно-посадочные полосы для приема воздушных кораблей, очищает от снежных заносов подъездные пути, чинит и регулирует всевозможные бензопечки с металлическими и брезентовыми воздушными патрубками, служащими для прогрева авиамоторов при запуске в зимнее время. Как механику, мне приходится трудиться главным образом в мастерских, где стоит наша техника.

Послеобеденные часы обычно используются для теоретических занятий. Под руководством инженера или одного из техников мы изучаем новые типы самолетов, которые планируется обслуживать в ближайшем будущем, либо занимаемся под присмотром какого-нибудь офицера, проевшей плешь, политподготовкой в ленкомнате на первом этаже. После ужина до вечерней поверки остается пара часов личного времени, когда разрешается делать что хочешь, не выходя из казармы. Впрочем, строгой слежки, как в Германии, здесь нет и, при желании, всегда можно выйти наружу, чтобы погулять со знакомыми девицами, приезжающими к нам в Военвед из города на рейсовых автобусах.

К тому же командир части, майор Гинзюк, сдержал обещание и дал указание начальнику штаба раз в неделю выдавать увольнительные тем, кто умеет вести себя, как положено, и не попадает по пьяной лавочке в число злостных нарушителей дисциплины. Иногда мы несем по очереди караульную службу или ходим в наряды на разные дежурства. После них тоже легко выкроить время, чтобы сбегать на встречу-свидание с подружкой, особенно если та живет недалеко и добраться до нее можно пешком, потому что городской транспорт работает тут нерегулярно и полагаться на него опасно - он может сильно задержаться, да и не придти вовсе.

Еще летом, когда действовала открытая военведская танцверанда, известная всему Ростову и собиравшая молодежь не только из близлежащих районов, - почти все обитатели нашей комнаты успели обзавестись постоянными дамами. Лишь мы с Медом, недавно появившиеся в части, числимся пока еще свободными "холостяками", и приятели наперебой предлагают познакомить нас с подходящими "кадрами". Тем более, что мне платят, как механику, и денег, если не транжирить их по мелочам, порой хватает даже на вино и закуску.

Но я не спешу с выбором подруги. В моем сознании еще живы воспоминания о несравненных прелестях Гизелы,Анчен и Лотхен, а найти здесь девушек подобных им такому, как я, бедолаге срочнослужащему, связанному казарменным режимом, не так-то просто. Знающие себе цену местные красотки, даже явно намного меньших достоинств, предпочитают офицеров и тех, с кем можно связать судьбу понадежней. Кроме того меня занимают проблемы образования, которые я не имел возможности решать в Германии, и теперь мои помыслы целиком сосредотачиваются на этом.

 

Получив в субботу увольнительную, я отправляюсь в город искать ближайшую вечернюю школу.

- Вы хотели бы получить аттестат за среднее образование? - Добродушно поглядывая сквозь очки на мои погоны, говорит седовласая женщина - директор школы. - Очень похвально, молодой человек. Учение - свет! И Ленин не зря призывал нас овладевать знаниями. Но половина учебного года почти прошла, так что приходите до первого сентября в следующем году.

- И какие бумаги надо иметь? - упавшим голосом спрашиваю я.

- Всего две, - приветливо улыбается директриса. - Справку за тот класс, что вы закончили, и письменное подтверждение от командира части о том, что вас будут отпускать на занятия три раза в неделю с шести до десяти вечера.

- А если заниматься самостоятельно и приходить лишь на сдачу экзаменов? - не сдаюсь я.

- Когда зачислим вас, можно будет в порядке исключения не слишком придираться к отдельным пропускам занятий. К сожалению, это пожалуй все, что я могу обещать вам, - давая понять, что разговор закончен, произносит она.

Вежливо попрощавшись, я иду бродить по Ростову, обдумывая услышанное. Положение у меня весьма сложное. Во время войны, будучи в эвакуации в Башкирии, я, пропустив восьмой, успел закончить лишь две четверти за девятый класс в школе, где местные ребята плохо говорили по-русски. Потом, вернувшись в Москву, проучился год в авиамоторостроительном техникуме, откуда в октябре сорок четвертого в шестнадцать лет пошел добровольцем в армию по набору в летную школу.

Нас тогда попросту обманули, направив вместо летного в техническую школу, и уже седьмой год я работаю механиком на самолетах, как срочнослужащий. Правда, нам несколько раз предлагали стать офицерами, но оставаться на всю жизнь военным технарем мне не хочется. Я мечтаю поскорее вырваться на гражданку и после демобилизации поступить в гуманитарный ВУЗ. Для этого надо получить аттестат зрелости и желательно побыстрей. Уже и без того потеряно семь лет.

Мысли вновь и вновь возвращаются к словам седовласой директрисы о необходимости иметь два документа - справку об окончании девятого класса и разрешение от командира части. Ни того, ни другого у меня нет и получить их невозможно. Как быть? Отказаться совсем от дальнейшей учебы или попробовать самому состряпать проклятые бумажонки? В том, что удастся их сделать, я почти не сомневаюсь. Не зря я учился когда-то живописи у художника, да и в черчении кое-что смыслю.

Печать можно вырезать перочинным ножом на куске резины или даже на срезе картошки, но еще лучше воспользоваться для этой цели плотной бумагой и чертежным циркулем. Конечно, буквы и гербовые изображения придется рисовать в противоположную сторону, что требует большого терпения и сосредоточенности. Однако мне случалось применять свое искусство на практике и я уверен, что справлюсь с такой задачей.

Орудуя тонким пером и чернилами, я сумею довольно точно изготовить печатную форму. Тогда останется лишь хорошенько подышать на неё и придавить подобное чернильное клише к чистому листу. Оттиск получится несколько бледноватый, но вполне правдоподобный. Приняв решение продолжать учебу, несмотря на известный риск, связанный с необходимостью подделки документов, я бодро шагаю дальше, приглядываясь к незнакомым ростовским улицам.

Центральная часть города производит на меня приятное впечатление. Здесь много старинных зданий, радующих глаз разнообразием своей архитектуры. Внезапно внимание мое привлекает яркая вывеска у подъезда одного из домов. "Двухгодичные госкурсы иностранных языков" С минуту я молча взираю на вывеску над массивной дубовой дверью. Потом решительно вхожу внутрь. "До сентября все равно не удастся поступить в десятый класс вечерней школы, - думаю я. - Почему бы не попробовать пока позаниматься здесь, может быть возьмут без всяких справок. Тем более курсы-то наверно платные."

В небольшой комнатенке приемной регистратуры меня встречает лысый старик, восседающий за столом, заваленном учебными пособиями.

- Какой язык вы собираетесь осваивать? - любезно интересуется он, оторвавшись от бумаг. - У нас можно изучать немецкий, английский или французский.

- С немецким я уже освоился достаточно хорошо, теперь хотелось бы подучить получше и английский, - с достоинством отзываюсь я. - Но первый куре я кончил заочно.

- Тогда обратитесь к нашей англичанке. Она как раз работает сейчас со вторым курсом в шестом классе, - кивает он и, улыбнувшись, подбадривающе добавляет. - Потом подойдете ко мне для оформления.

Отыскав в коридоре дверь под номером шесть, я осторожно приоткрываю ее. Стоящая у классной доски возле окна женщина в накинутом на плечи демисезонном пальто поворачивается в мою сторону. Перед ней за сдвинутыми вместе тремя небольшими столиками сидят семеро учеников - пять девушек и двое мужчин. Все в верхней одежде, так как в комнате довольно прохладно, видно, проблемы с отоплением не полностью еще решены в городе.

Мне достаточно беглого взгляда, чтобы оценить внешние достоинства студенток - лишь одна их них, розовощекая шатенка в распахнутом меховом полушубке, привлекает мое внимание. Правильными чертами лица и фигурой она чем-то удивительно напоминает толстушку Уши из Везенталя, оставившую столь приятный след в моей памяти. Оба студента, напротив, сразу же кажутся мне необычайно интересными и невольно вызывают во мне симпатию.

Один - мой ровесник с серьезным, задумчивым лицом молодого ученого; другой - явно переваливший за пятидесятилетний рубеж, очень похож на бывшего директора гимназии в Штаусберге, у которого я брал когда-то первые уроки английского. Пока я успеваю окинуть взором своих вероятных однокурсников, восемь пар глаз в свою очередь с любопытством изучающе рассматривают меня.

- Извините за вторжение! - произношу я, наконец, нерешительно останавливаясь в дверях, - Меня направили сюда поговорить с педагогом. Я хотел бы продолжить свои занятия в вашей группе.

- Педагог - это я, - кивает женщина у классной доски. - Мы работаем по программе второго курса. Где вы учились раньше?

- Год я занимался на Центральных курсах заочного обучения в Москве и брал частные уроки, когда служил в Германии, - отвечаю я

- Учили английский в Германии? - удивленно пожимает плечами преподавательница. - Почему не немецкий?

- За четыре с лишним года я уже освоил Дойтш прилично, - отзываюсь я. - Теперь вот решил подучить и Инглиш. Хотя без разговорной практики это, думаю, будет посложней.

- Вы, кажется, по званию сержант? - взглянув на мои погоны, замечает собеседница.

- Да, а по должности авиамеханик. Служу на аэродроме Военведа, - подтверждаю я. - Возможно, еще пару лет придется находиться здесь, прежде чем демобилизуют.

- Девушки, дайте сержанту текст с упражнением на перевод, - усаживаясь у окна и сочувственно поглядывая на меня, говорит преподавательница. - Послушаем, как он справится с заданием.

Одна из студенток протягивает мне отпечатанный на машинке лист с фразами для перевода. Я легко перевожу десяток предложений, старательно произнося английские слова. Закончив упражнение, с волнением жду приговора.

- Ну, как мнение коллектива? По-моему, не плохо. Примем нового товарища в группу? - с улыбкой спрашивает учительница, обводя всех веселым взглядом.

Коллектив единодушно выражает согласие. Сидящие с краю мужчины, потеснившись, дают мне место за общим столом. Занятия продолжаются. В перерыве между уроками, длящимися, как и в школе по сорок пять минут, я захожу в учебную часть-регистратуру и меня без всяких хлопот зачисляют на второй курс.

- Учебники и пособия получите, когда принесете квитанцию об оплате за обучение, - выдавая соответствующий бланк, добродушно говорит старичок, ведающий бухгалтерией и кадрами.

После окончания занятий я выхожу из здания госкурсов вместе со своими новыми приятелями, с которыми успел немного познакомиться. У нас оказывается много общего не только по линии лингвистики. Оба мои сокурсника - люди широкой эрудиции. Они живо интересуются всем, что касается современной истории, философии и мира искусств.

Старший - Николай Михайлович Лукьянов, филолог по профессии, преподает литературу в одном из ростовских ВУЗов, а мой ровесник Леонид Адимов, аспирант мединститута, работает над диссертацией, исследуя проблемы борьбы с чумой, беспокоящей еще время от времени ряд среднеазиатских республик, где в изобилии водятся суслики и другие грызуны, являющиеся её разносчиками.

Увлеченно беседуя друг с другом, как это нередко случается при встречах людей близких по духу, мы неторопливо идем по улице Буденного в сторону центрального рынка, где останавливаются периферийные автобусы. Узнав, что, в отличие от большинства технарей, я люблю поэзию и сам порой грешу стихоплетством, мои спутники выражают желание послушать что-нибудь из солдатского репертуара.

Польщенный вниманием высокообразованных интеллектуалов, с которыми неожиданно свела меня судьба, я, поборов смущение, решаюсь продекламировать кое-что из уцелевшего в памяти. Стихи "О Маяковском", "Тост эпикурейца" и особенно отрывки из поэмы "Уроки истории", написанной когда-то во время очередной отсидки на гаубтвахте, вызывают у них восторженную реакцию.

- Черт побери! Здорово - "Конституция - словесная проституция!" или "Смердя во лжи, подхалимаже"! - хлопая меня по плечу, восклицает Николай Михайлович, с профессиональным пафосом воспроизводя отдельные запомнившиеся строфы. - Однако за такое творчество и башкой не расплатишься!

- Надеюсь, не собираешься предавать свои труды гласности? - подхватывает задумчивый медаспирант Леня Адимов. - "Тот иудин сталинский топор!" - звучит, конечно, впечатляюще. Но, чтобы обнародовать подобное, следует по меньшей мере предварительно смыться за кордон.

- Да и там вряд ли удастся уцелеть! - покачивает седеющей головой ростовский филолог.

- Не волнуйтесь, коллеги! - спешу я их успокоить. - Это создано для внутреннего потребления. Лишь для близких друзей-соратников.

- Спасибо за то, что относишь нас к столь лестной категории, - не без юмора замечает будущий светоч медицины. - Только уж лучше быть коллегой по английским курсам, чем соратником по тюряге!

- Не пойми нас превратно, - заразительно хохочет Николай Михайлович. - Мы не пошлые трусы! Просто жизнь заставляет осторожничать. А ты - молодчага! Я рад, что мы встретились! И не сомневаюсь, что станем друзьями! Думаю, надо отметить такое событие! Поэтому приглашаю вас обоих к себе. Благо сегодня я хозяйничаю один в своей коммуналке.

- А жена с сыном? - спрашивает Адимов.

- Она с Женичкой гостит у тещи. Вернутся лишь завтра. Так что пошли, ребята! Особых разносолов не обещаю, но бутылка доброго винца и что-нибудь на зуб найдется!

Несколько минут мы для приличия отнекиваемся, потом принимаем приглашение. Лукьянов живет почти в центре города, недалеко от большого сквера в старом четырехэтажном доме с узкими окнами. Поднимаемся по лестнице на третий этаж и попадаем в длинный не слишком чистый коридор, с обшарпанными обоями и множеством дверей по сторонам.

- Здание строилось под студенческое общежитие, - словно извиняясь, произносит хозяин. - После войны мы были рады и этому. Наш-то дом немцы сожгли при отступлении из Ростова.

Николай Михайлович открывает ключом одну из дверей, и мы оказываемся в продолговатой комнатенке с единственным окном, выходящим на шумную улицу. Часть помещения отгорожена шторой-занавеской За ней вешалка, шкаф, подвесной умывальник с подставленным ведром и крохотный кухонный столик с примусом. В передней части комнаты - письменный стол, диван, детская деревянная кроватка с бортиками и старинный буфет со стеклянными дверцами. Пара стульев и табурет плотно придвинуты к стене, оставляя неширокий проход.

- Располагайтесь, хлопчики! Будьте как дома! У нас не слишком просторно, зато тепло. Котельная пока работает нормально, - сняв пальто, Николай Михайлович принимается возиться с примусом, поставив на него широкую сковороду с картофельными котлетами.

Мы вешаем верхнюю одежду на вешалку и проходим в переднюю часть комнаты к дивану. Хозяин достает из буфета бутылку портвейна, рюмки, тарелки и ставит все на письменный стол, предварительно расстелив на него газету. Потом начинает нарезать черный и белый хлеб.

- Если потребуется санузел, то в конце коридора. Можете познакомиться с планировкой. Там есть и общая кухня, но мы по большей части готовим здесь, чтоб не натыкаться лишний раз на соседей, - вздохнув говорит он. - Коммунальная система не совсем удобна для семейного быта, сами понимаете.

- У нас, слава Богу, собственный небольшой домик, - замечает Адимов. - Даже свой двор и ворота с калиткой. Хотя проблем тоже хватает: то газовые баллоны вовремя не завезут, то еще что.

- Ладно, не будем зацикливаться на мелочах, - разливая портвейн по рюмкам, улыбается Николай Михайлович. - Главное богатство человека - способность мыслить! Именно это, полагаю, объединяет нас. Давайте выпьем за то, чтобы такая способность получала все большее развитие!

Он торжественно поднимает рюмку.

- Отличный тост! - восклицает Адимов. - За интеллектуальное содружество!

- И за наше знакомство! - напоминаю я. - Пусть оно способствует взаимообогащению!

Мы чокаемся и, осушив рюмки, закусываем горячими картофельными котлетами, которые подкладывает в тарелки гостеприимный хозяин.

- К сожалению, чаще вино пьют для чувственной услады, а не для более глубокого мироосмысления, - задумчиво произносит ученый борец противочумного фронта. - Даже мы, медики, леча пациентов, больше следим за работой их печени и кишок, вовсе не интересуясь, работают ли у них мозги.

- Это что-то новое в теории народного целительства! - усмехается седовласый преподаватель литературы. - Я, правда, не врач по профессии, но твои идеи кажутся мне сомнительными.

- И напрасно, - серьезно отзывается Адимов. - Ведь физические органы и системы, ведающие эмоциями, в едином организме, способном мыслить, не могут не зависеть от умственной деятельности. Я бы даже сказал, что сознание - первичный фактор здоровья в человеке.

- Уж не собираешься ли ты, многоуважаемый Лёничка, поколебать краеугольный камень материализма о первичности бытия? - удобно усаживаясь на стуле напротив нас, поднимает брови Николай Михайлович.

- Расшатывание краеугольных камней способствует прогрессу, - миролюбиво откликается медаспирант. - Хотя вообще-то диспуты о первопричинах мироздания затевают, как правило, религиоблуды, будь то древние жрецы или современные попы всех мастей, включая наших кафедральных философов-марксистов.

- Хочешь сказать, что в мире имеются вещи без начал и концов?

- Вот именно. Вселенная полна ими! А лжемудрствуют обычно небескорыстно. В мутной воде замшелых догмо-истин легче ловить рыбку, водя за нос себе подобных.

- Но что значит без начал и концов? - незаметно подмигивая мне, спрашивает хозяин. - Будь добр, Лёня, поясни мысль примерами. Просвети нас! Дураки-невежды лишь на примерах в сложных проблемах разобраться смогут.

- Да само слово вселенная предполагает пространственную и временную неограниченность, - пожимает плечами оппонент. - К тому же взять хотя бы круг в геометрии и многие другие фигуры, не говоря уж о таких понятиях, как бесконечность в математике.

- Так, так! Поддай нам жару! Насыпь перцу под хвост невеждам! - весело потирает руки ростовский литератор. - И почему же это мы продолжаем спорить о подобных явлениях?

- Потому что кое-кому это на руку. В потёмках псевдонаучных догм легче обирать ближних, - усмехаясь, принимается добродушно объяснять Адимов. - Только для дальнейшего нашего существования такой грабеж да и сами потёмки становятся опасны. Резервы Земли не безграничны. Если не остановить вакханалию бездумного потребительства, люди обречены на вымирание, как мамонты.

- Ты веришь в "Апокалипсис"? - с удивлением взглянув на соседа по дивану, интересуюсь я.

- В Библии больше здравого смысла, чем кажется с первого взгляда, - спокойно отвечает тот. - Мы плодимся как кролики, почти не меняясь качественно. Не надо быть пророком, чтобы видеть, к чему это ведет!

- Здесь с тобой трудно не согласиться, - вздыхает Николай Михайлович. - Примерно также думает недавний сталинский лауреат Самуил Маршак. Вот, что он пишет по этому поводу:

"Все умирает на земле и в море

Но человек суровей осужден:

Он должен знать о смертном приговоре,

Подписанном, когда он был рождён."

Наш коллега литератор, встав со стула, привычным жестом откидывает со лба седеющую прядь и хорошо поставленным голосом профессионального чтеца-декламатора громко продолжает:

- "Но, сознавая жизни быстротечность,

 Он так живет - наперекор всему, -

Как будто жить рассчитывает вечность

И этот мир принадлежит ему."

- Неплохие четверостишия! Хотя многовато "он" и "но", - констатирует Леня Адимов. - Впрочем, должен сознаться, я слабо разбираюсь в поэзии и, к сожалению, из творчества Маршака знаком лишь с его "Мистером Твистером" да "Вот какой рассеянный с улицы Бассеяной".

- У него не только детские стихи, - замечает хозяин, подливая в наши рюмки портвейн. - Он известен и как переводчик шекспировских "Сонетов". Однако о вкусах не спорят! Не всем же быть лириками. Кому-то больше нравятся точные науки. Кстати, интересно узнать твое просвещенное мнение - что все-таки способно продлить наше земное существование? Неужели человечество действительно обречено на скорое вымирание?

- Если диагноз мой верен, то спасти нас может лишь грядущая революция, - задумчиво отзывается будущий кандидат медицинских наук.

- Как это? - в один голос восклицаем мы, заинтриговано взирая на молодого ученого.

- Попробую объяснить, - скромно улыбается тот. - Из курса политэкономии известно, что главной силой общественного развития является процесс производства. Он лежит в основе социальных преобразований. Все ускоряющийся ход научно-технической революции, начавшейся в прошлом веке, кардинально меняет сейчас и взаимоотношения между людьми, и быт, и облик планеты. Но пока что это ведет лишь в быстрому истощению полезных ископаемых, к экологическому кризису и к реальной возможности атомного самоуничтожения. Чтобы уцелеть необходима еще одна революция - ментальная. Без нее технологические и социальные сдвиги ведут в тупик.

- Ты имеешь в виду революцию массового сознания? - спрашивает Николай Михайлович.

- И массового и лично-индивидуального, - кивает Адимов. -Если не нравится слово революция, можете назвать это духовным преображением, хотя последнее попахивает религиозной терминологией. Сюда входит, конечно, и морально-нравственный аспект.

- Пожалуй, "преображение" звучит получше! - смеется хозяин. -- А то "революция" невольно ассоциируется с очередным кровопусканием! Мы это уже проходили!

- Ну, пускать кровь из самого себя никто не станет, - уверенно говорит медаспирант. - Поэтому с точки зрения чисто врачебной это не грозит общественному здоровью.

- Общественному, возможно, и не грозит, - с сомнением покачивает головой Николай Михайлович. - А вот тем, кто будет за такую революцию ратовать- ой как непоздоровится!

- Это от кого же? - удивленно смотрит на него Адимов.

- От тех, кто стоит у власти и зубами за нее держится. Вряд ли кто откажется добровольно от мягкого кресла и жирной кормушки. Даже в нашей стране, где столько лет болтают о социализме, это не пройдет безнаказанно.

- Кажется, в чем-то вы правы, - почесав затылок, тихо произносит провозвестник грядущих революционных преобразований. - Но другого пути я не вижу! Да его, вероятно, и нет! Во всяком случае у нас - людей, обитающих в государстве, строящем коммунизм.

- По определению Томаса Мора, государство - это механизм для подавления меньшинством большинства. - вмешиваюсь в разговор я, рискнув блеснуть историческими познаниями.

- Творец "Утопии" жил в начале шестнадцатого века, - напоминает Николай Михайлович. - Тогда еще не было ни Маркса, ни его учения о пролетарской диктатуре.

- "Диктатура - она ведь дура.

Продажная к тому же шкура -

Достается не пролетариату,

А держиморде - супостату!"-

Негромко декламирую я, вспомнив отрывок из стихов, рожденных когда-то во время очередной отсидки на гаубтвахте.

- В первые же дни парижской коммуны рабочие, чтобы сохранить свою диктатуру, приняли закон - "Платить чиновникам не больше, чем получают они сами", - замечает Адимов. - Такой закон давал хоть какую-то надежду на то, что управленцы будут защищать их интересы, а не собственные. У нас же после победы Октября не было и этого. Не удивительно, что наверху, у руля, оказалось сразу же столько алчных проходимцев.

- И главное - нельзя даже заикнуться об этом! Тотчас попадешь за решетку! Сошлют куда и Макар телят не гонял! - мрачно усмехается сидящий напротив хозяин. - А между прочим, по учению Маркса, критика и самокритика являются ведущими движущими силами социализма, как конкуренция при капитализме.

- Известное дело, - подхватываю я, -

"...Когда зажат свободы глас -

Всем правит бюрократов класс!

Кто вверх пролез - тот победитель,

А с носом ты, производитель!..."

Мы долго еще ведем задушевную беседу, обсуждая глобальные проблемы современности, пока Леня Адимов вдруг не спохватывается.

- Стоп, друзья! Мы, кажется, засиделись! - взглянув на часы, обеспокоено говорит он. - Философия и политика - вещи, конечно, полезные, но дома я не предупредил. Мать вероятно волнуется. На улицах ростовских, когда темно, сами знаете, что творится.

- К сожалению, и мне пора, - вздыхаю я. - Автобусы по вечерам ходят редко. Пока доберусь до Военведа, будет не меньше одиннадцати. Опаздывать нам из увольнения не положено.

- Пьем, братцы, по рюмашке на посошок и в путь! - согласно кивает Николай Михайлович. – До остановки у рынка я вас провожу. В центре у нас хоть горят фонари.

Мы допиваем портвейн и, одевшись, вместе выходим на улицу. С этой памятной субботы моя армейская жизнь становится более содержательной и организованной. Часть времени, остающегося от аэродромных работ и караульной службы, я посвящаю теперь учебе. Неожиданное знакомство с людьми, оказавшимися явными интеллектуалами, дает новый толчок моим творческим планам. Наряду с прежними занятиями лингвистикой, я начинаю интересоваться и проблемами общественного развития, не довольствуясь прочитанными когда-то трудами классиков и их современных "гениальных" толкователей.

Дважды в неделю, по средам и субботам во второй половине дня, я отправляюсь в город заниматься на курсы английского языка. Иногда удается получать для этого увольнительную, но чаще я отпускаю себя сам, подделывая старые бланки либо полагаясь на быстроту своих ног, потому что патрули здесь редко стреляют по бегущим, как в Германии. Да и вообще ходить в самоволку тут гораздо легче. Начальство смотрит на это сквозь пальцы. Особенно к нам, старичкам седьмого и восьмого года службы, командиры относятся снисходительно, требуя лишь, чтобы мы не напивались до чёртиков и не попадали в городскую комендатуру.

Иногда после занятий мы с Николаем Михайловичем и Леней Адимовым заходим в маленькую пельменную, недалеко от рынка, и мирно беседуем там за чашкой чая, делясь сокровенными идеями и пробуя болтать по-английски. Порой к нашей компании присоединяется кто-нибудь из наших девушек. Чаще всего это оказывается Людмила Разина, толстушка, столь похожая на сестру Фрица - Уши из Везенталя. Милочка, как мы зовем её, еще не замужем. Она проявляет живой интерес к Адимову, хотя ученый аспирант явно относится к ней сдержанно и не спешит давать повод для сближения.

Я тоже стараюсь избегать тесных контактов с однокурсницами, поскольку обзаводиться семьей пока не собираюсь, а совмещать учебный процесс с малополезным флиртом не хочу. Тем более, что лишь одна из соучениц, не считая Милочки, мне нравится, но живет она на другом конце Ростова и провожать её домой в моем положении срочнослужащего слишком рискованно. Наш старший коллега Николай Михайлович, вероятно, прав, не без иронии добродушно называя нас с Лёнькой неисправимыми рационалистами. Хотя я-то считаю себя скорей фаталистом, потому что привычка полагаться на судьбу, довольствуясь тем, что та по собственной милости надумает подсунуть, частенько одерживает во мне верх.

 

- Послушай-ка, герр фюрер, не пора ли опустить взор на грешную землю, - говорит как-то Сашка Скрипин, укладываясь на свою койку после отбоя. - Успеешь потом написать свой "Майн Кампф", да и английский от тебя не уйдет!

- Имеешь предложить что-нибудь стоящее? - натягивая на себя одеяло, спрашиваю я, подстраиваясь под местный жаргон.

- Насчет морально-этических сторон объекта - судить не берусь, но с точки зрения происхождения, не сомневайся, - весело отзывается бравый блюститель чистоты арийской расы. - А главное - дорого не запросит и живёт неподалеку.

- Что ж, если твоя протеже хоть в какой-то мере обладает достоинствами Евы Браун, можно взглянуть, - поколебавшись для приличия, соглашаюсь я.

- Кое-какие достоинства наверняка найдутся! - звонко хохочет мой верный штурмбанфюрер. - Так что назначим смотрины на воскресение! Сам сможешь оценить и даже пощупать товар!

- Небось, одна из подружек твоей ненаглядной Веры Павловны? - замечает Ефим Барский из дальнего угла комнаты.

- Не подружка, а кровная племянница, - кивает Скрипин. - И не хуже тётки, а та, сам знаешь, зверь-бабец. Конечно, тельцем малышка пожиже, потому как почти вдвое моложе. Однако кое в чем и старшую родственницу за пояс заткнет.

- Сколько же ей лет? - интересуется Михаил Бочаров.

- Полагаю, скоро шестнадцать стукнет. Только сей плод давно созрел, - усмехается всеведущий рейхсляйтер СС. - Последний кавалер недавно еле ноги унес от сей невинной крошки. Чуть ночью не придушила его, как мышонка.

- Ну, думаю, фюреру такая Мурка не опасна, - смеется Барский. - Он сам кого угодно одним ударом пристукнет!

Мои товарищи по комнате долго еще смакуют данную тему, потешаясь от души и дав волю разыгравшемуся воображению. В ближайшее воскресение мы с Санькой идём на смотрины. Он тащит в черной хозяйственной сумке пол-литра водки и пару бутылок розового портвейна "Три семерки", которые удалось приобрести в военведском продторге. Насчет закуски мой друг советует не тревожиться, так как его Вера Павловна плодотворно трудится в системе общепита, заведуя где-то столовой, и жратвы у них обычно навалом.

Я не строю особых иллюзий по поводу предстоящей встречи с "объектом", вызвавшем накануне столь горячие обсуждения. Но скрывать растущее любопытство не считаю нужным, тем более что в штабе Сашка, под предлогом приезда родственников, выхлопотал нам обоим, увольнительные до понедельника.

- Мордашка-то у нее хоть ничего? - с деланным равнодушием, как бы между прочим, спрашиваю я приятеля.

- И хвост дугой, и губы бантиком, - напуская на себя загадочный вид, отзывается тот. - Впрочем, по зеркалу души судить не стоит, главное - что за фасадом. Однако потерпи чуток, скоро дотопаем.

- Думаешь, нас оставят на ночь? - продолжаю допытываться я.

- Да уж на мороз не выгонят, если сам не удерешь! - подмигивает он мне.

- Но ведь она меня даже не знает! - с сомнением говорю я.

- Как это не знает? - возмущается спутник. - Да я расписал тебя так, что девка наверно и сна лишилась! Шутка ли, когда собственной персоной в гости фюрер жалует! Какая арийка не запляшет от радости?

- Зовут-то её как? - не отстаю я.

- Альбиной, - добродушно посмеивается Санька. - Живет она с бабкой в соседней халупе. После войны ни матери, ни отца в живых не осталось. Кормятся обе у моей Верки. Та все пытается пристроить племянницу куда-нибудь на работу. Да по молодости лет Альку пока не берут, а в школу учиться её и кнутом не загонишь.

Болтая, мы шагаем по длинной немощеной улице, застроенной старыми одноэтажными домишками, каких полно на окраинах Ростова. Вскоре подходим к небольшому домику с тремя окнами.

- Вот и наш особняк – палаты боярские! - толкая калитку, произносит приятель. -А та мазанка с жестяной трубой - апартамент Альки и бабки Прасковьи. Двор-то у них общий.

Отряхнув с сапог снег, мы проходим маленькие сени и через обитую толстым войлоком дверь попадаем в довольно просторную горницу, отделенную от кухни и спальни фанерными перегородками. Нас встречает красивая, статная женщина с пышной укладкой белокурых волос. На ней светлая шерстяная кофта, плотно облегающая полноватую фигуру, и темно-синяя юбка плиссе. Особенно поражают её плавные, неторопливые движения, какие обычно бывают у человека, знающего себе цену и умеющего хранить собственное достоинство.

- Добро пожаловать! Проходите, мальчики! А мы уж заждались, гадали всё, отпустят ли вас сегодня из гарнизона, - произносит она нараспев нежным, воркующим контральто, поправляя ниспадающий на ровную бровь непослушный локон и, сделав небольшую паузу, продолжает. - Представь меня, Саня, своему товарищу.

- Знакомьтесь! Моя несравненная Верочка и мой друг Славка, - весело говорит Скрипин, деловито открывая сумку и ставя на стол три бутылки. - По отчеству, думаю, представлять не обязательно?

- Разумеется, мы люди простые. Привыкли жить без лишних церемоний, - протягивая мне руку с длинными подкрашенными ноготками, кивает хозяйка.

Я пожимаю её теплые пальчики и смущенно смотрю на блестящий паркет пола, на котором остаются мокрые следы от наших постепенно оттаивающих солдатских сапог.

- Ничего, ничего! Под вешалкой специальная подстилка-коврик, - заметив мой взгляд, мило улыбается Вера Павловна. - Снимайте шинели и можете ещё разок очистить там подошвы.

Мы хорошенько вытираем подошвы сапог и вешаем шинели с шапками в прихожей у двери. Потом проходим в глубину горницы и усаживаемся у стены на нешироком диване.

- Подождите минутку, послушайте пока радио, я сейчас позову Альбину, - говорит хозяйка, исчезая за дверью.

Вскоре она возвращается в сопровождении худощавой белокурой девчушки в вязаном спортивном свитере и короткой серой юбке. Пока вошедшие вытирают ноги у вешалки, Санька незаметно толкает меня под локоть.

- Как тебе кадр? - шепчет он, продолжая крутить ручку радиоприёмника.

Я пожимаю плечами. С первого взгляда "кадр" производит странное впечатление. Такие же как у тети пышные светлые волосы, почти правильные черты лица и серые с голубым отливом мечтательные глаза. Правда, фигурка ещё по-девичьи угловата и там, где у тётушки четко обозначены крупные ровные полушария, выступают лишь чуть заметные припухлости. Я понимаю, что дело все в возрасте и обращать внимание на такие мелочи не следует, но что-то другое в юной Альбине настораживает меня.

В отличие от преисполненной достоинства, спокойно-уравновешенной хозяйки, племянница кажется начисто лишенной этих качеств. Ее движения резки. Голос, которым она, полуобернувшись, бросает в нашу сторону небрежное "Привет!" - хрипловат. Встретив ее откровенно оценивающий, пристальный взгляд, я невольно растерянно опускаю глаза, чувствуя прямой вызов властного, необузданного характера. Что-то хищное, дикое сочетается в ней с наивной капризностью обиженного ребенка. Она напоминает мечащегося в загоне, затравленного зверька, способного даже укусить руку, пытающуюся помочь ему. Ей явно не хватает элементарного такта и умения вести себя, даваемых нормальным воспитанием.

Я вдруг ловлю себя на том, что начинаю ощущать внутреннее волнение и сковывающий трепет, как перед выходом на ринг для встречи с неизвестным противником. Вероятно, нечто подобное приходится испытывать дрессировщику, впервые входящему в клетку с опасным обитателем джунглей. Вместе с тем мне становится вдруг жаль это странное, может быть духовно не вполне здоровое существо - дитя человеческое, по которому в силу исторических судеб прокатились жестокие волны недавно отшумевшей войны. Я невольно чувствую себя в чем-то виноватым перед этой с виду довольно симпатичной, чрезмерно ранимой девушкой, вынужденной играть на жизненной сцене столь незавидную роль.

Между тем наша многомудрая хозяйка, хорошо знающая причуды племянницы, способной грубой бесцеремонностью смутить кого угодно, умело берет управление компанией в свои руки.

- Открывайте бутылки, ребята! А ты, Аля, достань из буфета рюмки и помоги накрыть стол, - спокойно распоряжается она, гремя на кухне кастрюлями.

Мы бодро принимаемся за дело и вскоре напряженность, возникшая при встрече, уступает место приятному возбуждению, обычно предшествующему доброму застолью. На столе появляются рюмки, тарелки, графин с домашним квасом и разные закуски. В хрустальной салатнице аппетитно алеют маринованные помидоры с грибами, на огромном глубоком блюде красуется настоящий русский студень. Наконец, Вера Павловна торжественно выносит на металлическом подносе дымящуюся жаренную утку с запеченными в неё яблоками.

- Ну-ка, Санек, пока мой шедевр не остыл, наполни бокалы, - весело говорит она и, повернувшись к Альбине, добавляет. - Сбегай к бабуле, детка! Покличь и её к нам на рюмочку, чтоб одна не скучала там.

- Позовешь - потом от неё не отвяжешься, - изобразив недовольную гримаску, нехотя поднимается та. - Только с условием! Без нас - не начинайте!

- Ступай, ступай! Не начнем, конечно, - улыбается хозяйка. -К старикам надо быть снисходительным! Когда-нибудь и мы ими станем.

Она достает из буфета еще одну рюмку и ставит на стол.

- Нам, разумеется, винцо, а водку себе приберегите, - бросая ласковый взгляд на моего приятеля, замечает женщина.

Тот послушно наливает в три рюмки портвейн и в две водку. Через минуту в дверях появляется Альбина с бабушкой. Вытерев ноги о половик, они проходят к столу.

- Прасковья Игнатьевна, - представляется старушка, заворожено поглядывая на полную рюмку.

- Подсаживайся, маманя, - вежливо встречает её Вера Павловна. - Хорошо, что не заставила себя долго ждать. А то утка остывает.

Сашка, подняв бокал, негромко провозглашает.

- За вас дорогие хозяюшки! Будьте счастливы!

Мы чокаемся с женщинами и осушаем рюмки, закусывая холодцом и маринованными помидорами с грибами. Второй тост, как водится, хозяйка предлагает в честь гостей. Скрипин берет на себя миссию наполнять рюмки. Мне поручают резать утку. Все протягивают тарелки и я, как могу, делю запеченные яблоки и птицу на части. Утолив голод и пропустив еще по стопочке, дамы выражают желание потанцевать. Сообща сдвигаем стол и стулья к стене, чтоб освободить место. Прасковья Игнатьевна, изрядно захмелев, дипломатично удаляется к себе на покой. Мой друг выбирает одну из пластинок и устанавливает её на радиолу. Мы приглашаем партнерш на аргентинское танго.

Альбина держится свободно, как будто всю жизнь только и занималась танцами. Она улавливает и послушно откликается на малейшие движения. Вести её необычайно легко, и я рискую даже иногда делать сложные па и замысловатые переходы, несмотря на сравнительно небольшое пространство, оставшееся между столом, диваном и вешалкой в прихожей. Санька с Верой Павловной составляют великолепную пару. Оба статные, кудрявые блондины, с благородно утонченными чертами лиц, словно созданными по заказу для картинной галереи. Они грациозно кружат рядом под томную, задушевную мелодию, льющуюся из радиолы. "Вот уж истинно породистые арийцы, - мелькает во мне шальная мысль. - Таких и в Германии-то редко встретишь!"

Выпитая водка и добрая домашняя снедь действуют на меня умиротворяюще. Я больше не пытаюсь анализировать поведение и взвешивать достоинства доставшегося мне "кадра", зная по опыту, что первое впечатление может оказаться не столь уж верным. "Что есть - то надо и есть!" - гласит мудрая солдатская прибаутка. В конце концов, каждому приходится играть в житейской трагикомедии ту роль, которую подсовывает ему плутовка судьба. Менять, в соответствии с собственными вкусами, режиссуру по ходу пьесы удается не всегда и не всякому. Тем более, что в моем положении срочнослужащего, седьмой год тянущего проклятую армейскую лямку, это было бы вообще тщетной потугой. Привередничать нашему брату - по штату не положено!

После танго мы танцуем быстрый фокстрот, вальс и потом опять подсаживаемся к столу. Моя партнерша неутомимо болтает разный вздор, и я ловлю себя на том, что, вероятно, заразившись от неё, с удовольствием занимаюсь тем же. Постепенно принесенные нами бутылки пустеют и хозяйка милостиво достает откуда-то из глубин своего буфета объемистую фляжку сладкого забугорного вермута. Пирушка и танцы продолжаются до полуночи. Наши дамы с трудом держатся на ногах. Наконец, Санька, взглянув на часы, многозначительно напоминает.

- К сожалению, завтра рабочий день! Вставать надо к семи, потому что в восемь мы должны быть в части.

- Спать так спать, - согласно кивает его Верочка и, повернувшись к племяннице, добавляет, - ты, полагаю, найдешь, где уложить своего кавалера?

- С бабкой у печки, чтоб не простыл! - звонко хохочет та и, схватив меня за ремень, покачиваясь, тащит к выходу.

Держась за руки, мы пересекаем темный двор и подходим к отдельному строению с застекленной верандой. Пошарив по стене, Альбина зажигает свет и подводит меня к широкой тахте в углу веранды.

- Здесь прохладно, зато не слышно бабкиного храпа, - застилая тахту простыней, - смеется она. - Не боишься холода?

- Мы спали в палатках до середины декабря, - отзываюсь я.

- Подожди, сейчас принесу второе одеяло, - говорит девушка.

Через минуту она выносит байковое одеяло и кладет его поверх другого значительно более толстого стеганого.

- Теперь не замерзнем. Раздевайся! - командует напарница, гася свет. - Гимнастерку и штаны можешь повесить на стул.

Нащупав впотьмах край тахты, я сажусь на него, стаскиваю сапоги, снимаю и развешиваю на спинку стула обмундирование. Альбина, сбросив свитер и юбку, успела уже юркнуть под одеяла.

- Чего возишься? Поживей шевелись! Одной-то тут - не слишком жарко, - шепчет она, дрожа от холода.

Я поспешно забираюсь под двойное одеяло и, обняв её, стараюсь согреть своим телом.

- Ты теплый, это здорово! А то был у меня один слизняк, все трясся здесь, что схватит воспаление легких, - заявляет она вдруг, прижимаясь ко мне.

- Куда же он делся? - шокированный столь откровенным признанием, спрашиваю я.

- Сбежал подлюка! Не кажет больше носа, после того, как я чуть не придушила его как-то ночью.

- За что это? - невольно настораживаюсь я

- Было за что! - сердито произносит она. - Чтоб не врал гад! Божился, что любит, обещал жениться, а тут я - узнаю, что он ухлестывает за другой!

- Ты оказывается опасная штучка! - Притворяясь испуганным, слегка отодвигаюсь от нее я. - Чего доброго еще и меня за что-нибудь пырнешь ножиком.

- Пока тебе это не грозит, - насмешливо отвечает девушка, прижимая мою руку к своей маленькой груди. - Ты ведь ничего мне и не обещаешь!

Мы продолжаем мирно беседовать в объятиях друг друга. Среди ночи я вдруг просыпаюсь от тихих, шаркающих шагов и поскрипывания половиц на веранде. По полу явно кто-то приближается. Уже начинает чуть заметно светать. Мне удается различить силуэт человека, подходящего к тахте с чем-то объемистым в руках. В первое мгновение я испытываю спросонья нечто похожее на безотчетный страх.

Но, справившись с малодушием, продолжаю не шевелясь молча наблюдать за происходящим и узнаю бабушку Альбины. Подойдя к нам, Прасковья Игнатьевна кладет поверх одеял свою шубейку и, постояв над нами, вздохнув, возвращается обратно в комнату. Такая заботливость старушки невольно трогает меня до глубины души и заставляет почувствовать неловкость. Я ощущаю себя вором, забравшимся в чужой дом, и долго не могу сомкнуть глаз.

Утром меня будит бодрый голос Скрипина, барабанящего в наружную дверь. Под мышкой у него моя шинель и шапка.

- Вставай, Фюрер! Пора топать в казарму! - заглядывая в окна веранды, весело кричит он.

- Почему он так называет тебя? - приподняв свою голову с моей руки, сонно спрашивает Альбина.

- Партийная кличка в солдатской драм-игре, - смеюсь я. - В нашем трагокомическом рейхе у всех имеются прозвища!

- И у твоего приятеля есть? - интересуется она.

- А как же! Санька - штурмбанфюрер СС! От него держись подальше!

Наспех надев гимнастерку и брюки, я быстро наматываю на ноги портянки, натягиваю сапоги и, поцеловав на прощание подружку, собираюсь ретироваться.

- Когда увидимся-то, фюрер? - зевая, с улыбкой потягивается она.

- Как позволит международная обстановка, - отшучиваюсь я. -Ситуация в Рейхе, сама знаешь, аховая! Англо-американский Сион грозит взять Фатерлянд за горло!

- Ладно, дуй в свой рейх-фатерлянд! - машет она из-под трехслойного одеяла рукой. - Дорогу теперь сюда знаешь! Но учти - я тебе не какая-нибудь фройлян! Долго ждать не буду!

Я выхожу во двор. Скрипин протягивает мне шинель и шапку. Одевшись полностью и подпоясавшись ремнем, я иду вслед за ним в сторону Военведа.

- Ну, как тебе моя протеже? Ничего птичка-синичка? Годится на должность Евы Браун? - Сашка вопросительно оборачивается ко мне, почесывая себя за ухом.

- Да уж удружил, мерси! С такой Фрау-мадам не соскучишься, - вспоминая последние слова новой знакомой, откликаюсь я.

- Молодо-зелено, конечно! Но, если смотреть вперед с точки зрения социалистического реализма, то мозги у нее когда-нибудь нарастут, а мясо тем более!

Для вящей убедительности мой приятель изображает руками размеры округлых женских форм, до каких "птичке" следовало бы, по его мнению, наращивать мясо.

- Боюсь, насчет соцреализма ты ошибаешься, - выражаю я сомнение. - Телесные формы еще наверняка дозреют, подразовьются, а вот с мозгами, пожалуй, уже поздновато! Они формируются в детстве.

- Почти все наше поколение отчасти лишилось его, - вздыхает попутчик. - Во время войны ведь многим было не до нормального развития, особенно тем, кто прошел через немецкую оккупацию.

Провожаемые любопытными взглядами редких прохожих и истошным лаем собак, мы, беседуя, торопливо шагаем по только что начинающим просыпаться улицам ростовской периферии. Наконец, впереди за поворотом шоссе показывается свежевыкрашенная жестяная кровля нашей недавно построенной казармы. После этого памятного похода мой друг предлагает еще пару раз прогуляться вместе к милым дамам, столь гостеприимно принимавшим нас. Но я оба раза под разными предлогами отказываюсь от новых свиданий, опасаясь брать на себя лишнюю обузу и не желая серьезно связываться с капризной, своенравной Альбиной, жениться на которой вовсе не собираюсь. К тому же и Скрипин вскоре перестает навещать свою белокурую красавицу, так как у той появляется более солидный и выгодный кавалер.

 

Между тем армейская жизнь наша течет своим чередом. Дважды в неделю я отправляюсь в город заниматься английским. Чтобы не терять времени на ожидание редких автобусов, я выхожу обычно к крутому подъему у поворота дороги, где проезжающие грузовики, как правило, вынуждены снижать скорость, и на ходу прыгаю сзади в их кузов. Таким образом добираюсь поближе к центру и там спокойно схожу, пока машина стоит у очередного светофора. Правда, порой шофера, боясь дорожной милиции, запрещающей брать на борт пассажиров, реагируют на такую инициативу крепким матом и угрозами, но я весело плачу им той же монетой, уверенный в силе собственных рук и ног. Впрочем дальше обмена подобными любезностями дело никогда не доходит.

Мало-помалу моя слава полиглота выходит за стены казармы. Мои лингвистические познания начинают находить спрос среди гарнизонных офицеров, старшин сверхсрочников и членов их семей, многие из которых учатся на заочных факультетах ВУЗов или в вечерних школах. То тот, то другой обращается ко мне за помощью при выполнении письменных курсовых заданий и очередных контрольных по немецкому, английскому и даже французскому языкам. Хотя, должен заметить, что в последнем я сам с трудом еще разбираюсь. Нередко меня приглашают и на дом, как специалиста по этой части, а потом в качестве платы угощают за семейным столом.

Я охотно откликаюсь на подобные просьбы, так как такая работа полезна и мне. Как-то после утреннего построения меня подзывает к себе капитан Сайкин.

- На аэродром, сержант, сегодня не ходите. Отправляйтесь на квартиру к подполковнику Кротову, - доверительно кивает мне инженер. - Петр Лукич хочет воспользоваться вашим талантом.

В тот день вместо того, чтоб разгребать снег на стоянках, я плодотворно занимаюсь переводом текстов, помогая супруге нашего начальника штаба готовиться к зачетной сессии. Она заканчивает заочное отделение пединститута и, разумеется, очень слабо разбирается в немецком. До вечера я успеваю перевести десятка полтора страниц - все, что полагалось к зачету. Хозяйка, красивая стройная женщина лет на десять помоложе мужа, довольная суетится вокруг стола, не зная как отблагодарить меня.

- Взгляни-ка, Петр, сколько мы напереводили! Одной бы мне и за месяц не управиться, - показывая мужу пачку листов, говорит она. - Сержант работает почти не пользуясь словарем, а тексты, сам знаешь, не легкие.

- Не зря он пять лет служил в Германии, - весело отзывается подполковник, доставая из буфета бутылку армянского коньяка. -Хорошо бы, Машенька, поправить немного и твое произношение. А то немецкий у тебя больше напоминает наш родной рязанский.

- До зачетов две недели, - замечает та. - Если организовать ещё несколько занятий, то пожалуй и мое произношение улучшиться. Кстати, это и для наших детей было бы полезно. Ведь я собираюсь обучать их немецкому.

- Ладно, поговорю с инженером, - соглашается Кротов. - Думаю, капитан Сайкин, твой обожатель, возражать не станет.

Хозяин открывает коньячную бутылку и добродушно кивает мне.

- Присаживайся, сержант! Надеюсь, не откажешься с нами поужинать?

Я скромно выражаю согласие. Меня усаживают рядом с подполковником. Его дети, мальчик и девочка дошкольного возраста, располагаются напротив. Пожилая женщина, видно, дальняя родственница, помогает хозяйке накрывать стол.

- Давай-ка промочим пока горло для аппетита, - налив мне и себе в пузатые бокалы, говорит Петр Лукич.

- И нам! И нам тоже! - хором требовательно просят дети.

- И вас не забудем, а как же! - улыбается глава семейства, наполняя еще две рюмки яблочным соком из графина. - За более близкое знакомство! Будем здоровы!

Мы чокаемся и не спеша, как и положено пить марочный коньяк, смакуем содержимое бокалов. Малыши, подражая нам, пьют сок. Вскоре женщины приносят из кухни горячее блюдо - котлеты по-киевски с жареным картофелем - и присоединяются к общему застолью. Правда, вместо коньяка они предпочитают пить белое грузинское вино из большой оплетенной бутыли. Хозяева заботливо пододвигает мне зелень и маринады, следя, чтоб тарелка у меня не пустовала.

- Ты ведь, кажется, москвич? - наполняя в очередной раз всем рюмки, спрашивает меня подполковник.

- Родился в Воронеже, но с детства жил в столице. Надеюсь и вернуться туда, когда демобилизуюсь, - отвечаю я.

- Наверно, давно не видел дома, - сочувственно вздыхает сидящая напротив пожилая женщина.

- За шесть лет лишь раз побывал там по кремлевскому указу, и то всего десять дней дали, - говорю я.

- А знаешь, сержант, пожалуй можно сделать, чтоб ты виделся со своими почаще, - потерев затылок, произносит вдруг начальник штаба. - Получено распоряжение регулярно посылать в Москву наш бензин для исследования в центральной лаборатории. Командир, майор Гинзюк, как раз велел подобрать надежного человека из москвичей, чтобы у того было где остановиться в городе, пока будут проводить анализы.

- Я бы с удовольствием! - мгновенно протрезвев от такого известия, отзываюсь я.

- Но главное тут добросовестность, чтоб не подвел нас, сам понимаешь, - собеседник окидывает меня доброжелательным взглядом.

- Не сомневайтесь! Постараюсь оправдать доверие! - бойко заявляю я.

- Вот и отлично! - кивает хозяин и, помолчав, продолжает. - Возить бензин, как легко воспламеняющуюся жидкость, в пассажирском транспорте запрещено. Так что придется ждать попутного рейса. Но как только будет самолет с маршрутом на центральный московский аэродром, мы договоримся с экипажем. А обратно с документацией, когда её получишь, вернешься поездом, дорожные издержки мы оплатим.

После этого разговора и ужина с коньяком я покидаю квартиру подполковника в самом радужном настроении. На слова Петра Лукича можно положиться. Он пользуется в части всеобщим уважением. Бывший летчик-штурмовик, летавший когда-то на "Илах", он был в последние годы переведен по состоянию здоровья на работу в наземную службу. Все знают, что у него что-то с сердцем и бывают порой затяжные приступы, от которых он предпочитает лечиться крепкими напитками. Имея не мало боевых наград, начальник штаба не носит ни орденов, ни планок и не чванится своим высоким положением, что выгодно отличает его от многих офицеров.

Я искренне рад его предложению. Увидеть мать, друзей, хоть ненадолго побывать лишний разок дома в Москве - об этом не приходилось и мечтать. Перспектива предстоящего полёта в столицу окрыляет меня. Даже обычные тяготы подневольной солдатской жизни и осточертевший труд на аэродроме не кажутся уже столь ненавистными. Пару раз ещё наш инженер капитан Сайкин посылает меня в распоряжение подполковника, в результате чего вскоре его супруга ликвидирует курсовую задолженность по иностранному языку и успешно сдает очередную сессию. Наконец и мои ожидания начинают сбываться. Однажды в середине марта меня вызывают к командиру части.

Сполоснув руки от сажи и машинного масла, я с волнением выхожу из техкаптерки, где ремонтировал бензопечи для зимнего подогрева авиадвигателей, и спешу в штаб.

- Немедленно отправляйтесь в казарму, сержант, и переоденьтесь в выходное обмундирование. Через сорок минут вы должны быть здесь для получения дальнейших инструкций! - деловито приказывает майор Гинзюк. - Полетите в Москву! Начальник штаба заверил меня, что вы справитесь с заданием.

- Слушаюсь, товарищ майор! - приложив руку к пилотке, бодро отзываюсь я и, щелкнув каблуками, пулей вылетаю исполнять приказание.

Часа через полтора я уже покидаю бензохранилище, обнесенное двумя рядами колючей проволоки, с вкопанными там в землю огромными бензоцистернами. В большом кожаном чемодане, перевязанном крепким ремнем, аккуратно уложены восемь обернутых в чистую ветошь литровых стеклянных бутылей с пробами бензина, взятых из разных емкостей. На каждой бутылке наклеена бумажная справка с занесенными туда данными о месте и сроках хранения бензина. Кроме того в рюкзаке среди моих личных вещей находится объемистая сумка с подробной сопроводительной документацией.

- Смотри не споткнись! Не разбей бутылки! - сочувственно говорит завскладом лейтенант Аносенко, помогая мне поднять на плечо тяжелый чемодан. - Да поосторожней с ним при посадке. Лучше будет для страховки держать его тогда в руках.

- Как-нибудь справлюсь, - весело отзываюсь я, направляясь к стоянке перед зданием штаба, куда недавно подрулил самолет.

Это пузатик "Ли - 2", или "Дуглас", как мы называем его между собой за сходство с американской машиной подобной конструкции, когда-то созданной Сикорским. У авиалайнера меня встречают подполковник Кротов и капитан Сайкин.

- С командиром экипажа договорились, - кивает начальник штаба, показывая в сторону распахнутой дверцы на фюзеляже самолета. - Когда приземлитесь на центральном аэродроме, тебе покажут, где здание лаборатории. Сдашь наши пробы и спросишь у кого и как получать результаты анализов.

- Главное, не разбей бутылки с горючим, - предупреждает инженер. - Бортмеханик покажет, куда лучше поставить чемодан. Надеюсь, упаковали все, как следует?

- Между бутылями проложена мягкая ветошь, и сверху, и снизу имеются амортизационные прокладки, - отвечаю я. - При посадке буду держать чемодан в руках. Не беспокойтесь!

- Ладно, попутного ветра! - помогая мне с грузом подняться по посадочной стремянке, произносит Петр Лукич.

- Да не забудь поставить штамп на командировочном удостоверении, когда получишь анализы, - напоминает капитан Сайкин.

- Само собой, отмечусь, - бормочу я.

В сравнительно просторной кабине самолета навстречу мне устремляется бортмеханик в летных меховых унтах и теплом кожаном комбинезоне.

- Ставь чемодан поближе к отсеку пилота, - заботливо произносит он. - И следи, чтоб его не придавило другими ящиками. В полете тоже может порой здорово тряхнуть. Воздушные ямы заставляют все время следить за грузом. Тем более у тебя он небезопасный.

Я ставлю чемодан на указанное место, возле крупного деревянного контейнера с каким-то оборудованием, и усаживаюсь рядом у круглого иллюминатора из органического стекла. Пилот и штурман уже в своих креслах в переднем отсеке. Бортмеханик затаскивает внутрь посадочную лесенку-стремянку и, захлопнув дверцу-люк фюзеляжа, запирает её страховочным винтом. Почти в тот же миг начинают работать оба двигателя, и наш "Ли - 2" плавно трогается с места.

Вскоре он выруливает на взлетную полосу и начинает разбег. Через плексиглас иллюминатора я вижу, как быстро уменьшаются стоящие у штаба фигурки людей и само здание, мимо которого мы проносимся. Наконец самолет отрывается от земли и, набрав высоту, ложится на курс, поворачиваясь на север. День ясный, безоблачный. Я жадно смотрю вниз на залитые солнечным светом поля, покрытые еще кое-где снегом.

Степной район, изрезанный оврагами, жидкими делянками лесных насаждений и кривыми дорогами, мало напоминает хорошо ухоженный пейзаж Германии, над которым мне доводилось летать прежде. Здесь все выглядит по другому. Между редкими деревушками, кажущимися сверху игрушечными, маленькими букашками ползают конные подводы, машины, трактора с прицепами, идет подготовка к весеннему севу. Зима мало-помалу начинает уже отступать, обнажая огромные вспаханные участки озимых.

Мы летим на высоте в полторы-две тысячи метров. Иногда самолет как бы приседает слегка вниз, попадая в воздушные ямы. Стоящие на полу кабины ящики приходят тогда в движение. Я вспоминаю совет борт-механика - приглядывать за своим небезопасным грузом и посматриваю на чемодан с бутылками. Но там, кажется, пока все в порядке. Постепенно по мере приближения к столице картины внизу меняются. Лесные массивы встречаются теперь все чаще и покрывают почти половину земельных угодий.

То тут, то там виднеются ровные полоски шоссе, с движущимся по ним в обоих направлениях транспортом. Порой мелькают линии электропередач, заводские трубы и огороженные площадки индустриальных застроек. Это уже похоже на Подмосковье. Через три часа полета наш "Ли-2"начинает снижаться. Внизу мелькают крыши многоэтажных зданий.

- Готовься к посадке! - кричит мне бортмеханик.

Я встаю и, схватив за обвязанную ремнем ручку тяжелый чемодан, приподнимаю его, чтобы смягчить возможный удар при приземлении. Вскоре легкий толчок возвещает о том, что передние шасси коснулись посадочной полосы. Слышится характерный скрип тормозных колодок и тотчас третья точка самолетной опоры - колесо заднего дутика опускается на бетонку. Машина быстро теряет скорость и, прокатившись по инерции еще немного вперед, спокойно заруливает на стоянку. После пилота и штурмана я с чемоданом на плече осторожно схожу по стремянке на землю.

- Лаборатория вон в том корпусе, - показывает бортмеханик на отдельное двухэтажное строение в стороне от основного здания центрального аэродрома.

Попрощавшись с членами экипажа, иду в указанном направлении. В приемном отделении лаборатории без особых хлопот удается сдать доставленные бутылки с бензином, сопроводительную документацию и узнать, когда придти за результатами анализов. С полупустым чемоданом, где вместо бутылок с пробами и ветошью теперь лежит мой вещмешок, я иду к общей проходной и, миновав контроль, оказываюсь в городе. Добраться от Аэропорта до Смоленской недолго. Минут через сорок меня уже встречают дома. Мать, только что вернувшаяся с работы, обнимает меня.

- Сынок! Вот радость! - со слезами на глазах бормочет она, целуя мои щеки. – Неужели ты? Надолго отпустили? Или насовсем?

- Нет, конечно! Черт бы побрал держиморд кремлевских! - не сдержавшись громко ругаюсь я. - Прибыл всего на несколько дней в командировку.

- Бога ради, потише! - поспешно захлопывая за мной входную дверь, испуганно произносит мать. - Наушничать у нас, сам знаешь, любят!

- Погань везде растет и поливать не надо! - усмехаюсь я. - Только мне трястись надоело! Седьмой год в упряжке, как скот бессловесный в погонах.

- Жизнь стоит того, чтобы еще потерпеть, мой мальчик, - вздыхает она. - Строить социализм не просто!

- И Гитлер болтал о тех же "измах", - зло бросаю я, проходя в коридор. - Национал-Социалистическая Рабочая Партия Германии - звучит не хуже КПСС! А за ширмой-то - что было?

- Ну, это ты зря, - хмурится мать. - Как можно сравнивать советский народ с фашистской нечистью?

- Советский народ никто и не сравнивает, а вот тех, кто им правит – стоило бы! - отзываюсь я. - Не вижу, чем сталинская свора лучше. И там, и здесь говорят одно, а творят другое. И концлагерей у нас не меньше, хоть и называют их иначе.

- Не суди о том, в чем не разбираешься! - сердито замечает мать. - Если не веришь в светлые идеалы , это еще не доказывает, что их нет. Сколько лучших людей сложили за них головы! Уважай хотя бы память о них!

- Память о достойных людях и мне дорога! Но зачем путать свет с потемками? - тихо возражаю я.

- В голове еще у тебя потемки, - примирительно улыбается вдруг мать, ласково хлопая меня по шее. - Впрочем, со временем это пройдет. После службы надо серьезно заняться учебой!

- Может и займусь, если дотяну до мобилизации, - пронося чемодан в гостиную, соглашаюсь я. - Хотя без свободы критики – нет толку и в политике!

- Славка! Откуда ты? - рассеянно откладывая в сторону книжку, нехотя поднимается с дивана мой десятилетний брат.

Он по обыкновению так погружен в чтение, что лишь теперь обращает внимание на мое появление.

- Из Ростова, Вовик! Того, что на тихом Дону! Прилетел вот тебя повидать! - я подхватываю мальчика под мышки и подбрасываю вверх, как когда-то еще до армии. - Что нового в школе? Как учеба?

- Что может быть хорошего в третьем классе! - с видом умудренного жизнью философа пожимает плечами тот. - Лишь книги попадаются порой интересные и те приходится выуживать по библиотекам.

- Он у нас настоящий библиофил! Почище тебя, - смеется мать. - Даже в Ленинку записался! Ходит самостоятельно в читальный зал и на дом берет книги, которых я и в глаза не видела.

- Почему такой большой чемодан? - с любопытством спрашивает брат, принимаясь деловито развязывать ремни. - Что в нем?

- Ничего особенного - мой вещмешок с барахлом, - говорю я. - А недавно были бутылки с бензином. Я уже сдал их на анализ в лабораторию центрального аэропорта.

- Зачем нужен анализ бензина? - в недоумении морщит лоб Вовик.

- Как же, надо знать, какое горючее у нас в бензоцистернах. Ведь приходится заправлять разные типы самолетов.

- Долго ты будешь в Москве? - брат вопросительно смотрит в мою сторону.

- Полагаю, дня три-четыре, пока будут делать анализы, - отвечаю я.

- Ладно, приятели, пошли-ка ужинать! - зовет нас в кухню мать. - Успеете ещё наговориться.

Трое суток я наслаждаюсь домашним уютом, навещая своих друзей и родственников. По вечерам порой беседую с матерью или с отчимом, хотя отношения между ними весьма натянутые - каждый живет почти не зависимым друг от друга существованием, лишь иногда встречаясь в коридоре. Мать по-прежнему заведует кафедрой истории в Учительском институте, отчим - отец Вовика - директорствует в каком-то лесохозяйственном городском учреждении. Общего у них - только Вовик. Серьезных разговоров, об интересующих меня социальных проблемах, я стараюсь не заводить, так как по многим вопросам злободневной политики и реальной жизни мы диаметрально расходимся.

Впрочем, должен заметить, что и мать, и отчим проявляют по отношению ко мне искреннюю заботливость. Мать бдительно следит, чтобы я нормально питался и ни в чем не испытывал особой нужды, а отчим - щедро делится со мной содержимым своего заветного шкафчика-бара, в котором всегда имеются несколько типов тонизирующих напитков, от легких грузинских вин до крепкого армянского коньяка и кубинского рома. Младший брат тоже стремится в меру сил своих порадовать меня, развлекает рассказами о прочитанных им с ног сшибательно интересных книгах, так что скучать мне не приходится.

На четвертые сутки я получаю результаты анализов, привезенного из Ростова бензина, и печать, об отбытии в командировочном удостоверении. Но возвращаться сразу в часть чертовски неохота и я решаю выкроить еще лишний денек, взяв билет в предварительной кассе железной дороги на послезавтра. На другой день, отоспавшись всласть и похмелившись анисовой водкой из запасов отчима, я одеваю свой старый гражданский костюм, прорезиненный плащ с капюшоном и, несмотря на ненастную погоду, отправляюсь на прощание побродить по Москве. Когда-то еще доведется снова увидеть столицу. За семь лет затянувшейся армейской службы такое удовольствие мне выпало лишь дважды.

 

Первый весенний дождь и запоздалая капель с крыш монотонно барабанят по тротуару и подоконникам. Не обращая внимания на лужи, я неспеша бреду по пустынным улицам хорошо знакомой с детства Красной Пресни. Пройдя по набережной до Шмидтовского парка, иду мимо фабричных корпусов Трехгорной мануфактуры и попадаю на Баррикадную улицу. Наткнувшись на маленькую пивную у перекрестка, захожу туда и беру кружку пива. Несколько завсегдатаев за соседними столиками оживленно дискутируют о вечных мировых проблемах. Но мне не до них. Одолев свою кружку, выхожу на улицу.

И тут до меня вдруг доносится чей-то хриплый голос, негромко декламирующий стихи. По смыслу они чем-то напоминают строфы из дантовского "Ада", книги, запомнившейся мне с довоенных лет, когда я брал первые уроки живописи. «Божественная комедия» произвела тогда на меня неизгладимое впечатления не только необычайной образностью великого автора Данте Алигьери, по праву считавшимся первым крупным поэтом новой буржуазной эпохи, но и благодаря чудесным иллюстрациям Гюстава Дорэ, так поразившим мое воображение начинающего художника.

"Свой в жизни путь пройдя до половины,

 В теснине мрачной вдруг я очутился,

 Во тьме глухой неведомой долины,

С пути прямого ненароком сбился!

И страшен был тот дикий, грозный дол,

Поверг он душу в ужас и смятенье…»

С изумлением обернувшись, я ищу, кому бы мог принадлежать голос, но никого не замечаю. Фонарь у тротуара оказывается разбит, а наступающие сумерки и дождь не позволяют видеть дальше пяти шагов. Натянув на голову капюшон плаща, я собираюсь продолжить свой путь, думая, что мне почудилось, но в это мгновение различаю темную фигуру, прислонившуюся к фонарному столбу. Подойдя ближе, вижу худое, давно небритое лицо и большие очки незнакомца. По-видимому, он сильно пьян и никак не может оторваться от столба, боясь снова упасть в окружающие лужи.

Признаться, я не очень-то люблю выпивох, не умеющих блюсти меру, и по возможности всегда стараюсь обходить их стороной. Но на этот раз любопытство и проснувшийся интерес к человеку, знакомому с "Божественной комедией", заставляют меня остановиться. Тронув его за плечо, я выражаю готовность помочь ему добраться до "чистилища".

- Поздно, брат, тут и Вергилий не поможет! - покачнувшись, он вскидывает на меня очки и сокрушенно машет рукой. - Впрочем, проводи! Одному мне и впрямь не выбраться!

Я беру его под руку и веду, стараясь удержать от падения. Оказывается, он живет в другом конце района. Мы долго бредем по грязным, полутемным переулкам, прежде чем добираемся до его жилища. Полуподвальная комната в старом двухэтажном доме не очень-то радует глаз. Кровать с выглядывающим из под нее чемоданом, стол, служащий одновременно комодом и книжной полкой, да единственный стул составляют всю обстановку. Впрочем, больше ничего и не уместилось бы на восьми квадратных метрах, тем более, что один из углов занимает кафельная печь-голландка.

В комнате царит невообразимый хаос: пол не подметен, печь не топлена, на столе грудой навалены книги и рукописи вперемежку с пустыми консервными банками и грязной посудой. Стоящая на подоконнике пишущая машинка покрыта таким слоем пыли, что трудно определить в каком году ею пользовались в последний раз. Даже на меня, свыкшегося с бытом армейских казарм и житьем в промерзлых брезентовых палатках, эта картина производит удручающее впечатление. Заметив мое смущение, хозяин презрительно усмехается, равнодушно пожимает плечами и тяжело рухает на койку.

Я с трудом стаскиваю с него мокрую одежду и накрываю рваным байковым одеялом. Незнакомец сильно кашляет. Его лоб горит, зубы стучат. По-видимому, у него начинается лихорадка. Оставить его в таком состоянии мне жаль и я решаю окончательно пожертвовать вечером. Выйдя в коридор, стучу к соседям и спрашиваю, где взять дров для голландки. Пожилая женщина провожает меня к сараю, расположенному во дворе дома.

- Уже неделю печь не топит и пьет каждый день, антихрист! А еще ученый, - ворчит она в потемках, пока я набираю дрова. - Вы кто ему будете?

- Товарищ, - неопределенно бормочу я.

- То-то я и смотрю. Он редко кого к себе пускает. Все один, да один, - она чуть слышно вздыхает.

- И давно он эдак прикладывается? - спрашиваю я, желая побольше узнать о случайном знакомом.

- С тех пор как здесь появился, пару лет назад.

- Где ж он работает?

- Э... где ему работать. Уроками кормится, пока трезв, и все пишет что-то. Да и куда его возьмут, пьяницу, после тюрьмы. Раньше, сказывают, учителем был. Теперь какой из него учитель, - умолкая она покачивает головой.

- За что же он сидел?

Женщина недоверчиво смотрит в мою сторону.

- А то сам не знаешь, за что сажают, - она сторонится, пропуская меня с дровами вперед. - Сказал что не так - вот и посадили.

Сзади громко хлопает дверь сарая.

- Так уж у нас повелось, кто сверху - кричи, остальные - молчи! - доносится её раздраженный голос.

Вернувшись к бывшему учителю, я растапливаю голландку, развешиваю сушить мокрые вещи и решаю немного прибрать в комнате. Составив в кучу грязную посуду и побросав в угол пустые банки, я принимаюсь укладывать книги и рукописи. Книги большей частью старые, многие дореволюционных изданий. Глядя на их потускневшие переплеты, я не могу не дивиться. Бернард Шоу и Гете, Уитман и Мопассан лежат вперемежку с терапевтическим справочником и философским трактатом Шпенглера. Томик Энгельса стоит бок о бок с Гегелем, а "Эстетика" Дидро валяется под заваленной окурками пепельницей.

Впрочем, все книги покрыты пылью и паутиной, ясно, что ими давно не пользуются. Я кое-как стряхиваю их и складываю в стопку. Когда очередь доходит до рукописей, я не могу удержаться, чтобы не заглянуть в них. Можете представить себе моё удивление, когда я обнаруживаю в них стихи. Что это? Неужели судьба свела меня с поэтом? Неужели это скрюченное тело, болезненно мечущееся в бреду, принадлежит творцу, человеку высокого искусства?

Я жадно погружаюсь в чтение. Первые же строки подтверждают догадку. Это оказываются новые, совсем необычные стихи, которых мне не доводилось встречать. Забыв время и окружающее, я с трепетом пробегаю страницу за страницей. Произведения небольшие, но мысль и чувство в сочетании с безупречной формой сверкают в них столь ярким, живым потоком, что я невольно замираю, проникаясь благоговением к их создателю. Стихотворения невольно трогают острым чувством реальности и какой-то невыразимой грусти. Я не могу понять, в чем таится их сила, ясно одно - передо мной подлинное искусство, в них блистает восторг ума, тот жаркий, страстный пыл художника, который проникает в сокровенные глубины жизни и воссоздает её, озаряя сознанием.

Тематика стихов различна, но все они искрятся чувством неподдельной любви к людям, к маленьким незаметным героям, несущим на своих плечах самые тяжкие ноши. Здесь нет патетических тирад, грома победных маршей, совсем иная, близкая, до боли знакомая жизнь, со всеми её язвами и пороками бьется в них. Прочитав несколько разбросанных по столу рукописей, я с волнением раскрываю одну из папок, лежащих на дне стола. Она содержит помеченную прошлым годом поэму под названием "Разговор с Данте". Поэт беседует в ней с тенью великого итальянца, рассказывает о пути, пройденном человечеством, дает оценку настоящему, мечтает о будущем.

Поражают необычайная широта взглядов автора, уменье увидеть главное и в нескольких словах нарисовать неизгладимую картину событий. Зачарованный, будто присутствуя при свидании двух живых людей, я не могу оторваться от поэмы, пока не дочитываю её до конца. Ясность мысли сочетается в стихах с нежной лирикой. Они пленяют чем-то близким, хорошо знакомым раньше, и в то же время новое, неизведанное бьется в них свежей оживляющей струей, заставляя снова и снова вчитываться в отдельные места, перечитывать целые отрывки.

Покончив с поэмой и мельком просмотрев еще несколько стихотворений, я извлекаю из под стола ворох толстых, запыленных папок. Оказывается, в них хранятся драмы и комедии, написанные много лет назад. С растущим недоумением читаю я названия, о которых нигде, никогда не упоминалось. Неужели это мог создать один человек? Признаться, на миг во мне пробуждается сомнение. Но стиль, этот яркий неповторимый стиль! Нет, это бесспорно один почерк, одна испытанная рука художника, у которого не может быть двойников. Забыв о сне, я проглатываю одно произведение за другим и чем больше читаю, тем быстрее растет радостное чувство приобщения к прекрасному, сильнее становится желание читать еще.

Есть книги, подобные великим творениям живописи, читая их, начинаешь по-новому ощущать окружающий тебя мир и кажется, что в тебе самом оживает тот творческий энтузиазм, который помог когда-то автору создать их. Это чувство целиком овладевает мной. Читая и грезя, страдая и наслаждаясь, жадно впитывая тепло жизни, воссозданной замечательным мастером, я не замечаю, как сказочно быстро пролетает ночь и за окном мутным рассветом брезжит утро.

Пора отправляться восвояси, чтоб успеть переодеться и не опоздать на ростовский поезд. Я укладываю рукописи в папки и аккуратно расставляю их на столе. Незнакомец тяжело храпит, лежа на спине лицом вверх. Он часто задыхается от приступов кашля и время от времени начинает метаться по койке. Я не знаю, что делать. Позвать соседей - не решаюсь. Да и могу ли я, посторонний человек, распоряжаться в его доме.

Находясь под впечатлением прочитанного, я всматриваюсь в чужое, заросшее щетиной лицо, и мне кажется, что в нем теплится что-то от того прекрасного образа, который сложился у меня при чтении. По-видимому, прежде это был сильный, красивый человек. Теперь же его страшно худое, будто высохшее лицо, густо изрезанное морщинами, с матовой пожелтевшей кожей, напоминает маску покойника. Я не знаю его биографии, но вспоминая судьбы его героев, я невольно рисую себе картину суровой борьбы и жизни, так безжалостно искромсавшей это сильное когда-то тело.

"Но ведь ты победил, - думаю я. - ты создал замечательные творения, способные согревать сердца человеческие. Пусть ты жил неизвестным художником, но ты заслужил бессмертие, и рано или поздно люди узнают тебя. Мне хочется встряхнуть, разбудить его, заставить улыбнуться грядущему. Но глядя в его иссохшее, старчески дряхлое лицо, я вдруг понимаю, что ему уже не встать, что солнце потеряло для него свой блеск и только жалкая, немощная оболочка избежала тлена. С чувством тревоги и подавленности я покидаю маленькую комнату. В тот же день, не успев толком проститься с родными, я уезжаю из столицы в часть.

Армейская служба, работа на аэродроме, наряды, вечерняя учеба - привычная суета повседневных забот и дел заставляют меня на время забыть о встрече в Москве на Баррикадной. Однако как только жизнь входит в обычную колею, недавнее событие, случившееся во время командировки, невольно воскресает в памяти. Ночная встреча, оказывается, оставила во мне глубокий след. Яркие картины прочитанного оживают в сознании, заставляя по-новому воспринимать окружающую действительность. Перед глазами все чаще встает образ незнакомца. Он вызывает протест, острое чувство обиды и возмущения.

Почему? Откуда это вопиющее противоречие? Неужели прав был Гёте, говоря, что нельзя безнаказанно делать добро людям? А легенды о Прометее, о Фаусте? А жизнь многих больших поэтов, самых пламенных сердец человеческих, разве не подтверждает это? Я теряюсь в догадках. Вспоминая трагические судьбы Пушкина и Лермонтова, Есенина и Маяковского, перебирая в уме десятки примеров, я усиленно напрягаю мозг, пытаясь постичь закон, порождающий столь чудовищную несправедливость. И мутная пелена сомнений постепенно отступает, обнажая удивительно простую истину.

Ведь главное, основное призвание художника - обновлять мир, нести в свое поколение новые идеи и веяния, вся жизнь их - страстная борьба с рутиной, и им первым приходится принимать на себя её удары. Чем сильней, чем гениальней художник, тем больший груз поднимает он, стараясь облегчить путь людям, и чем жарче, пламенней бьется его сердце, тем скорей надрывается оно, не в силах вместить в себя безбрежное море человеческих страданий.

Когда внезапно я начинаю понимать это, мне становится не по себе. Беспокойное чувство овладевает мною. Горькая мысль обжигает сознание. Как мог я оставить больного, раздавленного жизнью поэта в минуты, когда он, может быть, больше всего нуждался в людях. Ощущение непоправимой вины заставляет сжаться сердце. Но что делать? Чем помочь ему и как? Я даже не знаю толком его адреса и не уверен, что сумею когда-нибудь отыскать тот дом. Во всяком случае для этого придется ждать, когда меня снова пошлют в Москву. Только тогда, возможно, удастся что-либо предпринять. Остается лишь смириться с неизбежным и заняться другими проблемами. А их у меня не мало.

 

Приближается весенняя сессия. Надо срочно выполнить кучу контрольных и как следует подготовиться к выпускным экзаменам на госкурсах иностранного языка, где я продолжаю негласно учиться. В случае их успешной сдачи, нам должны присвоить звание переводчика английского языка и выдать соответствующее удостоверение об окончании этих курсов. Я не знаю ещё, что буду делать с подобным званием и документом, но решаю во что бы то ни стало получить их. Мои друзья по учебе в группе - Николай Михайлович Лукьянов и Леня Адимов тоже упорно занимаются. Им, правда, не приходится бегать для этого в самоволку. Встречаясь на уроках и после занятий, мы пытаемся разговаривать теперь только по-английски, и преподаватели довольны нами.

В июне удается наконец разделаться с учебой. Я успешно сдаю историю ВКП(б), английский и русский язык и получаю вожделенное удостоверение областных госкурсов, в котором записано, что мне присваивается звание переводчика английского языка. По случаю столь знаменательного события мы устраиваем вскладчину небольшую пирушку на квартире одной из сокурсниц, живущих по соседству. Приглашаем и преподавательницу английского, вложившая в нас не мало душевных сил и труда. После шумного, радостного застолья с музыкой и танцами приятели провожают меня к остановке автобуса, идущего к Военведу. На прощание мы обмениваемся адресами, обещая не терять связь.

- Чем, кроме службы, думаешь теперь заняться, сержант? - похлопывая меня по погону, интересуется Николай Михайлович, откинув назад свой седеющий чуб.

- Придется заняться преступным делом, чтоб поступить в школу, - отвечаю я. - У меня ведь еще нет и среднего образования.

- Как преступным? - удивляется он.

- Самым обыкновенным, - усмехаюсь я. - Срисую пару гербовых печатей и состряпаю необходимые справки. Без бумажек-то нашего брата туда не берут, я уже пробовал.

- Ты это серьезно? с любопытством поворачивается ко мне Адимов.

- Разумеется! Надо только достать тушь да рейсфедер с циркулем. - Я рассказываю друзьям о своих планах, посвящая их в некоторые детали запретного искусства.

- Смотри поосторожней с такими фокусами, - отечески предостерегает меня седовласый филолог. - Если нужна будет какая помощь, дай знать!

- Рисковый ты парень, - заботливо подсаживая меня на подошедший автобус, смеется ученый медаспирант Леня. - Держи нас в курсе операции. Интересно будет познакомиться с подобным мастерством. Может, когда и мне пригодится. Дашь хоть взглянуть на качество твоих изделий?

Я обещаю удовлетворить его просьбу. Мы расстаемся довольные прощальным вечером и друг другом. Через несколько дней в очередное воскресение я приступаю к осуществлению задуманного. Мои товарищи по казарме помогают чем могут. Кто-то раздобыл в штабе чистые бланки, куда осталось впечатать текст и шлепнуть печать. Подделать подпись дело не трудное. Сашка Скрипин достал целый чертежный набор с циркулями, ресфедером и тонкими перьями для туши. Ребята по очереди дежурят на шухере в коридоре, чтобы предупредить в случае появления нежелательных гостей.

Разложив на столе инструменты, я приступаю к священнодействию. Прежде всего выбираю бумагу, на которой не будет расплываться тушь. Лучше другого для зтого подходит толстый, "ватман", применяемый в черчении. У меня его нет, приходится использовать заменитель. Им служит титульный лист брошюры Сталина "Марксизм и вопросы языкознания", недавно вышедшей массовым тиражом и валяющейся на полке в ленкомнате. На таком листке я делаю циркулем несколько размещенных один в другом кругов, соответствующих размерам печати. Между внешними кругами тонко заостренным карандашом размещаю слова и рисую находящийся в центре герб.

Самое трудное - изображать цифры и писать буквы слов в обратную сторону. Справившись с этой задачей, я аккуратно обвожу рисунок и текст тушью. Теперь надо делать оттиск. Подышав на то место, где должна стоять печать, я осторожно накладываю на него свой штамп-заготовку и прочно придавливаю его ладонью к бланку. Обступившие меня сослуживцы, затаив дыхание, с любопытством следят за сложными манипуляциями. Наконец я разъединяю листы. На глянцевом белоснежном поле бланка красуется не слишком четкая, но вполне похожая на нормальную гербовая печать. Дружное "Ура'" сотрясает стены казармы. Зрители, выхватывая друг у друга мое творение, восхищенно рассматривают "шедевр".

- Ну, фюрер, ты мастак! - восторженно изрекает Ефим Барский. - С таким талантом не пропадешь!

- Если не угодишь на Колыму, - скептически бросает Михаил Бочаров.

- Зачем тебе целый год бегать в самоволку в школу? - обращается ко мне Медшид Медшидов. - Не легче ли сварганить справку и за десятый класс?

- Для поступления в ВУЗ нужен "Аттестат Зрелости", - отвечает за меня Скрипин. - Его так просто не сварганишь. Там особая бумага, и у каждой свой номер, а то бы все стали образованными.

- У меня мать учительница. – замечает Бочаров. - Пишет, что скоро собираются сделать среднее образование в Союзе общеобязательным.

- Дураков от этого не поубавится, - усмехается Санька Скрипин. - Однако кончайте базар! Не мешайте работе. И держите язык на замке - не болтайте с кем не следует!

Мой друг восстанавливает в комнате относительную тишину и идет сменять дежурного в коридоре. Я спокойно продолжаю тайное занятие, и к вечеру того же дня обе печати оказываются изготовленными. Штабной писарь ефрейтор Еременко, с которым мы большие приятели, впечатывает на пишущей машинке в заготовленные места необходимый текст. Справка о разрешении посещать Ростовскую Областную Заочную Среднюю школу получается отменной. Даже подпись командира части майора Гинзюка удается изобразить вполне похоже. И довольно простая по форме армейская печать не вызывает сомнений.

Хуже обстоит дело с документом об окончании девятого класса - его приходится делать не на фирменном штабном бланке, а на обычном листе. И надпись здесь более мелкая в два ряда, что скопировать значительно труднее. При внимательном разглядывании в лупу легко обнаружить подделку. Конечно, я понимаю, что вряд ли кому придет в голову столь дотошно изучать когда-нибудь такую бумажонку. Но при оформлении аттестата зрелости из справки за девятый класс будут брать отметки по ряду предметов, которые уже не проходят в десятом. Поэтому лучше как-то перестраховаться.

Внезапно в моей памяти оживает рекламная вывеска, висящая на углу одного из домов на проспекте Буденного - "Нотариальная контора". В перечне юридических услуг там значится - "Срочное снятие фотокопий с документов". Что если воспользоваться предлагаемыми услугами? Я делюсь возникшей идеей с друзьями.

- Ты в своем уме? Самому лезть в петлю! - восклицает Барский. - Вдруг заметят фальшивку?

- За подделку печати лет пять влепят, как пить дать1 - мрачно пророчествует Бочаров.

- На подобную справку никто не обратит внимания, - возражает Скрипин. - Это ведь не денежный чек. Зато, если пронесет, не придется трястись при окончании школы.

Последний аргумент придает мне решимости. Через пару дней, оказавшись в городе, я храбро переступаю порог нотариальной конторы и протягиваю девице, сидящей в регистратуре, свой листок.

- Три фотокопии, пожалуйста, с этой справки. Нужны для поступления в школу, - деловито говорю я. - Если можно, побыстрее. Когда зайти?

- Часика через полтора, - кивает та. - С вас три шестьдесят.

В указанное время я не без волнения возвращаюсь в контору. Та же девица подает мне конверт. В нем моя справка и три фотокопии, заверенные нотариусом. Теперь за качество документа можно не переживать, на фотокопии печать моего производства выглядит вполне убедительно. Через неделю я пишу заявление с просьбой зачислить меня в десятый класс и вместе с требуемыми справками иду на прием к директрисе заочной школы, у которой был в прошлом году. К моему удивлению, старуха узнает меня.

- А, это вы, сержант! Вот теперь мы с полным основанием можем зачислить вас в десятый, - просматривая через пенсне документы, говорит она. - Занятия начнутся с первого сентября. Вы семь лет не учились, так что готовьтесь как следует, чтобы не попасть потом в число неуспевающих.

- В моем прилежании не сомневайтесь, - желая оторвать её от разглядывания своих справок, заверяю я собеседницу. - За полгода, что мы не виделись, я успел закончить двухгодичные курсы "Иняза".

Я с нарочитой небрежностью показываю недавно обретенное удостоверение ростовских областных госкурсов.

- Даже получили звание переводчика английского, - не скрывая изумления, произносит она, читая удостоверение.

- Еще знаю неплохо немецкий и французский, - с поспешностью начинаю хвастать я, лишь бы отвлечь её от своих подделок. - Почти пять лет провел в Германии. Сейчас вот неизвестно сколько придется торчать ещё здесь на Военведе. Будь проклята армейская обязаловка. Порой даже жалею, что в сорок четвертом пошел добровольцем спасать родину.

- Семь-восемь лет обязательной службы - мало удовольствия, - сочувственно взглянув на меня, соглашается директриса. - Но, что поделаешь - международную обстановку надо учитывать. Подумайте о тех, кому совсем не суждено никогда вернуться домой!

- Лишь это иногда и удерживает, чтоб не пустить себе пулю в лоб, - мрачно усмехаюсь я. - Да еще разве что желание - получить образование! Может быть, тогда удастся понять, почему так подло устроен мир.

- Ну, это вы зря! Мир таков, каким его создала природа и каким мы себе его представляем. У вас-то еще все впереди - рановато отчаиваться, - складывая мои документы в толстую папку с пометкой "10 класс", тихо произносит старая женщина и улыбнувшись добавляет. - Так что приходите к нам к первому сентября.

Она добродушно протягивает мне на прощание руку. Покончив с нелегкой проблемой поступления в школу, я решаю отметить с друзьями удачное завершение операции по изготовлению фальшивых справок. В ближайшую субботу Санька Скрипин организует пирушку у одной из своих очередных почитательниц, проживающих неподалеку. На званном банкете присутствует весь цвет "Третьего Райха", с волнением следивший за моими художественными потугами.

На просторный веранде периферийного дома, утопающего в зелени небольшого сада, за составленными вместе столами собрались дюжина моих приятелей-сослуживцев, хозяйка и несколько её молодых подружек. Из-за нехватки стульев приходится сооружать лавки из досок. На столе среди горок помидор, огурцов, сладкого перца и лука, между открытых банок с кабачковой икрой и тушеной фасолью красуются пять бутылок водки и четыре красного портвейна "Доляр", а также ведерная бутыль с разливным пивом. На подносах нарезан черный и белый хлеб.

На выпивку и закуску пошла вся моя месячная получка, да еще ребята собрали в складчину, кто сколько мог. Фужеров и рюмок на такую компанию у хозяйки, конечно, не хватает, их заменяют чайные чашки и стаканы. Наконец парням разлита водка, а дамам портвейн. Все выжидающе смотрят на нас с Санькой. Мой друг берет на себя роль томады. Подняв стакан, он стучит ложкой по столу, требуя тишины.

- Первый бокал за виновника торжества! За нашего Славку-фюрера, храбро прорубившего окно в науку! - оратор делает многозначительную паузу и, воздев вверх правую руку, громко добавляет: Хай живе! То есть - Хайль!

Ребята дружно вскакивают со своих мест и тоже весело орут.

- Хайль!

Непосвященная в наши тайны дамская часть общества изумленно взирает на происходящее, но вскоре, осознав театральную суть сцены, также берется за свои рюмки и чокается с соседями, принимая участие в общем веселье. Закусив после первого тоста, я прошу снова наполнить бокалы и предлагаю осушить их за прекрасную половину рода человеческого. Затем следуют другие тосты, как обычно водится при таких застольях.

Постепенно водочные и винные бутылки пустеют, и мы переходим к пиву, стоящему в центре стола в огромной десятилитровой бутыли, которые местные жители используют для хранения виноградных и фруктовых вин собственного изготовления. Пребывая в радужно-возвышенном состоянии духа, мы бодро уничтожаем печеную картошку с котлетами и, изрядно нагрузившись, начинаем обращать больше внимания на присутствующих женщин. Но их слишком мало, к тому же кроме симпатичной хозяйки, восседающей рядом со Скрипиным, остальные не пробуждают во мне должного интереса

За столом царит веселый гомон, смех. Каждый болтает о своем, почти не слушая соседа. Главная тема, впрочем, как всегда в солдатской среде – лирические чувства, вдохновляемые слабым полом. Подвыпившие приятели наперебой предлагают познакомить меня с девочками, имеющимися среди их знакомых. Однако я, не раз разочаровавшись в подружках, обретаемых подобным образом, не хочу больше доверять столь ответственное дело другим. Угодить на чужой вкус трудно и, понимая это, я предпочитаю ориентироваться на собственный выбор. Так как время еще позволяет, я вношу предложение всей компанией отправиться на военведскую танцверанду, куда по субботам и воскресеньям стекается молодежь из соседних районов. Друзья шумно одобряют предложение. Веселой гурьбой мы идем к танцверанде и минут через двадцать оказываемся там.

 

В небольшом сквере, расположенном между офицерскими корпусами, столовой и нашей казармой, как всегда по выходным дням, крутят пластинки. Из репродуктора-усилителя, висящего на фонарном столбе, громко звучит танцевальная музыка. Мелодии фокстротов, вальсов и танго сменяют друг друга, разносясь далеко за пределы жилой части Военведа. Под столбом в центре сквера здесь уложен невысокий квадрат помоста из плотно настланных гладко обструганных досок. По краям веранды в два ряда расположены лавки для зрителей, так как на помосте летом иногда выступают артисты, проводятся лекции и иные общественные мероприятия. Обычно тут же торчит комендантский наряд, присматривающий за порядком.

Учитывая последнее обстоятельство, мы застегиваем воротнички гимнастерок, поправляем ремни и, оглядев друг друга, приводим себя в надлежащий вид, чтобы ненароком не угодить в лапы патрульных или собственных офицеров. Впрочем, те редко посещают наши танцульки, предпочитая городские парки и рестораны. Там, конечно, пасутся более изысканные дамочки, из тех, что знают себе цену и не станут яшкаться с простой солдатней. Сюда же стекается зеленая молодежь, горемычные вдовушки и разведенные, у которых не сложилась жизнь с "достойным" супругом.

Сев на одну из лавок, я начинаю приглядываться к публике. Девушки помоложе держатся небольшими компаниями -стайками среди своих. После очередного танца кавалеры отводят их на прежние места у лавки или к краю помоста, где они тотчас присоединяется к подружкам. Дамы посолиднее стоят парами, рядом с ними иногда крутятся парни, облюбовавшие уже себе партнерш. Внезапно внимание мое привлекают две женщины, появившиеся в конце аллеи со стороны шоссе. Они явно только что подъехали на автобусе. Я не суеверен, но привык прислушиваться к интуиции, особенно когда бываю под градусом. Внутри что-то сработало, заставив меня подняться и двинуться им навстречу.

Подойдя ближе, я сразу догадываюсь, что это сестры. Одной - пышнотелому румяному пончику, с каштановой косой до пояса, никак не больше шестнадцати. Другая - постарше, примерно моего возраста, с четко очерченной стройной фигурой и правильными чертами необычайно бледного лица. На нем выделяются лишь светлокарие глаза. Первого взгляда оказывается достаточно, чтобы развеять малейшие сомнения. "Она!" Наши взоры на мгновенье встречаются, и я вдруг ощущаю такую робость, что едва нахожу в себе силы пробормотать.

- Разрешите проводить вас до веранды?

- Проводите! - милостиво кивает старшая.

Низкий грудной голос её проникает в самую глубину моего существа, заставляя трепетать невидимые, сокровенные струны. Я уже знаю, что эта женщина послана мне судьбой и никого больше искать не надо. Теплая, радостная волна накатывает на меня, словно омывая с ног до головы.

- Вы, разумеется, сестры? - Пытаясь как-то начать разговор, спрашиваю я. - Почему-то ни разу вас здесь не видел. Кстати, меня зовут Славой, буду рад познакомиться!

- Мое имя - Феня, а её - Паша, - с улыбкой тихо отзывается собеседница. - Мы живем внизу, за железной дорогой, недалеко от городского зоопарка. Сюда вот первый раз решили наведаться.

- И хорошо сделали! - Осторожно беря их под руки, весело говорю я. - Не то мне пришлось бы искать вас у клеток со львами.

- Львов там уже нет, - звонко смеется та, что помоложе. - Был один и тот бедняга зимой околел. Теперь вместо него обещают привезти усурийских тигров.

Болтая, мы подходим к веранде и я приглашаю старшую из сестер на очередной танец. Играют аргентинское танго. Феня кружит легко, свободно, чутко следуя ритму музыки и послушно выполняя разнообразные па. Я уверенно веду партнершу, не без гордости отмечая, что равных ей на площадке нет. Даже стройная, яркая своей броской красотой новая подруга Скрипина, в доме которой мы недавно собирались, уступает моей даме в гармоничной грации и изяществе. В перерыве между танцами мы возвращаемся к Паше, одиноко сидящей на краю лавки, где ее оставили. Хотя несколько парней пробовали приглашать ее на танец, девушка только отрицательно качает головой, отказываясь двинуться с места.

- Она очень стеснительна, - кивая на сестру, шепчет мне Феня. - Решается танцевать лишь с подружками. Может быть, вам удастся расшевелить её?

Не слишком довольный доверенной мне миссией, я сажусь рядом с Пашей и пробую уговорить ее на вальс.

- Только ноги вам отдавлю - упрямо отнекивается та. - Я танцую еще очень плохо!

- Ничего! Моим сапогам это не страшно! - я с усилием отрываю её от лавки.

- Идемте! Не бойтесь! Главное соблюдать такт на счет три и начинать все время с другой ноги.

Наконец, мне удается уломать упрямицу и подняться с ней на помост. После первых неуверенных шагов она постепенно начинает слушаться и оказывается неплохой партнершей. Между тем её сестру подхватывает незнакомый верзила в гражданском, приехавший из города в компании с изрядно подвыпившими дружками. В перерыве между танцами он продолжает удерживать Феню за руку, и я перехватываю растерянный взгляд девушки, тщетно пытающейся освободиться от назойливых притязаний пьянчуги. Усадив Пашу на лавку, я спешу на помощь ее сестре.

- В чем дело, приятель? Ну-ка убери руки! - Схватив парня за плечо, я резко разворачиваю его к себе.

- А что надо тебе, сосунок! - удивленно глядя на меня сверху вниз, ухмыляется тот.

Ядреный поток брани льется из его уст. Привыкший к крепким речениям, я спокойно выслушиваю мат, на слово "сосунок" задевает меня за живое. Преимущество в росте не делает человека сильнее. Мне приходится частенько доказывать это на практике. И на сей раз мой кулак действует убедительно. Мощный аперкот правой под дых заставляет говоруна внезапно смолкнуть. Сложившись вдвое, он издает хриплое мычание, очумело хватая ртом воздух.

Его приятели угрожающе обступают меня. В руках у одного из них мелькает финка. Однако рядом со мной тотчас встают друзья-сослуживцы, решительно вытесняя с танцверанды пришлых чужаков. Краем глаза я успеваю заметить, как в нашу сторону устремляются следящие за порядком патрульные. Чтобы не попасть им в лапы, я беру Феню под руку и поспешно увожу ее с площадки. Паша присоединяется к нам.

- Извините, девочки! Здесь такое случается, - говорю я. - Но танцы все равно скоро заканчиваются. Через полчаса у нас отбой. Если позволите, я провожу вас до остановки?

- Мы не будем ждать автобуса, - отзывается Феня. - Напрямую до дома нам минут двадцать. Кстати, тут все время под гору.

- А вы здорово справились с дылдой! Не испугались его, - замечает Паша. - С подобными типами связываться опасно. Чуть что они берутся за нож.

- Хулиганья в Ростове хватает! Не зря ваш город прозван "Папой", как Одесса «Мамой» - усмехаюсь я. - Но мне боятся не пристало! В Германии я считался первой перчаткой в дивизии.

- Серьезно занимались боксом? - придерживаясь за мою руку, спрашивает Феня.

- До армии тренировался в клубе "Крылья Советов", - киваю я, выбирая в потемках чуть заметную тропку.

К счастью, луна освещает дорогу. Мы быстро спускаемся по косогору вдоль железнодорожного полотна. Пройдя по шатким мостикам, пересекаем полупересохший пруд на дне оврага и попадаем на немощеную улицу, эаканчивающуюся длинным одноэтажным строением барачного типа.

- Вот мы и дома! - улыбается Паша. - Наши хоромы - третья комната по коридору, номер четырнадцать.

- Здесь заводское общежитие, - поясняет Феня. - Мы с сестрой работаем на Ростсельмаше - я сварщицей, она подсобным рабочим. Зато имеем теперь свою жилплощадь.

- Мне надо бежать в казарму, - взглянув на часы, говорю я. - Надеюсь, завтра встретимся. После шести постараюсь быть у вас.

- Если общая дверь окажется закрытой, постучите в окно. Наше от входа справа третье, - показывает пальцем Феня.

Я торопливо пожимаю сестрам руки и спешу назад, так как до отбоя, когда нас проверяют по койкам, остается минут десять. Всю дорогу, с почти постоянным подъемом в гору, мне приходится бежать, не переводя дыхания. Как взмыленный конь на ипподроме я успеваю все же заскочить в казарму прежде, чем дежурный офицер начинает обход.

На другой день с утра, несмотря на воскресенье, мы работаем на аэродроме. К нам неожиданно прилетают два звена новых самолетов. Это "Ил - 28" - реактивные двухмоторные бомбардировщики-истребители среднего радиуса действия. Наша промышленность начала серийно выпускать их вместо устаревших "Пешек" На занятиях по теории мы изучали уже такую модель, но работать на ней практически доводится впервые. Весь техсостав, от инженера до последнего моториста, с любопытством приступает к освоению новых машин.

Вместо привычного красноватого на цвет авиационного бензина, с добавками антидетонатора ядовитого продукта "Р - 9", новые самолеты заправляются дизельным топливом, то есть обычным керосином. Схема моторов здесь значительно проще - не требует особой возни, послеполетных осмотров и прочих забот, как на устаревших "Пе - 2". Скорость полета у них вдвое больше - 800 километров в час. К своему удивлению, среди летчиков, пилотирующих "Илы", я узнаю одного из бывших однополчан, с которым служил когда-то в Германии.

- Старший лейтенант Кошелев? Какими судьбами? - столкнувшись с ним носом к носу, невольно восклицаю я. - Кажется, в последний раз мы виделись в Штраусберге?

- А это вы, сержант! Меня недавно тоже перевели в Союз. Осваиваю вот современную технику. Только я теперь уже капитан, - приподняв меховой воротник кожаной куртки, он с улыбкой показывает свой погон.

- Поздравляю с очередной звездочкой, капитан! А что там наша первая эскадрилья? Как поживает капитан Калугин?

- Лутоня-то? Он теперь майор. Еще толще стал. И должность побольше - замком полка по полетам, - капитан снимает с головы шлем, вытирая платком лоб. - У вас-то что нового? Как тут служится?

- Полегче, чем в Дойчлянде, - вздыхаю я. - Меньше шансов угодить под трибунал. Хотя восьмой год на срочной - радость не велика!

Обменявшись еще парой фраз, мы расстаемся, занимаясь каждый своим делом. Встреча с Кошелевым наводит меня на невеселые размышления. Мы почти ровесники. Только он за семь лет успел кончить летное училище и дослужиться до капитанского звания. То, о чем я мечтал когда-то, досталось ему. Он летает на скоростных самолетах и ведет интересную жизнь пилота, не копаясь весь день в моторной копоти и машинном масле. Я невольно ловлю себя на недобром и малоприятном чувстве зависти. Однако, спохватившись, заставляю себя подумать о тех, кому повезло еще меньше.

В памяти оживает случай с молодежным экипажем, куда я был назначен вторым механиком. Задержавшись тогда в Вернойхене, я не успел даже с ним познакомиться. Летчик, штурман и стрелок-радист разбились за неделю до моего возвращения в полк. Случай, можно сказать, весьма заурядный. Просто пилот по ошибке нажал не тот рычажок. Вместо убора взлетно-посадочных щитков он выпустил на взлете пикирующие решетки и врезался в землю рядом с аэродромом.

А жалкие останки Третьякова, которого пришлось укладывать в гроб по частям? Он похоронен среди немцев на Ораниенбургском кладбище. А незавидная доля друга и земляка моего Володи Ермолаева, томящегося сейчас где-то за колючей проволокой в Сибири? Нет, обижаться на собственную судьбу мне просто грех! Сколько славных ребят не дожили и до моего возраста. Не говоря уж о тех, кто безвременно погиб на войне. Подобный ход мыслей быстро развеивает мелочную зависть.

К обеду приземлившиеся на нашем аэродроме "Илы" улетают, и вечером мы оказываемся относительно свободны. Пользуясь случаем, я беру в штабе увольнительную до отбоя и, заняв у приятелей немного денег, отправляюсь, как обещал, к новым знакомым. При дневном свете найти дом, где живут сестры, не составляет труда. Минут через двадцать я уже подхожу к одноэтажному зданию заводского общежития. Парадная дверь не заперта. Попав в коридор, негромко стучу в комнату под номером "14".

- Наш боксер! Заходите! - с улыбкой встречает меня Паша - Присядьте пока тут. Позову сейчас Феню. Она рядом у соседки.

Девушка ненадолго оставляет меня и вскоре возвращается вместе с сестрой.

- Хорошо, что пришли пораньше! У соседки сегодня именины. Она приглашает всех на посиделки. - Феня приветливо кивает мне, как старому другу, и, сняв со стены гитару, начинает пробовать инструмент.

- Удобно ли присоединяться к вашей компании без подарка? - почесывая затылок, неуверенно замечаю я. - Может, успею сбегать что-нибудь купить в магазине?

- Не переживайте, Слава! У меня приготовлен набор духов - это будет наш общий дар имениннице, - подкручивая настройку отдельных струн и прислушиваясь к их звучанию, говорит собеседница.

- Но хоть бутылку вина прихватить! - не сдаюсь я. - Для знакомства бы - не помешало!

- И об этом не тревожьтесь, - качает головой Феня. - Соседка трудится на пивзаводе. По заказам и для сотрудников они делают пиво, которого вы еще и не пробовали.

Отложив в сторону гитару, она достает с полки красивую коробочку с тремя небольшими флаконами духов и велит мне отвернуться к окну.

- Полюбуйтесь-ка видом нашей улицы, пока мы переоденемся, - просит она. - В гости следует облачиться понаряднее.

Я послушно отворачиваюсь и смотрю на заросший кустарником пустырь, прислушиваясь к шелесту перебираемых в шкафу платьев и тихому смеху сестер, роющихся в своем гардеробе. Но вот хлопоты с переодеванием заканчиваются и я получаю разрешение обернуться. Невольный возглас изумления вырывается у меня. Передо мной две совершенно другие женщины. Вместо неряшливой толстушки в застиранном старом халате и замызганных шлепанцах, с распущенными длинными волосами, Паша предстает с золотисто-каштановой косой, аккуратно уложенной вокруг головы. Облегающее темное шелковое платье и лакированные туфли на высоких каблуках делают ее стройной и изящной.

Еще большая метаморфоза происходит с сестрой. Точно сошедшая с живописного полотна настоящая русская красавица во всем своем блеске и неотразимости робко поднимает на меня свой взор. В белой льняной кофте, расшитой украинским узором, и светло-серой юбке с тонким черным пояском, перехватывающим осиную талию, она кажется сказочной феей-бабочкой, готовой взмыть в воздух от легкого дуновенья. Чарующая картина так завораживает меня, что на какое-то время я буквально теряю дар речи.

- Как теперь? Поприличнее выглядим? - мягко улыбается Феня, поворачиваясь перед узеньким зеркалом, висящим внутри на дверце шкафа.

- Ты-то хороша в любом наряде, - вздыхает Паша. - Мне бы такую фигуру!

- Ну это ты напрасно! Тебя судьба тоже не обидела, - возражает Феня. - А похудеть еще успеешь, если доведется, не дай бог, пережить с мое.

У губ её пролегает чуть заметная скорбная складка, которая делает её черты еще более выразительными и милыми.

- Впрочем, прошлое не должно омрачать настоящего! - С печальной улыбкой философски изрекает она, беря в руки гитару. И, кивнув мне на стоящий на столе набор с духами, добавляет. - Ты у нас кавалер. Тебе подносить имениннице подарок!

Я поднимаю коробку с набором и выхожу вслед за ней в коридор. Паша постукивает каблучками сзади. В просторной комнате напротив уже собралась небольшая компания. Десяток женщин и полдюжины мужчин в гражданском сидят на койках, диване и стульях вокруг  составленных рядом столов. Навстречу нам встает хозяйка лет двадцати семи, в бархатной кофте и длинной плисовой юбке.

- Феня! Пашенька! Какие вы нарядные! Проходите! - целуя сестер, щебечет она. - Молодцы, что прихватили гитару!

- Разрешите поздравить с днем ангела! - с поклоном вручаю я набор духов имениннице.

- Наш друг, Слава, - представляет меня Феня. - Он служит рядом на Военведе.

Нам любезно освобождают место за столом и пододвигают высокие стеклянные кружки с пенящимся темным на цвет пивом. Я усаживаюсь на диван между сестрами. Кто-то провозглашает тост за здоровье хозяйки. Мы чокаемся. Я смакую содержимое кружки. Пиво действительно оказывается превосходным. Даже в Германии, где традиционно питают к этому напитку особое пристрастие, ничего подобного мне пробовать не доводилось.

- Изумительный вкус, - сделав несколько глотков, признаюсь я. - Напоминает имбирное-бархатистое, только гораздо мягче и лучше.

- Вы неплохо разбираетесь. Его производят лишь на нашем заводе, - с гордостью замечает хозяйка. - Поставляем по заказам за рубеж и даже в Кремль!

- Там знают - что пить! - заявляет один из мужчин. - К тому же оно довольно крепкое - градусов двенадцать, не меньше!

- Не двенадцать, а все шестнадцать! - уверенно возражает другой. - Как хорошее столовое вино.

- Во всяком случае пьется приятно! Не сравнить с бурдой, что подают в пивных ларьках, - смеется Паша. - От обычного жигулевского разливного меня сразу выворачивает наизнанку.

- К сожалению, с детства нанюхались этой дряни, - с печальной усмешкой произносит Феня. - Отец- то у нас, царство ему небесное, после ранения редко просыхал. А как маманю схоронили и вовсе спился.

- И муженек твой, хоть и красавец с виду, чего греха таить, частенько за воротник закладывал, - не без тайного ехидства вставляет сидящая на другом конце стола бабенка. - Пока последнее не пропьет, бывало не угомонится, паскудник.

- Да уж, чем с алкашом связываться, лучше совсем замуж не выходить, - миролюбиво соглашается Феня. - Дочку-малышку из-за него потеряла и сама чуть на тот свет не отправилась. Три месяца в больнице провалялась, как только жива осталась!

- Слова богу, наконец-то развелась с пьяницей, - сочувственно поглядывая на старшую сестру, говорит Паша. - Теперь можно жить независимо. Пусть тут у нас в общежитии комнатенка и крохотная, зато сами собой распоряжаемся.

- Ладно, гости дорогие, - подливая всем пиво, произносит именинница. - Давайте еще выпьем по бокальчику и закусим - что есть в тарелках, да споем что-нибудь нашенское – задушевное!

Покончив с застольем, собравшиеся дружно разносят по соседним комнатам лишние столы и располагаются вокруг нашего дивана, рассаживаясь кто на стулья, кто на койки. В центре оказывается Феня с гитарой.

- Командуй, подружка! - кивает ей хозяйка, распахивая окно.

Гитаристка трогает струны, поворачиваясь ко мне.

- Сам-то случайно не играешь? - добродушно спрашивает она.

- Нет, - смущенно отзываюсь я. - Когда-то в деревне немного бренчал на балалайке.

- Тогда слушай и подпевай, где сможешь.

Она делает несколько вступительных аккордов и вполголоса запевает украинскую народную песню, аккомпанируя себе на инструменте. Паша и еще несколько девушек присоединяются к пению. Получается довольно слаженный хор. Слова популярной песни мне хорошо знакомы, потому что я не раз бывал на Украине. Детские воспоминания переносят меня в небольшое село под Бахмачем, где мы отдыхали летом с отчимом, когда началась война. Плавная, нежная мелодия неожиданно захватывает меня, заставляя забыть окружающее. В сознании воскресает далекое прошлое, волнуя оживающими образами близких тогда людей.

Потом мы вместе поем: "Ямщика", "Стеньку Разина", "Славное море - священный Байкал" и другие бессмертные творения русского духа, столь любимые в народе. Стены молодежного общежития сотрясаются от мощного рокота крепких голосов. Утомившись от громкого хорового пения, позволяющего каждому свободно самовыражаться без особой подготовки и вокальных данных, присутствующие просят мою соседку порадовать их сольным исполнением старинных романсов и шедевров из репертуара Петра Лещенко.

- Спой, Феничка! Уважь в такой день! - обращается к ней именинница. - Потешь душу! Право, не знаю, кто лучше тебя может петь эти вещи.

- Ты нам вместо Руслановой. Говорят, она теперь в немилости, где-то в Сибире-матушке мается, - присоединяется к хозяйке одна из женщин. - Раз дан божий дар - грех его утаивать!

- Да у меня уж и пальцы не слушаются, - устало опуская гитару на пол, отнекивается та. - Дайте хоть передохнуть!

- Законное требование! - поддерживаю я гитаристку. - Пусть ее пальцы отдыхают! Могу пока познакомить вас с песнями, которые поют в Германии.

Все удивленно поворачиваются в мою сторону.

- Что ж, сержант, валяй! - прерывая воцарившееся в комнате молчание, отвечает за остальных сидящий у окна парень. - Мы с удовольствием послушаем!

Получив разрешение, я, слегка постукивая носком ступни в такт по полу, негромко напеваю характерные "Роза-мунду", "Анчен", "Корн-блюмен-блау" (Незабудку) и еще несколько популярных немецких песенок, особенно пленивших когда-то меня и прочно запечатлившихся в памяти за время почти пятилетней службы в группе оккупационных войск.

- А знаешь - здорово получается! - схватив меня за руку, взволнованно восклицает Феня. - Ты так передаешь мелодии, что не нужно даже музыкального сопровождения!

- Благодарствую за комплимент! Но у тебя выходит куда лучше, - смущенно бормочу я. - Так что принимай эстафету! Кажется, я дал тебе передышку.

- Ладно! - улыбается она. - Тогда, пожалуй, начну с этого.

Подняв на колени гитару, она уверенно трогает пальцами струны и с чарующей задушевностью, на свой манер, исполняет знаменитый лещенский шедевр о журавлиной стае, вынужденной покинуть осенью родные края. В её интерпретации песнь обретает новые краски. Боль и тоска расставания с домом искусно передаются певицей. Прозрачное, сочное меццо-сопрано наполняет пространство комнаты трепетно вибрирующими волнами, пробуждая глубокий отзвук в сердцах слушателей. Аккомпанимент гитары превосходно гармонирует с тембром редкого голоса.

Пораженный виртуозным мастерством исполнительницы, я с изумлением думаю о сидящей рядом женщине, способной быть одновременно и сварщицей на заводе, и вдохновенным художником в одном из самых сложных и утонченных видов искусства. После душещипательных "Журавлей", Феня не менее захватывающе поет "Вино любви", "Татьяну", "Цыганский романс", "Наш костер в тумане светит", затем - "Голубой тюльпан", "Дымок от папиросы" Вертинского и еще несколько чудесных произведений камерно-эстрадого жанра.

Почему-то все эти вещи по прихоти и тупоумному произволу всесильных временщиков, ведающих духовным миром советского человека, напрочь исключены из общесоюзного музыкального репертуара. Их можно приобрести лишь в самодельных записях на гибких пластинках, продаваемых из-под полы возле нотных магазинов. Впрочем, это делает запрещенные песни еще более популярными. Между тем за раскрытым настежь окном давно стемнело. На небе зажглись тысячи звезд.

Кто-то вдруг вспоминает, что уже половина одиннадцатого, а завтра - понедельник и, как обычно, надо рано вставать на работу. Мне тоже приходится спешить в казарму к отбою. Проводив сестер до их комнаты, я прощаюсь с Пашей и, осторожно взяв Феню за руку, подношу ее ладонь к губам.

- Спасибо за чудесный вечер! - целуя ей пальцы, с чувством признательности шепчу я. - Когда позволите снова навестить вас?

- Как только сумеете выбраться! - с улыбкой просто отвечает она. - После шести мы всегда дома.

Её тонкие пальцы ласково гладят меня по щеке. Бережно храня ощущение этого нежного прикосновения, я быстро иду знакомой тропой вдоль железнодорожного полотна, поднимаясь по косогору к Военведу. Неяркий свет луны на безоблачном небосклоне помогает ориентироваться в ночи. Радостные эмоции переполняют меня. В подсознании продолжает звучать восхитительный голос прелестной женщины, щедро распахнувшей мне своё сердце. С восторгом я замечаю, как и во мне растет светлое, доброе чувство, заставляя по-новому воспринимать мир, полный радужных красок и тайн, в постижении которых, возможно, и состоит сокровенный смысл человеческой жизни.

 

Несколько дней на аэродроме царит аврал. Не покладая рук мы трудимся на стоянках, обеспечивая спецрейсы особого отряда "Ли - 2", доставляющего в столицу воздушным путем запломбированные фанерные ящики, привозимые откуда-то на крытых армейских грузовиках. В нашу задачу входит снимать с машин, аккуратно забитые ящики, затаскивать их по стремянке в самолет и расставлять в грузовых отсеках по указанию бортмеханика. Ящики, несмотря на солидные габариты - размером в кубометр, довольно легкие по весу. Там явно не металлические изделия. На каждом из них черной краской написано: "Осторожно, не кантовать" и дана дата вскрытия, помеченная завтрашним утром. Последнее обстоятельство пробуждает мое любопытство.

- Что за сверхсрочный груз? - улучив момент, когда поблизости нет начальства, интересуюсь я у ефрейтора - шофера автофургона.

- Живой товар! - с усмешкой отвечает тот. - Хранить больше суток нельзя - передохнут.

- Как живой? - удивленно спрашиваю я.

- Да так! - смеется собеседник. - Там большие азовские раки, переложенные древесной стружкой, чтоб не расползались.

- Ты шутишь? - вырывается у меня недоверчивый возглас.

- Вовсе нет! - принимается объяснять шофер. - В Приазовье целый совхоз специализируется на разведении этих тварей. Их транспортируют живьем и варят перед употреблением, подавая к пиву. Считается лучшим деликатесом для посольств и кремлевской кухни. Кстати, и пиво ростовского завода у них очень ценится. Только его перевозят в вагонах-рефрижераторах.

- А мы были уверены, что выполняем важное правительственное задание, - пожимая плечами, произношу я. - Так по крайней мере нас инструктируют.

- Для генеральского пуза может оно и важное! - ефрейтор выразительно сплевывает на бетонку.

Почесывая затылок, я захожу в каптерку, где на очередной перекур собрались мои приятели технари. Делюсь с ними полученной информацией. Ребята реагируют однозначно.

- Вопрос стоит обмозговать! - весело потирает руки Санька Скрипин. - Лично я непрочь отведать азовских раков!

- Сварить их можно в питьевом бачке на бензопечке для прогрева моторов! - вносит рацпредложение моторист Михаил Бочаров.

- Не мешало бы предварительно достать соль и пиво! - деловито замечает Ефим Барский.

- Были бы деньги! Мы мигом смотаемся до ларька и обратно! - добровольно вызываются внести свою лепту рядовые Медшид и Гурам.

- Но как уволочь ящик? Их, наверно, считают? - Скрипин бросает на меня вопрошающий взгляд.

- Вряд ли это придет кому в голову, - отзываюсь я. - Экипажу поручено лишь транспортировать груз. Недокомплект никого не волнует - здесь не частная лавочка. Мы государственное оборонное звено!

- Тогда позаботься о здоровье звена, - кивает мой друг. - Адепты "Рейха" мечтают о вареных раках! Руководи операцией!

- Подкатывайте тележку от баллона с сжатым воздухом к автофургону! Да прихватите брезент, чтобы прикрыть сверху ящик, - распоряжаюсь я. - Пока нет поблизости офицерья, незаметно перевезем его к каптерке.

Приятели быстро реализуют мой план. Минут через десять один из ящиков оказывается в нашем распоряжении. Все с любопытством обступают добычу, ожидая вскрытия. Михаил Бочаров перекусывает пассатижами страховочную проволоку с пломбой и, ловко орудуя отверткой, с треском отдирает крышку. Возгласы восторга оглашают каптерку. Перед взором изумленных зрителей предстает живописная картина. Аккуратно переложенные белой древесной стружкой десять ровных рядов крупных буровато-коричневых живых раков, составляющих верхний слой ящика, слегка шевелят лапками и мощными клешнями, тщетно пытаясь разогнуть согнутый корпус.

- Их нарочно сложили пополам, чтоб лишить возможности двигаться, - высказывает догадку Гурам. - Так они не покалечат друг друга и не потеряют в весе.

- Какие здоровенные! Вдвое больше обычных, - говорит Медшид Медшидов. - Я таких еще и не видел!

- Водятся лишь в устье Дона в Приазовье, - выхватывая крайнего рака и крепко держа его сзади за центр спины, знающе заявляет Бочаров.

- А клешни у них, как настоящие пассатижи, перекусывают толстый прут. Так что пальцы лучше не подставляйте!

- Ладно, Мишка! Назначаю тебя сегодня обер-шеф-поваром нашего "Рейха", - обращается к нему Скрипин. - А ты, Медшид, дуй с Гурамом за солью и пивом!

- Без денег не дадут, - со вздохом напоминает тот.

- К сожалению и то правда, - спохватывается Санька. - Но как же без пивка! У меня вот только трояк уцелел. Ну-ка выкладывай на бочку у кого что осталось!

Ребята смущенно роются по карманом, выгребая последнюю мелочь. Я вдруг вспоминаю о недавно взятой у них взаймы сумме, которую по счастливой случайности не успел потратить в воскресенье, навещая своих новых знакомых. Мысль о милых сестрах из заводского общежития заставляет меня улыбнуться. Достав из нагрудного кармана пару червонцев, я без лишних слов сую их в руки приятелю.

- О! Это уже кое-что! - радостно восклицает он, вскидывая вверх правую ладонь. - Хайль фюреру за щедрость! Здесь хватит на соль и выпивку!

Медшид и Гурам, вооружившись питьевой канистрой, тотчас отправляются в военведский ларек. Скрипин принимается помогать Бочарову кипятить воду и бросать туда раков. Заодно они сжигают стружки и фанеру от ящика, чтобы не оставлять улик. Остальные вместе со мной продолжают трудиться на погрузке самолета. Через час набитый ящиками пузатый "Ли-2" взмывает в воздух, спеша доставить в Москву скоропортящийся живой товар. А мы, запершись в техкаптерке, весело смакуем свежесваренных соленых раков, запивая их разливным жигулевским.

Удачно проведенная операция приходится всем по вкусу, и в последующие дни, с теми же предосторожностями, мы повторяем ее, так как раковая страда еще в самом разгаре и авиалиния работает почти бесперебойно. Правда, денег на пиво больше нет и удается с трудом наскрести их лишь на соль, но это затруднение временное, поскольку в пятницу в части получка, которую нам аккуратно выплачивают раз в месяц.

За текущую неделю мне удается дважды ненадолго навестить пленившую меня обитательницу заводского общежития. Мои чувства к обворожительной певице становятся еще более нежными и возвышенными, так что я даже начинаю ощущать внутреннюю потребность выразить их в поэтической форме и посвящаю ей небольшое стихотворение. Впрочем, прочитать Фене свой новоиспеченный шедевр я пока не осмеливаюсь, решив угостить её прежде азовскими раками.

В ближайшую субботу мы договариваемся встретиться на ростовском горпляже, где летом в хорошую погоду можно отлично позагорать и вдоволь поплескаться в теплых и не слишком грязных пока еще водах тихого Дона. Санька Скрипин, Барский, Медшид и еще несколько ребят из соседних комнат выражают желание принять участие в совместной вылазке на природу. Накануне мы реквизировали два ящика с раками и содержимое одного из них сложили после варки в объемистый вещьмешок из прорезиненной ткани.

Прихватив с собой пустую канистру для пива, которое продается во многих местах и на пляже, наша компания, позавтракав в армейской столовой, трогается в путь, предвкушая заслуженный отдых. Дежурный офицер, выдавая техсоставу субботние увольнительные, зачитывает нам благодарность от командования части, за успешное обслуживание московского отряда "Ли-2", выполняющего срочное правительственное задание. Весело болтая о полученном от начальства поощрении, мы направляемся к остановке автобуса.

- Главное солдату - не теряться! - Хохочет Сашка Скрипин, хлопая по вещьмешку на широких плечах Медшида. - Тогда будешь и сыт, и пьян, и поощрение влепят вместо нагоняя!

- Наши офицеры даже не знают, что мы грузим на самолеты, - улыбаясь отзывается тот. - Да их это и не интересует.

- Ну, майор-то Гинзюк и начштаба подполковник Кротов наверняка в курсе дела, - замечает Ефим Барский. - Только они не дураки, чтобы разглашать государственные военные секреты. Обслуживание кремлевских воротил - первейшая задача любого ведомства!

Добравшись городским транспортом до пешеходного моста через Дон, мы переходим на другой берег реки и располагаемся на песке недалеко от воды, где я условился ждать девушек. Вскоре они присоединяются к нам. Я знакомлю Феню и Пашу со своими приятелями. На пляже, как всегда в жаркие дни по выходным, полно народа. Места здесь, впрочем, всем хватает, так как широкая песчаная полоса тянется на много километров вдоль низкого левого берега. Нередко весной его затопляют бурные паводки, и водная гладь простирается тогда почти до самого Батайска. Раскинувшийся на высокой правой стороне Ростов бывает в таких случаях полностью отрезан от этого своего ближайшего соседа.

Часа полтора мы дружно плещемся в Дону, заплывая порой до середины реки, где изредка проходят тяжело груженные чем-то баржи и резво проносятся юркие моторные лодки. Потом, жарясь на солнцепеке, я валяюсь на песке рядом с сестрами, невольно любуясь их бронзовым загаром. В ярких цветных купальниках, из плотно облегающей тело синтетической ткани, обе они выглядят очень эффектно. Особенно Феня, на которую засматриваются многие. Между тем кто-то из моих друзей успевает сходить в одну из пляжных палаток и наполнить канистру разливным пивом. До меня доносится голос Скрипина.

- Приглашай дам, Славка! Развязываем сокровенный мешок! - он машет мне рукой.

- Нас зовут на полдник. Пошли, девчата, - поднимаясь, говорю я. - Не будем отрываться от коллектива. В такую жару самое время побаловаться пивком с раками.

- С раками? - изумленно вскидывает брови Феня. - Где вы их наловили?

- Бьюсь об заклад, что никогда не догадаешься, - смеюсь я. - Представь себе - в ящике со стружками! И раки не совсем обычные. Я прежде таких крупных и не видывал!

В двух словах я рассказываю о проведенной нами операции по экспроприации части секретного живого груза, предназначавшегося для кремлевской и посольских кухонь.

- Кстати, то чудесное темноватое пиво, которым ваша соседка именинница угощала нас в прошлое воскресенье, возможно, сейчас как раз подают там с этими членистоногими, - добавляю я, подхватывая сестер под руки. - Так что не стоит мешкать, а то нам мало что достанется!

Мы присоединяемся к компании, чинно рассевшейся вокруг открытого прорезиненного мешка с вареными раками. Ефим Барский раздает всем бумажные стаканчики. Медшид разливает в них из канистры светлое жигулевское пиво.

- Не люблю алкогольного запаха, - капризно морщит носик Паша, опуская свой стакан перед собой на песок. - Но от столь зкзотической закуски - не откажусь!

- И правильно сделаешь, малышка! Азовские раки - редкое лакомство, - кладя перед ней на разостланную газету огромных розовато-бурых раков, кивает Скрипин. - Таких подают только в самых дорогих фешенебельных ресторанах.

Мой друг начинает красочно описывать столичные ресторации, хотя я знаю, что он и в Москве-то еще ни разу не был. Весело болтая, мы неспеша попиваем прохладное пиво и с наслаждением жуем мягкие подсоленные кусочки мяса, добывая их из-под похрустывающих на зубах раковых шеек и клешней. По мере того как вместительная канистра и прорезиненный вещьмешок пустеют, наши разговоры становятся все более оживленными. Тонус восприятия жизни у всех заметно повышается, задушевная беседа приобретает общий характер.

Ребята наперебой оказывают собеседницам знаки почтительного внимания. Все чаще звучит их задорный смех. Феня выражает сожаление, что не прихватила с собой гитару. Встретив её теплый, ласковый взгляд, я вдруг ощущаю необычайный наплыв вдохновения, в результате чего решаюсь обнародовать свой последний стишок, навеянный встречей с ней и нашими недавними свиданиями. Поборов стеснительность, присущую доморощенным стихоплетам, я негромко начинаю декламировать:

"О мудрые Боги - услышьте меня!

Устал я лишь тлеть без живого огня!

По грешной земле спотыкаясь брести,

И крест свой тяжелый смиренно нести!

Верните ж мне в сердце бурлящую страсть!

Чтоб мог я к ногам милой девы припасть!

Чтоб все клокотало, как прежде, в крови!

Чтоб стих мой звенел от безумной любви!"

Прочитав пару четверостиший, я церемонно беру руку избранницы и, прижав ее к груди, с чувством продолжаю:

"О добрая дама - утешьте меня!

Я к Вам обращаюсь средь серого дня!

Верните мне веру, надежду, любовь!

Пусть вновь закипит уж остывшая кровь!

Не будьте жестоки к поэту, ведь он –

По-прежнему в Вас безнадежно влюблен!

Как роз распустившихся пламенный куст,

Он полон к Вам нежных, возвышенных чувств!

Несколько мгновений сидящая вокруг компания изумленно хранит молчание. Наконец раздаются веселые возгласы: "Здорово!", "Не плохо придумал!", «Молоток – фюрер!». Приятели одобрительно поглядывают на меня.

- Не знала, что вы еще и поэт! - смущенно покраснев, отзывается Феня. - Но, если это творение ваше - то мне оно очень нравится. Так что, если сумею - постараюсь утешить!

Она звонко хохочет, не отнимая своей руки. Мы снова идем вместе купаться и чудесно проводим время до вечера. После этой субботы наши взаимоотношения становятся еще более близкими. Почти каждый день, как только служебные дела дают малейшую возможность, я отправляюсь знакомой тропой вдоль железнодорожного полотна к заводскому общежитию. Сестры встречают меня всегда с искренним радушием. Светлое личико моей возлюбленной тотчас озаряется яркой улыбкой. Паша под каким-нибудь предлогом тактично уходит к подружкам-соседкам, оставляя нас вдвоем.

Иногда я убегаю из казармы и после отбоя, так как по ночам здесь не устраивают проверок по койкам и перекличек, как было заведено в Германии. Правда, утром приходится возвращаться в часть чуть свет, чтобы к подъему быть на месте. Но к строгим армейским порядкам я привык и стараюсь по возможности напрасно не нарушать их. Это позволяет числиться среди дисциплинированных и получать по выходным увольнения.

- В конце лета меня опять посылают в Москву в центральную лабораторию для анализов горюче-смазочных материалов, хранящихся на аэродромном бензоскладе.

- В прошлый раз, сержант, вы не плохо справились с заданием, - подписывая командировочное удостоверение, говорит майор Гинзюк. - Надеюсь, и теперь все будет, как следует.

- Постараюсь оправдать доверие! - привычно щелкая каблуками, отзываюсь я.

 

Через час, поглядывая в иллюминатор на расстилающуюся внизу зеленую равнину, я уже лечу к столице полный приятных мыслей, о предстоящих свиданиях с родными и друзьями. "Как-то там - мать, брат,- думаю я. - Вот, наверно, обрадуются, снова увидев меня целым и невредимым. За четыре месяца после прошлого визита они не успели, пожалуй, даже соскучиться." Внезапно в памяти оживает встреча с поэтом-пьянчугой, с которым случай свел нас у фонарного столба на одной из московских улиц.

Его изборожденное морщинами, желтоватое лицо вдруг предстает передо мной, заставив сердце сжаться легкой спазмой. Мне пришлось в тот раз оставить его больного, в горячечном бреду на старой железной койке в маленькой промозглой комнатенке. Жив ли он? Эта мысль сверлит сознание, не давая покоя до самого приземления. Сдав бутылки с бензином в лабораторию и уточнив, когда надо прийти за результатами анализов, я к вечеру добираюсь к своим на Смоленскую.

Мать и брат, оказавшиеся дома, радостно обнимают меня и, усадив в гостиной, принимаются потчевать горячим борщом и последними новостями. Все ближние, слава богу, здоровы. Болтая о семейных делах, мы беседуем до полуночи. Утром, проводив мать на работу, а брата гулять во двор, я решаю отправиться на поиски человека, чьи произведения, несмотря на беглое знакомство, оставили в моей душе столь глубокий след. Яркие образы, созданные неизвестным мастером, невольно воскресают в памяти. Они захватывают воображение и, погружая в воплощенный словами мир, вызывают чувства восхищения и признательности к автору.

Дойдя до Баррикадной, я без особого труда нахожу пивную, где встретил когда-то незнакомца, так поразившего меня терцинами из дантовского "Ада". Непроизвольно ускоряя шаг, я быстро иду по улицам, пытаясь отыскать путь, которым мы брели в тот, пасмурный вечер под проливным дождем. В ярком свете летнего солнечного дня все выглядит иначе. Не сразу мне удается узнать каменный двухэтажный дом, где я оставил тогда больного поэта – бывшего учителя. Но вот, наконец, и он. В несколько шагов я пересекаю маленький дворик и, зайдя в общий коридор, оказываюсь перед знакомой дверью.

Уже взявшись за ручку, я на мгновенье останавливаюсь, охваченный недобрым предчувствием, и затем с силой дергаю её на себя. Предчувствие не обманывает. Я тотчас вижу, что в комнате все неузнаваемо изменилось. Нет в ней ни старого колченогого стола, ни книг, ни пишущей машинки. Лишь металлическая кровать осталась та же, но она теперь аккуратно застлана белым покрывалом. На коврике перед оконцем, играя с куклой, сидит девочка лет пяти. Ребенок испуганно смотрит на меня, готовясь расплакаться. Я поспешно закрываю дверь. Из соседней комнаты выходит женщина, провожавшая меня весной к сараю. Она узнает меня.

- Схоронили! Схоронили вашего дружка, - приветливо кивает она и тихо добавляет, - Странный был человек - все искал чего-то. Вот и доискался!

Я с волнением спрашиваю - неизвестно ли ей, куда делись вещи покойного.

- Вещи? - женщина окидывает меня недоуменным взглядом, - Да за его тряпье с машинкой и гроба-то приличного купить нельзя было.

- А где книги? Где все его рукописи?

- Вы вон про что. Так книги снесли старьевщику-букинисту, а остальной бумажный хлам сожгли. Новоселы, что заняли его комнату, почти месяц той макулатурой печь растапливали.

Заметив мой удрученный вид, соседка замолкает и просит минутку обождать. Вскоре она появляется из своей комнаты с пачкой старых, исписанных тетрадей.

- Только эти вот и сохранились, - женщина протягивает мне пачку.

Не в силах произнести ни слова, я беру тетради и возвращаюсь к себе восвояси. Дома с чувством горечи и скорби просматриваю пожелтевшие от времени тетрадные листы. То оказываются черновые наброски, отдельные призрачные следы, случайно оставленные художником на пути творчества. Ощущение непоправимой утраты и невольной причастности к трагедии, разыгравшейся на моих глазах, тяжким грузом ложится на плечи. В мозгу вдруг вспыхивают слова - "Рукописи не горят!" Где я вычитал их? Ах, да - у Булгакова в его книге "Мастер и Маргарита", так когда-то понравившейся мне. Сейчас эти три слова, представлявшиеся мне тогда вещими, кажутся злобной насмешкой над жестокой правдой жизни. Воистину беспредельны козни дьявольские!

- Горят! Еще как горят! - в отчаянии воздев вверх сжатые кулаки, восклицаю я. - Будь проклято сатанинское отродье!

- Что это с тобой? Кого честишь? - Бросая на диван мяч, спокойно спрашивает брат, пришедший как раз с прогулки.

- Да так, Вовик! - смущенно отзываюсь я. - Пытаюсь вот переварить очередную подлость врага рода человеческого!

- Лучше разогрей борщ и пропусти перед обедом стаканчик! - с присущей ему невозмутимостью, советует юный философ. - Куда легче будет переваривать!

Железная логика десятилетнего стоика действует на меня отрезвляюще. Взяв себя в руки, я со вздохом складываю тетради в пачку и засовываю её в книжный шкаф на верхнюю полку. Вместе мы идем на кухню обедать. Несколько дней, пока в лаборатории проводят анализ бензина, я прилежно посещаю близких родственников и друзей. Видеться-то с ними удается не часто. О прошлой встрече с поэтом-выпивохой и о его трагической судьбе я не решаюсь ни с кем даже поделиться. У каждого оказывается в жизни достаточно собственных бед и переживаний. Лишь с матерью я как-то завожу об этом речь. Но бедняжке явно не до высокой поэзии. Всегда трудные отношения с отчимом осложняются на сей раз еще и тем, что тот недавно сломал ногу и попал в госпиталь. Ей приходится не только работать и хлопотать по дому, но и заботиться о бывшем супруге.

Перед отъездом я тоже навещаю пострадавшего. Он лежит в одной из особых клиник в отдельной палате. Как старый член партии и директор солидного столичного предприятия, Григорий Федорович пользуется разными льготами. Его поместили в "Кремлевке", где оперируют и лечат известные врачи. Сломаной ноге это, впрочем, не помогает. Поврежденная у лодыжки кость упорно не заживает. С пакетом фруктов в руках, накинув белый халат, выданный на проходной, я прохожу к больному. Сильно осунувшийся и небритый отчим полусидит на койке перед распахнутым окном. Мы здороваемся, пожимая друг другу руки. Я раскладываю на тумбочке, у изголовья его постели, принесенные груши.

- Так-то, брат, видно - я свое оттопал, - печально произносит он, выбирая спелый плод. - Профессора предлагают ампутацию до колена - иначе, считают, может начаться гангрена.

- И ты согласен? - тихо спрашиваю я, подавая нож для очистки груши.

- Нет, конечно! - хмуро отзывается старый вояка. - Лучше уж вовсе околеть, чем ковылять остаток дней на деревяшке.

- Возможно, еще все пройдет! Кость на месте перелома срастется, - участливо замечаю я.

- Вряд ли, - с сомнением качает он головой. - Смотри, как распухла стерва!

Приподняв простыню, Григорий Федорович показывает вздувшуюся, как бревно, ногу. С минуту мы оба молчим. Потом, запахнув простыню, он откладывает в сторону недоеденную грушу и достает из глубин тумбочки бутылку "Анисовой".

- Сполосни-ка стаканы. Они в умывальнике на полке, - с грустной усмешкой командует он. - На том свете таких удовольствий не будет!

- Не повредит ли приему лекарств? - киваю я на бутылку.

- Хуже, чем есть, не станет, - машет он рукой. - Жить надо - пока жив!

- Прежде люди уповали на райские кущи в загробном царстве, - подавая стаканы, соглашаюсь я. - Теперь тешить себя подобными фантазиями – удается не многим.

- Наука развеяла библейские бредни, но по сути о строении мира мы почти ничего не знаем, - разливая водку, вздыхает отчим. - Может, вам с Вовиком посчастливится дожить до того времени, когда станет известно побольше. Давай-ка на прощание выпьем за это! Кто знает, свидимся ли ещё?

По русскому обычаю мы чокаемся полными стаканами и пьем горькую "Анисовую". В тот же день, получив в лаборатории результаты анализов авиационного бензина, я вечером покидаю столицу. Через сутки поезд прибывает в Ростов. Решив явиться в часть на следующее утро, я, с пустым чемоданом от образцов с пробами, спешу в заводское общежитие. Свет в комнате у сестер не горит. Видно, легли спать пораньше. Я барабаню по оконной раме условным сигналом. Вскоре парадная дверь распахивается. На пороге в халате и тапочках меня встречает Феня. Мы обнимаемся.

- Как съездил, милый? - шепчет она, ведя меня за руку по темному коридору. -Паша-то уже видит сны, а я только дремала и сразу услышала твой стук.

- Ничего, что я так поздно? - спрашиваю я, ставя чемодан в углу комнаты.

- Что ты! Я рада, - тихо отзывается моя подруга. - Только старайся не шуметь, чтоб не разбудить сестру.

На другой день утром я добираюсь, наконец, до штаба части и сдаю результаты анализов бензина, хранящегося в аэродромных цистернах. Жизнь в гарнизоне привычно течет своим чередом. В казарме меня радостно встречают сослуживцы.

- Вернулся? Как слетал? Что нового в Москве? - засыпают меня вопросами товарищи по комнате.

Я вкратце делюсь с приятелями впечатлениями, рассказываю о болезни отчима, о посещении кремлевской клиники, о так расстроившей меня смерти поэта-выпивохи и гибели его удивительных творений.

- Этого можно было жидать, - мрачно кивает Санька Скрипни. - В нашем царстве-государстве процветают лишь придворные подхалимы, славящие на все лады партию и правительство.

- Да разве еще те подпевалы, что чирикают о любви и счастье советского человека, - подхватывает Ефим Барский.         

Я в свою очередь интересуюсь у ребят, как дела у них.

- Здесь все по-прежнему! Ишачим, как того требует Родина, - усмехается мой бравый штурмбанфюрер. - Самолетов сейчас поменьше, только иногда залетают. Но инженер нашел нам новое занятие. Решил превратить свою четырехколесную развалюгу в конфетку.

- То есть? - недоумеваю я.

- Ты ведь знаешь, что он приобрел "Опель Адмирал", еще довоенного образца. У какого-то полковника по дешевке выторговал. - объясняет тот. - Так теперь капитан надумал перебрать мотор и сменить изношенные детали. Уже несколько дней весь техсостав возится с его чертовой колымагой и конца-края тому не видно.

- Перебирать мотор без заводских запчастей - дело дохлое, - замечает Михаил Бочаров. - Многие узлы приходиться подгонять вручную, на глазок. Что из этого получится - одному богу известно!

- Скажи лучше Сатане! - роняет Барский. - Мне пришлось запороть четыре резца на токарном станке, прежде чем удалось выточить на поршнях лунки для новых колец.

- Сайкин - мужик упрямый, - говорит Медшид Медшидов. - Что ему в башку взбредет - обязательно осуществит. Себя не пожалеет, а своего добьется!

- Ладно бы себя не жалел, - насмешливо морщит губы Скрипин. - А то запрягает и нас в собственную упряжку!

- Все едино на кого горб гнуть, - пожимает плечами Гурам. - Пока срочную службу не отбарабаним, не одни, так другие начальники будут на нас землю пахать. Для того и армию раздули - по восемь лет домой не отпускают, змеи подколодные!

- Пошли-ка в столовую, братва! - спохватывается кто-то. - Кажется, уже была команда строиться на обед.

Целых две недели и я вместе с другими тружусь, восстанавливая облезлый "Опель Адмирал", возивший когда-то гитлеровских холуев и перешедший после победы в качестве трофея к нашим армейским бонзам. Когда удается общими усилиями отремонтировать мотор и ходовую часть, инженер решает заново покрасить свою машину. Для этого приходится сдирать старую краску, зачищать наждачными шкурками неровности, потом пару раз наносить грунтовку и по ней уже класть пульверизатором несколько слоев блестящей светло-голубой авиаэмали, применяемой на самолетах и потому всегда имеющейся на складе.

Зато некогда шикарный лимузин в конце концов становится как новенький и довольный, торжествующий капитан лихо гоняет на нем по гарнизону и в город, вызывая завистливые взгляды менее изворотливых офицеров и их жен. Следует, впрочем, заметить, что отношение Сайкина к подчиненным заметно меняется в лучшую сторону. Совместный труд по восстановлению его "Опель Адмирала" оказывается полезным и нам. Теперь инженер не так придирается ко всем и чаще отпускает нас в увольнительные. Для меня это особенно важно, так как начинается учебный год.

В первых числах сентября я прихожу в Ростовскую заочную среднюю школу, куда сдал в июле документы, и узнаю расписание занятий. Моя фамилия числится в списке десятого "Б". Радостное чувство по поводу удачно проведенной операции по изготовлению справок, которые не вызвали подозрений, сменяется заботами о приобретении книг, необходимых для учебы. Но купить их не сложно. Куда труднее трижды в неделю являться по вечерам на уроки. Их ведут разные учителя и с каждым приходится объясняться и договариваться, чтобы прощал мои опоздания и прогулы, избежать которых в армейских условиях практически невозможно.

К счастью, педагоги относятся к таким проблемам с пониманием, на то и школа заочная. Они требуют лишь своевременной явки на регулярно проводимые контрольные работы и зачеты. Литература, русский и иностранный язык меня не волнуют, их я готов сдавать в любое время. Хуже с математикой, физикой и химией, требующих усидчивой работы. Все, что я учил когда-то по этим предметам, почти напрочь забыто. Приходится многое штудировать заново. Подбадривает лишь то, что большинство одноклассников так же имеют перерывы в учебе и подготовлены к занятиям не на много лучше. С одним из них, слесарем вагоно-ремонтного завода Иваном Фокиным, демобилизованным год назад, я вскоре завожу прочную дружбу.

- Главное - сделать грамотно шпаргалки и уметь ими пользоваться, - уверенно заявляет мой новый друг, показывая набор маленьких снимков, отпечатанных на глянцевой фотобумаге и пестрящих множеством формул, едва различимых простым глазом. - С помощью таких схем не страшна никакая тригонометрическая муть с её синусами и тангенсами. Вот с литературными сочинениями и немецким посложнее. Тут придется попотеть!

- У меня наоборот, - говорю я. - С языками проблем нет, а задачки решаю туго.

- Тогда сам бог свел нас, - смеется Иван. - Я научу тебя справляться со счетно-вычислительной белибердой, а ты уж выручай в пустобрехательных дисциплинах.

Мы договариваемся о взаимопомощи и стараемся на контрольных садиться за одну парту. Подобный альянс оказывается весьма результативным. Фокин снабжает меня мастерски сделанным набором всевозможных формул. Разобравшись в них, я с удивлением замечаю, что казавшиеся прежде необычайно трудными задачи в действительности не столь уж мудрены, и постепенно сам начинаю решать их не хуже соседа. Со своей стороны по гуманитарным предметам я как могу помогаю приятелю. Таким образом оба мы вскоре попадаем в число наиболее успевающих учеников класса.

 

Конечно, совмещать полуподпольную учебу, занимаясь урывками по школьной программе, с нудной казарменной суетой, с регулярными караулами, нарядами и нелегкой работой авиамеханика, отнюдь не просто. Тем более, что и отказываться от мирских радостей, доставляемых любовью к недавно обретенной подружке, я не собираюсь. Хотя посещать заводское общежитие мне удается теперь не часто, но два-три раза в неделю, пусть ненадолго, я вижусь с Феней и наши мимолетные встречи неизменно волнуют нас и дарят чувство глубокого наслаждения. Чтобы успевать всюду и не загреметь при этом на губу, приходится крутиться как белка в колесе, постоянно помня об осторожности. Только опыт многолетней службы и спортивные навыки боксера позволяют выдерживать нагрузки.

- Не слишком ли лихо скачешь? Глянь - что от тебя осталось, кожа да кости! - с усмешкой поглядывая на меня, произносит как-то мой друг Санька Скрипин во время очередного перекура в аэродромной техкоптерке. - Загорелась тебе эта школа. Сдал бы за десятый после демобилизации!

- Итак семь лет потеряно, - распластавшись на лавке, со вздохом отзываюсь я. - Потом будет поздно поступать в ВУЗ.

- Жить можно и без высшего образования, - замечает Михаил Бочаров. - Мне, например, и семи классов хватит. Сыт по горло наукой!

- Смотря как жить, - почесывая затылок, глубокомысленно говорит Ефим Барский. - У каждого свои запросы и потребности!

- О вкусах не спорят! - миролюбиво роняет Медшид Медшидов, закуривая самокрутку.

В этот момент меня вызывают в штаб к командиру части. Недоумевая, зачем я понадобился высокому начальству, бреду к штабному корпусу. Майор Гинзюк встречает меня у дверей своего кабинета.

- Ваш отчим скончался, сержант, - с сочувствием в голосе говорит он. - Получена официально заверенная телеграмма. Семья просит отпустить вас на похороны. Они состоятся послезавтра. Я уже распорядился оформить документы. Возьмите их у секретаря и поезжайте, не теряя времени! Полагаю, неделю без дороги вам хватит.

Поблагодарив офицера, иду получать бумаги. В тот же день с первым попутным поездом - выезжаю в Москву. Трясясь на жесткой верхней полке общего вагона, с шинелью под головой вместо подушки, я думаю об отчиме. Его небритое, осунувшееся лицо, каким я видел его в кремлевской больнице, оживает передо мной. В ушах снова звучит знакомый с ранних лет голос. Он сказал тогда: "Жить надо - пока жив!" Как точно отражают эти слова бойцовскую суть его неординарной натуры. Старый вояка, прошедший огни и воды, побывавший на фронтах, в плену, не однажды контуженный, остался до конца верен себе. Отказавшись от предложеной профессорами ампутации, он храбро предпочел смерть незавидной участи одноногого калеки. Сейчас я вдруг ясно осознаю, что в тот раз он прощался со мной, не надеясь больше увидеться.

В памяти проносятся эпизоды из далекого детства. Григорий Федорович, бывший заслуженный командир красной гвардии, стал моим отчимом, когда мне было два года. С той поры до начала Великой отечественной войны мы жили под одной крышей. Он научил меня плавать в бассейне Сандуновских бань, не раз водил смотреть парады на Красной площади, куда имел пропуск как ответственный министерский работник. Грозный июнь сорок первого мы встретили на Украине, в маленьком селении под станцией Бахмачи, и вместе с потоком беженцев под бомбежками немцев отступали с отходящими частями, чтобы не оказаться по ту сторону быстро надвигавшегося фронта. Попасть в лапы фашистов - означало для старого члена партии верную смерть.

Позже, когда гитлеровские полчища подходили к Москве, мы с матерью и братом, родившимся в бомбоубежище во время налета вражеской авиации, были отправлены в эвакуацию, а отчим остался защищать столицу. В сорок третьем после возвращения из эвакуации семья наша распалась. Григорий Федорович сошелся в ту пору с другой женщиной, и моей матери пришлось с ним развестись. Они официально расторгли брак и даже разделили общую жилплощадь. Но недавнее несчастье опять сблизило прежних супругов. Мать не могла оставить больного без помощи. И вот через день предстоит его хоронить.

Впрочем, должен заметить, что мои чувства к отчиму всегда оставались неизменными. Я не очень-то любил этого человека за вспыльчивый, вздорный характер, однако уважал за мужество и был искренне огорчен его смертью.

Дома в Москве меня встретили убитая горем мать и брат Вовик, растерявший свою философскую невозмутимость и беспомощно взирающий на происходящее.

- Наконец-то ты приехал! - обнимая меня, всхлипывает мать. -Хорошо хоть на похороны отпустили. Это брат Митя посоветовал послать в часть заверенную телеграмму. Он знает армейские порядки.

- По семейным обстоятельствам мне оформили недельный отпуск, - киваю я. - Как это все случилось с отчимом?

- Ты же знаешь Григория. Трижды врачи предлагали ему ампутацию ноги, но он отказался наотрез. А другое лечение не дало результатов, лишь продлило его муки. - Мать тяжело опускается на диван, отвернув лицо, чтобы скрыть слезы.

- Что с погребением? Кто занимается организацией? - спрашиваю я, присаживаясь рядом.

- Предприятие, где он был директором, обещало помочь с транспортом, гробом и оркестром, - принимается объяснять она. - Нам надо лишь устроить поминки и выхлопотать место на кладбище. А это сейчас в Москве не просто.

- Как же быть?

- Я поручила это сестре. Только ей по силам решить такую проблему. Маничка ведь в годы войны была секретарем Первомайского райкома. Кажется, она сумела отвоевать кусочек земли на Введенском кладбище.

- А что будет с комнатами Григория Федоровича? - интересуюсь я.

- На них претендует Шинкина Маруся, одна из последних его сожительниц. Но, так как их брак не оформлен то, думаю, что обе комнаты отойдут теперь райжилуправлению. Наши чиновники умеют прибирать такие вещи к рукам. Ты, наверно, голоден с дороги? - спохватывается она. - Идем-ка на кухню, я еще и Володю не покормила. Он сегодня опять не пошел в школу - переживает бедняжка смерть отца.

Позже мы с матерью отправляемся в магазин похоронных принадлежностей - выбираем венок, ленту с надписью "От родных и близких" и цветы для предстоящей погребальной церемонии. Потом мотаемся до вечера по гастрономам, закупая водку и снедь для традиционных поминок, как положено на Руси. Из гостиной приходится вынести все лишнее, чтобы расставить там столы и стулья. Их охотно дают соседи по лестничной клетки, выражающие нам сочувствие. На другой день с утра мы втроем - мать, брат и я, торчим у больничного морга, в ожидании гроба, автобусов и сослуживцев отчима, которые должны подъехать для участия в похоронах.

Внезапно мать берет меня за рукав, показывая на старшего лейтенанта артиллериста, появившегося у проходной.

- Это Алеша Трифонов - племянник Григория Федоровича из под Владимира, - говорит она. - Он учится сейчас в Военной политакадемии. Я сообщила ему о смерти дяди. Познакомься с ним!

Старший лейтенант подходит к нам. Мы пожимаем друг другу руки. Я вздыхаю с облегчением - хоть будет с кем гроб нести. К полудню подкатывают два больших автобуса. На одном из них - десятка полтора мужчин и женщин, сотрудников предприятия, где работал отчим; на другом - духовой оркестр из шести музыкантов, обитый красным кумачем гроб и пара венков из еловых ветвей с цветами и лентами. С помощью шофера мы с Алексеем снимаем гроб с машины, заносим его в помещение морга.

На покрытом желтой клеенкой столе в небольшом полутемном зале, пропитанном сладковато-едкими ароматами хлороформа и гашеной извести, лежит тело покойного. В своем темно-синем выходном костюме и белоснежной рубахе с ярким галстуком, гладко выбритый и аккуратно причесанный, Григорий Федорович кажется совсем живым. На мгновение я останавливаюсь перед ним, пораженный необычайным преображением.

На его бледном, похудевшем лице застыло выражение спокойствия и умиротворения, как бывает с людьми во сне. На лбу, щеках и у глаз почти не видно морщин. Он точно помолодел лет на десять и стал удивительно похож на того сильного, крепкого бодрячка, каким я помнил его еще до войны, когда мы вместе отдыхали на Украине в доме матери той самой Мотри - девочки чуть постарше меня, к которой я испытывал тогда первые нежные чувства.

- Смотри-ка, как изменила смерть его облик - тихо произносит Алексей, так же изумленный неожиданной метаморфозой. - Когда мы виделись с ним в последний раз, дядя выглядел гораздо старше.

- Трудно даже поверить, что он мертв, - соглашаюсь я, невольно трогая покойника за руки, мирно скрещенные на широкой груди.

Однако холодные, затверделые пальцы отчима не оставляют сомнений в том, что он пребывает уже в ином мире. Мы с трудом поднимаем грузное тело со стола и укладываем в гроб. Потом с помощью других мужчин выносим гроб из помещения морга и ставим на машину, предварительно накрыв его крышкой.

- Куда ехать? - обращается шофер к матери. - На каком кладбище захоронение?

- Сначала завезите нас на Смоленскую, - просит та. - Пусть жители дома простятся с телом. Гришу многие знают. Кто захочет проводить в последний путь, поедет с нами. Мест в автобусах хватит.

Вместе с музыкантами мы едем на первой машине, где стоит гроб. Второй автобус движется следом за нами. Мать и Вовик сидят рядом со мной, прижавшись друг к другу. По щекам их скатываются слезы. Алексей, расположившийся в конце салона у задней двери, придерживает рукой крышку гроба, сползающую в сторону от тряски на ухабах. Вскоре мы въезжаем во двор нашего дома.

- Хотите занести его в квартиру? - спрашивает Алексей.

- По крутой лестнице на пятый этаж гроб не поднять, - вздыхает мать. - Поставьте его тут.

Она показывает на лавку у детской песочницы. Поместив туда гроб, мы снимаем с него крышку и становимся вокруг, держа в руках венки с цветами и лентами. Музыканты играют похоронный марш. Грустные, медленные звуки оркестра разносятся по двору. На балконах и в окнах нашего "т"-образного пятиэтажного здания появляются люди. Из соседних подъездов выходят старики, знакомые покойного, и присоединяются к нам. Тут же шныряют любопытные мальчишки. Проиграв несколько траурных мелодий, музыканты с инструментами поднимаются обратно в автобус. Мы заносим туда гроб и венки. Мать приглашает всех, желающих ехать, - садиться в машины.

На Введенском кладбище к нам присоединяются родственники. Длинной процессией под звуки духового оркестра мы шествуем по центральной кладбищенской аллее, катя обитый кумачом гроб на небольшой коляске-катафалке. Потом несем гроб на плечах по узкому проходу между могильными оградами к отведенному месту. Пара могильщиков, вооруженных лопатами, указывают путь. Вот и свежевырытая могила. Мы ставим гроб на краю, и сослуживцы Григория Федоровича начинают произносить последние надгробные речи. Затем по очереди все прощаются с покойным.

Могильщики забивают гвоздями крышку и с помощью толстых веревок опускают гроб в яму. Собравшиеся бросают туда по горсти земли. Рабочие дружно берутся за лопаты и через несколько минут погребальная церемония заканчивается. На тех же автобусах мы возвращаемся домой. Традиционные поминки проходят у нас на квартире. Тридцати бутылок водки и солидной горы закусок, закупленных накануне, едва хватает на пятьдесят человек, принимающих участие в похоронах и пришедших помянуть отчима. Обсуждая горестное событие со старшим лейтенантом, его племянником, и мы осушаем по бутылке "Московской".

- Жаль, дядя Гриша не дожил до выпуска моего из академии, - уронив захмелевшую голову на ладони, печально произносит Алексей. - К Новому году мне должны присвоить звание капитана. Могли бы вместе обмыть четвертую звездочку.

- Кем ты станешь после окончания Ленинки? - интересуюсь я.

- Как минимум замполитом в одной из артиллерийских частей, - не без гордости отзывается тот и, помолчав, доверительно добавляет. - С развитием ракетной техники в ближайшие годы наш род войск будет в армии главным.

Протрезвившись на следующий день, я помогаю матери убирать посуду, а потом еду с ней на кладбище хлопотать об установке чугунной оградки вокруг места захоронения. Введенское кладбище, находящееся почти в центре города, считается в Москве после Новодевичьего и Ваганьковского наиболее престижным. Когда-то оно называлось Немецким, потому что там хоронили в основном иностранцев. Получить здесь для гроба клочок земли не так просто. Немногие, кому это удается, стараются закрепиться на отвоеванной территории.

- Хорошо бы побыстрей сделать цветник и заказать надпись на мраморной плите, - с грустной улыбкой поглядывая на меня, говорит мать. - Возможно, вскоре еще кому-нибудь из нас понадобится тут прописка.

- Как всегда, шутишь! Полагаю, спешить сюда незачем, - отзываюсь я, подравнивая могильный холмик лопатой.

- Смерть - дело неотвратимое! С каждым рано или поздно такое случится, - вздыхает она. - Тогда уж лучше покоиться здесь, чем вне города, у черта на куличиках, куда никто из родных и добраться не сможет.

- Вряд ли на том свете нас будут тревожить подобные проблемы, - пожимаю я плечами. - Или ты веришь в загробное бытие?

- Нет, конечно! Только память о близких необходима не мертвым, а живым. Я думаю о вас с Володей, сынок, - тихо произносит мать.

- Жить надо - пока живы! - соглашаюсь я, неожиданно вспомнив, что именно эти слова сказал отчим, когда мы виделись с ним в последний раз.

Трое суток я ежедневно езжу на кладбище, пока удается, наконец, установить вокруг могилы металлическую ограду, залить вместе с рабочими бетонный цветник и поставить небольшую надгробную мраморную плиту с соответствующей надписью. Оставшиеся пару дней я отдыхаю от кладбищенских забот дома, стараясь помочь матери выйти из депрессии, вызванной смертью бывшего супруга. По вечерам после своей работы к нам на Смоленскую приходит утешать мать её сестра Мария Федоровна.

- Напрасно, Зиночка, ты так переживаешь, - заботливо разливая всем чай, говорит она. - Хоть о мертвых плохо не поминают, но, право, твой Григорий не стоит того, чтобы столько горевать о нем. Взгляни на вещи реально! При всей его внешней импозантности, он был по сути обычным приспособленцем. Просто жалкий бабник и мелочный эгоист. Разве ты мало от него настрадалась?

- Все мы не безгрешны, - вытирая слезы, возражает мать. - Однако двадцать лет прожили под одной крышей. Было много и хорошего. Это не легко забыть!

- Вот о чем стоит жалеть - так о вашем разделе квартиры, - замечает моя тетушка. - Ведь я предупреждала - не делай этого. Теперь в его комнаты вселят других. Будешь с детьми жить в коммуналке с соседями, а что это такое - сама знаешь.

- Не могла же я бесконечно терпеть его распущенность, - всхлипывает мать. - Он опустился до того, что по пьянке поднимал на меня руку и открыто приводил в дом уличных женщин.

- Тут, разумеется, ты права, - пододвигая ей чашку, кивает тетя. - Я бы тоже такого хамства не вынесла. К стыду нашему, это случается с чиновниками все чаще. Чем дольше они сидят в своих директорских креслах, тем больше теряют человеческий облик.

- Я все надеялась , что с годами Гриша образумится, - продолжает мать. - Ему ведь уже давно за пятьдесят, и сынок у нас с ним Володик, которого он так любил. Могли бы жить дружной семьей.

- В наше время, к сожалению, это удается не многим, - вздыхает Мария Федоровна. - Война всем испортила жизнь. Я не говорю уж о тех, кто не вернулся с фронта, как наша Аничка. Пока лучшие люди клали свои головы на полях сраженья и не жалея сил трудились в тылу, подонки заботились лишь о собственных удовольствиях и сейчас продолжают заниматься тем же, пользуясь чинами и званиями.

- И партбилетами! - негромко добавляю я. - Без них ни должности, ни звания не заработаешь!

- Увы, тут вынуждена с тобой согласиться, - наливая и себе чай, устало роняет тетя. - Мне, бывшему секретарю райкома, это известно получше, чем кому-либо. Все карьеристы первым делом запасаются членством. После революции и особенно после отечественной войны они, как мухи на мед, ползут на теплые местечки, превращая страну в личную кормушку.

- А что ж диктатура пролетариата? - усмехаюсь я.

- К счастью, в руководстве партии не одни мухи, - помрачнев, отзывается собеседница. - Кое у кого хватает ума и смелости выметать их из наших рядов.

- Боюсь, что чаще те выметают таких смельчаков, - не сдаюсь я. - Во всяком случае с тобой-то, кажется, именно так и произошло?

- Когда кончилась война, я сама ушла из райкома, - говорит тетя. - Быть секретарем, отвечать за судьбу тысяч людей - не просто. Не женское дело - тащить подобный воз. И мужики-то тут не выдерживают. Либо сопьются, либо сами становятся не лучше мух.

Мы беседуем допоздна, пока мать не спохватывается, что пора уж сестре - домой, где её ждут дети. Я провожаю тетушку до метро. Мой недельный отпуск, полученный для похорон отчима, подходит к концу.

Я снова возвращаюсь в часть продолжать свою затянувшуюся на восьмой год, опостылевшую до чертиков, срочную службу. Ростов встречает меня осенним дождем и слякотью. Хорошо хоть, что холода теперь не страшны. Вместо промозглых палаток мы живем в теплой казарме, выстроенной собственными руками, и можем не опасаться приближающихся заморозков. На аэродроме, как обычно в эту пору, полно работы. Приходится налаживать и проверять бензопечки для прогрева самолетных двигателей, ремонтировать снегоочистительные машины, словом, готовить технику, стоянки и заправочное хозяйство к эксплуатации в зимних условиях.

Два-три раза в неделю мне удается по вечерам кое-как вырываться в город, выкраивая время для занятий в заочной школе. Изредка я забегаю и в рабочее общежитие к своей подружке. Встречи с Феней не только радуют, но и тревожат меня. Наши взаимоотношения нельзя назвать простыми. Эта замечательная женщина любит по-настоящему, всем сердцем, с каждым днем привязываясь ко мне все больше. Я, со своей стороны, плачу ей искренним, светлым чувством, хотя в глубине души понимаю, что наша связь не может быть прочной. Ведь рано или поздно меня отпустят на гражданку. Вполне вероятно, что это произойдет весьма скоро.

А после затянувшейся восьмилетней службы, я собираюсь учиться в ВУЗе и серьезно заняться литературой. Это значит - еще лет десять придется жить на случайные заработки и обзаводиться семьей будет не очень-то удобно. Да и могу ли я пригласить её в Москву, где в двух небольших комнатенках общей коммунальной квартиры уже проживают мать с братом. И вообще неизвестно, как сложится потом моя судьба. Во всяком случае рисковать чужой жизнью, реализуя собственные трудно осуществимые планы, представляется мне по меньшей мере неразумным.

 

К чести моей подруги следует заметить, что она, обладая тонкой интуицией и здравым умом, превосходно понимает ситуацию и, хотя по молчаливому соглашению мы никогда не касаемся этой темы, делает все, чтобы то, что входит в понятие будущего, не мешало и не омрачало настоящего. Ни разу с уст её не срывается ни малейшего намека на что-либо похожее на жалобу. Лишь мимолетные, беглые взгляды Паши, выражающие подчас плохо скрытое сострадание, позволяют догадываться, что данный вопрос не может не волновать и её сестру.

Стоически храня философский подход к сложным переплетениям житейских проблем, я пытаюсь хоть как-то возместить свою невольную социально-бытовую несостоятельность и по возможности лишний раз чем-нибудь порадовать возлюбленную. Под новый год, за добросовестную работу и примерное поведение, начальстве милостиво дает старослужащим, заждавшимся очередной демобилизации, увольнение из казармы на целые сутки. Заняв у приятелей денег, я спешу к Фене. Мы решаем с ней организовать настоящую елку. Паша с восторгом одобряет затею.

- Я видела распродажу елок недалеко от зоопарка, - говорит она. - Их привезли откуда-то издалека на грузовиках. Только стоят очень дорого!

- Пусть цена тебя не беспокоит, - смеюсь я. - Идем! Поможешь дотащить её!

- А я буду пока готовить праздничный стол, - весело кивает Феня.

Через час мы вносим в маленькую комнату большущую пушистую ёлку, самую крупную из тех, .что оставалась ещё не проданной на местном рынке. Радуясь, как дети, сестры принимаются наряжать зеленую красавицу. Они ловко орудуют ножницами, вырезая из бумаги и искусно раскрашивая самодельные звезды и другие украшения, подвешивая их среди ветвей на нитках. Наша покупка становится предметом живейшего обсуждения для всего многолюдного общежития. В дверь то и дело заглядывают любопытные соседки-подружки.

- Пахнет настоящим хвойным лесом! - замечает кто-то из коридорных зрителей. - Сюда бы еще музыку! Тогда хоть всю ночь пляши под такой ёлкой!

- Будет и музыка! - хлопнув себя по лбу, авторитетно объявляю я. - Дед Мороз подготовил для вас рождественский подарок. Надо лишь сбегать за ним в казарму.

- Что еще надумал? - озабоченно вскидывает брови Феня.

- Это уж новогодний секрет, - усмехаюсь я. - Когда вернусь, узнаешь. Только бы каптерку не заперли.

Бодрым аллюром я мчусь к Военведу, радуясь, что наконец-то сообразил, чем скрасить предельно скромную в материальном плане жизнь сестер. Подарю-ка я им свой "Телефункин". Ведь радиопримник стоит без дела в закрытой каптерке, так как держать его в комнате, где мы живем, не положено. В казарме, разыскав старшину, я снимаю со стеллажа приемник и засовываю в рюкзак. С грузом неспеша шествую обратно. Приемник - единственно ценная вещь, которую я привез из Германии. Почти пять лет он служил мне верой и правдой, помогая изучать чужие языки.

Вспомнив, как пришлось отбивать его при возвращении на родину от подвыпивших проводников по дороге в Ростов, я невольно улыбаюсь. Только чудом удалось тогда сохранить его. Теперь этот музыкальный ящик, с отлично работающими диапазонами коротких и средних волн, обретет достойных хозяек, внесет в их серые будни чуть побольше яркого света. В конечном счете, информация - важное звено в процессе духовного развития, - думаю я. - А в нашем мире, за железным занавесом, возведенном подлыми мухами-паразитами - это, пожалуй, предмет первой необходимости.

Неожиданно всплывшая в сознании мысль, о назойливых насекомых, пробуждает во мне веселое чувство. В памяти оживает недавняя беседа с тетушкой в Москве, после похорон отчима. Как все-таки метко нашла она этот образный термин! Как точно определила понятие, позволяющее постичь сокровенный смысл зловещей метаморфозы, происходящей со страной. Не зря рабочие завода "Серп и молот" выбрали её в тяжкую годину войны, когда с неба сыпались фашистские бомбы, секретарем своего Первомайского райкома.

Моя храбрая тетя умела мыслить, разбиралась что к чему! Именно бюрократы-чиновники, как алчные мухи, ползут к управленческой кормушке, заботясь лишь о собственном благополучии. Все государство, превращенное в полицейскую машину, практически уже давно служит им. Погруженный в свои размышления, я незаметно добираюсь до общежития. Оказавшись в комнате с наряженной елкой, торжественно водружаю поблескивающий лаком "Телефункин" на подоконник и втыкаю штепсель в розетку.

Повращав шкалу настройки, нахожу подходящую танцевальную музыку. Даже безо всякой антенны фирменный немецкий агрегат прекрасно ловит множество станций, позволяя выбирать мелодии по вкусу. Волшебные звуки штраусовского вальса, лаская слух, заполняют окружающее пространство. Я подхватываю Феню за талию и кружу по комнате на крохотном пяточке, оставшемся между кроватями, столом и елкой.

- Где ты достал приемник? - нахмурив брови, с упреком произносит она. - Он стоит не одну месячную получку. Мы не можем принять такой подарок!

- Не болтай чушь! - целую я ей руку. - Его прислал дед Мороз с берегов Эльбы. Если не понравится - вернешь ему. Но право - зачем обижать славного старика. Он добросовестно выполняет свою миссию.

- И по размеру радиоприемник невелик, а как здорово ловит музыку, - усиливая громкость вращением рукоятки, восторженно говорит Паша. - Можно даже устраивать общие танцы.

Она широко распахивает дверь в коридор и выходит туда, зовя подруг. Вскоре там кружит уже несколько пар. Натанцевавшись в охотку, молодежь рассаживается вокруг елки на койках сестер и, усмирив "Телефункин", решает попеть под гитару что-нибудь из любимого репертуара. Феня снимает со стены инструмент и с улыбкой спрашивает:

- С чего начнем, девоньки?

- Давай "Домик с мезонином", - просит одна из соседок.

Кивнув, гитаристка делает пару вступительных аккордов и, чуть трогая струны, тихо запевает. Остальные негромко подхватывают. Незнакомая мне грустная песенка с нежной, простой мелодией являет приятный контраст с резкими ритмами недавно звучавшей на весь дом джазовой музыки. Потом подружки принимаются за старинные романсы и популярные народные напевы. Вдруг кто-то спохватывается, что уже половина двенадцатого - пора за стол провожать старый год и готовиться к встрече нового. Почти все гости расходятся по своим комнатам, следуя традиции отмечать такой праздник в кругу семьи.

С нами остается лишь живущая напротив соседка, чьи именины мы когда-то справляли в начале нашего знакомства.

- Мой-то Петр успел уже надраться под завязку, - вздохнув, говорит она. - Будить его сейчас бесполезно. Не встанет, Ирод, хоть из пушки пали! Так что, если позволите, побуду немного у вас, полюбуюсь чудесной елочкой.

- О чем речь, Катенька! - смеется Феня. - Дело житейское. Мы тебе всегда рады!

Отодвинув елку подальше в угол, мы усаживаемся вокруг стола. На нем уже торжественно красуются три бутылки: шампанское, портвейн и "Московская водка". Рядом в тарелках - закуска: холодец, заливная рыба, зелень, тонко нарезанный черный и белый хлеб.

- Чем будем провожать старый год? - расставляя рюмки, спрашивает Паша.

- Наверно, портвейном, - взглянув на меня, отзывается её старшая сестра. - А новый уж встретим шампанским! Возражений нет?

- Какие могут быть возражения, - киваю я.

Хозяйка подает мне штопор.

- Тогда вытаскивай пробку. Это мужское занятие.

- К такой работе мы тоже привычны, - с улыбкой соглашаюсь я.

Открыв бутылку, разливаю портвейн по рюмкам.

- За все хорошее, что принес уходящий год! - Провозглашает Феня, поднимая бокал.

Мы чокаемся и пьем терпкое, сладкое на вкус вино. Паша заботливо накладывает всем в тарелки холодец.

- Главное сразу покушать, тогда не так опьянеешь, - серьезно заявляет она.

- А мой Петр Ильич даже водку глушит без закуски, - говорит Катерина. - Поэтому быстро отключается и обычно сразу же засыпает.

- Зато почти никогда не бузотерит, как многие, - замечает Феня. - У него подлинно Ильичевская закваска! Он у тебя стойкий ленинец!

Мои собеседницы звонко хохочут, радуясь удачному каламбуру.

- Включи-ка приемник! Скоро будут бить кремлевские куранты, - взглянув на часы, обращается ко мне Феня.

Я послушно кручу шкалу настройки.

- Можно послушать новогоднее послание Сталина, - предлагает Паша. - Обычно по такому случаю он всех поздравляет и дает руководящие напуствия.

- Вижу - ты соскучилась по гласу "отца родного", - отзывается её сестра. - После портвейна его кавказский акцент особенно трогает сердца молоденьких девушек.

- Молодыми девицами больше интересуется Берия, - усмехается Катерина. - Говорят, Лаврентий Павлович частенько охотится на них, разъезжая по столичным улицам на своем черном правительственном лимузине. Тогда на пути ему лучше не попадаться!

- Нам, провинциалкам, это, слава богу, не грозит, - смеется Феня.

В приемнике отчетливо раздается бой часов Спасской башни. Хозяйка протягивает мне бутылку шампанского.

- Поспеши разлить! Чтобы пить ровно с двенадцатым ударом, - весело распоряжается она.

Раскрутив проволочное кольцо и придерживая пальцем пробку, я с хлопком открываю бутылку и наполняю шипучим вином бокалы. С последним ударом курантов мы подносим рюмки ко рту. Потом слушаем неторопливую речь генсека. Его хрипловатый, хорошо знакомый всей стране голос звучит четко, уверенно. Я понимаю, что запись заранее тщательно нанесена на магнитофонную пленку, и сейчас "великий кормчий" восседает где-нибудь в залах кремлевского дворца в компании своих сатрапов-прихлебателей, наслаждаясь собственным выступлением. Волна острой ненависти накатывает на меня.

"Черт бы побрал усатого выродка! - думаю я. - По вине этого горе-стратега, этого чванливого придурка, до последнего мгновения доверявшего Гитлеру и уничтожившему накануне войны добрую треть командного состава Красной армии, немцы дошли до Волги и чуть было не захватили Москву. Миллионы наших людей погибли на полях сражений и теперь сотни тысяч гниют в лагерях за колючей проволокой, а мы, случайно уцелевшие, продолжаем, как ни в чем не бывало, спокойно слушать ублюдка-параноика. Воистину - беспредельна глупость человеческая!»

 Чувство глубокого отчаяния охватывает меня. Налив себе полный стакан водки, я залпом выпиваю его.

- Что с тобой? - с беспокойством спрашивает Феня, участливо кладя руку мне на плечо.

- Извини! Не могу слушать эту сволочь, - поворачивая рукоятку "Телефункина", бормочу я.

Поймав какую-то нудную мелодию из Турции, я делаю звук потише и вместо закуски нюхаю корку черного хлеба. Перед глазами оживает образ моей второй матери - тети Ани, ушедшей на фронт, когда фашисты подходили к столице. Я успел получить от нее всего одно короткое письмо, на листке сложенном в треугольник. А в феврале сорок второго пришла похоронка, в которой сообщалось, что она, старший политрук сто тридцатой стрелковой дивизии, пала в бою смертью храбрых и посмертно награждена орденом Красного Знамени.

Сколько их, добровольцев, полегло тогда в занесенную снегом, холодную землю! Сколько беззаветных сердец перестало биться! А кровавый деспот, трусливо просидевший всю войну в тылу, навешивает себе погоны генералиссимуса, чтобы по-прежнему произвольно вершить нашими судьбами, и мне по его собачьей милости приходится тянуть восьмой год лямку срочнослужащего.

- Вы всё-таки ешьте! Заливная рыба не так уж плоха, сержант, - пододвигая мне тарелку, рассудительно говорит Катерина. - В новогоднюю ночь полагается думать о чем-нибудь светлом, приятном!

- Тут ты права, подружка! - присоединяется к ней Феня. - Грустного да печального у нас хватает и в будние дни. Сегодня всё же большой праздник!

Устыдившись неожиданно захватившего меня мрачного настроения, я берусь за вилку и пробую стоящие на столе закуски. По сравнению с обычным рационом, которым нас ежедневно потчуют в солдатской столовой, они превосходны. И холодец, и заливная рыба удались на славу. После очередной рюмки нахлынувшая на меня грусть-тоска начинает постепенно развеиваться. За окном слышится отдаленный треск. Все невольно оборачиваются в ту сторону. Черную тьму распарывает яркий свет, запущенной кем-то в небо сигнальной ракеты. Светлый шар, брызжущий фейверочными искрами, медленно опускается вниз.

- Пошли-ка гулять! - внезапно предлагает Феня. - Никогда не бродила ночью по праздничному Ростову.

- Ты в своем уме? - её подруга-соседка делает удивленные глаза.

- В самом деле, это небезопасно! - восклицает Паша, с тревогой посматривая на сестру.

- Никто нас не тронет - мы не миллионеры, - решительно поднимается та из-за стола. - Оставайтесь тут! Потанцуйте с девчатами, а я хочу пройтись по городу!

- С удовольствием поддержу добрую инициативу! - надевая шинель и шапку, охотно соглашаюсь я. – Тем более увольнительная у меня в кармане.

Мы покидаем общежитие и, взявшись за руки, не спеша идем по пустынной улице в сторону центра. Под ногами мягко похрустывает снег. Хотя осветительных фонарей на тротуарах нет, в окнах большинства домов горит свет, тускло озаряя припорошенную снегом мостовую. Над головой усеянное звездами безоблачное небо.

- В комнате хорошо, но здесь лучше! - мечтательно глядя вверх, тихо произносит моя спутница. - Смотри – вон "Большая медведица", значит, север - там? А мы движемся прямо на юго-запад.

- Из тебя вышел бы неплохой штурман, - улыбаюсь я. - Наверно, когда-то, в одном из прежних воплощений, ты была астрологом.

- Веришь в переселение бессмертных душ? - смеется она. - Вот уж не предполагала в тебе склонности к мистике.

- В наш век мало кто во что верит, - замечаю я. - Место попов-теологов заняли ученые. Но их знания, по их собственному признанию, весьма ограничены. Не зря Сократ говорил: «Я знаю - что ничего не знаю!» Другие же не знают даже этого! Дело в том, что часть не может полностью познать целое, как бы ни пыжилась!

- Думаешь, мир непознаваем?

- Познавать и знать - не одно и то же! К сожалению, сколько бы мы не преуспевали в первом, второе-то нам - не под силу!

- Полагаешь – это прерогатива творца?

- Можешь называть то - живой природой или мыслящей материей. Только без разумного элемента - здесь явно не обошлось! И сами мы, как часть того элемента, способная на самостоятельное творчество и переделку окружающего, - являемся тому лучшим доказательством.

- А как быть с теорией Дарвина? Он, кажется, считает, что развитие идет эволюционным путем от низшего к высшему, от простого к сложному.

- Одно не исключает другого, - возражаю я. - Бесчисленное многообразие форм бытия предполагает и разные трансформации. Мы просто еще слишком мало знаем о них. Во всяком случае пока.

- По-твоему, можно доверять и библейским выдумкам? - она с любопытством оборачивается ко мне.

- Не во всём, конечно, но кое-что и там, вероятно, соотвествует истине.

- Что же, например?

- Сведения о потопе, хотя бы! Или о ледниковом периоде, внезапно охватившем часть суши. Чем ещё - объяснить находки древних ископаемых и мамонтов, вмерзших когда-то в грунт тундры на севере?

- Как все-таки ты определил бы понятие Всевышний? Кто такой в сущности Господь наш Всеведующий?

- Под этим словом люди понимают разное. У каждого свое представление. Трудно найти двух единоверцев, у которых бы мнения на сей счет полностью совпадали. Не говоря уж о представителях разных религий и конфессий. В реальной жизни, сколько голов - столько и понятий о Боге. Наши предки-язычники поклонялись когда-то многим богам-духам. Они отождествляли их с явлениями природы. Потом стали молиться единому Вседержителю. Но и того, поспешили разделить на три ипостаси - на Бога-отца, Сына и Духа Святога. Чтоб один творил, другой хранил, а третий ведал переселением в мир иной. Отсюда, кажется, у христиан - Святая Троица!

- Ну, это, пожалуй, они заимствовали у индусов, -удивляя меня своей подкованностью в столь сложных теологических вопросах, замечает Феня. - Подобные функции там выполняют Брахма, Вишну и Шива. У них, впрочем , имеются и такие понятия, как Абсолют, куда входят и творец и все сотворенное.

Беседуя о вечных проблемах, занимавших когда-то философов, пытавшихся осмыслить мир, мы незаметно доходим до центра города и поворачиваем вниз к Дону. На главных улицах горят фонари. Иногда нам попадаются редкие прохожие, возвращающиеся парами и в одиночку с коллективных новогодних встреч и гулянок. Порой мимо проносятся легковые автомашины. Оказавшись на набережной, мы подходим к замерзшей реке. Припорошенный снегом лед простирается ровной полосой до темнеющего вдали противоположного берега, преграждая путь. На той стороне мелькает линия чуть заметных электрических огоньков, обозначающих дорогу на Батайск.

- Смотри-ка, куда мы дотопали! - удивленно восклицает Феня. -Даже не предполагала, что можно добраться сюда пешком. И ноги почти не устали! Надо же!

- Все это благодаря интересной беседе, - целуя её, смеюсь я. - В школе перипатетиков в древней Греции обучение, как правило, велось во время таких прогулок. Аристотель полагал, что мысли в голове работают гораздо лучше, когда и ноги движутся.

- Несомненно, он был прав, - охотно соглашается собеседница. - Не зря его считали великим мудрецом. Кажется, сей муж был материалистом?

- Первым материалистом среди греков считался Демокрит, - принимаюсь объяснять я. -Он утверждал, что мир состоит из атомов и не нуждался в первотолчке от Создателя, выдуманного церковной братией. Аристотеля же, как и Платона, скорей следует отнести к идеалистам. Оба доказывали, что всем движут идеи, лишь они вечны и нетленны.

- А ты как думаешь? Кто из них ближе к истине? - она с улыбкой смотрит на меня.

- Предпочитаю вслед за Сократом честно признаться - не знаю! - весело беря ее под руку, говорю я. – Однако, знаю точно другое - нам пора возвращаться домой! Не то Паша под елкой будет волноваться!

- Сестра наверно давно уже спит, - смеется моя подружка.

Повернув, мы пускаемся в обратный путь. Небо на востоке понемногу светлеет. Звезд почти не видно. Резвый, пронизывающий ветерок начинает дуть с реки, заставляя мою спутницу ускорять шаг. Она зябко ежится в своем легком демисезонном пальтишке.

- Не простудишься? - озабоченно спрашиваю я, обнимая её за талию.

- Ничего! Можно двигаться побыстрее, - отзывается она, прижимая локтем мою руку.

Некоторое время мы молча шагаем по пустынным улицам спящего города.

- Когда ты успел познакомиться с древнегреческими мудрецами? -поднимая воротник пальто, интересуется Феня.

- До войны я жил у тетушки. Она, как и мать, была историком. Готовила статьи для академического сборника. К сожалению, антология философов Эллады не увидела тогда свет.

- Почему?

- Война помешала, - вздыхаю я. - Тетя погибла на фронте в феврале сорок второго. После боя её тело нашли изувеченным немецкими штыками. Она ведь носила на петличках шпалу старшего политрука.

- Сколько лет ей было?

- Тридцать три, как Христу. Ушла в армию добровольцем в московское ополчение. Сперва была санитаркой, потом зенитчицей на спаренных пулеметах, а когда сбила самолет, её выбрали политруком.

- Да, много честных коммунистов полегло на полях сражений. Если бы не они, здесь сейчас хозяйничали бы фашисты, - задумчиво произносит спутница и, мельком взглянув на меня, неожиданно добавляет. -Ты, кажется, не слишком-то жалуешь членов партии?

- Быть членом и коммунистом - не одно и то же, - усмехаюсь я и, вспомнив когда-то сочиненные на гаубвахте озорные стихи, негромко декламирую их:

Ведь жизнь не догма – твердо знай!

И мир реальный – понимай!

Не тот в нем член, кто билет имеет!

А тот, кто стойкость хранить умеет!

Не тот, от лести кто дуреет

Или от власти сатанеет!

А тот, кто за других болеет

И правду вслух сказать посмеет!

Кто верно служит, но не изму,

А подленному гуманизму!

Иначе даже коммунизм

Мы превратим в идеотизм!

- Тут-то ты, конечно, полностью прав! – весело смеется моя подружка. - Большинство запасаются билетами из карьерных соображений. Без этого теплого местечка не выцарапать.

- И правят в партии подонки вроде Сталина с Берией. С такими выродками мне явно не по пути!

- С кем же - по пути? - тихо спрашивает она.

- С тобой, например, - пожимаю я плечами. - Мало ли в стране порядочных людей! Правда, мыслящих среди них не так уж густо. Разве что в лагерях за колючей проволокой.

- Не угодить бы и тебе в их число! - пожимая мне руку, говорит она. - Попасть туда не сложно!

- За меня не тревожься. Не зря я восьмой год таскаю проклятые погоны. После такой школы - кое в чем разбираюсь!

- Дай-то бог! - грустно улыбается она. - Не хотелось бы носить тебе передачи.

Мы возвращаемся в заводское общежитие, когда уже совсем светает. Как и предсказывала Феня, её сестра крепко спит на топчане за празднично убранной елкой. Чтобы не разбудить Пашу, мы молча раздеваемся и тихо ложимся рядом, стараясь согреть друг друга.

 

После новогоднего праздника мне приходится серьезно засесть за подготовку к школьным урокам. Оказаться в числе неуспевающих небезопасно. Чего доброго директриса вздумает ещё обратиться по такому поводу к командиру части. Тогда обнаружится подделка документов и дело наверняка может дойти до трибунала. Подобная возможность не на шутку беспокоит меня. Я начинаю лихорадочно наверстывать упущенное. Но сделать это не просто.

Обилие новых предметов и вынужденный семилетний перерыв в учебе ощутимо сказываются на способности восприятия. То, что когда-то удавалось схватывать почти на лету, теперь дается с трудом. Голова быстро устает, мозги путаются. Порой я вынужден прочитывать учебный материал по нескольку раз, прежде чем до меня доходит смысл излагаемого. Даже казалось бы несложные тексты по истории и географии усваиваются не сразу. Особенно тяжело даётся математика. Только помощь моего приятеля-одноклассника Ивана Фокина и его неплохо систематизированные шпаргалки позволяют как-то выкручиваться во время очередных контрольных.

Аэродромные работы, караулы, наряды, техподготовка и регулярный осточертелый политинструктаж, именуемый на метком солдатском жаргоне политонанизмом, отнимают почти все время, не оставляя сил для школьных занятий. Приходится долбить задания урывками, где только можно, в том числе на постах, и жертвуя сном. Но бросать организованную с такими хлопотами и риском учёбу я не собираюсь. Несмотря на повседневную казарменную суету и строго регламентируемый уставом начальственный надзор, мне удается пару раз в неделю вечерами тайно исчезать из части, бегая в самоволку на уроки. Друзья помогают, как могут, подменяя во время дежурств, принося ужин из столовой и всячески прикрывая мое частое отсутствие.

Впрочем, должен сказать, что и большинство офицеров относятся к нам, старичкам, снисходительно, понимая, что восьмой год тянуть подневольную лямку срочнослужащего - дело не простое. Лишний раз к нашему брату лучше не придираться, чтобы не получить ненароком кирпичом по черепу. А это уже не раз случалось во многих гарнизонах. К тому же у наших командиров и своих бед хватает. Их путь - не усыпан розами, и над ними постоянно нависает жестокий молот страха и неуверенности в завтрашнем дне. При всех своих званиях и регалиях и они, с виду столь самоуверенные и блистательные, в действительности так же уязвимы и беззащитны перед негласной слежкой, наушничанием и анонимными доносами.

Лживого наговора какого-нибудь обормота-завистника в любой момент может оказаться достаточно, чтобы разрушить добытое потом и кровью благополучие и перевесить многолетние заслуги и ранения, не говоря уж о карьерных потугах. Особенно это касается тех, кто не слишком осторожен на язык и проявляет бесполезную способность оригинально мыслить, или, что еще хуже, обнаруживает вдруг незаурядный профессиональный талант, кажущийся вышестоящему начальству опасным для их личного скорейшего продвижения по служебной лестнице. Выделяться из серой, безликой массы в воинской среде - величайший грех. Таких самородков-выскочек в армии на духу не терпят.

Не удивительно, что те, в ком не совсем угасло еще чувство собственного достоинства, отчаянно пьют либо пытаются как-то забыться с помощью амурных шашень с чужими женами, азартных игр и других мелких общебытовых пороков, которые легко прощаются казенными моралистами и внешне почти не затрагивают честь мундира. Учитывая данные обстоятельства, мы, обитатели казармы, редко обращаем внимание на известия об очередных запоях наших офицеров. Но однажды происходит событие, не на шутку взбудоражившее всю часть. Новость приносит перед отбоем Михаил Бочаров, только что вернувшийся из караула.

- Слышали, братцы, - начальник штаба застрелился! - он сумрачно обводит нас невидящим взглядом и, не раздеваясь, в сапогах плюхается на койку.

- Ты что, Мишка, белены объелся? - подает голос Санька Скрипин. - Болтай, да меру знай, дурень!

- Сам ты дурень! - Уткнув лицо в подушку, хрипло отзывается тот. - Собственными глазами видел! Вместе с дежурным, по приказу Гинзюка, бегал на его квартиру ломать дверной замок. Лежит подполковник в луже крови на ковре в гостиной и пистолет рядом валяется.

Мы взволнованно обступаем Бочарова.

- Где же жена Петра Лукича и дети? - спрашивает Ефим Барский. - С ними живет также прислуга, ведущая хозяйство.

- Неделю назад они уехали погостить под Харьков к родителям супруги, - объясняет Михаил. - Когда подполковник остается один, он обычно лечится от своих хворей коньяком. Видно, тут перебрал малость и повздорил с кем-то. А тот, собака, настрочил на него кляузу. Говорят, его вызывали в особый отдел и продержали там все утро.

- Особисты своего не упустят. Эта сволочь готова любого ни за грош в гроб вогнать, - хмуро замечает Скрипин, - Им, гадам, за то и деньги платят!

- Жаль Лукича! - вздыхает Гурам. - Изо всех офицеров - самый порядочный был. Единственный, с кем по душам поговорить можно.

- И штурман заслуженный! Всю войну провоевал, - кивает Медшид Медшидов, - А тут какой-то жлоб поганый его ран фронтовых не пожалел, донес на старика твар поганый!

Товарищи по комнате горячо обсуждают печальное событие. Неожиданное самоубийство Кротова задело всех за живое. Прислушиваясь к негромким разговорам, я молча разбираю койку и ложусь на постель, угрюмо глядя в потолок. В сознании невольно проносятся сцены, связанные с посещением семьи подполковника. Я-то знаю Петра Лукича больше, чем остальные. Помню его детей, жену Машеньку, молодую симпатичную женщину, которой неоднократно помогал с немецкими переводами. Начальник штаба был добрым, честным человеком, настоящим коммунистом, глубоко переживавшим за судьбу страны. Именно такие люди, беззаветно преданные Родине, отстояли её независимость, преградив путь гитлеровским полчищам. Почему же как раз их в первую очередь сейчас уносит смерть?

Два дня мы ходим все, как прибитые внезапно обрушившейся на нас трагедией. В казарме царит необычная тишина, не слышно задорных шуток, смеха. Горестное "ЧП" ни у кого не выходит из головы. На третьи сутки утром меня подзывает к себе дежурный по части.

- Берите карабин, сержант, и получите у старшины патроны, - приказывает офицер. - Подготовьте свое оружие. Вы включены в похоронную команду.

Козырнув, я иду к оружейной пирамиде, где уже толпится десяток солдат-старослужащих. Мы разбираем карабины и получаем в каптерке подсумки с патронами.

- Как следует протрите стволы для стрельбы! - напоминает старшина, выдавая патроны.

Мы отправляемся в соседнюю оружейную комнату, выкручиваем шомполы из деревянного ложа карабинов и с помощью ветоши очищаем каналы стволов от лишний смазки и пыли. Потом нас сажают в военный грузовик и везут к городскому кладбищу. У центральных ворот там уже стоит пара автобусов и несколько легковушек. Среди машин выделяется голубой "Опель Адмирал" нашего инженера. Группа офицеров и родственники Кротова окружают гроб, лежащий на длинном передвижном катафалке-тележке. В толпе собравшихся я замечаю плачущих детей и жену Петра Лукича. Их, видно, успели вызвать телеграммой из-под Харькова.

Придерживая карабины, мы спрыгиваем из кузова. Майор Гинзюк велит нам встать около катафалка в качестве почетного караула для эскорта тела. Мы располагаемся по бокам тележки с гробом и, как положено в торжественных случаях, берем оружие на плечо. Впереди выстраиваются офицеры, держащие зеленые венки, увитые лентами и украшенные цветами. В руках у капитана Сайкина, возглавляющего колонну, атласная подушечка с десятком орденов и медалями подполковника. По знаку майора духовой оркестр из двенадцати музыкантов начинает играть похоронный марш. Траурная процессия медленно трогается по кладбищенской аллее.

Я невольно вспоминаю недавние похороны отчима в Москве на Введенском. Стоит почти такой же погожий, безоблачный день. Также ярко сияет на небе солнце. Только тогда была поздняя осень, а теперь уже март - первый месяц весны. "Как быстро несется время, - думаю я. - Пролетела еще одна зима моей затянувшейся, постылой службы. Восьмая по счету! Неужели и в этом году нас не демобилизуют? Их бы, кремлевскую генеральскую сволочь, на наше место!" Мысли о ненавистной солдатчине и её организаторах прерывают глухие детские всхлипывания. Это маленькие сын и дочь покойного оплакивают отца. Держась одной рукой за подол матери, одетой в черное, они другой вытирают текущие по щекам слезы. Жалкая троица понуро плетется в метре от меня за гробом.

При виде этой сцены я чувствую, как к горлу подкатывает горький ком. Стараясь не сбиться с шага, я привычно ровняюсь на идущего впереди, крепко прижимая к плечу приклад карабина. Впору самому разрыдаться, но проявлять подобную сентиментальность воину не пристало, и я поспешно отвожу взгляд в сторону. Наконец процессия останавливается у вырытой могилы. Начинается траурный митинг. Звучат короткие речи сослуживцев. После майора Гинзюка слово берут родственники покойного. Потом близкие прощаются с телом и гроб закрывают крышкой. Рабочие-могильщики закрепляют её гвоздями и на веревках опускают гроб в яму. Дружно действуя лопатами, они быстро закапывают её, так что сверху остается лишь невысокий надгробный холмик.

По приказу командира части мы выстраиваемся в две шеренги с края могилы.

- Открыть сумки! Достать обойму! По три патрона - заряжай! - голос майора звучит четко, отрывисто.

С кляцанием открыв затворы, мы вставляем обойму в магазинную коробку и загоняем туда три патрона. Вынув обойму, посылаем затвором один патрон в ствол. Гинзюк поднимает вверх правую руку. Направив стволы карабинов в небо, мы выжидающе кладем пальцы на спусковой крючок. Команда "Пли!" заглушается громовым залпом. Тысячи черных ворон и галок разом взмывают в воздух, оглашая его испуганным карканьем. Снова слышится команда "Заряжай! Пли!", и ещё два дружных залпа, следующих с равными промежутками один за другим, потрясают окрестности. Отдав последний воинский салют подполковнику, мы возвращаемся на грузовике в гарнизон.

На другой день все только и говорят о необычайных похоронах, каких Ростовское кладбище не видело уже давно. Полгорода слышало наши залпы. Таких церемоний не устраивали даже видным генералам. Впрочем, вскоре становится известным, что Гензюк вопреки указаниям свыше, рекомендовавшим хоронить самоубийцу без лишнего шума, организовал воинский салют на собственный страх и риск. Несколько недель упорно циркулирует слух, что против майора в округе плетутся интриги и вот-вот его лишат должности за самоуправство. Мы, разумеется, полностью на стороне командира и очень переживаем за его судьбу.

- Молодец Гинза! Не испугался перестраховщиков! Достойно проводил в последний путь Лукича! - надраивая до блеска кирзовые сапоги бархоткой, с жаром произносит ефрейтор Бочаров. - Подумаешь, наложил на себя руки. По пьянке с каждым случиться может!

- Да и без пьянки! Стреляться по собственной воле никому законом не запрещено, - усмехается Санька Скрипин. - А начальник штаба заслуженный фронтовик, не какой-нибудь подонок, ошивавшийся всю Отечественную по тылам, как некоторые генералиссимусы.

- Жаль, если майора снимут с должности, - замечает Гурам. - Командир мировой мужик! Даром нашего брата гонять не станет! И честь, и совесть не растерял, как многие!

- У Гинзюка лишь один недостаток - он одессит и слово "товарищи" произносит с ударением на предпоследнем слоге, - смеется Ефим Барский. - Зато голова у него на месте и дело отлично знает. Управлять аэродромным хозяйством со всеми службами - не просто. Поэтому, полагаю, вряд ли ему скоро найдут замену.

Готовясь к вечерней поверке, мои друзья живо обсуждают достоинства нашего старшего офицера, а я, только что прибежав с занятий в заочной школе, торопливо дожевываю в сухомятку принесенный мне из столовой ужин. До выпускных экзаменов остается всего месяц, и приходится делать отчаянные усилия, чтобы как следует подготовиться по всем предметам. С посредственными оценками в аттестате зрелости не очень-то сунешься в нормальный ВУЗ. Тем более, что я намереваюсь поступать на исторический факультет университета, куда, как правило, бывает большой конкурс и где проходной балл особенно высок.

К счастью, самые трудные математические дисциплины теперь не так уж страшат меня. С помощью формул, умело систематизированных и переснятых на удобные карточки-шпаргалки, я научился решать любые задачки и делаю это даже быстрее, чем мой учитель и сосед по парте Иван Фокин. Всех нас, заочников, тревожит в основном предстоящее сочинение. За него ставят сразу две оценки - по литературе и русскому языку. Темы сочинений заранее неизвестны, но обычно одна из них бывает полувольной и как-то связана с современностью и социально-политической сферой. Насочинять надо не меньше шести листов.

Учитывая данное обстоятельство, я прилежно составляю макет-болванку, выуживая из газетных передовиц отдельные куски и целые предложения, которые легко можно использовать при написании такой темы. Достаточно будет добавить всего лишь какой-то десяток связующих фраз, и получится вполне удобоваримое чтиво. Подобная заготовка позволит предельно сократить, если и не избежать полностью, случайных ошибок. А уж списать-то за четыре положенных на сочинительство часа всегда найдется возможность. Моя задумка приводит многих одноклассников в восторг, большинство из них начинают готовиться, используя мой опыт. По остальным предметам мы с Фокиным делаем краткие шпаргалки, что позволяет усвоить часть материала и на память.

Незаметно подходит зачетная пора. Второго июня назначен первый госэкзамен. Идти на него утром в рабочее время, когда нас обычно гоняют на аэродром, без разрешения невозможно. Я вынужден просить увольнения у своего непосредственного начальника капитана Сайкина.

- Товарищ инженер, разрешите отлучиться в город, - обращаюсь я к нему, после утреннего построения.

- Зачем вам? - удивленно смотрит на меня капитан.

- Хочу попробовать сдать экзамен на аттестат зрелости, - принимаюсь объяснять я. - Директор заочной школы, в порядке исключения, позволила придти. Быть там надо к одиннадцати. Так что судьба моего образования, можно сказать, в ваших руках.

- Если дело обстоит так, то я, конечно, вынужден отпустить вас, - добродушно улыбается собеседник. - Но ведь к экзамену необходимо было готовиться.

- Я проработал, как следует, весь программный материал, - уверенно говорю я. - Очень хотелось бы к демобилизации закончить среднюю школу!

- Ладно, сержант, вы правильно надумали. На гражданке знания пригодятся, - согласно кивает инженер. - Пошли в штаб, выпишу увольнение.

По пути к зданию штаба он окидывает меня внимательным взглядом, как будто видит впервые.

- Собираетесь учиться дальше?

- Буду поступать в университет на исторический факультет, - отзываюсь я.

- А вот это напрасно, - пожимает он плечами. - Историей и прежде-то ведали болтуны, а теперь тем более. Вы неплохой механик и к тому же языками владеете, что для современной техники очень важно. Из вас бы вышел хороший специалист.

Получив увольнение, я еду в город и успешно сдаю госэкзамен по географии СССР. Первая пятерка окрыляет меня. Вернувшись к обеду, я радостно докладываю инженеру об удачном начале сессии.

- Что ж, от души поздравляю, - пожимает мне руку капитан. - Когда надо будет идти на следующий экзамен, говорите без стеснения. Увольнение для такого дела подпишу охотно.

Сайкин держит слово, без лишних разговоров отпуская меня почти через день. К двадцатому июня я сдаю наконец последний предмет и через три дня получаю на руки вожделенный аттестат. Седовласая директриса и школьные учителя торжественно поздравляют нас в актовом зале. После меня к председательскому столу вызывают Ивана Фокина. К немалому нашему изумлению, нас объявляют в числе лучших учеников класса, и недавние экзаменаторы не скупятся на похвалы, желая нам дальнейших успехов на светлом пути обретения полезных знаний.

Веселясь в душе, я с серьезным видом принимаю велеречивые поздравления, невольно вспоминая при этом, сколь тернист и рискован был для меня сей не столь уж светлый путь. К счастью, присутствующие об этом не догадывается. Лишь друзья-сослуживцы, постоянно помогавшие мне, подменявшие на постах и по работе, знают подспудную правду истинного положения вещей. Вернувшись в казарму, я первым делом решаю в меру сил хоть как-то отблагодарить товарищей. В ближайшее воскресенье, когда всем дают увольнение, мы договариваемся провести на Дону большой сабантуй. Я жертвую на выпивку месячную получку.

 

О намеченном мероприятии оповещаю и бывших коллег по курсам английского языка, с которыми давно уже не встречался. Они обещают тоже прийти. В полдень мы собираемся все вместе на городском пляже недалеко от пешеходного моста. Ребята приносят водку, вино, пиво, Феня с Пашей и девушки, знакомые моих сослуживцев, организуют закуску. Погода, как всегда в конце июня, стоит самая пляжная. Мы располагаемся подальше от воды на берегу, где растут кусты и поменьше народу. Патрули на эту сторону реки, почти не заглядывают, а если и появятся случайно, то удрать от них будет не сложно. Хозяйственный Медшид Медшидов разливает водку в бумажные стаканчики.

- Итак, братва, мы обмываем сегодня необычный документ, - привычно беря на себя роль тамады, громко объявляет Санька Скрипин. - Эта голубоватая бумаженция, заверенная гербовой печатью и подписями, аттестат подлинной зрелости нашего друга-соратника! Он добыт в упорном бою! Судьба сподобила нас быть свидетелями нелегкой битвы с казенным змием, которого, подобно святому Георгию, храбро пронзил копьем наш верный товарищ. Пусть же и впредь удача не покидает мужественного воителя! Дальнейших успехов тебе, Славка! И многие лета! Аминь!

Все весело поднимают с земли наполненные Медшидом стаканчики и поворачиваются в мою сторону.

- Спасибо, друзья! - растроганный столь образным тостом, отзываюсь я. - Без вашей помощи вряд ли удалось бы закончить школу.

Мы осторожно чокаемся, стараясь не расплескать водку из бумажных бокалов, и дружно осушаем их. Феня заботливо протягивает мне толстый бутерброд с колбасой.

- Не забывай закусывать, - с улыбкой говорит она. - В такую жару от вина быстро пьянеют.

- Ничего с ним не случится! Он стойкий боец, - смеется Леня Адимов. - Как врач могу заверить, что столь закаленным воякам и поллитра не опасны.

Рядом с нами подсаживается на траву Николай Михайлович Лукьянов. За прошедший год, пока мы с ним не виделись, его виски еще больше поседели, у глаз обозначились новые морщинки.

- Очень рад за тебя, что всё так удачно обошлось, - похлопывая меня по спине, тихо произносит он. - По правде говоря, мы с Лёней немало переживали тогда за твои высокохудожественные подделки. Но, слава богу, теперь дорога в ВУЗ открыта. Куда думаешь поступать?

- Хотелось бы в Московский университет, - отвечаю я. - Да с демобилизацией опять задержка. Не могут кремлевские упыри обойтись без дармовой рабсилы. Боюсь, что до октября из армии не вырваться. Возможно, попробую пока сунуться к вам в Ростовский.

- На какой факультет?

- На исторический.

- Это, конечно, наиболее престижный. Но…!

- Но и самый трудный для поступления, - качает головой Адимов. - Претендентов будет не меньше двух десятков на место. Без блата лучше не пробовать. Тем более, что ты не ростовчанин.

- Это так, - подтверждает Николай Михайлович. - Куда легче попасть на любое техническое отделение. Особенно механику с опытом.

- Техникой сыт по горло, - усмехаюсь я. - Восемь лет отишачил - хватит! Не моя стихия!

- Тогда не теряй времени, подавай документы. Приемная комиссия у нас уже работает. Отборочные, вступительные экзамены с первого августа, - университетский филолог задумчиво потирает переносицу и тихо добавляет, - только, полагаю, ничего путного из этой затеи не выйдет.

Пока мы беседуем, Медшид Медшидов успевает снова наполнить бумажные стаканы. Второй тост, как водится, наш словоохотливый тамада посвящает прекрасным дамам. Выпив за их драгоценное здоровье, все идут купаться. Дон в этом году полноводнее чем в прошлом. Весной река разливалась до самого Батайска, затопив больше чем обычно все левобережье. Вода пока еще в черте города довольно чистая, нефтяных пятен на поверхности почти не видно.

По слухам, в низовьях Дона опять появились огромные белуги, заплывающие порой сюда из Азовского моря на икрометание. Хотя гигантские рыбины, длинной больше двух метров, как правило, держатся подальше от берега и людей не трогают, купающиеся, опасаясь случайных встреч с ними, стараются не заплывать за пляжные буйки. Поплескавшись вволю среди отдыхающих по воскресным дням ростовчан, мы с Феней находим местечко, где поменьше народа, и ложимся на горячий песок - загорать.

- Здесь хорошо! Не надо и к морю ехать, - прикрыв косынкой от солнца верхнюю часть лица, улыбается она. - Жаль - лето так коротко. Всего два месяца осталось - потом уж не покупаешься.

- А я мечтаю о Черном море, - говорю я. - В детстве отдыхал со своей тетей в Алупке, около Воронцовского дворца, у подножия Ай-Петри. До сих пор те сказочные места стоят перед глазами!

- У нас родственница в Джанкое. Вышла там замуж за местного рыбака. Часто пишет, все зовет к себе погостить. Да мы с Пашей никак не соберемся, - отзывается собеседница.

- Джанкой - это где-то на Кавказе? - интересуюсь я.

- В Крыму. Там тоже горы, только у моря Азовского. Правда, горы поменьше чем Ай-Петри под Ялтой. Зато у нее свой сад-огород и рыбка свежая, незачем и на базар ходить, - вздохнув, Феня замолкает.

- Если бы сейчас объявили демобилизацию, можно бы прогуляться туда вместе, - неуверенно произношу я. - Только отпускать нас начальство не спешит. Предпочитает строить для себя социализм - чужими руками!

- Ты ведь хочешь поступать в университет, - замечает она. - Тебе все равно будет не до прогулок.

- К сожалению, тут ты права, - киваю я. - Разве что на следующее лето удастся что-нибудь организовать.

- Так далеко лучше не заглядывать, - смеется моя подруга, - К тому времени много воды утечет. Кто знает, как сложится твоя судьба в Москве, да и моя здесь, в Ростове...

- Ладно, - подумав, соглашаюсь я, - Туманные призраки будущего не должны заслонять свет настоящего! Качество жизни не всегда зависит от количественной стороны. Во всяком случае такого мнения придерживаются многие философы.

- С логикой ученых не поспоришь, - грустно улыбается собеседница. - Хотя для простых людей принять её трудновато.

Через неделю, как и советовал Николай Михайлович, я подаю документы в приемную комиссию Ростовского университета. Мой друг медик Леня Адимов оказывается прав - на историческом факультете большой конкурс. Зато бумаги теперь у меня в полном порядке, не надо ничего подделывать: и аттестат за среднюю школу имеется, и как военнослужащий, подлежащий демобилизации, я не нуждаюсь даже в специальном разрешении от командования. В августе предстоит сдавать четыре вступительных экзамена: по истории, литературе, географии и иностранному языку.

Учитывая, что медалисты принимаются в первую очередь, проходной балл должен быть необычайно высок. Даже если я получу хоть одну четверку, шансы поступить будут невелики.Но я не падаю духом. И вовсе не потому, что так уж уверен в своих силах. Кроме иностранного срезать меня по другим предметам будет не трудно. Любые экзаменаторы превосходно умеют это делать. Утешает лишь то, что я вовсе не так уж жажду учиться в здешнем университете. Жить в Ростове мне негде, да и не на что. Снимать в чужом городе комнату или даже угол накладно. Надо иметь постоянный приличный заработок.

А что такое совмещать работу с учебой я уже знаю - ничего путного из этого не получится. Да и мать с десятилетним братом оставлять одних не годится. И так восемь лет живем в разлуке. Только вернувшись в Москву, я смогу серьезно заняться учебой. Если удастся сдать вступительные экзамены без троек, то можно попробовать после армии с такими оценками поступить в какой-нибудь столичный институт, хотя бы в педагогический. Демобилизованных иногда принимают туда и среди учебного года.

Подбадривая себя подобными мыслями, я старательно штудирую учебники по географии, перечитываю шпаргалки, заготовленные по истории, и привожу в порядок "болванки", заимствованные из газетных передовиц и помогающие без ошибок стряпать литературные сочинения на современную тему. На аэродроме летом работ не так много и нас, "старичков", стараются ими не перегружать. Ходить в караулы и наряды теперь приходится значительно реже.

Гарнизонное начальство понимает, что помыслы наши накануне увольнения на гражданку уже далеки от служебных обязанностей и доверять нам охрану важных объектов - не совсем благоразумно. С Феней мы продолжаем встречаться регулярно и это невольно беспокоет обоих, так как мы все сильнее привязываемся друг к другу. Следует, впрочем, отдать ей должное, она делает все возможное, чтобы наши отношения не мешали моей подготовке к экзаменам и дальнейшей учебе.

Третьего августа, заранее отпросившись у нашего инженера, я мчусь после утреннего построения в город, чтобы успеть к десяти часам в университет - писать сочинение. Лучше явиться в аудиторию чуточку пораньше. Тогда можно занять место подальше от стола, где восседают экзаменаторы, и легче будет пользоваться газетными заготовками. Военведский автобус, как назло, задерживается. Мне приходится, по обыкновению, ловить попутку на повороте. Облюбовав один из притормозивших грузовиков, я бегом догоняю машину и, ухватившись за задний борт, привычно подтягиваюсь и заскакиваю в полупустой кузов. В передней части его навалена груда досок и стоят мешки с цементом.

К сожалению, мои надраенные до блеска черные хромовые сапоги тотчас становятся тускло-серыми, и облака цементной пыли, поднимающейся от мешков при встряхивании на ухабах, начинают плотно оседать на обмундировании. Невольно чертыхаясь, я сижу на корточках, держась рукой за задний борт и тщетно стараясь поменьше дышать цементной пылью. Добравшись, наконец, до первого перекрестка, где грузовик останавливается перед светофором на красный свет, я покидаю машину и по возможности привожу гимнастерку в порядок. Потом вытираю платком лицо и руки. Доехать отсюда по городу до университета можно и на трамвае.

Минут через двадцать я уже вхожу в аудиторию, где мы должны писать сочинение по литературе. Задние ряды оказываются, конечно, заняты, и мне приходится садиться за свободный еще стол у самой двери. Одна из ассистенток, молодая, довольно симпатичная женщина, вероятно, преподавательница литературы, кладет передо мной несколько чистых двойных тетрадных листков, проштампованных в верхнем правом углу гербовой печатью.

- Если не хватит бумаги, скажите. Поднесем еще, - мило улыбаясь, произносит она. - Все черновики необходимо будет сдать вместе с чистовым вариантом.

Я согласно киваю и, взяв ручку, макаю её в круглую чернильницу, стоящую в небольшом углублении в передней части стола. Блестящее перышко типа "щучка" выводит четкие, хорошо видные буквы. Я аккуратно вписываю свою фамилию под штампом, где положено. Теперь надо выбрать одну из четырех предложенных тем. Они обозначены мелом на классной доске. Последняя тема, как водится, на современную проблематику - считается вольной. "Советский человек - творец нового, социально справедливого мира". Это как раз то, что надо.

За голенищами хромовых сапог у меня хранится целый набор газетных вырезок, так или иначе связанных с данной темой. Остается лишь незаметно воспользоваться ими, чтобы скомпоновать в логически связанное, удобоваримое чтиво. Однако осуществить это оказывается не так просто. Миловидная ассистентка и еще одна дама постарше, с суровыми чертами лица бывалого школьного "цербера", зорко следят за паствой, неторопливо прогуливаясь в проходах между столиками. Не спускает глаз с аудитории и маститый профессор, восседающий за учительским столом в центре зала перед классной доской.

Я понимаю, что в ближайшие полчаса, пока бдительность штатных наблюдателей не притупится, любая попытка воспользоваться шпаргалкой будет в корне пресечена, и спокойно принимаюсь марать первый лист, приходящими в голову сентенциями о достоинствах и пороках "гомо совьетикус", как бы глубокомысленно обдумывая план и содержание сочинения. Моя предусмотрительность оказывается оправданной. Вскоре в задних рядах, где успели занять позиции не слишком уверенные в своих силах сочинители, раздается вдруг надтреснутое контральто пожилой ассистентки, предлагающей одному из абитуриентов немедленно покинуть аудиторию.

В руках торжествующей "церберши" вещественная улика - бумажный листок без штампа, испещренный бисерным почерком. Несчастный бедолага, пойманный с поличным, понуро плетется к выходу, сконфуженно глядя себе под ноги. Его провожают сочувственные вздохи остающихся. Снова воцаряется чуткая тишина, сквозь которую доносятся лишь неторопливые шаги надзирательниц и скрип перьев по бумаге. Проходит ещё минут десять. Наконец я решаю, что пора действовать. Выбрав момент, когда ближайшая ассистентка прошла мимо, направляясь в глубь аудитории, я быстро вытаскиваю из-за голенища один из листков и подкладываю его под черновик с планом.

Теперь надо лишь незаметно шевелить пальцами, чтоб выдвигать и задвигать шпаргалку на место. Этот маневр мною хорошо отработан и требует только определенной сноровки и присутствия духа. Того и другого во мне предостаточно. Я работаю четко и ритмично, приноровившись к равномерным движениям учительницы. Пока та шествует, будучи ко мне спиной, я успеваю прочесть и запомнить пару фраз, а когда она разворачивается в мою сторону спокойно записываю прочитанное. Таким образом в течении первых двух часов я успеваю исписать все проштампованные листы.

Затем, надежно спрятав последние шпаргалки, я поднимаю руку и храбро заявляю, что мне необходимы еще чистые листы для окончательного варианта сочинения. Восседающий за столом профессор, прихватив несколько листков, поднимается со своего места и, подойдя ко мне, изумленно просматривает объёмистый план и исписанные крупным небрежным почерком черновики. На каждом листке красуется штамп и моя подпись. Издав многозначительное "гм", он одобрительно кивает мне и удовлетворенно возвращается назад.

Я весело смотрю на часы. За оставшиеся два часа нетрудно переписать начисто и получше соединить заготовленные блоки в единый текст. Важно лишь не допустить при этом случайных ошибок. Старательным почерком я не торопясь дописываю "свое" сочинение и, набравшись наглости, умудряюсь даже всунуть в концовку целое четверостишие из собственных поэтических творений, рожденных еще в период службы моей в Германии, во время многочисленных отсидок на гарнизонных гаубвахтах. Одним из первых, почти за час до срока я завершаю свою работу и, небрежно положив пачку исписанных листков на стол экзаменаторам, бодро покидаю аудиторию.

Следующий вступительный экзамен по иностранному языку предстоит сдавать через четыре дня. К нему можно совсем не готовиться, так как немецким я владею вполне прилично и волноваться по этому поводу не приходится. После немецкого идут история, затем география. Просматривая заготовленные прежде шпаргалки по древней и новой истории, я прихожу к выводу, что знаю требуемый объем материала неплохо. Единственное, что слабо держится в моей голове - это даты и имена. Их такое множество, что упомнить всё кажется практически невозможным. Поэтому я принимаюсь составлять хронологическую таблицу, выписывая основные даты, имена и события в виде сокращенных, понятных лишь мне, названий и цифр.

Потом мелким почерком аккуратно переписываю свой труд на неширокую длинную ленту из тонкой бумаги и складываю её в гармошку, чтоб можно было засунуть за голенище. Получается миниатюрный сборник-указатель, которым легко пользоваться в самой сложной обстановке. Чтоб отыскать нужный период, достаточно отогнуть на "гармошке" определенное число загибов, что можно незаметно проделывать одной рукой, даже не заглядывая в таблицу. Немного потренировавшись, я начинаю находить требуемый отдел почти мгновенно. Теперь лишь очень уж искушенный экзаменатор сумеет заметить мои манипуляции.

А улучить момент, чтобы при необходимости освежить в сознании цифры и имена, я всегда найду способ, пока буду готовиться к ответу, получив свой билет. К тому же, пока я вожусь, систематизируя материал, значительная часть таблицы превосходно укладывается в памяти. Подготовившись таким образом к битве на поприще всемирной истории, я берусь за географию. Здесь все оказывается значительно сложнее. Если краткий курс истории партии, ход Великой отечественной войны и современное положение СССР в мире - мы не раз долбили все эти годы на политзанятиях, и я мог болтать об этом сколько потребуется, то огромный вопросник по географии повергает меня в смятение.

Шестой класс я закончил еще накануне войны, седьмой в эвакуации в Казахстане, где было не до учёбы, восьмой вообще не посещал и лишь несколько месяцев числился в девятом, временно живя в Башкирии. Даже бегло познакомиться с учебниками за все эти классы я не успел, не говоря уж о конспектировании и составлении шпаргалок. Оставалось только полагаться на "авось". Это, конечно, сильно угнетает. Однако, я не падаю духом. Седьмого августа во второй половине дня, поскольку утром приходится работать на аэродроме, я часам к четырем добираюсь до университета. К счастью, экзаменационная комиссия, принимающая экзамены по немецкому языку, еще на месте, и я, в числе последних, успеваю явиться в аудиторию.

По дороге у деканата, где вывешены результаты нашего письменного сочинения, я нахожу против своей фамилии две оценки - пять и четыре. Первая по литературе, вторая по русскому языку. Видно, используя газетные заготовки, я допустил где-то ошибку в знаках препинания или в орфографии. Это позволило бдительным проверяющим-оценьщикам отнять один балл. Но в целом я доволен. Из всех абитуриентов лишь двое получили по две пятерки и несколько человек, как и я, набрали по девять баллов из десяти.

В самом радужном настроении, весело поглядывая на восседающих за преподавательским столом троих экзаменаторов, я подхожу к ним. Двое пожилых мужчин и юная дама, вероятно, недавно окончившая пединститут, с любопытством смотрят на меня.

– Wahlen Sie einen aus und nehmen Sie Platz, bitte![1] – кивая на разложенные на краю стола билеты, подбадривающе улыбается мне представительница прекрасного пола.

– Schonen Dank, Fraulen![2] – бодро отзываюсь я и, взяв крайний билет, отправляюсь за ближайший пустой столик.

Мой ответ заставляет педагогов переглянуться. В этот момент один из абитуриентов поднимает руку, изъявляя готовность отвечать. Пока они выслушивают его, я успеваю просмотреть доставшийся мне билет. Тот оказывается очень лёгким. Надо перевести на русский несколько фраз, сделать грамматический разбор сложно-подчиненного предложения и поговорить на тему "моя профессия". Ответы на первые два вопроса я записываю на чистом, проштампованном листке, лежащем на столе. Мне не приходится даже лезть в словарь, которым разрешается пользоваться при подготовке. Третий вопрос заставляет меня задуматься. Но долго размышлять не приходится. Опрос очередного претендента заканчивается, и тот покидает зал.

– Чья очередь? Кто следующий? – председатель экзаменационной комиссии настойчиво обводит взглядом двух девушек и трех парней, вошедших в аудиторию ещё до меня.

Однако никто из них - не реагирует на его призыв. Все лихорадочно роются в словарях, переводя доставшиеся им фразы.

– Смелее! Смелее, друзья! – устало произносит педагог. – Вы готовитесь уже больше часа. Мы не можем ждать здесь до вечера.

Он громко барабанит карандашом по столу. Опять никто из будущих историков, сидящих за моей спиной, не выражает желания быть смелым. Тогда я поднимаюсь со своего места.

– Разрешите? Я уже подготовился!

– Разумеется! – кивает молодая учительница.

Я подхожу к экзаменационному столу и кладу перед ней свой билет.

– Зачитайте ваш перевод, сержант! – вкрадчиво произносит она.

Я читаю переведенные с немецкого фразы. Преподаватели удовлетворенно кивают и просят меня отвечать на второй вопрос. Я бегло делаю грамматический анализ сложно-подчиненного предложения, употребляя немецкую терминологию.

– Где вы изучали язык? – интересуется председатель комиссии.

Я объясняю на немецком, что пять лет служил в группе оккупационных войск в Германии и, хотя по профессии я авиационный механик, иногда приходилось работать в качестве полкового переводчика. Почувствовав себя в знакомой стихии, я даже храбро заявляю, что могу поговорить с ними на английском и французском языках, так как изучал и их. Но проверять мои лингвистические познания педагоги не изъявляют желания и с миром отпускают меня восвояси. Так, получив еще одну пятерку, я в приподнятом настроении возвращаюсь в свою часть на Военвед.

Остается сдать ещё два экзамена. В истории я полностью уверен, хотя в душе считаю её лженаукой, так как знаю, что правящие политиканы почти всегда перекраивают её на свой лад. По этому предмету, однако, меня вряд ли срежут, даже в том случае, если не удастся воспользоваться шпаргалкой. Поэтому вечером, после аэродромных работ, я пробую штудировать "чертову" географию. Большинство вопросов, указанных в длинном списке для поступающих в ВУЗы, продолжают быть для меня сущей "террой инкогнитой". Четырнадцатого августа утром я еду в университет на экзамен по истории.

На сей раз мне удается войти в экзаменационный зал с первой партией абитуриентов, поступающих на истфак. Добрая половина из них девушки. Они стайкой робко толпятся у входа, охотно пропуская меня вперед. Получив билет, я занимаю место за столом у окна в заднем ряду. Стратегически это самая удобная позиция для заглядывания в ленту-гармошку с датами и именами. Но пользоваться искусно заготовленной шпаргалкой не приходится. Вопросы в билете оказываются не сложными. Я отлично помню всё и так. Поэтому, как только раздается вопрос-предложение: "Кто подготовился? Выходите!”, я тотчас поднимаюсь и шествую к столу экзаменаторов.

На все три вопроса я бойко болтаю без малейших запинок до тех пор, пока меня не останавливают, давая вежливо понять, что тема освещена достаточно. Память не подводит меня. Я четко называю даты событий и умело ссылаюсь, где надо, на труды классиков марксизма. Даже пару раз упоминаю ненавистное имя усатого таракана-генералиссимуса. Подобное словоблудие оценивается экзаменационной комиссией, как я и предполагал, по высшим баллам. Лица педагогов начинают светиться единодушным одобрением. Внутренне морщась от собственного криводушия, я с невозмутимым видом принимаюсь велеречиво петь дифирамбы якобы строящемуся у нас развитому социализму, приближающему светлое будущее человечества.

Мой расчет оправдывается: ни у одного из преподавателей даже не мелькает крамольной мысли задать мне дополнительный вопрос. В результате еще одна пятерка появляется в моем активе. Теперь на очереди география. Несколько дней, остающихся на подготовку, я до полуночи торчу в ленкомнате, злостно нарушая воинский распорядок, регламентируемый армейскими уставами. Дело, однако, движется туго. Недаром этот предмет изучают с пятого класса. На пустой болтовне здесь не выедешь. За десятый класс я ещё кое-что знаю. Но за все предшествующие не помню почти ничего.

Да это и не удивительно - нормально-то я учился лишь до шестого класса, и то до войны, больше десяти лет назад. В довершение беды мне не удается достать необходимых учебников. Единственная книга, которая имеется в моем распоряжении, - учебник за десятый класс. Многих тем там просто нет. Понимая, что дело может кончится провалом, я, отпросившись у инженера в увольнение, еду в городскую библиотеку. Часа три сижу там, в читальном зале, лихорадочно листая краткую энциклопедию и учебники с пятого по девятый класс. На следующий день я отправляюсь в университет на последний экзамен.

Многодневная долбежка в ночное время не проходит бесследно, голова трещит, как после сильного запоя. Хотя из казармы меня отпускают с утра, я решаю явиться в аудиторию, где сдают географию, в числе последних, когда преподаватели изрядно устанут, слушая других оболтусов-абитуриентов. Перекусив в пельменной, я тщетно пытаюсь избавиться от давящего чувства собственной несостоятельности, вызванного крайне слабой подготовкой. Зная по опыту, что долбить что-либо перед самым экзаменом бесполезно, я угрюмо брожу по центральным ростовским улицам, пытаясь развеять охватившую меня хандру. Часы показывают полдень. Идти в университет еще рано.

Внезапно ловлю себя на том, что ноги сами выносят меня к зданию, кажущемуся почему-то знакомым. Вспоминаю, что здесь живет Николай Михайлович, мой прошлогодний сокурсник, с которым мы когда-то прилежно занимались английским и уже больше месяца не виделись, после того памятного июльского сабантуя на Дону, по случаю оформления моего аттестата зрелости. Постояв немного у подъезда, я нерешительно поднимаюсь по лестнице на второй этаж и нажимаю кнопку под фамилией "Лукьянов". Дверь открывает хозяин.

– Каким ветром, Славик? Рад тебя лицезреть! Кажется, мы не виделись вечность! Как там поживает наша Феничка? Милейшее создание, должен тебе сказать! С ней тебе здорово повезло! Сущее сокровище! Есть хочешь? - Мой друг встречает меня градом восклицаний и вопросов.

– Да нет, спасибо! Недавно перекусил, – смущенно отзываюсь я.– Заглянул вот по дороге в университет. Прогуляться со мной не хотите? Решил пойти на экзамен попозже.

– С превеликим удовольствием! Молодец, что заскочил! Подожди-ка, надену только туфли.

Седовласый литературовед, мой умудренный жизнью наставник-единоверец, сняв шлепанцы, сует ноги в белые брезентовые туфли, и мы выходим вместе на улицу.

- Видел, видел твои оценки - три пятёрки и четвёрка. Для начала совсем недурно. - говорит он, похлопывая меня по плечу. - Даже по истории не подкачал, а на ней, кстати, завалили большинство абитуриентов истфака. Что еще осталось сдавать?

- Чертову географию, - вздыхаю я. - По этому предмету срезать меня будет легко. Я успел подготовить только часть вопросов и то лишь за десятый класс.

– Ничего, может, повезет, – философски замечает мой приятель. – Экзамен - это ведь лотерея! Глядишь - выпадет счастливый билетик.

– Вряд ли, – пожимая плечами, уныло бормочу я. – Полагаться на удачу дело ненадежное.

– И то верно, – соглашается собеседник. – Но вешать нос раньше времени - ни к чему. Взялся за гуж - не говори, что не дюж! Надо держаться! Не мне тебя учить. Что слышно с демобилизацией?

– Тянут, сволочи! Не спешат отпускать даровую рабсилу, – я в сердцах сплёвываю на мостовую. – Восемь лет тащу армейскую лямку. Черт меня дернул во время войны проявлять гражданский патриотизм!

– Не переживай! У тебя все впереди, - глубокомысленно изрекает Николай Михайлович. - Главное жив остался. И время потеряно не зря. Солдатская закалка и опыт чего-нибудь да стоят, если, конечно, в дальнейшем не сбиваться с правильного пути.

– Кто знает, где он правильный! – усмехаюсь я.

– На то у тебя и мозги! Только не ленись развивай их! Они подскажут!

Он бодро идет вперед, направляясь в сторону Дона. Оптимистический настрой бывшего коллеги по английским курсам постепенно передаётся и мне. Его бьющее через край жизнелюбие и энтузиазм профессионального лирика невольно заражают. На какое-то время я забываю о предстоящих экзаменах. Мы выходим на набережную и, весело болтая о мировых проблемах, не спеша прогуливаемся вдоль реки. На другом берегу, где находится пляжная зона, ещё виднеются на фоне белесого песка бронзовые тела загорающих. Солнце по прежнему жарит вовсю. Но купающихся не много. Ночи стоят уже прохладные и вода не успевает как следует прогреться. Наконец я спохватываюсь, что пора идти на экзамен. Николай Михайлович провожает меня до университетского здания.

– Ну, брат, дай знать, что получишь! Ни пуха тебе, ни пера! – он крепко пожимает мне руку.

– К черту! К черту! – вновь погрустнев, хмуро отзываюсь я и плетусь в аудиторию, где принимают экзамен.

Одним из последних я получаю билет и сажусь за свободный стол готовиться к ответу. Все три вопроса в билете, как назло, кажутся дьявольски трудными. Как будто кто-то вздумал надо мной подшутить и подсунул то, что я совсем не знаю. Первый вопрос о ветрах: "бриз, пассаты, муссоны"; второй "Земные меридианы"; третий "Полезные ископаемые Белоруссии". Познакомившись с содержанием билета, чувствую, как меня прошибает холодная испарина. Единственное, что я помню о ветрах - это то, что они как-то связаны с неравномерным прогревом водных масс и суши; о меридианах - что те имеют какое-то отношение к долготам и времени; а о полезных ископаемых Белоруссии - ровным счетом вообще ничего не помню, кроме разве того, что там много болот, в которых во время войны тонули немецкие танки. Последнее обстоятельство, впрочем, вряд ли относится к данному вопросу.

Пока отвечают вошедшие до меня абитуриенты, я тщетно ломаю голову, что ещё можно бы добавить вразумительного к моим воистину куцым познаниям, но ничего путного на ум не приходит. Когда подходит моя очередь, иду к столу экзаменаторов, так и не притронувшись к чистым проштампованным листкам, приготовленным для черновиков. Двое пожилых педагогов мужчина и женщина устало взирают на меня. Я называю номер билета.

– Пожалуйста, можете отвечать, – негромко произносит мужчина, выжидательно откидываясь на спинку стула.

– Бриз, пассаты, муссоны, – зачитываю я первый вопрос и надолго замолкаю, как бы собираясь с мыслями.

– Ну, что же вы, – нетерпеливо напоминает преподавательница. – Рассказывайте!

– Из законов физики известно, что при нагревании многие тела расширяются, а при охлаждении сужаются,– неуверенно начинаю я, пытаясь выдавить из себя хоть что-то. – Согревающий свет солнца днем накaляет часть земной атмосферы, а ночью та остывает. Моря и суша прогреваются по разному. В расположенных над ними воздушных массах создаются зоны повышенного и пониженного давления, что и вызывает ветры. Те же законы действуют зимой и летом, соответственно меняя движение воздушных потоков, что особенно сильно проявляется в экваториальной зоне. Так образуются пассаты и муссоны.

– Хорошо, хорошо! В целом это, пожалуй, верно, но зачем валить все в кучу? Что же такое все таки "Бриз"? – протирая платком обширную лысину, вежливо спрашивает географ.

– Ветерок, приятно овевающий лицо, когда мы подходим днем к морю. Ночью он дует в противоположную сторону, потому что суша прогревается сильнее, – заикаясь от волнения, - говорю я.

– Ладно, ладно - пусть приятно овевает! Переходите ко второму вопросу! – милостиво кивает педагог.

– Земной меридиан - это плоскость, как бы пересекающая земной шар в некой точке. Такая плоскость проходит через Южный и Северный полюса, образуя долготу. Вся поверхность земли поделена на равномерные отрезки, считающиеся разными долготами. – Я опять надолго замолкаю, не зная что ещё можно добавить по данному вопросу.

– От какого меридиана ведется отсчет? Где он расположен? – задает наводящий вопрос учительница.

Еще прежде, чем она заканчивает последнюю фразу, до меня доносится чуть слышный шопот одного из вошедших вслед за мной абитуриентов: "Гринвич, Лондон". Делая вид, что вспомнил, я уверенно подхожу к висящей на стене карте и тыкаю пальцем в Англию.

– Около Лондона проходит первый Гринвичский меридиан, – громко произношу я.

– Не первый, а нулевой, – назидательно поправляет географичка. – Переходите, пожалуйста, к третьему вопросу.

– Полезные ископаемые Белоруссии, – вслух зачитываю я, а сам с ужасом думаю, что тут-то мне уж больше сказать и вовсе нечего.

Однако молчать нельзя. За два неполных вымученных ответа поставят максимум трояк, а то ещё влепят и двойку. С таким набором оценок вообще никуда не сунешься. Я начинаю поспешно болтать о природных богатствах Советского Союза, занимающего одну шестую территории Земли. Поведав о дремучих лесах и многочисленных озерах и заводях братской республики Белоруссии, вдруг соображаю, что там, где есть заводи, должен быть торф и минуты три рассказываю о торфоразработках, позволяющих на местном сырье наладить систему теплоцентралей, питающих энергией производственные предприятия и дающие свет городам и селам.

Говоря о сельском хозяйстве, я замечаю, что почва Белоруссии необычайно богата разными минералами, солями, кислотами и всем необходимым набором таблицы Менделеева, что дает возможность выращивать хорошие урожаи зерновых и овощей, а это в свою очередь положительно влияет на животноводство.

– С животноводством ясно! Но что, кроме торфа, добывают там из недр земных в качестве полезных ископаемых? – дремотно качнувшись на своем стуле, спрашивает дотошный экзаменатор.

– Как что! Да все, что угодно! Осенью, например, белорусы выкапывают из земли великолепную "бульбу", так они называют картошку. Мне довелось немало поработать с ними на полях лопатой, – скороговоркой с серьёзным видом заявляю я.

– Довольно! Довольно, батенька! Уймите фантазию! – окончательно проснувшись вдруг, хохочет географ. – Право, впервые слышу столь бойкий ответ при столь куцых знаниях.

– Надо же придумать! Картошка – полезное ископаемое! – весело смеется и преподавательница. – Хотя её, конечно, тоже выкапывают из земли. Что же поставим юмористу?

– А какие у него оценки по другим предметам? – интересуется её коллега.

– Три пятерки и четверка! – покопавшись в лежащих перед ней бумагах, удивленно отвечает та.

– Тогда не будем портить ему карьеру, - добродушно поглядывая на меня, кивает лысый старикан. - Полагаю, за храбрость стоит осчастливить защитника родины четверкой.

Не чувствуя под собой ног от радости, я покидаю аудиторию, где сдавал экзамен. Итак, три пятерки и пара четверок - не так уж плохо. Даже если не попаду по конкурсу в Ростовский университет с такими оценками можно сунуться в любой гуманитарный ВУЗ. Во всяком случае теперь есть реальная надежда попасть в один из столичных институтов. От мучащей меня с утра головной боли не остается и следа. Окрыленный, я мчусь к Николай Михайловичу, спеша поделиться счастливой вестью. По пути прихватываю бутылку шампанского, чтоб обмыть удачу.

 

– Видишь! А ты вешал нос! Фортуна любит смелых! – обнимает меня мой друг, впуская в комнату. — Проходи! Проходи, я знал, что тебя не утопят! Даже приготовил по этому случаю закуску.

Он кивает на стол, где стоят открытая банка шпрот, зелень и нарезанный хлеб.

– Открыть шампанское с парашютом или без? – раскручивая контровочную проволоку и придерживая большим пальцем пробку, спрашиваю я.

– Как это с парашютом? – любопытствует хозяин.

– А вот как!

Я достаю из кармана носовой платок, накидываю его на пробку и, слегка покачав её, ставлю на стол. Через секунду слышится громкий хлопок и пробка с платком подлетает под потолок. Пока те парашютируют вниз, я наклоняю бутылку и подношу к фужеру. Пенящееся вино спокойно течет в подставленный сосуд.

– Смотри-ка, что значит армейский опыт, – принимая бокал, улыбается Николай Михайлович. – Ну за то, чтоб ты стал, наконец, студентом!

– Ваше здоровье! – чокаюсь с ним я.

Мы пьем шампанское, закусывая салатом из помидор и шпротами.

– Что тебе попалось – счастливый билет? – спрашивает собеседник, открывая консервным ножом банку маринованных огурцов.

– Наоборот! То, что я почти совсем не знал, – я рассказываю ему, как проходил экзамен.

– Да, о полезных ископаемых Белоруссии я бы тоже ничего не вспомнил,– сочувственно кивает приятель. – С "бульбой" ты здорово сообразил.

– Лысый географ хохотал так, что чуть со стула не свалился, – вновь наполняя фужеры, смеюсь я.

– Собираешься всё таки учиться на историческом? – вытирая рот салфеткой, замечает Николай Михайлович. – Я бы на твоем месте выбрал филфак. У тебя хорошее чувство языка. Со временем ты мог бы стать неплохим поэтом.

– Кому сегодня нужна поэзия! – пожимаю плечами я. – Век бурного научно-технического прогресса прекрасно обходится без лишних сантиментов. Победивший класс не очень-то интересуется лирикой.

– Человек не машина! – возражает седовласый литератор. – Чувственный мир не менее важен. Это как раз то, что нам, вероятно, больше всего не хватает. Я сейчас перечитываю Игоря Северянина. Его, конечно, давно выбросили из учебных программ. А зря! Вот послушай-ка! Это прямо о нас!

Хозяин снимает с полки старый потрепанный томик и, найдя нужную страницу, с выражением читает.

"Есть доказательство (бесспорней

Его, пожалуй, не найти!)

Что вы, культурники, покорней

Рабов, чем вас ни возмути! -

Вы все, почти без исключенья,

И с ранних юношеских лет, -

Познали радость опъяненья

И пьяных грез чаруйный бред.

И что же? Запрещенье водки -

Лишенье вас свободных грез -

Вы, апатичны, вялы, кротки, -

Перенесли, как жалкий пес!

Вы без малейшего протеста

Позволили вас обокрасть,-

И ваше грезовое место

Взяла разнузданная власть!

Пожалуй, с солнцем и с сиренью

Могли-б расстаться без борьбы?!..

Примите-ж хлесткое презренье

Мое, культурные рабы!

– Здорово он нас! Не в бровь, а в глаз! – восхищенно восклицаю я. – Конечно, позволили разнузданной лживой власти обокрасть себя! Кто он, Северянин? Я даже о нем не слышал!

– До революции был популярнейшим поэтом, - отзывается собеседник. - Сборниками его стихов зачитывалась молодежь. Сенсационным успехом пользовались его "Громокипящий кубок", "Златолира", "Ананасы в шампанском".

– Ну, это салонная лирика для дамочек, – замечаю я.

– Не скажи! Во всяком случае тебе стоило бы познакомиться с его поэмами, – говорит мой друг. – Современникам он воздал по заслугам. Досталось от него и "Мраморной мухе" Мендельштаму, и Ахматовой, и Надсону, и многим тогдашним кумирам.

– Спасибо за совет! Как только вернусь в Москву, попробую достать его произведения, если их, впрочем, дадут.

Допив бутылку и доев шпроты, мы выходим на улицу. Николай Михайлович провожает меня до трамвайной остановки. Время четверть восьмого. До отбоя можно еще успеть навестить Феню. Она, должно быть, уже пришла с работы и, конечно, будет рада встрече. Мы не виделись целых две недели, пока я сдавал экзамены и долбил проклятую географию. Доехав на трамвае до улицы, откуда легко пройти к заводскому общежитию, я, насвистывая "Розамунду", направляюсь к знакомому перекрестку и вдруг останавливаюсь, как вкопанный. Впереди из-за поворота показывается военный патруль. Офицер и четверо вооруженных карабинами солдат шествуют навстречу.

Патруль явно не из нашего гарнизона. Наши не носят нарукавных повязок. Эти молодцы, наверняка, из городской комендатуры. А я, как назло, поленился оформить в штабе увольнительную, хотя сделать это было нетрудно, так как инженер освободил меня от работы на аэродроме и отпустил сдавать экзамен. Теперь, если меня загребут в комендатуру, я подведу и его и командира части, поскольку дело получит широкую огласку и пятно ляжет на всех. Мгновенно оценив ситуацию, я поворачиваю на сто восемьдесят градусов и бегу по улице, ругая себя за головотяпство, и лихорадочно обдумывая, как уйти от погони. В том, что она началась, сомневаться не приходится. Сзади раздаются громкие крики "Стой!" и угрозы пустить в ход оружие.

Конечно, я понимаю, что открывать пальбу в городе они вряд ли станут. Время, слава богу, не военное. Но мысль о том, что это все же может произойти, не придает бодрости. На всякий случай я виляю на бегу из стороны в сторону, изображая сильно подвыпившего. Мой маневр, впрочем, имеет явно отрицательный эффект. Преследователи, предвкушая легкую добычу, прибавляют скорость и я с ужасом слышу, что дистанция между нами быстро сокращается. На ходу, обернувшись, я замечаю, что бегут за мной лишь двое солдат. Офицер и остальные изрядно отстали и ждут, вероятно, попутную машину, чтобы догнать меня на ней.

Теперь все зависит от выносливости. Перестав вилять, я начинаю увеличивать скорость. Когда-то в Иркутске в школе авиамехаников меня считали неплохим бегуном на полуторакилометровой дистанции. Мне доводилось даже участвовать в городских соревнованиях. В последние годы занятия боксом позволили мне не совсем потерять спортивную форму. К счастью, прохожих на улице мало и никто не проявляет желания вмешиваться в наши "состязания". Единственное, что тревожит меня, это возможность появления на дороге проходящей машины. С ее помощью догнать меня будет нетрудно.

Поэтому, я резко меняю маршрут и сворачиваю в переулок, ведущий к неширокой грязной речушке, где заканчиваются жилые кварталы. На другом ее берегу тянутся овраги и огороды. Там вообще нет дорог. Промчавшись, как метеор, по пустынному переулку, я выбегаю на берег речки и некоторое время несусь вдоль нее, заметив краем глаза, что сейчас за мной продолжает гнаться лишь один из преследователей. Несмотря на карабин, который он держит в руке, солдат не только не отстает, но еще больше сократил разделявшее нас расстояние. "Черт бы побрал упрямого скорохода, - думаю я. - Кажется он вот-вот настигнет меня Что делать? Броситься в реку и попробовать выбраться на другой берег раньше него? Но этот дурень, чего доброго, может начать пальбу. Тогда уж не уйти."

Обуреваемый такими мыслями, я незаметно для себя сбавляю темп бега и противник, догнав меня, с размаху бьет прикладом сзади в правое плечо. Чувствуя, что падаю, я успеваю развернуться и подставляю ему подножку. Мы оба оказываемся распростертыми на земле. Преодолев острую боль в плече, я вскакиваю на ноги и, пока солдат, привстав на четвереньки, тянется, чтобы поднять отлетевший в сторону карабин, наношу ему удар носком сапога по копчику. Взвыв от боли, мой преследователь снова тыкается носом в землю. Я подхватываю выпавшее из его рук оружие и оборачиваюсь в сторону, откуда мы прибежали. Остальных патрулей пока не видно.

Я быстро вынимаю из карабина затвор и закидываю его подальше в кусты, обезвреженный карабин бросаю в противоположном направлении. Ошалело взирающий на меня ретивый солдафон, из азиатов новобранцев, которыми, как правило, укомплектовывают военные комендатуры, и которых щедро поощряют за их ретивость, отпуская даже на побывки домой, неподвижно продолжает стоять на коленях, держась рукой за задницу.

– Так-то, друг! Будешь знать, как охотиться за людьми! И тем более бить бывалых солдат! – сплюнув, усмехаюсь я.

Сняв сапоги и засучив повыше штаны, я перехожу вброд неглубокую речушку и, держа в руках часть своего обмундирования, босым продолжаю бег в сторону моста, где проходит шоссе на Военвед. Взглянув на часы замечаю, что время перевалило за восемь. Погоня длилась минут двадцать. Ни о каком посещении Фени уже не может быть и речи. Правое плечо сильно ноет от удара прикладом. Но я рад, что удалось удрать от погони. Попадать опять на гаубвахту мне ни к чему. Хватит того, что я насиделся в них в чертовой Германии. Сейчас главное поскорей вернуться в часть и обеспечить себе алиби на случай, если комендантское начальство вздумает организовать поиск пьяного сержанта на территории нашего гарнизона.

Добежав до шоссе, я спокойно надеваю сапоги. Затем поднимаю руку с трешкой в кулаке. Жест действует безотказно. Первый же проходящий мимо грузовик останавливается и шофер любезно распахивает дверцу кабины. Через четверть часа я, как ни в чем ни бывало, вхожу в казарму.

– Ну как, сдал экзамен? – обступают меня сослуживцы. – Есть теперь шансы стать студентом?

– Будущее покажет! – морщась от боли под лопаткой, отзываюсь я.

– Со щитом или на щите? – орет из глубины коридора Сашка Скрипин.

– Пока со щитом! Заработал четверку по географии, – пытаюсь улыбнуться я. – Но дьявол подстроил западню! Еле вырвался из капкана!

Я рассказываю, как меня чуть было не сцапал городской патруль. Приятели бурно выражают сочувствие. С трудом стащив через голову гимнастерку и нижнюю рубаху, я обнажаю правое плечо.

– Гляньте! Каков там синяк? – Я тщетно пробую приподнять правую руку.

– Ого! Здорово тебя долбанули, – говорит Медшидов. – Вся лопатка и правая часть спины вспухла.

– И я в долгу не остался. Подонок, что трахнул меня прикладом, не скоро сможет сесть на мягкое место. После знакомства с моим сапогом, у него там синяк похлеще!

Друзья заботливо достают свинцовую примочку и делают мне компресс, помогающий рассосать опухоль. На следующее утро становится известно, что начальник ростовской комендатуры звонил вечером в штаб нашей части, требуя срочно выяснить, кто из сержантского состава мог находиться в городе. Майор Гинзюк, которого подозвали к телефону, как всегда обстоятельно доложил, что в этот день увольнения вообще никому не выдавались, о чем наглядно свидетельствует штабная документация, и весь личный состав вверенного ему подразделения добросовестно трудился, выполняя возложенные на него важные задачи аэродромного обслуживания. Эта новость окончательно успокаивает меня.

Теперь я доволен, что не взял накануне увольнения, и таким образом доказать мою причастность к инциденту с комендантским патрулем будет невозможно. Через несколько дней, когда плечо начало заживать, я навещаю Феню, и мы устраиваем маленькую вечеринку по случаю завершения моей экзаменационной сессии. Впрочем, вскоре выясняется, что мой друг медик Леня Адимов оказывается в конечном счете прав. В число студентов Ростовского университета меня все же не принимают, как иногороднего, не набравшего необходимого количества баллов. Остается лишь надеяться, что с моими в общем-то хорошими оценками удастся устроиться по месту прописки в каком-нибудь из столичных ВУЗов. Однако для этого надо прежде вернуться в Москву.

 

А с демобилизацией высокое начальство не спешит, несмотря на то, что истекает уже восьмой год моей срочной службы. Как будто так и положено по нашим советским законам и конституции. Это бесит меня. Затянувшееся ожидание превращается в настоящую пытку. Терпение мое грозит лопнуть. Все чаще в голову лезут крамольные мысли. Я готов перестрелять, взорвать к чертям собачим всю кремлевскую свору вместе с их проклятым генсеком-генералиссимусом. Только как до них доберешься? Я понимаю, что прекрасно отлаженный аппарат лжи и насилия бдительно охраняет этих псов. Вся страна опутана сетью тюрем и лагерей. Один неверный шаг, и ты уже тоже там, и сделать тогда будет ничего невозможно.

Чтобы удержаться от малодушного запоя и не совершить непоправимых глупостей, я вновь берусь за стихоплетство, пытаясь с помощью чернил хоть как-то дать выход своим клокочащим чувствам. Гитлер, Сталин, Трумэн фашисты, лжекоммунисты, фальшивые демократы - все, кто правят в мире кровавый бал, спекулируя высокими идеалами, предстают в моем воображении в образе алчной орды. Облаченные в гладко отутюженные мундиры и костюмы, демагогично болтая о светлом будущем и не скупясь на обещания, этот хищный кагал мракобесов-паразитов продолжает преспокойно восседать на шее народной, беспардонно хозяйничая в наших собственных домах и лишая нас, простых тружеников, всех прав и элементарных житейских благ.

Вспоминая павшую под Москвой тетушку, политрука 130 стрелковой дивизии и миллионы советских солдат, отдавших жизни во имя Родины и свободы, я с ненавистью думаю о тех, кто нагло пользуется плодами победы в целях карьеры и личного благоденствия за счет ближних. Фактически «смертный бой» продолжается. Священная война "с фашистской силой темною, с проклятою ордой", как поется в популярной песне, еще продолжается. Она лишь изменила формы, но по-прежнему идет на огромном невидимом фронте по всей Земле. И нам, воинам России, предстоит еще немало потрудиться, чтобы окончательно развеять зловещую тьму угнетения и насилия. Наши отцы и деды первыми взялись переделывать мир по законам разума и справедливости, и кому же как не нам воплощать в жизнь - вековую мечту человечества.

 Вдохновляемый такими мыслями, как-то после отбоя, я захожу в ленкомнату, включаю свет и берусь за перо. Время перестает для меня существовать. За окном уже начинает брезжить рассвет, когда первые четверостишия обретают некую форму, удовлетворяющую сидящего во мне не слишком строгого критика.

 "России воины, вставайте

 За дело правое на бой!

 Святое знамя подымайте,

 Чтоб храбро воевать с ордой!

 С ордой, что подло разрушает

 Любимый нами отчий кров,

 С кагалом алчным, что мечтает —

 Народ наш превратить в рабов!

 Любовь любить велящая любимым —

 Будь светочем для нас неугасимым,

 Что щедрый дар душе дарит —

 Пусть ярче в сердце он горит!

 Мы рождены, чтобы за свет сражаться!

 Кто ж светом хочет только наслаждаться —

 Не с нами тот. Он не сумеет драться.

 Им тотчас станет тьма питаться.

 А мы хотим все больше света

 И будем биться с тьмой за это!

 Нам высшее наслажденье —

 За свет сраженье!

 Внезапно я спохватываюсь, что уже третий час ночи. Уничтожив черновик и спрятав чистовой вариант, я возвращаюсь в свою комнату и ложусь спать. Утром приятели долго трясут меня, пытаясь разбудить.

- Хватит дрыхнуть! Вставай, фюрер, завтрак проспишь! — Стаскивая с меня одеяло, смеется Санька Скрипин. — Мы не подняли тебя на физзарядку. Пусть, думаем, наш студент отоспится, пока дежурного нет в казарме.

Я с трудом открываю глаза, глядя на готовых к построению сослуживцев. В этот момент раздается команда дневального: "Выходи строиться на завтрак!" Ребята отправляются строем в столовую. Наспех одевшись и заправив койку, я бегу догонять строй. После утреннего общего построения и развода по рабочим местам, мне удается часа полтора киморнуть в техкаптерке, пока туда не заглядывает инженер. Друзья вовремя предупреждают меня, и я делаю вид, что усердно чиню воздуходувные бензопечки для прогрева авиамоторов перед запуском в зимнее время.

- Правильно! Давно пора провести профилактику, — одобрительно кивает мне  капитан Сайкин, деловито обозревая вверенное ему хозяйство. — Если надо, возьми в помощь кого-нибудь из мотористов.

- Ладно! Сам справлюсь, — отзываюсь я, протирая ветошью сажу с металлических форсунок.

Потом нас ведут на обед. Во второй половине дня техсостав занимается изучением новой матчасти с лейтенантом Томилиным. Я мирно дремлю за задним столом просторной мастерской, оборудованной под учебный техкласс. Помещение мастерской увешано наглядными пособиями и схемами самолетов, которые время от времени приземляются на нашем аэродроме. Меня лейтенант не трогает, так как ему хорошо известно, что тех, кто ждет демобилизации, - учить бесполезно. Слушая монотонный голос офицера, объясняющего характерные особенности новых реактивных двигателей, я мечтаю о вольной жизни на гражданке и полусонно вспоминаю о последнем своем визите к Фене.

Ночью я снова увлеченно кропаю стихи в ленкомнате, чутко прислушиваясь к неторопливым шагам дневального, прогуливающегося за дверью по коридору. В сознании одна за другой рождаются строфы, которые я старательно воспроизвожу на бумаге. Написанное прочитываю пару раз, следя за тем, есть ли логическая связь с предыдущим и звучит ли как положено рифма. Затем аккуратно переписываю сочиненное в чистовик. Развитие темы нравится мне меньше, чем ее начало, но все же кажется достаточно соответствующим намеченному замыслу.

 "Пусть трусы сеют тьму украдкой!

 Дремать им кажется в ней сладко,

 Нос окунув в табак или в вина стакан,

 При случае залезть в чужой карман

 Иль деву нежную лаская ублажать,

 А коль родит подальше убежать.

 При этом свет одна помеха —

 Нужны им радость и утеха.

 Зачем им строить, созидать,

 Куда удобней сознавать,

 Что свет велик, всего в нем много,

 За это они славят Бога,

 Крест нацепив себе на пуп,

 И думая, мол, я не глуп. "

 

Написав на листе две последние строфы, я вдруг вспоминаю деревню и знакомых парней, на груди которых не раз видел медные крестики на простом шелковом шнуре. Многие из сельчан искренне верили в бога и ходили иногда в церковь, хотя ходить туда почему-то было не положено. А ведь большинство их сложило головы на фронте и не осталось там почти ни одной семьи, не потерявшей за войну родных и близких. Поймав себя на этих мыслях, я решительно зачеркиваю слова "крест нацепив себе на пуп" и надписываю сверху "лелея собственный свой пуп". Таким образом и рифма не нарушается, и действительно верующие не будут на меня в обиде. Решив таким способом возникшее затруднение, я продолжаю сочинительство.

 "Лелея собственный свой пуп,

 И думая, мол, я не глуп,

 Чего мне темноты боятся,

 В ней легче лгать и претворяться.

 Удобен также партбилет

 Иль знак какой-нибудь нагрудный,

 Они спасут от многих бед

 И станет ложь совсем не трудной.

 И можно преспокойно жить,

 От риска боя уклоняться.

 И будешь даже храбрым слыть,

 И мудрым почти всем казаться.

 Но эта мудрость для слепцов,

 Она мертва при солнца свете.

 Плодит она одних глупцов,

 И так их много на планете!

 

Я опять тружусь почти до трех ночи, и только слипающиеся от усталости глаза заставляют  прервать непредусмотренные уставом занятия. Утром меня вновь будят товарищи, уже собравшиеся на завтрак.

- Что строчишь ночью? Мемуары бравого оккупанта или новый вариант "Майн кампфа”? - не без иронии спрашивает меня по дороге на аэродром Михаил Бочаров.

- Почти угадал, Мишка, - усмехаюсь я. - Нечто подобное, да еще в стихотворной форме.

- Познакомил бы со своей писаниной! — Просит шествующий рядом Гурам.

- Давай, фюрер! - присоединяется к нему Медшидов. - Уважь публику!

 Мы плетемся отдельной группой, изрядно отстав от других технарей, идущих в строю под командой капитана Сайкина. Достав из кармана исписанный мелким почерком лист - плод моего двуночного бдения, я негромко дикламирую свое творение, лишь изредка заглядывая в текст. К  удивлению, большинство четверостиший прочно удерживается в памяти, хотя появилось на свет только прошлой ночью. Закончив чтение, я сворачиваю листок и прячу его в карман. С минуту никто не произносит ни слова.

- А дальше? - спрашивает Бочаров.

- Дальше надо еще состряпать! - пожимаю я плечами.

- Здорово получается! - говорит Медшидов. - Только за партбилет тебя упекут на Колыму. Будешь лес валить, пока сам не свалишься!

- И знак нагрудный трогать небезопасно, - теребя рукой комсомольский значок на гимнастерке, смеется Гурам. - С такими священными символами лучше не шутить. Наши моралисты ой как этого не любят!

Приятели начинают обсуждать возможные последствия в случае, если творца подобной «лирики» обнаружат.

- Ну вы-то, надеюсь, не проболтаетесь! - Пожалев вдруг, что неосторожно познакомил их со своим творчеством, хмуро замечаю я.

- Ты что, Славка! - обиженно отзывается Бочаров. - За кого нас принимаешь?

- Выкинь из головы! - кивает Гурам. - В моем краю за такие дела сразу кишки вон!

- И у нас в Дагестане не в обычае своих закладывать! - подтверждает Медшидов. - Предателям завсегда - секир башка!

- Ладно! Я так! - улыбаюсь я. - Напомнил для профилактики. В вас-то я не сомневаюсь!

Мои друзья заводят разговор о солдатской солидарности.

- Дружба наша -  дело святое! - Убежденно произносит Бочаров. - На гражданке, конечно, есть и другие святыни, но для нас, оторванных от близких, только это дает силы выдерживать гнет казарм и тоску по дому.

- Когда рядом друзья, не страшны никакие беды! - соглашаются остальные.

На аэродроме в тот день приходится допоздна возиться с обслуживанием самолетов. Прилетает сразу большая группа ИЛ-28. Вздремнуть в техкаптерке уже не удается. Вокруг крутится начальство. Лишь через несколько суток, когда ИЛы улетают, хлопот на аэродроме становится поменьше, я опять возобновляю ночное творчество. Впрочем, развивать дальше тему полуабстрактной борьбы светлых и темных сил мне кажется теперь не столь интересным.

Я хочу только дописать подходящую концовку, чтобы творение мое приобрело мало-мальски завершенный вид. Просидев и на сей раз почти до утра, я справляюсь с поставленной задачей. Правда, последние четверостишия звучат несколько помпезно, что не совсем соответствует моим вкусам, но по-другому у меня не получается, и я со вздохом решаю пока поставить на этом точку.

 

 "...Но в мире есть еще и мы,

 Готовые за свет сражаться.

 Мы не допустим царства тьмы,

 Мы насмерть с нею будем драться!

 Наш пробил час пусть знают все,

 Что рыщут алчно в темноте,

 Стремясь набить мошну потуже -

 Им с каждым днем все будет хуже!

 Нам правды свет зажег сердца!

 Мы строим новый мир на деле!

 И будем биться до конца,

 Пока душа живая в теле!

 И смерть нас не страшит совсем,

 Ведь жизнь свою мы дарим свету!

 Чтоб было хорошо здесь всем —

 От тьмы избавим мы планету!

 

Дописав стихотворение, я рву черновик и прячу чистовой вариант в потайной карман, подшитый с изнанки гимнастерки. Мне ясно, конечно, что плод моих литературных потуг далек от совершенства, но это не очень-то расстраивает меня. Я вовсе не собираюсь пополнять собой ряды зэков и тем более сладкозвучно чирикающих о любви лириков. Зато я чувствую, что у меня хватит теперь сил дотерпеть до конца опостылевший за восемь лет гнет проклятой солдатчины. Во всяком случае тяга к бутылке значительно ослабевает и подневольное положение мое не кажется уж столь  невыносимым.

"Служили же когда-то русские люди и по двадцать пять лет,” вороша в памяти историю государства российского, думаю я. Разумеется, это было еще в стародавние времена при царях и крепостниках помещиках, сметенных народным гневом во время Октябрьской революции. Но ведь мир, по сути, с тех пор не так уж и изменился. Все так же управляют им прохвосты в генеральских мундирах, все так же повсеместно царят ложь и насилие. Видно немало еще прогремит над Землей социальных бурь, прежде чем над ней засияет подлинный свет разума. Как бы то ни было, чтобы дожить до этого надо не терять голову. С такими мыслями я возвращаюсь к себе в комнату и ложусь спать.

 

Еще три недели проходит в томительном ожидании демобилизации. Я и еще несколько парней из нашей части, отбарабанившие столь долгий срок, каждое утро просыпаемся с надеждой, что это будет последняя ночь, проведенная в ненавистной казарме. Наконец, на общем построении нам зачитывают долгожданный указ. Теперь мы можем оформлять увольнение в запас и отправляться по домам. Получив у писаря в штабе необходимые документы, я несу их в кабинет командира на подпись. Майор Гинзюк, подписав бумаги, крепко пожимает мне руку.

- Счастливого пути, сержант! - улыбаясь, говорит он. - Оставаться на сверхсрочную не предлагаю. Знаю, что вы собираетесь учиться. Уверен, из вас получится превосходный инженер.

- Хочу поступать на исторический факультет, - замечаю я.

- Все науки нужны людям, - кивает он. - В Москве много ВУЗов. Не сомневаюсь, вам удастся поступить в один из них. Только примите дружеский совет: "потеряйте" вашу учетную карточку по комсомольской линии, пока она у вас на руках. Там в отметках о взысканиях строгий выговор с последним предупреждением. С такой аттестацией вряд ли куда примут.

Майор добродушно смотрит на меня и чуть слышно добавляет.

- Скажите, что при демобилизации забыли взять. Этот грех легко простят.

- А если пошлют запрос в часть? - подумав, спрашиваю я.

- Об этом не тревожьтесь. Я позабочусь. Такие сведения мы хранить не обязаны.

- Спасибо, товарищ майор! - повеселев, говорю я. - Если будете проездом в столице, всегда можете остановиться у нас. Мы с матерью будем рады такому гостю.

- А знаешь, Станислав, - переходя вдруг на ты, с грустной усмешкой произносит он. - Твоя помощь действительно может вскоре понадобиться. Окружное начальство решило от меня избавиться. Уже пришел приказ о моем переводе на Крайний Север. Так что нам с семьей предстоит ехать в дальние края через Москву.

- Тем более! - говорю я. - Мой адрес у вас есть. Запишите на всякий случай и телефон! Только сообщите! И встречу, и провожу!

Я диктую ему номер своего московского телефона, и мы расстаемся, как добрые приятели. Потом я иду на аэродром проститься с сослуживцами. Капитан Сайкин, прощаясь, хлопает меня по плечу.

- Ну, счастья тебе, сержант! Успеха в трудах и учебе! Не поминай лихом! Если хочешь, подвезу с вещичками до горвокзала? - Инженер кивает на свой “Опель Адмирал”, стоящий у техкаптерки. - Ты ведь тоже немало потрудился, восстанавливая эту колымагу!

- Благодарю, капитан! Обойдусь без лимузина, - отзываюсь я. - Да и какие у меня вещи? Один рюкзак с бельем и портянками. К тому же, надо еще кой-кого повидать до отъезда.

- Это конечно! - понимающе соглашается он.

Затем я прощаюсь в техкаптерке с друзьями.

- Подождал бы до вечера! - сердечно обнимая меня, просит Санька Скрипин. - Проводили бы честь по чести, как положено!

- В самом деле, Славка! - подхватывает Бочаров. - Куда спешишь?!

- Успеешь в свою белокаменную! - кивает Медшидов.

- Извините, братцы! Восемь лет ждал! - вздыхаю я. - Оставаться здесь дольше душа не терпит!

- И то верно! - соглашается Гурам. - Езжай с богом! Да черкани нам пару строк, как там устроишься на гражданке.

- Возьми, на случай, мой московский адрес, - говорит Ефим Барский. - Через год, как демобилизуюсь, встретимся!

Он пишет на листке адрес и сует мне в карман. Все провожают меня до края стоянки, где кончается аэродромное поле. Вернувшись в казарму, я забираю в каптерке свой рюкзак и, скатав шинель в скатку, привычно одеваю ее через голову. Старшина, дневальный и несколько парней, отдыхающих после ночных дежурств, выходят проводить меня из казармы. Сослуживцы дружно желают мне счастливо добраться до дома. В последний раз я иду по Военведу, стараясь не оборачиваться назад и не думать о прошлом. Еще два года жизни пронеслись, как и не были.

 "Э! Черт с ними, с потерянными годами, - думаю я.- Сколько ребят вообще не вернулись из армии и никогда уже не увидят родных." Эта мысль заставляет забыть о собственных бедах. Знакомой дорогой я иду вдоль железнодорожного полотна к заводскому общежитию. Осталось проститься с Феней, и я покину Ростов, возможно, навсегда. Предстоящий разговор с армейской подругой очень гнетет меня. Что сказать этой славной женщине? Любые слова тут никчемны! Ведь она любит по-настоящему и с радостью последовала бы за мной хоть на край света.

Но замуж выходят не для того, чтобы скитаться по краям света. Брак, по научному определению социологов - ячейка для совместного воспитания детей. Я же не готов к этому. Восемь лет отняты у меня затянувшейся, треклятой воинской службой. За это время удалось закончить лишь среднюю школу, а чтобы сотворить что-то дельное и тем более браться за преображение мира, необходимо не только высшее образование, но и многое другое. Минимум пять лет придется еще учиться, существуя на жалкую студенческую стипендию. Да и с жилищным вопросом предстоят немалые трудности.

В последних письмах из дома мать сообщила, что в комнаты отчима, после его смерти, вселили еще две семьи. Так что теперь и в ванную с туалетом - надо стоять в очереди, и крошечной кухней пользоваться почти невозможно. Погруженный в невеселые раздумья, я подхожу к заводскому общежитию. Фени и Паши еще нет, они на работе. Оставив рюкзак и скатку у соседки, я решаю прогуляться напоследок по Ростову. Иду через зоопарк к трамвайной остановке, еду в центр, брожу по городскому парку, выхожу на набережную Дона.

С документами о демобилизации в кармане можно не опасаться встреч с патрулями. Впервые за восемь лет меня это, наконец-то, не беспокоит. Облюбовав пустую лавку на гранитной набережной, я усаживаюсь на ней и неотрывно смотрю на мутную воду реки, столь красочно описанную когда-то Шолоховым. В голове проносятся всевозможные мысли. Но одна - заглушая остальные, звучит мощным, доминирующим аккордом. «Свободен! Наконец-то свободен! Волен распоряжаться собой!» Восемь лет жестокой армейской дисциплины вынуждали меня подчиняться чужим приказам. Теперь, слава богу, для меня закончилась ненавистная солдатчина.

Для окопавшихся в Кремле чинуш, во главе с их чванливым генералиссимусом, я был всего лишь мелким винтиком, бессловестной скотиной, которой можно было помыкать, как вздумается. А кровожадный генсек, болтая о социализме, мог самодержавно и деспотично управлять страной. Внезапно в памяти отчетливо оживают строфы из поэмы «Что делать», сочиненной когда-то во время отсидки на гаубвахте в Вернойхине под Берлином. Будто кто-то вдруг начинает вслух читать их мне, как напутствие в дальнюю дорогу.

Когда зажат свободы глас,

Всем правит бюрократов класс!

Кто вверх пролез – тот победитель,

А ты как скот - производитель!

 

Чтоб не блуждать в политике,

Нужна свобода критике!

Тут не узришь ни зги,

Пока не разовьешь мозги!

А чтоб мозги свои развить –

Сильнее надо полюбить,

Но не себя, не свой уют,

А то, что мудростью зовут

И доблестью – они ж не в том,

Чтоб жить жиреющим котом,

Не в том, чтоб прославлять вора

Чужого света и добра,

А в том – чтоб стойким быть в бою,

Готовым жизнь отдать свою –

За справедливость и свободу,

Чтоб правды свет светил народу!

И если ты не мещанин,

Не раб тщеты, а гражданин,

Ценящий разум и свободу,

То развивай свою природу!

Счастье в жизни строй прочно!

Выбрось все – что порочно:

Трусость, жадность, лицемерье,

Ложь, тщеславье, суеверье!

Люби весь мир, им восхищайся!

В себе самом не замыкайся!

Будь честен, храбр и добр всегда!

Не забывай о цели никогда!

Лишь те достичь ее сумели,

Что сил для дела не жалели!

Новый мир не построить без знанья,

Рай земной – наше сознанье!

Труд, правда, свобода – вот пути!

Лишь ими можно вперед идти!

Цени же разум, человек!

Достойно проживи свой век!

Случайно взглянув на часы, я вдруг замечаю, что уже шесть. Пора возвращаться. Насвистывая популярные мелодии, спешу назад к заводскому общежитию. Еще с улицы за тюлевой занавеской окна вижу знакомые фигурки сестер. Они деловито хлопочут у стола, на котором красуется пара бутылок и закуски. Догадываюсь, что соседка известила их, что я демобилизован. Пройдя по коридору, тихо стучу в дверь.

- Заходи, заходи! Ждем тебя! - доносится звучное контральто Фени.

Открываю дверь, останавливаюсь на пороге. Отложив на подставку сковороду с яичницей, жарившейся на круглой переносной электроплитке, хозяйка неторопливо вытирает фартуком руки и, шагнув навстречу, обнимает меня. Паша, как всегда, смущенно улыбается, приветствуя мое появление кивком головы. Я замечаю, что девочки успели принарядиться и выглядят явно растерянно.

- Садись, рассказывай! Документы уже оформил? - стараясь казаться спокойной, негромко спрашивает Феня.

Вместо ответа я хлопаю себя по нагрудному карману.

- Каким поездом едешь? - открывая банку с баклажанной икрой, интересуется Паша.

- На проходящих составах. Плацкарт мне не положен. А в общем вагоне сидячее место для нашего брата всегда найдется, - проходя к столу, отзываюсь я.

- Если не слишком засиживаться, то мы проводили бы тебя до вокзала, - предлагает вдруг она, вопросительно поглядывая на старшую сестру.

- Спасибо, Пашенька! — смеюсь я. - Но доберусь и сам. По социальному статусу рядового и сержантского состава провожатые нам - законом не предписаны. Лучше посидим лишний часок здесь на прощание.

- Это уж само собой! - ставя яичницу на стол, говорит Феня. - Паше, действительно, незачем на вокзал тащиться. А я-то пойду, прогуляюсь! Ты и не возражай!

- Ладно! - смущенно бормочу я. - Спорить не буду. Твое желание для меня свято. К тому же, надо признать, не так уж много ты от меня и требуешь.

- Никому не хочу быть обузой! - Печально усмехается моя подруга. - Особенно тем, кто мне дорог. А ты, нравится тебе это или нет, угодил в их число!

- Ценю твои чувства и плачу той же монетой! - разливая по рюмкам портвейн, киваю я. - Так что давайте выпьем за все хорошее, что связывает нас!

- Или связывало до сих пор, - со вздохом добавляет собеседница. - Потому что расписываться за будущее не стоит! Кто знает, что судьба подсунет завтра!

- От этой ветреницы можно ждать всякого! - соглашаюсь я. - Итак, пьем за то прекрасное, что было у нас в прошлом и которое уже никто не отнимет!

- У меня в прошлом прекрасного было не так много, - пожимает плечами Паша. - Так что, предпочитаю осушить рюмку за будущее!

 - Что ж, у каждого свой путь, - задумчиво роняет Феня. - Человек предполагает, а бог располагает. Так что не стоит чокаться.

Она выпивает рюмку и раскладывает по тарелкам яичницу с жареным картофелем. Мы тоже пьем и молча беремся за вилки. Несколько минут в комнате царит тишина. Все заняты аппетитной глазуньей. Немного утолив голод, я разливаю по второй рюмке.

- Теперь какой тост? Кому слово? - Я вопросительно посматриваю на сестер.

- За твое возвращение домой! - серьезно говорит Феня. - Восемь лет ты ждал этого. Пусть же оно принесет вам с матерью побольше радости!

- Дельное пожелание! Целиком присоединяюсь! - поднимает рюмку Паша. - За это, пожалуй, стоит и чокнуться.

- Не имею возражений, девочки! Восемь лет срок, действительно, не малый. Если за такое время я не сошел с ума, то лишь потому, что небо посылало мне порой настоящих ангелов-хранителей! - Я чокаюсь с собеседницами и не спеша смакую терпкое на вкус сладковатое вино.

- До сих пор, похоже, ты не очень-то лестно отзывался о небожителях, - улыбаясь замечает Феня.

- Потому что в заоблачной выси - вряд ли найдешь таких, как вы! Истинные ангелы встречаются только здесь, на грешной Земле, а там они что-то пока никому не попадались!

- Набожные люди утверждают иное, - возражает Паша. - Я хоть в церковь и не хожу, но завидую тем, кто искренне верит в бессмертие души.

- Блаженны верующие! - смеюсь я. - Мне-то это кажется мало убедительным. Впрочем, каждый волен строить воздушные замки. Жить же нам приходится по большей части в реальном мире, а он, к сожалению, далек от совершенства.

- И ты, конечно, собираешься его усовершенствовать! - не без иронии произносит моя подруга.

- Само собой! - киваю я. - Чем еще может заниматься мыслящее существо, претендующее на звание "Homo Sapiens"?

- Многие причисляют себя к этой породе, да мало кто ей соответствует, - насмешливо замечает Феня. - Из поколения в поколение люди берутся за переделку мира, а тот пока что-то лучше не становится!

- Это потому, что они начинают не с того конца, - накалывая вилкой соленый огурец, - заявляю я. - Отсюда и толку от их усилий маловато.

- А ты знаешь с чего начинать? - удивленно спрашивает Паша. - Может быть, и нас просветишь?

         - С себя, голубушка, - отзываюсь я. - Только с себя! Потому что бесполезно строить самое распрекрасное здание, если жить в нем будут безмозглые невежды да обезьяны.

         - Полагаешь, образование делает человека лучше ? - с сомнением покачивает головой девушка. - И среди ученых - немало кретинов, готовых в угоду собственным амбициям разрушить все окружающее.

- Тут ты, бесспорно, права! Многознанье ума не прибавляет, - соглашаюсь я, невольно вспоминая недавние размышления на набережной у Дона. – Ведь каждый понимает мир по своему. На осла хоть библиотеку навьючь, он ослом быть не перестанет!

- А ты не боишься навьючить на себя университетские премудрости? Уверен, что и у тебя, пока будешь таскать их, не вырастет хвост? - негромко смеется Феня.

- Полной уверенности, конечно, нет! - В тон ей отзываюсь я. - Но, думаю, мне это не грозит. Восемь лет я уже отишачил в упряжке и, если до сих пор не стал длинноухим, то есть надежда, что и в будущем меня не прельстят ослиные радости.

- Начинать перестраивать мир с себя учит и религия, - замечает Паша. - Там это, кажется, называется духовным преображением. Только, если верить тому, чему нас обучали в школе, это вело раньше лишь к фанатизму и кострам инквизиции.

- Э, фанатизма и теперь хватает, да и костров тоже! Изобрели даже атомные - достаточно вспомнить Хиросиму и Нагасаки, - говорит Феня. - Иной раз, действительно, позавидуешь верующим, у которых есть хоть кому жаловаться. Не зря говорят: "С Господом в сердце и холод не морозит!".

- Может быть, и впрямь стоит сходить в церковь, исповедаться у какого-нибудь батюшки? - смеется Паша. - Надо лишь найти такого, чтоб был помоложе, да собой пригож!

- Вот с получки вместе и пойдем! Покаемся! Глядишь и грехи нам отпустит! -хохочет Феня. - А ты что на этот счет думаешь?

Она с усмешкой протягивает мне пустую рюмку.

- "Вера в бога - суеверье! Лишь к попам плодит доверье!" - Вспомнив вдруг начало одного из своих творений, вместо ответа декламирую я, наполняя ее рюмку. - "Те же любят черта власть! Чтоб удобней было красть!"

Обмениваясь застольными каламбурами и весело болтая, мы допиваем оставшееся в бутылках вино. Потом я тепло прощаюсь с Пашей и, одев вещмешок и скатку, покидаю заводское общежитие. Феня идет провожать меня на вокзал. Зная, что решения своего она не изменит, я не уговариваю ее остаться. По дороге мы беседуем о чем угодно, только не о предстоящей разлуке, хотя оба невольно все время думаем об этом. Я украдкой поглядываю на спутницу, стараясь запечатлеть в памяти ее образ. "Неужели мы скоро расстанемся, чтобы никогда больше не встретиться?" Эта мысль настойчиво вспыхивает в сознании, раня сердце обжигающей болью. Угадав мое состояние, она берет меня под руку и тихо произносит.

- Не мучь себя понапрасну, дружок! Жизнь состоит из постоянных потерь и приобретений. Теряя одно, мы находим порой другое, возможно, даже более ценное. И за меня не переживай! Я, слава богу, молода, красива. На нашем заводе немало парней будут рады предложить мне то, чего ты дать не можешь. Так что не будем отравлять последнее свидание печалью!

Ее ровный, спокойный голос действует, как волшебный бальзам. Я с удивлением смотрю на эту хрупкую, милую женщину, восхищаясь ее душевной стойкостью и тактом. Вот кого наша нелегкая, нелепо жестокая порой жизнь сделала подлинным философом. Она находит единственно верные, мудрые слова, способные смягчить страдания и заставить взглянуть на все с иной стороны. Мне становится даже стыдно собственного малодушия. Не я, здоровый сильный солдат, привыкший к потерям и лишениям, утешаю ее, а она меня. В порыве чувств я подношу ее руку к губам и покрываю поцелуями.

Через час мы добираемся до железнодорожного вокзала, и в воинской кассе мне выдают билет на проходящий с Юга состав, следующий на Москву. На перроне, отыскав нужный вагон и показав билет проводнику, я в последний раз обнимаю возлюбленную. Мы стоим, прижавшись друг к другу, не в силах сдерживать текущих по щекам слез, пока поезд не трогается. Уже на ходу, не обращая внимания на ворчанья проводника, я прыгаю на подножку вагона и, ухватившись одной рукой за поручни, отчаянно машу другой провожающей меня подруге. Ее неподвижная фигурка в сером демисезонном пальто долго еще мелькает на фоне полупустого перрона и привокзальных построек.

 

СОЛНЦЕ ЛЮБВИ

 

УТРО ЙОГА

 

Станислав Николаевич Барков, бывший филолог-лингвист, немного писатель, поэт, философ и художник-керамист, с виду совсем не старый еще человек, хотя ему было уже под восемьдесят, посмотрел в окно и блаженно потянулся, вставая с жесткой койки. Благодаря многолетнему знакомству с йогой и регулярным занятиям он чувствовал в себе достаточно сил и бодрости, чтобы безмятежно любоваться красотой окружающей природы и радоваться скромным удобствам дома, построенного собственными руками.

Строение его в виде небольшой трехэтажной башни, с вытянутыми вдоль узкого участка приделами, чем-то напоминало корабль и, так как с третьего этажа и плоской крыши виднелось море, вполне удовлетворяло его не слишком притязательным вкусам. За распахнутым настежь окном тонко благоухали распустившиеся розы и крупные пятипалые листья инжира зеленым веером спускались с ветвей разросшегося до второго этажа дерева. Листья инжира переплетались с гибкими виноградными лозами, опоясывающими веранду и юго-восточную часть здания, сложенного из прибрежного ракушечника.

Конечно, пять соток огороженного проволочным забором пространства не очень-то много для приличной усадьбы. Однако для маленького сада-огорода вполне достаточно. Это освобождало от излишних хлопот по обработке земли и поливу выращиваемых тут плодов. Приняв чуть теплый душ в душевой, сооруженной за сараем, Станислав Николаевич поднялся по железной лестнице на второй этаж, расстелил на полу застекленной веранды паралоновую подстилку, прикрытую куском полотняной ткани, и неторопливо проделал комплекс упражнений для восстановления гибкости позвоночника и суставов в конечностях.

Надо сказать, что до семидесяти пяти лет Барков редко вспоминал о своем возрасте, но в последние годы, из-за долгого сидения перед портативным компьютером, все чаще давали себя знать острые боли в нижних отделах позвоничника. С ними приходилось считаться. Тем более, что и былая гибкость в коленях, позволявшая делать позу «лотоса», стала вдруг быстро убывать, а лишний вес делал все заметнее складки в области живота.

Разумеется, достаточно длительное лечебное голодание и суровые диеты, которые он хорошо освоил, когда был помоложе, могли бы избавить от этих малоудобных возрастных признаков, но они требовали больших энергозатрат и физической прочности, а в ней-то былой уверенности уже не было. То, что лет тридцать–сорок назад казалось легким и даже приятным, становилось с каждым новым десятилетием все труднее и болезненнее.

Особенно разочаровало его недавнее тридцатипятидневное голодание, которое он едва осилил. Оно прошло совсем не по схемам, подробно описанным клиницистами, использующими эту методику для снижения веса при ряде соматических заболеваний. Но хуже всего было то, что оно не принесло ожидаемого результата. При выходе из голодания вес быстро восстановился и потом продолжал нарастать, а изжога по-прежнему появлялась, как только случалось съесть что-нибудь кроме хорошо усвояемой пищи, рекомендованной правоверным йогам.

Впрочем, к правоверным йогам бывший филолог-лингвист себя не причислял и относился к ним в лучшем случае снисходительно, потому что не терпел догм и считал все религии вздорным суеверием. Нарушение внешности тоже не очень-то его расстраивало. Он больше интересовался стороной духовной, связанной с работой мысли и чувствами. Как истиный философ он ценил умение довольствоваться необходимым, избегая по возможности излишеств, в погоне за которыми у многих проходит большая часть жизни.

Завершив упражнения, частично взятые из хатха-йоги, частью разработанные им самим, Барков убрал подстилку и бросил взгляд на золотисто-розовый шар солнца, чуть оторвавшийся от холмистого горизонта. Время приближалось к шести. Можно было еще пару часов до завтрака посвятить чему-нибудь полезному. Кстати, понятие полезного у него не ограничивалось только литературными, хозяйственными и другими сугубо практическими делами. Оно включало в себя и весь спектр мироздания, куда входили и воспоминания о прошлом, и размышления о будущем, и насущные проблемы настоящего.

Но в данный момент ничего срочного в делах не намечалось. Завтрак обычно готовила жена, не требуя его участия. Задумываться о будущем не хотелось, поскольку все в нем было связано с величинами неизвестными и от его раздумий совсем не зависящих. Поэтому, заложив руки за голову, Станислав Николаевич мирно растянулся на кушетке веранды, подставив обнаженное тело не жарким еще лучам солнца, и предался приятным воспоминаниям.

А вспомнить было о чем. Почти восемь десятков лет пронеслось подобно удивительному сну. Как и у большинства современников, в жизни его было, конечно, немало хорошего и плохого. Значительную часть ее, пожалуй, стоило бы и вовсе забыть. Но было в ней и нечто такое, о чем могли вспомнить только отдельные, крайне редкие люди, отмеченные уникальной судьбой. Он даже не встречал на своем пути никого, кто действительно был бы знаком со столь примечательным явлением, которое произошло с ним. Хотя рассуждать о нем и даже «научно» исталковывать пытались многие.

С ним же оно случилось реально! Случилось благодаря стечению совершенно разных, казалось бы совсем не связанных друг с другом обстоятельств, некогда побудивших его, больного, потерявшего всякую надежду на помощь докторов, человека – искать! Упорно искать и найти! Найти спасительную благословенную йогу, почему-то запрещенную в то время правящими временщиками. И помог ему в этом поиске великий французский писатель Ромен Роллан, посвятивший последние свои книги индийским йогам.

Именно через него узнал он о Рамакришне и Вивекананде, замечательных ученых-экспериментаторах, передавших Западу древнее учение своего народа – учение о неразрывном триединстве тела, психики и разума. О том воистину чудесном триединстве, которое одно лишь открывает путь к гармонии всестороннего саморазвития и к избавлению от всех духовных и физических хворей, имеющих одно общее для людей название – неведение.

Искренне заинтересовавшись столь логичной, даже с первого беглого взгляда, теорией, он решил стать сам себе лечащим врачом и очень быстро убедился в необычайной действенности такого подхода. Вместо хождения по поликлиникам, приема прописанных кем-то лекарств и глотания всевозможных пилюль, порошков и таблеток он стал по утрам регулярно делать девять простых йоговских упражнений, о которых прочел в заметках о системе йогов, напечатанных, вероятно, по недосмотру цензоров, в предисловии ко всемирно известному древнеиндусскому эпосу «Битва палицами».

Практика данных упражнений и необходимость соблюдения определенных норм в питании и поведении принесли еще более ощутимые результаты. Прежде неизлечимые, казалось бы, болезни, накопившиеся за тяжкие годы войны и восьмилетнюю службу в армии, вскоре почти совсем прошли, и он смог успешно продолжать учебу, совмещая ее со случайной работой, дающей небольшой заработок. Так студент последних курсов пединститута постепенно перешел в новую «веру» и стал убежденным приверженцем гонимой йоги, стараясь, впрочем, не афишировать свои далеко не ортодоксальные взгляды.

Такая предусмотрительность уберегла его от массовых репрессий, которым подвергались и менее «опасные» отступники от единой генеральной линии, провозглашенной «гениальным» вождем и слепо проводимой в стране его верными тупоумными помощниками. Прислушиваясь к тишине, нарушаемой лишь отдаленным лаем собак, охраняющих садовые участки, Станислав Николаевич с улыбкой вспомнил себя, каким был шестьдесят лет назад, и невольно подумал о том, что жаловаться на судьбу ему просто грех.

Даже если бы в его жизни не случилось ничего, кроме того, что обычно бывает с рядовыми обывателями, то и тогда его нельзя было бы причислить к неудачникам. Ведь многие его соратники–сослуживцы так и не вернулись домой, навсегда погребенные под пеплом проклятой мировой бойни, развязанной алчностью чужеземных корыстолюбцев и тщеславными притязаниями шизоидных временщиков. Да и большинство из тех, кому посчастливилось вернуться, уже давно в могилах.

Нет! Ему явно здорово повезло! И почти всем этим он обязан судьбе, которая не только уберегла его от преждевременной смерти, но и познакомила с благодатной йогой, избавившей его от всех болезней и позволившей, пусть ненадолго, заглянуть в новый поразительный мир –мир трудновообразимых, сверкающих возможностей.

Ведь ему реально, наяву удалось войти в состояние самадхи, описанное еще во втором веке до нашей эры индусским мудрецом Патанджали, и считающееся восьмой завершающей ступенью знаменитой системы йогов и главной ее целью, наделяющей человека способностью за какие-то доли минуты постигать и усваивать даваемый жизнью огромный объем информации, который в обычном состоянии нельзя было ни осмыслить, ни понять за месяцы и годы упорной, кропотливой работы.

Правда, явление, произошедшее с ним, лишь отчасти совпадало с описанием древней системы гармоничного саморазвития и произошло, вероятно, по чистой случайности, потому что настоящим брахмачарием он никогда не был и требований сознательного полового воздержания не соблюдал. Просто после рождения третьего ребенка жена почти полгода болела, и он мог навещать ее только в общей больничной палате.

Барков вспомнил, как незадолго до знаменательного события он по ночам часто видел цветные, красочные сны, будто летал над Землей, любуясь сверху причудливыми панорамами расстилавшейся под ним местности, как когда-то при полетах на самолете. Но однажды – это случилось 26 февраля 1976 года (дату он хорошо помнил) - его вдруг разбудил мощный заряд энергии, как бы струившийся по телу и вызывающий трепетное ощущение ни с чем не сравнимого блаженства, подобного которому он не испытывал никогда прежде.

Вместе с тем поток быстрых, четких мыслей с невероятной скоростью проносился в сознании, как бы ставя и отвечая на бесчисленные вопросы, мучившие его когда-то своими неразрешимыми тайнами. В то же время он ясно осознавал, что это не сон, не разыгравшийся плод фантазии, замутивший рассудок, а самая настоящая доподлинная реальность, называемая одними мистическим озарением, другими космическим просветлением, третьими божественным проникновением в суть вещей. Однако сам он, убежденный атеист и верный последователь диалектического материализма, сразу окрестил его просто быстромыслием.

Долго ли длилось это блаженное пребывание в мире новых возможностей, он не отметил, но, вероятно, не более получаса, потому что вскоре тарахтение водопроводных труб в ванной и топанье соседей по коридору вернули его к прежнему бытию. Впрочем, бытие его с того дня резко изменилось. Все окружающее как бы обрело иные измерения, стало более близким, легко различимым, доступным пониманию. И сложные абстракции, и старинные притчи, и многие стихи, казавшиеся прежде темными, вдруг ожили и засверкали совсем с других сторон.

Еще целый месяц, пока жена не вернулась из больницы, он ловил себя на отрадных переменах. Особенно восхищала его собственная память. Он даже перестал пользоваться классными журналами и записными книжками, потому что легко вспоминал когда надо имена и фамилии сотен своих студентов-учеников, точные даты, подробности излагаемых им на лекциях материалов и номера телефонов, никогда прежде не державшиеся в голове.

Позже, когда семейный быт вошел в обычную коллею, большая часть его вновь обретенных удивительных качеств исчезла, но на всю жизнь сохранилось ясное понимание того, что люди не используют и сотой доли заложенных в них природой способностей, а духовно-физические резервы их поистине беспредельны. Надо лишь уметь ими пользоваться. Как раз этому-то и учила система гармоничного самосовершествования йогов, побуждая смело и терпеливо преодолевать голод, холод и любые встречающиеся на пути человека преграды, кажущиеся порой непреодолимыми.

Именно эта система помогла ему одолеть все болезни и больше шестидесяти лет заниматься активной творческой деятельностью, давая силы простому школьному учителю не только купаться зимой в прорубях, карабкаться наравне со своими юными друзьями по крутым горам, ходить в самые трудные походы, но и преподавать четыре иностранных языка, написать десяток неплохих книг, создать сотни керамических картин, объехать на велосипеде полмира, посетив свыше пятидесяти стран, побывать в гостях у римского папы и познакомиться со многими замечательными людьми.

Даже теперь, на пенсии, он не столько отдыхал, сколько самозабвенно трудился, создав в том числе это трехэтажное, похожее на корабль, строение, где сейчас нежился под ласковыми лучами утреннего солнца. Мысли о недавно построенном доме заставили его улыбнуться. На склоне лет пришлось стать сразу каменщиком, плотником и штукатуром. И это тоже оказалось возможным благодаря знакомству с йогой.

Станислав Николаевич весело встал с кушетки веранды, что-то насвистывая, бодро поднялся на третий этаж и взобрался по приставной лесенке на плоскую крышу своего каменного творения. Слегка прикрыв глаза рукой, он стал смотреть на сиявший уже высоко над морем золотой солнечный диск. В этот момент снизу донесся заботливый женский голос, звавший его на завтрак.

Он быстро спустился с крыши, служившей обзорной площадкой, откуда хорошо просматривалась значительная часть города и безбрежные морские дали, вымыл руки у бака с водой и прошел через маленькую кухню в продолговатую комнату размером побольше, с двумя окнами. Это была столовая одновременно с гостиной. Здесь стояли раскладной диванчик и стол с несколькими стульями. Изредка к ним заглядывали по вечерам гости поболтать за чашкой чая или посоветоваться по медицинским вопросам, так как хозяин слыл ко всему еще и искусным целителем.

Правда, в последние лет десять с тех пор, как он стал много путешествовать и почти перестал заниматься лечебной практикой, ему все реже случалось оказывать ближним врачебную помощь. Тем более, что он считал ее почти бессмысленной, поскольку человек должен уметь лечить себя сам. Помогать же ему надо не лечением, а обучением. Он даже написал пару книг, в которых рассказывал, как лучше это делать.

Кстати, те книги получили общее признание и помогли ему получить звание магистра медицины и лауреата Всероссийского конкурса народных целителей, что позволяло работать в престижных медицинских центрах. Однако брать с пациентов деньги за науку о самолечении он считал предосудительным, а работать бесплатно в таких учреждениях не полагалось. По этой причине, несмотря на упреки супруги, постоянно с трудом сводившей концы с концами, он предпочитал заниматься иными видами деятельности.

Бросив взгляд на хлопотавшую у плиты кулинаршу, поджаривавшую на сковороде потрескивающую картошку с мясом, Барков многозначительно хмыкнул.

- Опять жирное жаренное жаркое! А диетологи утверждают, что оно йогам очень вредно! – покачивая головой, шутливо изрек он.

- Не хочешь, не лопай. Мне боль ше достанется, - в тон ему отозвалась та. – Я-то не йогиня, и к тому же теперь не пост.

- Знаю! Знаю – ты только право верная, право славная христианка, и потому охотно прощаю! -– протягивая свою тарелку, миролюбиво согласился он.

По утрам они нередко перебрасывались колкими словечками, так как это, по мнению некоторых психологов, улучшало настроение. Он с аппетитом принялся уничтожать «вредоносное» блюдо, добродушно поглядывая на жену. Вид заботливой подруги, ее моложавое без больших морщин лицо и слегка располневшая фигура, сохраняющая еще былую грацию, вполне удовлетворяли его. Разумеется, почти сорок лет совместной жизни притупили отчасти остроту чувств, однако она достаточно еще ему нравилась, чтобы не обращать внимания на мелкие возрастные изменения. К тому же семнадцать лет разницы тоже кое-что значили. А сознание того, что она родила и помогала все эти годы воспитывать троих детей, побуждало питать к ней не только искреннюю привязанность, но и глубокую признательность.

Нет, думал Барков, не зря он остановил когда-то выбор на этой смазливой девчонке. Хотя друзья-приятели в один голос осмеивали и критиковали его за то, что, решив покончить с холостяцкой жизнью, он, вместо того, чтобы прислушаться к их благоразумным советам, пошел искать и нашел подругу жизни среди юных вертихвосток на танцверанде в московском городском парке Сокольники.

К сожалению, как выяснилось позже, друзья тоже оказались частично правы, потому что разница в возрасте и врожденное легкомыслие молодой, слишком красивой, по ее мнению, жены сделали первые годы их совместного существования весьма нелегкими. Супруга постоянно требовала то, чего он, со своей скромной зарплатой учителя, при всем желании, достать не мог. Особенно отравляла их совместную жизнь вынужденное проживание в коммунальной квартире.

Чтобы как-то решить эту проблему, ради сохранения семьи, ему даже пришлось уговорить ее на фиктивный развод. Только после рождения третьего ребенка ей как матери- одиночке выделили, согласно закону, отдельную жилплощадь. Лишь тогда они смогли зажить наконец-то относительно сносной жизнью. Хотя несколько раз пришлось еще обменивать квартиры и переезжать с места на место.

Бывший учитель-лингвист невесело усмехнулся, невольно думая о том, что теперь, после перестройки, проходящей по навязанным из-за рубежа сценариям, у нового поколения россиян нет и такой возможности. Правда, покупать квартиры и даже целые многоквартирные здания никто сейчас не запрещает, но для этого необходимо иметь деньги, и притом большие, а заработать их честным трудом все также почти невозможно.

Печать озабоченности отразилась на лице Станислава Николаевича. Это тотчас заметила его неформальная жена.

- Ты что это? – проявляя врожденную чуткость, поинтересовалась она.

- Так, ничего особенного, – вздохнув, отозвался он. – Некоторые философские размышления о будущем.

- О будущем пусть философствуют те, кто уверен, что их опять не обманут. – тряхнув пышными когда-то кудрями, заявила она. – Нам же лучше думать о настоящем.

- Спорить не буду. Тут ты, как всегда, права. – допив чашку кофе, с улыбкой поднялся он из-за стола. – Спасибо за вкусный завтрак!

- Ладно уж, к обеду сделаю и твой любимый салат, – убирая посуду, сказала она.

Довольные друг другом, они разошлись по своим делам. Она направилась к баку с водой мыть тарелки, а он к себе за рабочий стол, где ждала его недописанная книга о смысле жизни людей и их поразительных способностях.

Войдя в свой кабинет–спальню, Барков привычно притворил дверь и задернул окно белой кисейной занавеской, чтобы мелкие внешние помехи не мешали внутренней сосредоточенности. Раджа-йога – древнее искусство и наука об управлении своими мыслями – научила его быстро погружаться в сферу избранной темы, о которой он хотел писать. Но на этот раз, взглянув на заваленный рукописями, планами и черновыми набросками стол, он, прежде чем взяться за перо, снова, в который уже раз, задумался о том, чем собирался заниматься.

Содержание новой книги не вызывало у него особых сомнений. В его основе будет как всегда реальная жизнь, состоящая из конкретных, связанных с ним событий, где как бы сливаются воедино прошлое, настоящее и будущее. Такое художественное полотно представляет собой тот легко воспринимаемый человеческим сознанием цветной калейдоскоп, который так любят созерцать буддисты, образно назвавшие его когда-то «вечным теперь». Туда, конечно, могут входить не только бесчисленные нюансы благостных состояний, столь ценимые истинно верующими, но и все горести обычных людей, вполне сознающих относительную ограниченность сроков собственного бытия и невозможность для себя и ближних бессмертного существования.

Однако, если с содержанием почти все было ясно, то форма подачи материала требовала более четкой предварительной продуманности. Главное, предстояло решить, от чьего лица вести повествование. От этого зависело многое. По опыту написанного ранее он знал, что изложение от первого лица потом и самому было небезынтересно читать, как бы заново воспринимая воскрешаемое прошлое, повторно переживая запечатленные когда-то памятью наиболее светлые, радостные события. Но при этом необходимо было строго придерживаться действительности, а она не всегда бывала только розовых тонов.

Если же речь велась о событиях и вещах выдуманных, то перечитывать собственные творения доставляло мало радости, поскольку возвращаться к искуственно надуманному ему, реалисту по природе, было просто скучно. И так как он писал, подобно многим настоящим художникам, не столько для других, сколько для себя, оставалось выбрать что-то среднее, что давало бы возможность без помех вспоминать реальное и чуть разбавлять его, при необходимости, небольшими дозами вымышленного-виртуального, для чего достаточно было порой лишь немного изменить ситуацию, либо имена действующих лиц. Это делало текст приемлемым для чтения и самому, и для остальной читающей публики.

Решив таким образом проблему с выбором форм создаваемой книги, Станислав Николаевич вдруг крепко стукнул себя ладонью по лбу, вспомнив имя, прочно врезавшееся в память. Это было имя девушки, о которой еще со студенческих лет он мечтал непременно написать, да до сих пор никак не осмеливался взяться за это, очень сомневаясь в собственных способностях достойно воплотить в жизнь задуманное и опасаясь неосторожным, фальшивым словом потревожить лежащие в глубине сердца самые сокровенные свои переживания. Положив перед собой лист чистой бумаги, он преодолел на сей раз свою нерешительность и, взявшись за перо, принялся писать.

 

СИБИРСКАЯ ДЖУЛЬЕТТА

 

Они лежали в тени бетонного волнореза у самой кромки берега, слушая негромкий шум перекатываемой водой гальки. Станислав искоса посматривал на худенькое юное лицо своей новой знакомой, которую впервые увидел всего два дня назад. Валечка, так звали ее, только что устроилась горничной в ялтинскую гостиницу «Крым», где он уже пару недель работал переводчиком в регистратуре, помогая оформлению и размещению в номерах иностранцев.

Ему сразу же необычайно понравилась эта тонкая, как тростинка, девушка, с правильными чертами лица и белокурой некрашеной косой, которую, если бы не ее худоба и болезненный румянец, иногда появлявшийся на обычно бледных щеках, можно было бы уверенно назвать очень красивой. Особенно поразили его ее большие светло-карие глаза, взиравшие на мир с какой-то затаенной грустью, мало свойственной молодости. Еще больше усиливала такое впечатление чуть заметная складка у губ, появлявшаяся, когда она улыбалась. Тогда эта скорбная впадинка резко выделялась на озаренном улыбкой лице, придавая ему невыразимое очарование.

Как только выдался случай, в свободное от дежурств время, он, набравшись храбрости, не раздумывая долго, пригласил новую сотрудницу прогуляться к морю. Та, смущенно потупив взор, молча кивнула головой в знак согласия. Захватив купальные принадлежности, они отправились на ближайший пляж и, болтая по дороге о том о сем, незаметно для самих себя, довольно быстро перешли на ты, как это нередко происходит с людьми, с первого взгляда приглянувшимися друг другу.

Ему стало известно, что она тоже не местная, а приехала из Новосибирска, где закончила только девятый класс, но доучиваться в десятом ей, вероятно, придется здесь в вечерней или заочной школе, потому что врачи настойчиво рекомендовали сменить климат, так как вылечить ее от астмы в Сибири оказалось невозможным.

- А в чем проявляется твоя астма? – осторожно беря за руку лежащую рядом на общей подстилке девушку, продолжал потихоньку выспрашивать ее он.

- Порой, как, например, в последнее время, я чувствую себя вполне нормально: могу работать и делать все, как другие, но бывают моменты, когда на меня нападают приступы удушливого кашля и приходится срочно спасаться лекарствами, - доверчиво отозвалась та и, вздохнув, добавила, – или того хуже, – надо ходить в больницу на уколы. К счастью, такое случается пока редко. Что будет потом – не знаю.

- И давно у тебя подобные приступы?

- Уже год с лишним мучаюсь, - кивнула она. – Дважды довелось лежать и в стационаре, да не очень-то там помогли.

- Как же ты заболела? – выражая взглядом искреннее сочувствие, спросил он.

- Говорят, осложнение от простуды. Дома часто случалось дежурить вместо отца в сыром полуподвале магазина, где он подрабатывал ночным сторожем. Отец-то у меня инвалид после войны и выпивоха к тому же. Помогать ему приходилось. Вот и допомогалась!

Она сокрушенно покачала головой и, повернув вдруг к собеседнику лицо, более веселым тоном сказала:  

- Но что мы все обо мне, да обо мне! Раскажи-ка лучше что-нибудь о себе! Ты ведь тоже, кажется, нездешний, а москвич из белокаменной и языки разные уже освоил. Наверняка, твоя исповедь будет поинтересней. Девчонки наши болтают, что ты служил срочную в ГДР.

- Почти пять лет в Германии отбарабанил, - усмехнулся Станислав. – А всего-то восемь годков из-за войны служить довелось, что уж тут интересного. Хорошо хоть живым остался, и за то богу спасибо! Если, конечно, он есть на небе, в чем я очень сомневаюсь, потому что встречать его там ни мне, ни другим еще не приходилось.

- Отец мой тоже вернулся с войны неверующим, - улыбнулась она. – И божиться крепко любит, когда выпьет. Так иной раз ядрено загнет, что хоть уши затыкай. Почему же ты служил столько? Кажется, сейчас больше двух лет срочную не «барабанят», как ты выражаешься.

- Сейчас нет, а тогда квалифицированной рабсилы не хватало, так что невольно пришлось добавочно тянуть лямку – год за лычки, год за птички. Я ведь сержантом был механиком в авиации. К тому же понимали мы, что нам, уцелевшим, здорово повезло. Это давало силы ждать демобилизацию. В конце концов, и восемь лет не такой уж срок по сравнению с вечностью. А многим ведь из нашего брата и вовсе выпало не увидеть больше ни дома, ни своих.

- Да, жизнь - вещь заманчивая! Штука дорогостоящая, - в раздумье, со значением произнесла Валечка. – Надо уметь ценить ее вовремя, пока она есть. Однако как же ты все-таки справился с несколькими языками? Я-то и одного иностранного не одолела, а ты, по слухам, не только немецкий, но и английский с итальянским выучил.

- Не выучил, а еще только учу, - скромно поправил Станислав. – Я всего лишь студент третьего курса пединститута. Хотя по возрасту мог бы и пару вузов уже кончить.

- Разве не достаточно и одного? Зачем жадничать! – Поднимаясь с брезентовой подстилки, тихо засмеялась девушка. – Я вот не уверена, что моего здоровья хватит на десятый класс. Но пойдем-ка поплаваем! Солнце уже не так печет.

Держась за руки, они весело побежали по волнорезу и вместе прыгнули в воду.

 

***

 

Почти месяц, каждый новый день, как только выпадала свободная минута, они неизменно искали друг друга, а по вечерам, после работы, шли к морю, либо отправлялись в небольшие экскурсии к Царской тропе в Ливадийском парке, в Воронцовский дворец в Алупке, в знаменитый Ботанический сад, на гору Ай-Петри, совершали прогулки на катере или бродили по разным сказочно живописным мастам, которых в Ялте и окрестностях великое множество.

Учитывая состояние здоровья подружки, Станислав заботливо следил, чтобы путешествия не слишком утомляли ее и всячески оберегал в поездках. Проживали они в той же гостинице в общих номерах, отводимых для обслуживающего персонала, он на третьем, а она на четвертом этаже. Конечно, спать с соседями на стоящих почти рядом койках было не совсем удобно, зато стоило такое проживание почти даром, и денег, получаемых за работу, при скромных тратах на питание, им хватало. Тем более, что у него был хороший приятель, имевший маленький садовый участок с сарайчиком на горном склоне у подвесной канатной дороги, и они могли рвать там сколько угодно вишен и слив, в изобилии росших на деревьях.

Сотрудники гостиницы – горничные, подруги Валечки; поварихи и официантки ресторана; девушки, работавшие в регистратуре, и стоящие у парадной двери солидные старые швейцары в ливреях – относились к ним покровительственно. Так как взаимные чувства влюбленных давно перестали быть для всех секретом, они добродушно величали их – наши Ромео и Джульетта. Сами же виновники общего внимания, а порой и легкой зависти, ничего вокруг себя не хотели, да и не могли замечать, кроме неожиданно свалившегося на них счастья настоящей большой любви.

Но недаром говорят, что в природе нет плюсов без минусов, а в жизни радость не ходит долго в одиночку без горести. Однажды, в разгар рабочего дня, в регистратуру прибежала заплаканная горничная, соседка Валечки по комнате, и рассказала, что той стало вдруг очень плохо и ее увезли на скорой в больницу.

Станислав тотчас отпросился у дежурной администраторши и отправился в специализированную клинику для астматиков. По дороге он выяснил, что в Ялте, оказывается, было много людей с подобными заболеваниями, так как мягкий сухой климат Южного берега Крыма способствовал лечению, и больные нередко приезжали сюда из суровых районов Севера в надежде на выздоровление. В приемном отделении его, конечно, к подруге не допустили, посоветовав прийти через пару суток, когда той, возможно, станет лучше, тогда можно будет навещать ее с пяти до семи вечера в обычное для посетителей время.

Два дня тянулись для него словно тягостный, кошмарный сон, заставив пережить самые мрачные раздумья и испытать острые, почти непереносимо горестные чувства, охватывающие его всякий раз, когда он размышлял о возможной потере, о милом юном существе, об этой славной необыкновенной девушке, столь неожиданно встреченной им, ставшей близким человеком, без которого он уже не мыслил и не представлял себе ни радости, ни полноты жизни. Все сотрудники гостиницы и многие постояльцы, случайно знавшие их, искренне выражали сочувствие его горю, но помочь тут никто не мог. Оставалось только ждать – ждать и надеяться.

На третий день, купив фрукты, коробку конфет и цветы, он снова отправился в больницу. Во дворе здания клиники одна из прогуливавшихся пациенток указала окно палаты, где лежала Валечка. Он постучал по оконной раме и тотчас увидел еще более бледное чем всегда лицо своей возлюбленной, озаренное ее очаровательной улыбкой, с первого взгляда так пленившей когда-то его сердце.

Несмотря на скромную серенькую косынку и убогий больничный халат, она была по-прежнему необычайно красива. Красива той редкостной одухотворенной красотой, которая не зависит от платьев, нарядов, косметики и которой обладают лишь немногие, особо одаренные природой женщины, способные на глубокие чувства и светлое восприятие жизни, незамутняемое ни жалким кокетством, ни лживыми интригами, ни тщеславной жаждой обладания мирскими усладами.

Пораженный неожиданно открывшимся ему внутренним совершенством подруги, Станислав стоял как вкопанный, страшно жалея, что он не художник и не может запечатлеть ее образ, достойный, по его мнению, кисти подлинно большого мастера. Между тем Валечка показала рукой на скамейку в углу двора и велела ждать там. Через минуту она вышла в том же халате и казенных шлепанцах на босу ногу. Они сели на лавку и, взявшись за руки, долго неотрывно смотрели друг на друга, не обращая внимания на десятки любопытных глаз, следивших за ними из окон больничного корпуса. Наконец он опомнился.

- Принес вот немного гостинцев и цветы, - кивнув на лежавшие на лавке пакет с фруктами, конфеты и букет, произнес он. – Извини, что пришел лишь сегодня. Раньше не велели волновать тебя.

- Спасибо! Спасибо любимый! Как хорошо, что ты здесь. Я так ждала! Думала ведь, что мы больше и не увидимся, – тихо говорила она, поднося к губам его руку и целуя ее. – Но, слава богу, смерть пока оставила меня в покое. Не знаю только на долго ли!

- Что ты! Что ты, Валюша! Зачем так? Ты выглядишь даже лучше, чем прежде. И загар ровный пристал, и телом окрепла – плаваешь теперь не хуже меня, - он нежно погладил ее по плечу и на миг прижал к губам туго заплетенную белокурую косу.

- Ладно, милый, не утешай. Надо быть храбрыми. Ты сам не раз говорил – лучше смотреть правде в глаза. Мы оба знаем – от костлявой еще никто не ушел. А время жизни у каждого свое. Тут уж ничего не поделаешь, – она невесело улыбнулась, и скорбная складка у губ резко обозначилась на ее полудетском лице.

- И все же сдаваться без боя нельзя! За жизнь надо драться. Здесь и от нас кое-что зависит, - упрямо произнес он. – Я тоже за восемь армейских лет не раз чуть было в ящик не сыграл. Даже когда вернулся на гражданку, думал, что не выживу. То грипп, то ангины, то постоянные приступы печени от многократных отравлений авиационным бензином, туда ведь добавляли антидетонатор – продукт Р-9, яд страшный. А нам ежедневно с ним работать приходилось. И голова порой мучила так, что ни за что взяться толком не мог, не говоря уж о серьезной учебе. Но, как видишь, здоров пока – нашел способ избавиться от бесчисленных хворей.

- Что же тебе помогло? – прижавшись щекой к его груди, чуть слышно прошептала девушка.

- Помогло знакомство с одним древнем учением, которое, возможно, и тебе знать будет небесполезно.

- Что же ты никогда не говорил мне о нем? – бросив на него укоризненный взгляд, оживилась она.

- Я еще сам слишком мало сведущ в таком деле, чтобы быть в нем учителем, - смущенно отозвался он. – К тому же то, что спасло меня, может оказаться крайне опасным при астме.

- А я бы не отказалась познакомиться с твоим спасителем, - с надеждой в голосе сказала она и, помолчав, добавила. – Если, впрочем, речь идет не о какой-нибудь религии. Ты ведь знаешь, я терпеть не могу суеверий.

- Да нет, суеверием там не пахнет. Разве только самую малость, как от всякой древней теории, дошедшей до нас из глубины веков.

- Ты говоришь нарочно загадками, чтобы разжечь мое любопытство, - шутливо, как обиженный ребенок, надула она губки. – Скажи же, наконец, как называется та теория?

- Система гармоничного самосовершенствования йогов. Она толково изложена в записи еще за два века до рождества Христова талантливым индусским мудрецом Патанджали. Хотя сама-то система была известна и за пять тысячелетий до этого, чему есть археологические документальные доказательства. Но может быть, тебе такие вещи вовсе не интересны?

- Нет, нет! Что ты! Пожалуйста, продолжай! – нетерпеливо хлопнув его по спине, воскликнула она. – Чтобы избавиться от проклятых приступов удушья, я готова сражаться со всей нечистью небес и Земли.

- Ну нечисть ту Патанджали определил всего одним словом – «неведение».

- Он, верно, имел в виду людское невежество?

- Ты абсолютно правильно поняла! Если удасться справиться с этим общим злом, никакие болезни, в том числе и астма, нам мешать не смогут!

- А как же злодейка смерть? Разве она не приходит за нами в конце всякой жизни?

- Костлявую с ее ржавой косой можно было бы тогда загнать в дальний угол! И она будет смирехонько сидеть там и ждать, пока мы сами не позовем ее. В том случае, конечно, если жить нам по каким-то причинам станет слишком скучно!

- Эх, мне бы твою лихую убежденность! Пожалуй, и я охотно решилась бы тогда стать последовательницей такого мудрого учения. Так что ты уж не забывай навещать меня, чтобы я не ушла туда, куда так не хочется! Пока твой заразительный пример не поможет мне обрести новую веру, – повеселев, улыбнулась Валечка.

Спохватившись, она взглянула на часы и, раскрыв коробку с конфетами, безмятежно добавила:

- Давай-ка съедим по одной на прощание. Остальные я отнесу подружкам по несчастью. Здесь так принято. Меня они тоже всегда угощают.

Они молча съели по шоколадке, и он заботливо проводил ее до дверей больничного корпуса, так как время, отведенное на свидание с близкими, давно истекло.

 

 

Три недели, пока подружку его не выписали из больницы, Станислав ежедневно спешил к ней после работы, принося теперь лишь любимые ею творожные сочники и фрукты, потому что покупать дорогие конфеты она запретила, а цветами предпочитала любоваться на клумбах. Наконец, настал радостный долгожданный момент возвращения к обычной, нормальной, свободной жизни и, так как пациентке полагалось еще целые сутки отдыхать дома от всевозможных нелегких лечебных процедур, он тоже взял отгул, благо заезда иностранцев пока не предвиделось.

Они решили провести весь этот день вместе, уединившись на садовом участке с сарайчиком, принадлежавшим его ялтинскому другу. Там можно было передохнуть от постоянного и докучливого пребывания на людях.

Поднявшись в маленьком, яркого красного цвета вагончике подвесной канатной дороги из центра города на вершину холма, склоны которого пестрели индивидуальными участками, они добрались до знакомой калитки и открыли ее ключом, надежно спрятанным в особом условном месте под забором, заросшим колючей ежевикой.

- Ну вот мы и дома! – радостно воскликнула Валечка. – Совсем как настоящие добрые супруги в законном браке.

Она протянула к нему руки и, обняв ладонями его лицо, поцеловала в губы.

- Тебя волнует законность наших отношений? – удивленно поднял он брови. – Или сомневаешься, что я только и мечтаю о такой жене?

- Что ты, милый! Господь с тобой! – Звонко рассмеялась она. – Просто я не уверена, что доживу до свадьбы. Тебе ведь надо учиться в Москве, а мне нельзя уезжать отсюда. Так что для обоих лучше не спешить пока с этим. Если уж дотяну до следущего лета, тогда и займемся формальностями. Сейчас же я и так без ума от счастья!

Она по-хозяйски раскрыла принесенную с собой сумку с продуктами и разложила на грубо сколоченном столике, под большой сливой, хлеб, помидоры и разную зелень. Тем временем он поставил прихваченную по дороге бутылку легкого столового вина в обложенный камнями искуственный родничок, собиравший воду, текущую из жестяной трубы, расположенной выше по участку.

- Эх, тут прямо настоящий райский уголок, - тихо сказала девушка, заканчивая скромную сервировку стола. – Каждый раз, попадая сюда, я не могу налюбоваться окрестными видами. Взгляни-ка, какая прелесть внизу – и море, и берег с портом и кораблями у причала, и белые нарядные здания в буйной зелени. А выше с другой стороны крутые скалы Ай-Петри величественно упираются прямо в бездонную голубизну неба!

- Да, место действительно изумительное, - охотно согласился Станислав. – Не зря тут рядом построили «Дом творчества литераторов». Вон то здание справа чуть ниже нас. Маститые труженики пера знают толк в природных красотах. Не случайно выбрали это место.

- Может, и ты когда-нибудь как переводчик получишь туда путевку, - шутливо улыбнулась она. – Что стоит тебе удачно перевести пару-тройку книг.

- Если и окажусь там, то только с тобой вместе, - отшутился он. – Без тебя все земные красоты потеряют для меня главную прелесть.

- Ну, это уж ты льстишь мне. Занимаешься напрасными комплементами. Я тебя и без них люблю всем сердцем.

Она весело показала рукой на разложенную закуску, как бы приглашая к столу.

- Нет, я ведь вполне серьезно, - горячо возразил он. – Что-то подсказывает мне, что ты – самая совершенная в мире живая красота, лучше которой никогда на моем пути не будет.

- Что ж, остается платить тебе той же монетой, - засмеялась она. – Так что клятвенно обещаю, что не стану искать больше никого, потому что кроме тебя мне никто не нужен!

- Вот мы и дошли до клятвенных заверений, - смущенно произнес Станислав. – Давай-ка отметим такой случай стаканчиком Рислинга местного разлива!

Он откупорил бутылку и разлил слегка охлажденное вино по небольшим стопкам, имевшимся на полке в сарайчике. Они чокнулись стопками, выпили вино и стали с аппетитом закусывать хлебом и помидорами с луком, макая их по очереди в глубокую солонку.

- Хорошо быть йогами! Ни жареного, ни пареного им не требуется, могут обходиться простой здоровой пищей, не то что некоторые испорченные цивилизацией горожане, - кроша хлеб для скакавших вокруг стола птичек, мечтательно произнесла она.

- Йогом сразу не станешь, надо привыкать постепенно, - улыбнулся Станислав. – Такой птичке, как ты, на первых порах необходимо и что-нибудь молочное.

Если будут мои любимые сочники или хотя бы ватрушки с творогом, тогда я готова стать йогиней, - захлопала в ладошки Валечка. – Тем более, что гуру у меня уже есть.

- Кто же это? – покачав головой, смеясь, спросил он.

- Ты, конечно! – весело отозвалась она и прижавшись к нему всем телом, стала неистово целовать куда попало.

- Постой, глупенькая! Здесь же могут увидеть! – растерянно пробормотал он и, подхватив ее на руки, понес к сарайчику, где кроме полки с посудой была и деревянная тахта, прикрытая старым одеялом.

Там со всей пламенной страстью, присущей молодости, они погрузились в волшебные, трепетные ощущения острого наслаждения и великого счастья, даруемого взаимной близостью и подлинной самозабвенной любовью.

 

 

С этого дня жизнь их потекла подобно красочному, удивительному сну, насыщенному ярчайшими, незабываемыми впечатлениями. Сну, который многие тщетно мечтают увидеть воплощенным в реальность. Он заботливо ухаживал за своей ненаглядной невестой, и все, кто недавно переживал за нее во время приступа астмы, теперь часто называли так его подружку. Ко всеобщему изумлению, даже внешне она сильно изменилась.

Столь заметная раньше худоба ее постепенно стала исчезать, а на щеках теперь постоянно сиял свежий румянец. Сотрудницы по гостинице нередко весело переглядывались, слушая ее бодрый голосок, негромко напевающий популярные мелодии, пока она тщательно, как всегда, приводила в порядок свои номера. Но больше всех, конечно, радовался таким переменам сам Станислав.

Как и прежде, они стремились каждую свободную минуту побыть рядом друг с другом, а после дежурств отправлялись к морю, бродили по особенно живописным местам Большой Ялты или навещали заветный уголок на горе у канатной дороги, где иногда оставались до утра. Он делился с подругой своими творческими задумками, рассказывал, что начал уже собирать в библиотеках материал для интересной книги о средневековой Италии, а она выражала готовность быть ему верной помощницей, как только достаточно поправит здоровье и окончательно избавится от приступов.

Вместе мечтали они о долгой совместной счастливой жизни и строили планы на будущее, стараясь не вспоминать о предстоящей вскоре разлуке, так как летние каникулы подходили к концу, и к первому сентября ему надо было возвращаться в Москву для продолжения учебы.

И вот настало утро, когда она пошла провожать его на автостанцию, откуда рейсовые автобусы и тролейбусы увозили отдыхающих до Симферополя, где был центральный вокзал железной дороги, связывающей Крым с остальными регионами страны. Ночь они провели почти без сна в любимом «гнездышке», ставшем для них в последнее время как бы родным домом.

До автостанции они пошли пешком, так как та находилась неподалеку, достаточно было спуститься с горы и миновать несколько улиц. Станислав, с плохо скрываемым волнением, беспокойно поглядывал на лицо провожавшей, но Валечка, как обычно, бодро и что-то напевая, весело шагала рядом, привычно держа его за руку. Только слегка потемневшие, чуть заметные полукружия под глазами свидетельствовали о ее утомлении.

- Не стоило, пожалуй, провожать меня. Отоспалась бы до обеда. Тебе ведь дежурить в вечернюю смену, – сказал он, поправляя рюкзак с немногими пожитками, которые он взял из Москвы, отправляясь в начале лета на юг к морю.

- Отосплюсь еще! Успею! До вечера много времени. Теперь у меня только и будет забот, что работать в гостинице да отдыхать, - безмятежно произнесла она и, помолчав, добавила. – К тому же, если снова не заболею, попробую доучиться в вечерней школе, чтобы у твоей жены было хоть среднее образование.

- Обязательно пиши, как сложится с учебой и вообще. Адрес мой ты ведь знаешь. Я же буду все время держать тебя в курсе своих дел.

- А вот этого, думаю, делать нам никак не следует, - улыбаясь, произнесла вдруг она. – Зачем расстраивать лишний раз друг друга воспоминаниями о том, чего повторить нельзя, а продлить, может быть, и не удастся. Неизвестно как поведет себя моя зловредная астма. Если уж доживу до следующего лета и твое решение не изменится, тогда распишемся. Забежать в ЗАГС дело не сложное.

- Как же так? – невольно приостанавливаясь, воскликнул он. – Разве взаимные чувства не дают нам права знать, что происходит с любимым?

- Связь по почте будет только отравлять нам жизнь, разрушая нервную систему, - печально покачала она головой. – Я же слишком люблю тебя, чтобы стать ненароком случайной обузой. Давай уж лучше подождем еще немного. Год пролетит быстрее, чем ты думаешь.

- Но хоть поздравлять тебя с праздниками ты, надеюсь, не запретишь мне? – снова трогаясь в путь, чуть повеселев, спросил он.

- Разумеется, миленький! – с чарующей, как всегда, улыбкой отозвалась она. – И сама обязательно поздравлю тебя с Новым годом!

Вскоре они дошли до автостанции и, с трудом удерживая слезы, расстались. Троллейбус повез его в Симферополь. Несмотря на запрет, он почти каждую неделю писал ей письма, подробно сообщая о своей столичной жизни и учебе. К Новому году и он получил от нее обещанное поздравление в красивом конверте с несколькими вложенными туда прекрасными видами Ялты и ее небольшой фотографией.

А еще через пару месяцев пришло короткое послание от горничной подруги Валечки, проживавшей с ней в одной комнате в гостинице. Та с прискорбием извещала о внезапной безвременной кончине своей соседки, его ненаглядной, так и не дожившей до свадьбы, невесты, недаром, видно, прозванной всеми Джульеттой. В конце своего письма горничная, вежливо извиняясь, добавляла, что последней волей умершей на ее руках подруги, было, чтобы он не ходил на городское кладбище навещать ее могилу, так как, по словам Валечки, она слишком любила его при жизни, чтобы огорчать бесполезной печалью после смерти.

 

ПАМЯТЬ СЕРДЦА

 

Полученное письмо так потрясло Станислава, что целый месяц он ходил, как контуженый, не в силах браться за книги и продолжать учебу. К глубокой скорби, связанной с утратой близкого, любимого всей душой человека, примешивалось невольное чувство вины за то, что не уберег, не сумел защитить это нежное, хрупкое создание, так искренне доверившееся и горячо привязавшееся к нему. Не сумел предотвратить столь несправедливо обрушившуюся на нее беду.

Почему? За что смерть так безжалостно оборвала дыхание этой совсем еще юной, милой девушки, с которой вместе мечтали они о долгой счастливой жизни? – сжимая кулаки, в бессильной ярости думал он.

Конечно, судьба и прежде не раз сталкивала его лицом к лицу с «костлявой», заставляя смотреть в темные ямы могил, где лежали армейские друзья-приятели, товарищи по оружию. Но то была война. Там было совсем иное. Может быть, не менее страшное и жестокое, однако вполне понятное, в обстоятельствах вражеского нашествия, тяжело переживаемого в ту пору всеми. А тут случившееся непосредственно касалось лишь его да, вероятно, еще отца Валечки, инвалида войны, живущего в Новосибирске, которому разве что водка поможет пережить известие о безвременной кончине его единственной дочки.

Несколько раз Станислав и сам пробовал обращаться к этому испытанному народному средству, но на него, задубелого йога, подобное лекарство не оказывало ожидаемого действия. Образ любимой подруги продолжал жить в его сердце, заставляя невольно смиряться с неизбежным. И постепенно он стал осознавать, что помочь тут может только время. Нередко в памяти его возникали теперь удивительные строки Омара Хаяма, так поразившие когда-то его воображение и потому, вероятно, хорошо запомнившиеся:

 

          То, что судьба тебе решила дать,

          Нельзя ни увеличить, ни отнять.

          Заботься не о том, что не имеешь,

          А от того, что есть, свободным стать!

 

Но так как освободиться от жизни, подобно шекспировскому Ромео, ему, человеку новой эпохи, мечтающему о преображении мира по законам разума и справедливости, казалось если и не трусостью, то в некотором роде все же малодушием, он от такого шага решил пока воздержаться. К тому же, справиться с мучительными переживаниями ему помогла поездка к могиле, однако не на юг, в Ялту, где на городском кладбище покоилось тело Валечки, чью последнюю волю он нарушить не мог, а в противоположную сторону - на север, под Ленинград, в деревню Павлово Молвотинского района, где уже больше десяти лет с 23 февраля 1942 года, как значилось в похоронке, лежали останки родной тетушки, второй матери его и воспитательницы Анны Федоровны, старшего политрука 130 стрелковой дивизии, храбро сражавшейся и геройски павшей в бою с фашисткими захватчиками.

Поездку эту организовали его дядя Николай, недавно вернувшийся в Москву с крайнего севера, и тетя Мария, младшая сестра матери. Они помогли достать машину, бензин и, так как у него были шоферские права, втроем отправились на поиски обозначенного в официальных документах захоронения. С большим трудом, изрядно исколесив указанный район, им по старой карте довоенного времени удалось отыскать могилу родственницы, которая находилась неподалеку от двух больших братских могил. В одной из них покоились вечным сном четыреста, а в другой триста павших воинов.

Могила старшего политрука Анны Федоровны стояла отдельно, чуть ближе к деревне, и представляла собой потемневший от времени невысокий деревянный столб, с жестяной покрашенной в красный цвет звездой сверху и прибитой под ней доской с выцветшей надписью, буквы которой можно было еще кое-как разобрать. С помощью местных жителей и старожилов, не забывших еще канонаду грохотавших вокруг ожесточенных сражений, они подправили, как сумели, текст, восстановили низенькую, в полметра высотой, четырехугольную деревянную оградку и договорились с колхозным правлением и сельской пионерской организацией о постоянном уходе и более достойном преображении этой и двух соседних братских могил.

Отдав все имеющиеся в наличии деньги на столь общеполезное для сохранения памяти народной дело и тепло простившись с председателем сельсовета и провожавшими их местными старожилами, они двинулись в обратный путь. По дороге в Москву, чтобы оторвать спутников от горестных переживаний и пытаясь хоть как-то облегчить им боль расставания с могилой дорогой сестры – его любимой тети Нюры, чье тело, по описаниям хоронивших ее после боя соратников, было покрыто штыковыми ранами, а грудь пробита гитлеровской пулей, Станислав вкратце рассказал родным о своей недавней беде и странной последней воле его юной подруги, умершей от астмы.

- Да, видно, славной была твоя девушка – думала в такую минуту не о себе, - покачав головой, заметил его дядя Николай. – Жаль очень ее. Умирать не дожив до семнадццати – дело не легкое!

- Умирать в любом возрасте трудно, - согласился племянник.

- А нашей Анечке всего только тридцать три годочка было, как Христу, - вытирая платком струящиеся по щекам слезы, произнесла тетушка Мария и, помолчав, добавила, – могла бы еще жить да жить сестричка моя младшая, если бы не фашистская нечисть. Нашла тоже алчная тевтонская погань – что тут грабить!

- Э, богатств-то в нашей земле – не мало, - стараясь увести разговор подальше от горестной темы, подхватил, крутя баранку, шофер. – Научиться бы только ими пользоваться как следует. Тогда бы и убегать на Запад в богатую Америку наши сограждане по Союзу не стали!

- Вот и доучивайся поскорей, чтобы знать, как это лучше сделать, - невесело усмехнулся его дядя.- Наше-то поколение что могло - то уже совершило, как выразился когда-то Некрасов. Теперь ваша очередь строить будущее и следить, чтобы новые ворюги не явились сюда опять растаскивать то, за что было заплачено такой кровью!

Беседуя о неведомом грядущем, они добрались, наконец, до Ленинградского шоссе и на полной скорости помчались по ровной бетонке в столицу.

 

 

После поездки к могиле тетушки Станислав мало по малу стал приходить в себя. Так как приближалась весенняя зачетная сессия, надо было срочно готовиться к экзаменам. Он снова серьезно взялся за учебу и неплохо закончил четвертый курс. Летом вместо Ялты, чтобы не бередить только начавшую зарубцовываться сердечную рану, он принял предложение своего приятеля-сокурсника из Новороссийска поехать туда с ним на каникулы.

Мать институтского друга его Тамара Оскаровна, рано поседевшая, хотя не старая еще женщина, приняла их со всем радушием, на которое была способна. Муж ее, видный журналист, умер от ран еще в 1944 году, а старший сын, тоже добровольно ушедший на фронт, погиб в бою, и она осталась одна с младшим сыном-подростком, заболевшим в трудные годы военных лихолетий, от голодных скитаний в эвакуации, туберкулезом легких. Только благодаря ее неутомимому трудолюбию и заботам Роальду, как звали сокурсника, в честь знаменитого полярного исследователя Амундсена, удалось вылечиться, успешно закончить среднюю школу и поступить в столичный вуз.

Сама Тамара Оскаровна работала в горсовете, где ее ценили как превосходную машинистку, неплохо владеющую к тому же стенографией. После освобождения Новороссийска от оккупантов им, поскольку дом их был разрушен при артобстрелах, выделили две проходных комнаты с кухонькой и часть подсобного дровяного сарая. Одноэтажное здание находилось недалеко от городского пляжа, что было очень удобно. Но окна квартиры выходили на улицу и практически открывались в них только малюсенькие форточки. Это спасало от воров, однако воздуха в жаркое летнее время давало мало, поэтому они чаще предпочитали спать в сарае.

И на этот раз задерживаться в городе ребята не стали. У Тамары Оскаровны были хорошие связи с местными рыбаками, и те, учитывая слабое здоровье ее сына, посоветовали отправить его в Джанхот, где стояла тогда их рыболовецкая артель-бригада.

- Поезжайте-ка, мальчики, к старому партизану деду Мите! Там и воздух сосновый, для легких необычайно полезный, и рыбки свежей поедите вволю, - сказала она, заботливо укладывая сыну в рюкзак необходимые вещи. – Он, вместе со своей женой Прасковьей, всегда бывают рады гостям.

- В прошлом году я был у них, - кивнул Роальд. – Лучшего места для отдыха на побережье не найти!

- И им поможете по хозяйству, и артель от лишних рук не откажется – рыбин крупных из рогожек выбирать, – улыбнулась хозяйка.

- Как это из рогожек? – заинтересовался Станислав.

- А это способ такой древний ночного лова на плетеные сворачиваемые в рулоны рогожки из тростника, – охотно принялся объяснять его товарищ по институту. – Но скоро сам все увидишь, лишь бы были ночи лунные, когда косяки кефали подходят ближе берегу и на небе нет облаков.

В тот же день на рейсовом катере они добрались до Геленджика, а оттуда на попутном катере доплыли до Джанхота, меленького селения в устье небольшой полупересохшей речушки, прорезавшей заросший густым хвойным лесом склон обрывистого берега. По обеим сторонам речки находилась неширокая полоса мелкого песка и гальки, представлявших собой прекрасный пляж для местного дома отдыха и пионерского лагеря, примыкавшего к крохотному участку деда Мити, в доме которого на чердаке под черепичной крышей имелись еще свободные места. Поскольку единственная комната и пристроенная к ней веранда были сданы на лето семьям с детьми, сами хозяева спали во дворе под навесом у сложенной из глины печурки, где можно было готовить пищу.

Впрочем, оказалось, что хлопотать о еде им почти не придется, так как старый партизан не только подрабатывал в рыболовецкой артели, но и вместе с супругой обеспечивал топливом соседнюю кухню пионерского лагеря. В их обязанность входило стаскивать с горы постоянно образовывающийся там сушняк, пилить и колоть его для кухонных котлов, за что им выделяли из столовой достаточно хорошо приготовленной пищи, которой на всех хватало. К тому же на огородике у них росли огурцы, помидоры и зелень, которые сразу же в изобилии появились на столе вместе с легким виноградным вином, купленом ими у местных греков из соседней деревни Прасковеевки.

Когда по неопытности Станислав осторожно поинтересовался у хозяев, сколько будет стоить их проживание и харч, те дружно рассмеялись, и тетя Паша, как все звали хозяйку, хлопнув его по плечу, весело сказала:

- Что ты! Что ты, сынок! Живите так сколько понравится! Тамара и Родик наши старинные друзья. А если немного поможете нам управиться с дровами, мы сами будем рады заплатить вам, чтобы почаще приезжали сюда такие гости.

Столь радушный прием быстро позволил приятелям почувствовать себя как дома и они после вкусного застолья, затащив по приставной лестнице свои рюкзаки в отведенный им для проживания чердачный аппартамент, пошли купаться. На следущее утро, отоспавшись и прихватив ножевку с топором, Роальд повел своего друга на склон ближайшей горы, где они срубили насколько сухих деревьев и, волоком дотащив их до пионерской кухни, принялись пилить и рубить их на дрова. Вскоре к выросшей поленнице подошел дед Митя и, окинув взглядом проделанную ими работу, негромко похвалил их.

- Спасибо, хлопчики! Здорово потрудились! Тут и на три дня дров хватит. Остальное мы с Пашей потихоньку и сами доделаем. Ступайте-ка завтракать! Каша остынет. А потом отдыхайте, как следует, чтобы ночью были силы рыбу ловить.

Днем друзья загорали на пляже, купались в море и Роальд постепенно знакомил приятеля с местными достопримечательностями. Вдоль левого берега полупересохшей речушки, чуть выше участка старого партизана, проходила дорога к морю. По ней, под присмотром вожатых, часто шли группами пионеры на отведенные для них места на побережье. Справа и слева от тех мест, обозначенных на песке красными флажками, был общий пляж. Там вольно располагались клиенты небольшого дома отдыха, центральное здание которого виднелось на левом склоне заросшей сосновым лесом горы. Между кромкой берега и лесом там же лежали перевернутые вверх днищами большой рабачий баркас и несколько лодок поменьше.

Справа сосновый бор подступал почти к самому пляжу, и тут главным образом спасались от жаркого полуденного солнца семейные “дикари”, снимавшие жилье выше по реке, где за дачей Короленко находилась основная часть поселка. Дача знаменитого писателя представляла собой большой дом башенного типа, стоявший на возвышении. На плоской его крыше имелась смотровая площадка. На нее можно было подняться по отдельной каменной лесенке. Оттуда открывался живописный вид на утопающее в зелени неширокое горное ущелье. В центре его, причудливо извиваясь, змеилось лоно реки, больше похожей на полувысохший ручей.

- Не понимаю, почему все дома лепятся по склонам гор, а внизу заросшие кустами непролазные дебри и каменистые пустые поляны? – показывая рукой на расстилавшуюся под ними узкую природную впадину, поинтересовался Станислав.

- Этот чуть приметный сейчас ручеек во время гроз становится иной раз столь бурным, полноводным потоком, что сносит на своем пути все постройки, - усмехнулся его приятель. – Прошлым летом у деда Мити унесло в море весь скотный двор! Мы едва успели спасти захлебывающегося там в мутной воде теленка и поросят.

- А что, сюда можно добраться лишь морем? – полюбопытствовал Станислав.

- Нет. Есть, конечно, и дороги по побережью, но они не очень-то удобны для машин. Поэтому здесь пока не так много отдыхающих и рыба у берегов еще не перевелась. Косяки кефали и даже катраны не боятся заходить на мелководье, охотясь за мелюзгой.

- Катраны, говоришь? Что за рыба?

- Маленькие черноморские акулы, до метра длинной. Людей они не трогают. Да и рыбаки предпочитают их не ловить, так как мясо у них почти не съедобное.

Беседуя, друзья вернулись от дачи Короленко к берегу моря и остановились у открытого деревянного помоста довольно большой танцплощадки, сооруженной недалеко от центрального здания дом отдыха.

- А здесь по вечерам играет баянист или крутят пластинки. Иногда выступают артисты, либо местный культ-массовик, затейник, - продолжал свою ознакомительную экскурсию по Джанхоту сокурсник и весело добавил, – так что, полагаю, скучно нам в любом случае не будет!

- Да я от скуки и не страдаю, - невольно улыбнувшись, отозвался Станислав. – Тем более что дед обещал в полночь взять нас на необычайную рыбную ловлю.

 

 

В половине первого хозяин действительно разбудил их и они втроем пошли к морю. На берегу возле небольшого сарая, где хранились рыбачьи сети, лодочные весла и прочая рыболовецкая снасть, уже собрались человек шесть рыбаков.

- Эти хлопцы со мной, помогут рыб в корзины укладывать, - представил друзей артельщикам дед Митя. – Ну, пора бот на воду спускать!

Все подошли к лежащему вверх килем баркасу и, дружно перевернув его, поволокли по песку к морю. Когда тот был спущен на воду, рыбаки вынесли из сарая весла, две огромные плетеные корзины и несколько толстых рулонов свернутых тростниковых рогожек, аккуратно перевязанных веревками.

- Садитесь поближе к носу, будете пока работать на веслах, - деловито распорядился старый партизан. – Вставьте весла в уключины и слушайте команды!

Сам он как бригадир расположился на корме и с помощью двух рыбаков стал разматывать веревки, которыми был перевязан один из рулонов. Вскоре все было готово и раздалась первая негромкая команда: «Правым табань! Левым зегребай!»

Баркас, слегка покачиваясь на волнах, стал медленно отплывать от берега. Внимательно слушая команды и стараясь работать веслами в унисон с другими гребцами, друзья жадно следили за тем, что происходило вокруг. Луна ярко сияла на безоблачном небе, озаряя голубоватым светом крутые скалы побережья и морскую ровную рябь, на которой отчетливо выделялись отдельные всплески крупных рыбин, гоняющихся за мелкотой, плавающей в поверхностных слоях.

Иногда такие всплески вдруг многократно умножались, что свидетельствовало о прохождении поблизости целых косяков кефали, охотившейся в прибрежных водах. Отойдя на пару километров в сторону от пляжной зоны, баркас по команде деда Мити, зорко вглядывавшегося в водную рябь, резко пошел к берегу. У береговой кромки они развернулись, и с кормы спрыгнул в воду один из молодых рыбаков. Он держал в руках крепкую бичеву, другой конец которой был закреплен на рулоне тростниковой рогожки.

Парень быстро выбрался на сушу и, не выпуская из рук веревки, пошел вдоль берега. Баркас двинулся в том же направлении, стараясь не слишком удаляться от побережья. Минут через пять с кормы стали разматывать и спускать на воду метровой ширины длинный тростниковый мат-рулон, с загнутыми внутрь краями сантиметров по двадцать. Когда первый рулон размотали, к концу его привязали следующий, а за ним и остальные два. Теперь между баркасом и берегом в море четко обозначилась метровой ширины длинная дорожка с темной тенью под ней.

Шедший по берегу рыбак по знаку бригадира остановился и стал подтягивать к себе привязанную к матам веревку, а баркас, описав полукружие, быстро ринулся к берегу, отрезая темной тенью от тростникового мата путь косяку кефали, оказавшемуся в такой западне.

- Неужели удасться что-нибудь выловить? – вслух выразил сомнение Станислав.

- Подожди, сейчас сам все увидишь! – засмеялся один из сидевших рядом парней.

Он вынул из уключины свое весло и с размаху ударил им по воде. Остальные гребцы последовали его примеру, а пара парней спрыгнула с кормы и, стоя по пояс в воде, принялась отчаянно колотить веслами по морской глади, вскипавшей пеной брызг.

- Давайте! Давайте, ребята! Попугайте хорошенько безмозгую кефаль! – Весело подзадоривал их дед Митя, готовя плетеные корзины для сбора улова.

К своему удивлению, Станислав собственными глазами стал замечать, как длинные серебристые рыбины то здесь, то там взлетали над водой у темного края, уходящей вглубь тени от рогожек, и с шумом плюхались на камышевое дно, продолжая очумело биться хвостами. Но приподнявшиеся у бортов загибы, встав вертикально, мешали им соскользнуть обратно в свободную воду. Наконец, когда маты-рогожки, под тяжестью пойманной рыбы, значительно осели, грозя упустить добычу, бригадир дал команду перекладывать улов в корзины. Это оказалось непростым делом, так как выбирать с камышевых рогожек скользких зубастых рыбин было не легко и друзьям пришлось немало попотеть, пока они научились этим заниматься, как заправские рыболовы.

Повторив пару раз подобные маневры у берега и заполнив обе корзины до краев крупной рыбой, артель к рассвету вернулась на базу. Большую часть улова приготовили к отправке в Геленджик, откуда должен был утром подойти за ним катер, а меньшую роздали на уху рыбакам, участникам лова, не забыв выделить по солидной рыбине и бригадиру с его гостями.

Днем тетя Паша, потроша пойманную кефаль и подсаливая мелкозернистую зеленоватого оттенка икру, намазала ею два толстенных бутерброда и, подав ребятам, с улыбкой произнесла.

- Отведайте-ка мальчики сей деликатес! Ты-то, Слава, наверно такого и не пробовал. Свежей икры подобного сорта в продаже у нас не бывает. Она целиком идет за рубеж на экспорт и ценится, как госвалюта. А из остального мы сварим знатную ушицу! Будете пальчики облизывать. – Хозяйка заговорчески подмигнула друзьям и словоохотливо добавила, – не зря я всю войну кашеварила в солдатских столовых. Научилась делать отменные блюда – было бы из чего!

Из рассказов сокурсника Станислав знал, что тете Паше довелось в военные годы быть и поварихой, и прачкой, и санитаркой в прифронтовых армейских госпиталях, за что она имела, как и дед Митя, несколько медалей, которые, впрочем, оба они по скромности не носили, стесняясь чваниться своими заслугами перед земляками. Отдохнув после необычного ночного лова и рыбных яств под развесистой сосной на правом склоне горы, где легкий ветерок с моря надежно спасал от полуденного зноя, молодые люди пошли вечером на танцплощадку знакомиться с развлекающейся там публикой.

 

 

На площадке в тот раз крутили пластинки с популярными мелодиями. Большинство танцующих были женщины, приехавшие сюда по путевкам из разных городов, и приятели довольно быстро нашли себе среди них партнерш, соответствующих своим вкусам. Роальд выбрал статную молоденькую даму с пышной прической, которая оказалась учительницей русского языка из Ленинграда, а Станислав – проживавшую с той в одной комнате ростовчанку, уже второй год работавшую техником в области промышленной энергетики. Потанцевав до двадцати двух часов, когда музыку выключили, все стали расходиться, и друзья, проводив партнерш до главного корпуса, отправились отсыпаться в свою чердачную обитель.

Каждое утро с того дня они вместо физзарядки немного занимались заготовкой дров, когда бывали лунные ночи – ходили с рыбаками в море, большую часть дня купались, загорали, совершали прогулки к причудливо торчащей из воды скале «Парус», с круглой пробоиной у основания от попавшей туда торпеды, к «Голубой бездне» и по другим примечательным местам джанхотского побережья, а по вечерам развлекались со своими новыми знакомыми под звуки вальсов, танго и фокстротов на музыкальной танцплощадке.

Свежий сосновый воздух, легкий физический труд и хорошее питание позволили вскоре Роальду забыть о его не слишком крепком здоровье, а Станислав почувствовал в себе такой прилив энергии и сил, что, не дожидаясь окончания института, начал писать книгу о средневековой Италии, для чего давно уже собирал материал. Тем более, что удобных мест, где никто не мешал, было на горе предостаточно, стоило лишь подняться чуть выше по склону, куда отдыхаюшие пляжники обычно не добирались.

Поэтому часто сразу же после завтрака он, поплавав немного с другом в море, отправлялся наверх, прихватив полевую планшетку с ручкой и тетрадями, чтобы претворять в жизнь задуманное. Прежде браться за создание крупного произведения он не решался, понимая, что совмещать такую работу с напряженной учебой в институте будет сложно, однако короткие рассказы иногда писал, и один из них был даже переведен на немецкий и опубликован в ГДР в журнале «Юный мир». От приятеля у него секретов не было, и так как тот тоже мечтал не столько стать филологом, сколько, как отец, журналистом, они нередко беседовали на интересующие обоих литературные темы.

- Как там продвигается дело с твоим романом? – спросил однажды Станислава сокурсник. – Похоже, ты взялся за него не на шутку?

- Не с романом, а с исторической повестью, - с улыбкой поправил тот. – В романах все больше выдумки, да бытовые интригующие любовные детали, а тут конкретная живая реальность, запечатленная в документальных источниках.

- Кажется, ты позаимствовал тему у Данте?

- Великий творец «Божественной комедии» посвятил ей всего несколько строк, но таких, что трудно не обратить на них внимание. Ведь речь в них идет о единственном современнике поэта, о котором, презрев адовы муки, вспомнил знаменитый основатель ислама, по тогдашним понятиям – злейший враг христианского мира.

- Кто же тот современник, удостоившийся такой чести? – заинтересовался приятель.

- «Скажи Дольчино, если вслед за адом увидишь солнце – пусть запасется он припасами! Чтоб снеговой заслон не подоспел врагам их на подмогу! Тогда – не скоро будет побежден! – Так молвил Магомет…», – продекламировал вместо ответа Станислав.

- Ты даже запомнил перевод этих терцин! – удивленно поднял брови сокурсник. – Чем же прославился этот Дольчино?

-О, человечество о нем вряд ли когда-нибудь забудет! – убежденно произнес его товарищ. – Впервые в истории он создал вольную братскую коммуну и несколько лет с оружием в руках доблестно сражался с рыцарским воинством, собранным по указу римского папы со всей Европы. Они разгромили три крестовых похода, одержали десятки славных побед над многократно превосходящими, многотысячными ордами наемников, пока голод и снежные заносы не помогли феодалам и церковникам овладеть их альпийскими твердынями.

- Почему же даже у нас в стране, гордящейся тем, что строит социализм, так мало известно о них?

- Потому что католическая церковь и ее лукавое духовенство не пожалели средств, чтобы скрыть от суда потомков следы свого бесславия. Да и социализм-то у нас еще весьма спорный. А Дольчино, его верная подруга Маргарита, воевавшая получше Жанны Д’Арк, и другие их соратники были жестоко казнены и погибли на кострах инквизиции. Но народ уже шесть веков бережно хранит память о своих бесстрашных защитниках. Социалисты Италии не зря считают сподвижников Дольчино первыми коммунарами, хотя сами себя те называли апостоликами. Их братство было создано пармским бочаром Джерардо Сегарелли, сорок лет проповедовавшим в Северной Италии социальное равенство и любовь среди людей.

- И ты хочешь создать повесть о событиях шестивековой давности? Не лучше ли отдавать должное памяти современников – писать о замечательных людях наших дней?

- Имена и деяния подлинных героев не тускнеют от времени, - покачал головой собеседник. – Без знания и понимания прошлого достойного будущего - не создать.

Он закинул за спину полевую сумку с ручкой и тетрадями и пошел на гору дописывать очередную главу о Дольчино и его мужественных соратниках, беззаветно дравшихся за великую  Правду, и неправедно нареченными лживыми папскими прелатами еретиками – вероотступниками.

 

ОПЫТНЫЙ ТОЛМАЧ

 

Вернувшись после летних каникул в столицу Станиславу и другу его пришлось целиком переключиться на учебу. Требования к студентам переводческого отделения были очень высокие. Тех, кто имел задолженности по каким-то предметам и даже просто оценки ниже четверки, еще на первых курсах перевели на педагогические факультеты, где учились в основном девушки и стипендия была вдвое меньше. На переводческом же отделении, имевшем военную кафедру и более широкую программу, оставили только хорошо успевающих ребят. Кроме обычных лекций, бесконечных письменных контрольных, устных синхронных переводов по двум языкам, старшекурсникам полагалось еще изучать военное дело и проводить занятия в качестве стажеров в средних школах.

К тому же надо было постоянно осваивать новую сложную аппаратуру лингофонных кабинетов, начавших тогда входить в моду, делать быстро и качественно нелегкие технические переводы, написать и защитить большую курсовую работу по теории преподавания иностранных языков, без чего к выпускным экзаменам не допускали и, конечно, регулярно заниматься какой-нибудь бесплатной общественной нагрузкой, в чем каждому надлежало персонально отчитываться в профкоме, парткоме, либо перед комсоргом курса. Все это вынуждало выпускников крутиться, как белка в колесе, в результате чего ряду сокурсников, в том числе и его новороссийскому другу Роальду, пришлось оформлять через врачебную комиссию отсрочку на год по состоянию здоровья.

Станиславу же помогло лишь то, что он занимался языками еще когда служил срочную в Германии, да знакомство с благодатной йогой. Малая пранояма, с задержкой дыхания на вдохе и выдохе и девять асан, которые он продолжал упорно делать по утрам, позволили ему, несмотря на прежние, казалось бы, неизлечимые хронические недуги, успешно закончить институт и получить диплом переводчика с итальянского и преподавателя немецкого языка. Провожая перед последней сессией своего заболевшего приятеля на Курский вокзал, он крепко пожал тому руку и подбадривающе сказал:

- Не переживай, дружище! Ты легко сдашь оставшиеся предметы через год, когда поправишься. И курсовую напишешь тем временем неспеша. Зачем зря рисковать здоровьем. Жизнь дается лишь раз. «Айле мит Вайле! и Доунт хари – доунт вари!»(сноска; Торопись неспеша! нем. и Не спеши – меньше будет забот! англ.), как говорят немцы и англичане. А как выражают ту же мысль наши древнемудрые собратья по разуму в Италии? Наверное, тоже помнишь?

- «Ки ва пьяно, ва сано и ва лонтано! ( сноска: Кто не спешит, будет здоров и пойдет далеко! итал.), невольно улыбнулся Роальд.

- Вот видишь, у каждого народа есть чему поучиться. И у нас пословица «Тише едешь – дальше будешь!» - свидетельствует о том же. Так что в иных случаях лучше не торопиться.

- Тут я с тобой полностью согласен, - засмеялся приятель.

- Тогда передай наилучшие пожелания своей славной матушке и добрых джанхотцев при случае поприветствуй от моего имени!

Они тепло простились. Друг его поехал поправляться домой, в Новороссийск. А Станислав, как и многие получившие дипломы студенты переводческого отделения, был сразу же после госэкзаменов направлен в штаб по подготовке и организации Всемирного фестиваля молодежи и студентов, впервые проводившегося тогда в Москве. Ему поручили встречать и сопровождать итальянскую делегацию, состоящую из двух десятков парней и нескольких девушек, активистов левых движений, считавших Советскую Россию надежным оплотом передового человечества, боровшегося с капитализмом против социального неравенства и эксплуатации. Среди делегатов были в основном недавние бойцы сопротивления, дравшиеся с фашистами, а также партийные и беспартийные сторонники социалистических взглядов.

 

 

С первой встречи Станислав проникся к своим подопечным искренней симпатией и делал все, чтобы его новые итальянские друзья чувствовали себя в Москве, как дома, и имели возможность свободно знакомиться с реальной жизнью советских людей. Это оказалось не трудно делать, так как язык он знал достаточно хорошо и затруднений с переводом не было. С точки зрения внешнего комфорта гостям тоже обижаться не приходилось. Для иностранных делегатов были подготовлены гостиничные комплексы при Выставке достижений народного хозяйства и даже сооружены палаточные павильоны подлинно коммунистического питания, где каждому разрешалось без ограничений выбирать себе блюда по вкусу и в любом количестве, как в ресторанах пятизвездочных гостиниц богатейших туристических центров мира.

- Посмотрите-ка! Тут даже черная и красная икра в больших банках на выбор! - восторженно восклицали гости, с удивлением разглядывая редкостные яства, которые многие из них ни разу не пробовали у себя на родине.

Впрочем, задерживаться слишком долго в павильонах бесплатного питания делегатам и переводчикам не приходилось, так как чрезвычайно плотный график посещения промышленных предприятий, школ, культцентров и знакомства с их коллективами не оставлял для этого времени, тем более, что и по вечерам планировались еще посещения театров, концертных залов и разговоры с выступающими там артистами. Среди итальянских делегатов Станислав особенно подружился с посланцами из Рима: Серджио Павильо, Эльвио Менгарелли и Лючано Чуффини.

Серджио был статным, красивым парнем, с густой шевелюрой светло-каштановых волос, ниспадавших волной до плеч. Он живо интересовался актуальными политическими проблемами и, хотя работал простым грузчиком, развозя на своем грузовичке заказчикам мебель из небольшого магазина-салона, всегда оказывался в центре любой компании, благодаря своему представительному, элегантному виду и веселому, жизнерадостному складу характера.

Эльвио Менгарелли, невысокий толстяк, отрекомендовавший себя как случайную помесь современного коммуниста с отживающим капитализмом, сразу же подкупал своей необычайной откровенностью и глубиной эрудиции, которая выдавала в нем личность, лишенную предрассудков и знающую себе цену. Он был сыном известного всему Риму владельца небольшой типографии, тайно печатавшей коммунистические листовки еще во времена Бенито Муссолини, и прославившегося тем, что являлся единственным человеком, удостоенным четырех золотых медалей за свою бесстрашную подпольную деятельность.

Третий римлянин Лючано Чуффини, неприметный с виду молодой человек, с небольшими залысинами на широком лбу, был подлинной душой, мозгом и сердцем итальянской делегации. Он имел высшее образование и работал где-то в городской канцелярии как госслужащий. Однако Станислав тотчас оценил в нем способность с первых слов улавливать главную мысль собеседника и толково объяснять наиболее трудные вопросы, в которых нередко путались остальные. К тому же Лючано оказался мастером высокого искусства. Он мог петь как никто другой. Обладая не слишком сильным от природы голосом, он умел передавать тончайшие нюансы сложных партитур, доступных лишь знаменитейшим тенорам оперной сцены.

Когда он начинал петь, вокруг тотчас смолкали самые жаркие споры и все невольно замирали, вслушиваясь в чарующие звуки гармоничных песенных рулад, своеобразно и неповторимо передаваемых неизвестным исполнителем. Правда, вокальное настроение находило на Лючано весьма редко, и товарищи по группе, ценившие его уникальное дарование, не слишком часто упрашивали его порадовать их своим пением. Зато, если это случалось, то все окружающие с душевным трепетом, затаив дыхание, наслаждались его волшебным талантом.

Дружеские, добросердечные отношения, связавшие переводчика с доверенными его опеке делегатами молодежного фестиваля, и общий интерес в поиске решений жизненно важных социальных проблем, от которых зависела судьба и будущее человечества, несмотря на предельное напряжение, позволяли Станиславу выдерживать непривычную нагрузку толмача, вынужденного с утра до позднего вечера почти беспрерывно работать языком и мозгами, помогая людям, говорившим на разных языках, понимать друг друга.

Единственное, что несколько расстраивало и удручало его, была невозможность удовлетворить законное желание молодых посланцев Италии видеть не только то, что было специально подготовлено и запланировано организаторами, но и непосредственно познакомиться с тем, что скрывалось за красочным фасадом показываемого. Не раз многие из них обращались к нему, спрашивая, нельзя ли просто познакомиться с обычным первым попавшимся на улице человеком, посмотреть, где и как он живет и как ему дышится при социализме, который одни называют развитым, а другие, кривя губы, считают еще весьма недоразвитым и мало чем отличающимся по существу от фашизма, против которого они сражались и продолжают еще реально драться в своей стране.

Ответить на подобные вопросы Станислав, разумеется, толком не мог и не только потому, что для этого требовалось разрешение свыше, со стороны специальных органов, но и потому, что даже сам он не имел возможности принять у себя друзей из-за рубежа, поскольку проживал в маленькой коммунальной квартире из четырех небольших комнат, где ютились три семьи с детьми. Как-то, обедая за одним столом со своими римскими друзьями, он откровенно поделился с ними данной проблемой.

- Да, понять твои затруднения можно, – согласился рассудительный Эльвио. – Но ты, брат, не переживай – мы-то это давно уразумели.

- Может, чтобы избавиться от нетактичных вопросов, сумеешь договориться о домашней встрече с кем-нибудь из родственников или друзей, имеющих жилье побольше? – подумав предложил Серджио.

- Ты, кажется, рассказывал что-то о своей тете, выбранной во время войны секретарем Первомайского райкома партии и работавшей под немецкими бомбами на заводе «Серп и молот», который мы на днях посещали? Уж я бы для вас и спел, как умею, не поленился! – улыбнулся Лючано.

- Вот было бы здорово! - подхватил Эльвио. – А то от официальных встреч и знакомств у многих наших ребят уже начинается несварение желудка!

- Вино-то с закусками мы можем и сами купить вскладчину, - заметил Серджио.

- Зачем в складчину! – засмеялся Эльвио. – Это я беру на себя. Как сын коммуниста-капитолиста. Ну так что насчет наших предложений?

- Но как выкроить время? – растерянно произнес переводчик. – Программу нарушать нельзя, а там ведь все по часам расписано.

- У нас запланирован свободный день для хождения по магазинам и приобретения сувениров, - напомнил Лючано. – Запастись подарками для близких мы сумеем и утром до обеда.

- Ладно! - кивнул головой собеседник. – Попробую поговорить с тетушкой Марией. Думаю, она вам, как верным сторонникам мировой коммуны, не откажет в гостеприимстве. И квартира у нее теперь вполне приличная.

Сидевшие за столом заметно оживились.

- Самые верные здесь сторонники коммуны – это мы с тобой! – заявил вдруг Эльвио, добродушно хлопнув Станислава по плечу.

- Это почему же? – изумились хором остальные.

- Да потому, что мы верны не только по убеждению, но и по самому рождению, - усмехнулся он. - Убеждения еще, как свидетельствует практика истории с Дуче, можно легко менять, а уж рождения-то никак не изменишь!

- Ты имеешь ввиду пример с Муссолини? – поинтересовался один из делегатов.

- Вот именно! Ведь Бенито тоже был сперва ярым социалистом, а потом стал вешать нашего брата, пока самого партизаны за ноги не повесили!

Итальянцы принялись с жаром обсуждать авторитетное заявление юного эрудита.

 

 

В тот же день Станислав переговорил по телефону с тетушкой и та, к его удивлению, охотно согласилась принять у себя дома молодых иностранных гостей, с которыми он работал.

- Только попроси их ничего не приносить с собой, - сказала она. – Я все с дочерьми приготовлю сама. Мы не такие уж бедные, чтобы не угостить разок наших зарубежных друзей, тем более, как ты говоришь, пламенных единоверцев.

После официального закрытия фестиваля в последний день перед отъездом на родину добрая половина молодежной группы, все, кто хотел, закупив утром в ГУМе сувениры для близких, отправились на незапланированную в программе встречу. Квартира тетушки находилась недалеко от метро и добраться до нее было не трудно. Дюжина гостей и родственники Станислава легко разместились за составленными вместе столами в просторной столовой, и хозйка с помощью племянника стала представлять итальянцам своих домочадцев.

- Мы рады, что вы выразили желание познакомиться с простыми советскими людьми и могу заверить, что в лице каждого из нас вы имеете искренних, надежных друзей! – негромко произнесла Мария Федоровна и, подождав пока переводились ее слова, продолжала. – Понимаю, конечно, как вы устали от официальных приемов и речей и постараюсь быть краткой. Позволю себе лишь немного рассказать о своих близких – мертвых и живых.

Она показала рукой на стену, где висели два увеличенных черно-белых фотопортрета под стеклом в легких деревянных рамках. С одного из них смотрел молодой моряк в бескозырке, на другом была снята женщина в шинели и зимней шапке-ушанке со звездой. На отвороте воротника ее шинели имелась продолговатая шпала.

- Слева вы видете моего старшего брата Александра, - продолжала хозяйка. – Он был комиссаром в небольшом поволжском городке Новоузенске и в двадцать два года погиб, геройски сражаясь в гражданскую войну за власть Советов. А справа моя младшая сестра Анна, старший политрук 130 стрелковой дивизии, не менее храбро воевала с фашистами и погибла на тридцать третьем году жизни.

Хозяйка не стесняясь смахнула со щек слезы и торопливо добавила:

- Да и два других моих брата и раненый муж были на фронтах и все старшее поколение наше не щадило жизни для защиты отечества. О младших членах своей семьи я уже не говорю, но уверена, что и они будут стойкими бойцами и сумеют вместе с вами, нашими зарубежными друзьями, преобразить мир к лучшему и навсегда избавить его от войн, лжи и насилия, которых, к сожалению, осталось на Земле немало.

Окончив свою краткую речь, тетушка Мария попросила всех наполнить бокалы и не стесняясь приступить к традиционному на Руси доброму застолью. Осушив по нескольку рюмок после взаимных тостов с пожеланиями всяческих благ и удач, гости вспомнили обещание Лючано порадовать всех сольным пением. Тот не стал заставлять себя долго упрашивать и, допив свою рюмку, запел.

Первые же слова известной всему миру “Санта Лючиа”, в мастерской интерпретации лирического тенора, прекрасно владеющего своим голосом, заставили присутствующих прервать трапезу и обернуться в сторону певца. Замерев при тонких, волшебных переливах-модуляциях знакомой неаполетанской песни, все погрузились в чуткое восприятие трепетных нежных звуковых вибраций. Сравнительно небольшое помещение столовой, создавая резкий акустический резонанс, еще больше усиливало впечатление необычайной выразительности знаменитого музыкального творения.

Исполнив еще несколько популярных неаполетанских песен, Лючано перешел к шедеврам оперной классики и очарованные слушатели смогли насладиться своеобразной трактовкой сложнейших теноровых партий, редко воспроизводимых столь совершенно даже лучшими профессиональными артистами. Обе дочки Марии Федоровны, она сама, ее муж и все родственники Станислава, потрясенные до глубин души удивительным искусством гостя, наперебой пожимали ему руку и восторженно выражали свою признательность,

Потом были интересные, задушевные беседы на разных языках, так как дочки хозяйки и некоторые гости немного знали английский или французский. Затем, пока в столовой ставили чайные приборы и нарезали торты и свежеиспеченные пироги, в соседней комнате устроили танцы под радиолу. А поздно вечером все пошли провожать итальянских друзей до метро. Станислав же проводил их для надежности до гостиничного комплекса, вернувшись домой на такси поздней ночью.

На следующее утро он провожал своих подопечных на вокзал, откуда те отбывали в Италию. Прощаясь на перроне с римскими друзьями, он записал их адреса и всем, кто пожелал, оставил свой телефон, обещая помочь как переводчик если они смогут еще когда-нибудь приехать в Москву. Перед расставанием Лючано, расстроганно обнимая его, сказал:

- Спасибо за все, брат! Теперь страна ваша стала нам еще ближе и понятней. Да поблагодари ото всех нас еще разок тетушку за чудесный вчерашний прием!

- И дочек ее прелестных лично от меня поприветствуй, пожалуйста! – засмеялся Серджио.

- Если будешь в Риме, обязательно дай знать. Мы тоже умеем ценить друзей и быть гостеприимными! – Серьезно добавил Эльвио. – А мне очень хотелось бы познакомить тебя с моим отцом.

 

 

После Всемирного фестиваля молодежи и студентов Станислав еще несколько раз работал с итальянцами, приезжавшими в Москву по линии разных организаций, а в конце лета ему выпала оказия потрудиться переводчиком и с немецким языком.

- Как у тебя со вторым языком? – поинтересовался ответственный товарищ, ведавший подбором переводчиков для тружеников сцены. – Тебя нам порекомендовали в качестве опытного толмача. “Ферштеест ду аух Дойтш гут?” (сноска: Немецкий ты тоже хорошо понимаешь?)

“Я, гевис! (сноска: Да, пожалуй! нем.) – скромно пожал плечами тот и по-немецки добавил, – пять лет почти служил в Дойчлянде, поэтому еще не забыл.

О том, что служил он, работая механиком на самолетах, Станислав распространятся, разумеется, не стал.

- Вот и превосходно! – довольно улыбнулся чиновник. – Тогда поедешь с нашей представительницей в Брест – встречать ансамбль народной самодеятельности из Берлина.

- И много в нем самодельщиков? – смущенно спросил переводчик.

- Человек сто – хор с солистами, да тридцать плясунов под управлением балетмейстера.

- Группа слишком большая, - в раздумье покачал головой рекомендованный кем-то опытный толмач. – С таким возом одному не управиться.

- Почему одному, - живо возразил кадровик. – Твоя задача встретить и довезти до Москвы. А здесь мы подберем еще троих тебе в помощники. Так что не робей – справишься!

- Ладно, - махнул рукой собеседник. – Чему быть – того не миновать! Взялся за гуж – не говори, что не дюж!

- Вот это решение – правильное! Через пару дней готовься к отъезду. Билеты и сопроводитедьные документы у нашей сотрудницы. Она все время будет работать с вами и завтра свяжется с тобой по телефону.

- Язык-то она немецкий хоть немного знает? – упавшим голосом спросил невольный избранник.

- Если бы знала, зачем бы мы стали посылать тебя! – усмехнулся всеведущий начальник.

Так в одночасье Станислав стал переводчиком с языка немецкого. Вернувшись домой после переговоров в отделе кадров, он принялся лихорадочно просматривать немецкие учебники, пытаясь воскресить в памяти то, что знал когда-то. Семь лет, с тех пор, как он покинул ГДР, высланный за самоволку, говорить с немцами ему почти не доводилось, поскольку он больше занимался другими языками и предметами да лишь изредка брался за технические переводы с немецкого. В институте второму языку уделялось мало внимания и того, что он знал раньше, вполне хватало для сдачи зачетов и экзаменов. Теперь же он вовсе не был так уж уверен в своих познаниях.

В расстройстве он даже позвонил приятелю по курсу с немецкого отделения и поделился с ним осаждавшими его сомнениями.

- Не падай духом! Бытовой лексикой ты владеешь неплохо. Несмотря на отдельные ошибки, немцы тебя всегда поймут – они народ дисциплинированный, - со смехом подбодрил его тот.

- Но придется ведь переводить с ходу приветственные речи, а наши официальные представители - профессиональные говоруны, сам знаешь, если разойдутся, могут тараторить без устали часами, переливая из пустого в порожнее.

- Никто не заставит тебя переводить точно их болтовню. Говори в подобных случаях что-нибудь свое – главное, не замолкай надолго. Тогда этого не заметят. Лично я, например, делаю на такой случай специальные заготовки дежурных фраз и вставляю их, когда надо, и все, особенно сами болтуны, остаются неизменно довольны.

- Спасибо за полезный совет! – почесав затылок, поблагодарил многоопытного приятеля Станислав. – Придется, вероятно, и мне тоже им воспользоваться.

Он тотчас засел за составление подобных заготовок и, пользуясь газетными статьями и словарем, накатал десятка три казенных выражений, которые легко можно было вставить в любую не слишком оригинальную речь. Пока компиляция из газет переписывалась аккуратным почерком в его записную книжку, чтобы быть когда надо под рукой, он с удивлением обнаружил, что запомнил значительную часть малознакомой прежде лексики, обычно употребляемой немцами в приветственных выступлениях. Вдохновленный неожиданным результатом, он еще пару раз прочитал написанное вслух и посчитал, что подготовлен теперь к работе переводчиком достаточно.

Кстати, вспомнив рекомендацию древней раджайоги – не перегружать сознание однородной сложной информацией за раз, он решительно сунул записную книжку в карман и погрузился в приятное чтение избранных произведений Гете, где его заинтересовала переписка великого поэта с его тогдашними друзьями.

Через день он ехал уже в мягком купе скорого поезда, мчавшего его к Бресту. Напротив за откидным столиком сидела моложавая еще и весьма симпатичная с виду дама, работавшая в центральном управлении по приему таатральных деятелей из-за рубежа. В разговорах со своей спутницей за чашкой чая, заботливо принесенного им проводницей, Станислав как бы между прочим осторожно поинтересовался у нее:

- Вы, наверное, тоже будете выступать при встрече гостей?

- А как же, - мило улыбнулась та. – После председателя горсовета мне надо будет приветствовать их от имени театралов всей нашей страны.

- Председатель в Бресте что – хорошо знает немецкий язык?

- Да нет, что вы. Он белорус и по-русски-то говорит не слишком складно. Скажет обычно несколько фраз и уедет к себе в горсовет. Дел-то у него там и без нас хватает по горло. Так что придется нам самим хлопотать: сопровождать немецких товарищей на обед в ресторан и помогать им потом размещаться по вагонам.

На следующее утро они встречали прибывший из Берлина поезд на перроне Брестского вокзала. Почти полтораста участников самодеятельного ансамбля полукругом толпились перед вагонами, где проходил таможенный досмотр. Подошедший как раз перед прибытием поезда немолодой, представительный председатель брестского горсовета тепло поприветствовал впервые приехавших на советскую землю немецких артистов и от всего сердца пожелал им успешных выступлений в Москве и в Киеве, где их с нетерпением ждали зрители.

Сказав, что не смеет больше задерживать утомленных дорогой путников, для которых в вокзальном ресторане приготовлен обед, он вежливо простился и отбыл по своим делам в город. Станислав без труда бодро перевел краткую речь главы города и подумывал уже о предстоящем обеде, но в этот момент стоявшая рядом спутница его напомнила о своем существовании.

- Теперь очередь за мной, - цепко сжав его локоть, шепнула она. – Вы только, пожалуйста, переводите!

Она решительно шагнула вперед и четким, хорошо поставленным голосом опытного оратора начала приветствовать прибывших от имени всех театральных работников великой многонациональной советской страны, нерушимо сплотившей разные народы в единую дружную семью и уверенно идущей впереди человечества, созидая прочный мир подлинного прогресса и социализма. Говорила она быстро и без пауз так, что переводчику, чтобы его слышали остальные приходилось невольно почти кричать, предельно напрягая голосовые связки.

Некоторое время Станислав мужественно выдерживал скоростной ритм речи, взятой со старта его московской спутницей, и, с помощью заранее подготовленных дежурных фраз, пытался хоть как-то соперничать с представительницей прекрасного пола. Однако, видя что та, впав в неудержимый ораторский раж, не собирается ни останавливаться, ни снижать темпа хорошо заученной речи, он безнадежно махнул рукой и, стараясь говорить скороговоркой в ее манере, произнес чуть понизив голос:

- Прошу прощения, дорогие артисты, но моя уважаемая коллега говорит со скоростью пулемета и угнаться за ней мне явно не под силу, а прерывать столь красивую даму, сами понимаете, будет крайне невежливо, поэтому я уж лучше расскажу анекдот, который, надеюсь, поможет вам дожить до обещанного обеда.

Произнеся это, переводчик сразу заметил, что утомленные дальней дорогой путники оживленно зашевелились и стоявшие с равнодушным видом в задних рядах немцы дружно потеснили находившихся впереди, чтобы не пропустить заинтересовавшую всех столь кардинальную перемену в обычном, привычном до оскомины, многословном приветственном выступлении.

- Так вот, поспорили однажды американец, англичанин, француз и русский – какой народ на Земле самый смелый, - весело, не повышая голоса, продолжал он. – “Конечно, мы – уверенно сказал американец. Каждый седьмой гражданин у нас гибнет под колесами автомобилей и, несмотря на это, мы продолжаеи выпускать их больше чем в других странах. Да нет, пожалуй, мы, – возразил англичанин. - У нас каждый пятый тонет в море, но мы строим кораблей больше чем остальные. А мы еще храбрей! - Авторитетно заявил француз. – У нас каждый третий знаком с венерическими осложнениями и тем не менее мы продолжаем славить свободную любовь. Ну уж нет – самые смелые это, к сожалению, мы, - вздохнув, невесело произнес русский. – У нас каждый второй сексот, то есть секретный сотрудник – стукач, а мы продолжаем бесстрашно рассказывать политические анекдоты.”

Несколько мгновений над перроном звучал лишь одинокий звонкий голос ораторши, продолжавшей воодушевленно излагать свое затянувшееся приветствие. Но вдруг дружные, бурные аплодисменты толпы прервали ее незаконченную речь. Говорившая удивленно взглянула на молчавшего рядом переводчика.

- Они же благодарят вас за прекрасное выступление, - без смущения заявил тот. – И, наверняка, очень проголодались. Боятся как бы не остыл приготовленный для них обед, который пообещал им предыдущий оратор.

Удовлетворенная столь правдоподобным объяснением, представительница сценического искусства страны с довольным видом повела гостей в привокзальный ресторан, столы которого были специально сервированы к их приезду.

 

ЙОГ - ЦЕЛИТЕЛЬ

 

Дальнейшая переводческая практика Станислава не приобретала уже столь остро-драматического характера, как опасный эксперимент на перроне брестского вокзала. Лишь еще пару раз он заставлял до упаду хохотать немецких товарищей, когда, приветствуя одного из ведущих солистов с тридцатилетним юбилеем, поздравил того с появлением на свет, как новорожденного «нойгебороне», да термин «самодеятельность» вместо слова «народный», как принято у немцев, перевел дословно словом «зельбсттетигкайт», что означало скорее «самоделание». Но оба раза берлинские артисты восприняли это не как лингвистические огрехи, а как иронические шутки, вполне соответствующие его отчаянно бесшабашному нраву. К тому же сразу же по прибытии в Москву с ансамблем стали работать еще два переводчика, неплохо владеющие немецким.

Один из них, лейтенант в отставке Лев Хижняк, недавно вернулся из ГДР, где служил помощником коменданта в небольшом заштатном городке. Он окончил когда-то ускоренный курс немецкого языка и мог вполне прилично болтать на бытовые темы. Правда, в малознакомой терминологии он тоже порой изрядно путался, зато умел почти грамотно писать и даже пробовал сочинять стихи по-немецки. Последним он, впрочем, занимался только будучи сильно под градусом, что случалось с ним нередко. Лев уже третий год учился на заочном отделении пединститута и мечтал поскорее получить высшее образование. Без диплома в те времена занять хорошую должность было сложно. Станислав сразу же проникся к новому коллеге теплой симпатией и они стали добрыми друзьями.

Другим переводчиком оказался выпускник того же отделения, где обучался и он, только с немецким языком в качестве первого. Тот закончил институт еще год назад и успел уже обрести солидный опыт. Однако, будучи по природе флегматиком, говорил он медленно, как бы не спеша, зато совсем не делал ошибок, но это могли заметить лишь люди, хорошо знавшие язык, да сами немцы. А приставленная наблюдать за ними администраторша, встречавшая ансамбль в Бресте, не доверяла ему, особенно когда речи гостей транслиовались с переводом по радио и надо было быстро излагать мысли по-русски. Станислав даже порой чувствовал себя перед коллегой неловко, в тех случаях, когда руководящая ими дама ставила тому в пример его вольные, но далеко не точные переводы.

Благополучно завершив свои выступления в Москве, Берлинский ансамбль художественной самодеятельности в полном составе отбыл в Киев, где его встретили с неменьшим энтузиазмом украинские зрители. Особый восторг и рукоплескания обычно сопровождали пребывание на сцене танцоров, которыми руководил балетмейстер Вилли Хинцерт, несколько лет обучавшийся высокому искусству балета в Ленинграде и сумевший потом быстро стать одним из ведущих хореографов в ГДР. С Вилли у Станислава сложились очень хорошие приятельские отношения после того, как еще по дороге в Москву тот при всех чистосердечно признался, что вряд ли у кого из его соотечественников хватило бы духа отмочить номер, которым осмелился их тогда порадовать на перроне в Бресте русский переводчик.

Почти в самом конце киевских гастролей ансамбля судьба милостиво подарила Станиславу возможность пережить еще одно, казалось бы, совсем невероятное событие, которое на долгие годы, если не навсегда, оставило прочный след в его памяти, благодаря поразительной неординарности случившегося. Как-то с одной из юных солисток хора на утренней репетиции произошел сердечный приступ. Она схватилась вдруг руками за грудь, сильно побледнела и вынуждена была прервать пение.

- Нельзя каждый день давать выступления. – озабоченно пробормотал хормейстер. – Даже молодежь уже не выдерживает чрезмерных нагрузок.

Певице дали таблетку валидола и поручили Станиславу проводить ее в номер гостиницы и позаботиться о должной медицинской помощи. Проводив девушку в ее номер, он хотел пойти вызвать врача, но та, присев на край кровати, остановила его и слабым еще голосом сказала:

- Не надо никого тревожить! У меня есть валокардин. Он мне всегда помогает. Подайте лучше стакан воды и приоткройте окно. Такое со мной уже случалось.

Станислав поспешно распахнул окно и, налив из графина воды, подал ей стакан.

- Может, все-таки сбегать за врачом? Или хотя бы пригласить дежурную медсестру? При гостинице должен быть пункт скорой помощи.

- Нет, нет! Не беспокойтесь зря! Мне уже значительно полегчало. Полежу немного и встану. Само пройдет! – Она опустила голову на подушку и, подобрав ноги, прикрыла их висевшим на спинке кровати пледом.

- Дайти-ка левую руку! Попробую помочь вам акупунктурой, – сказал Станислав. – Как йог я кое-что смыслю в пальцевой терапии.

Он сел на стул рядом с пациенткой, взял протянутую ему руку и стал энергично массировать точки, связанные с сердечной деятельностью. Через несколько минут на лице больной проступил свежий румянец.

- Ну как процедура? – поинтересовался самозванный лекарь.

- У вас волшебные руки, - улыбнулась она. – Подействовали лучше любых лекарств! Мне даже опять захотелось петь!

- Тут уж вы явно преувеличиваете, - смутился он. – В таких случаях надо как следует отлежаться и дать сердцу отдохнуть.

- Нет, в самом деле! Никакой валидол мне ни разу так не помогал, - громко засмеялась она. – Слышите? Даже голос мой звучит теперь лучше прежнего!

Она попробовала пропеть несколько сложных аккордов в разной тональности и радостно захлопала в ладоши, довольная тем, как у нее это получилось.

- А знаете, Злава, вас ведь так зовут, - произнесла она, снова слегка побледнев и став вдруг необычайно серьезной. – Мы ведь с вами старинные знакомые, только вы-то меня, конечно, совсем не помните. Зато я вас еще в Бресте на перроне сразу узнала, да все никак не решалась заговорить об этом.

- Как же ваше имя? – смущенно наморщив лоб, спросил он. – Черты вашего лица мне тоже вроде бы кого-то напоминают.

- Сестру мою старшую Троцхен Продель – вот кого! Лейниц под Ораниенбургом вы, надеюсь, когда-нибудь еще вспоминаете, зержант?

- Малышка Зигрид! – крепко хлопнул себя по затылку самозванный медик. – Ну, конечно, как же это я сразу не сообразил? Да и не мудрено! Прошло ни мало, ни много уже больше восьми лет!

- Мне-то шел тогда всего только двенадцатый,- усмехнулась собеседница. – Но я помню отлично, как ты угощал нас шоколадными конфетами и прилежно ухаживал за сестрой. А я, дуреха, бывало, еще страшно злилась. Наверное, безотчетно ревновала тебя к ней.

- Что с Троцхен? Как сложилась ее жизнь? – помолчав, спросил он.

- Нормально! – пожала плечами Зигрид. – Замужем она давно. Мать почтенного семейства. Двое детей уже подрастают.

- Теперь твой черед подумывать о браке, - отметив, что они как-то неожиданно для себя перешли на ты, заметил он.

- Первая любовь недаром считается самой сильной! Не знаю, будет ли у меня когда-нибудь еще нечто подобное, - тихо произнесла девушка и чуть громче добавила, – но если предложишь мне руку и сердце, я готова хоть сегодня бросить все и остаться здесь навсегда с тобой. Либо перебирайся ко мне. Сейчас быт в ГДР быстро налаживается. Молодоженам стали даже выделять отдельные квартиры.

- Но это касается лишь немцев, - хмуро усмехнулся Станислав. –Меня-то, не знаю даже выпустят ли когда-нибудь еще за рубеж. Да и тебе неизвестно где придется тогда песни петь. Может, как Руслановой, в Сибири. А при сорокаградусных морозах твое сердце вряд ли удастся там вылечить.

- Тут ты, вероятно, прав, - вздохнула юная солистка. – Только если хочешь, чтобы я стала по-настоящему твоей, пусть даже не женой, никто не сможет помешать нам быть вместе в данную минуту.

Она решительно сбросила с ног плед и, подойдя к двери своего номера, дважды повернула ключ, надежно запирая ту изнутри. Уже находясь в жарких объятьях неожиданной возлюбленной, о давних чувствах которой он никогда прежде и не подозревал, Станислав, целуя ее, не удержавшись спросил:

- Как же ты оказалась в Берлинском ансамбле?

- Я недавно закончила курсы машинисток и работаю теперь в бюро солидной госконторы. Даже месяц назад комнату получила в центре Берлина. А пение пока любимое мое хобби. Может, когда-нибудь и стану настоящей певицей.

Нежно лаская друг друга, они проговорили до обеда, пока голоса возвратившихся с репетиции участников хора и танцгруппы не раздались в коридоре. Быстро приведя номер в порядок, вполне оправившаяся от сердечного приступа артистка и сопровождающий ее переводчик пошли вместе обедать в большой зал гостиничного ресторана.

- Как ты чувствуешь себя, Зигрид, дорогая? Как с сердцем? Что сказали врачи? – наперебой спрашивали у нее подруги. – Сможешь выступать сегодня вечером?

- Что за вопрос? Конечно! Боль как рукой сняло и, надеюсь, надолго! – тряхнув золотистыми кудрями, весело отвечала та. – Только лечил меня не обычный кондовый доктор из поликлиники, а настоящий йог – знающий терапевт, великолепно владеющий искусством целительства!

- Может, поделишься с нами секретом, где ты его нашла? - заинтригованно продолжали расспрашивать ее девушки – хористки.

- Э, нет! Такими секретами делиться опасно! – Звонко расхохоталась юная солистка. – А то все вы, чего доброго, тоже захотите лечиться, а его на всех вас не хватит!

Она лукаво взглянула на сопровождавшего ее спутника и они, посмеиваясь, вместе вошли в зал, где большинство артистов уже заканчивали обедать. Вечером Зигрид превосходно исполняла свои сольные партии и с водушевлением принимала участие в хоровом пении. А после концерта, улучив момент, когда они оказались рядом, незаметно для других шепнула ему, что стучать в дверь ее номера не надо, так как закрывать ее она все равно не будет. Две оставшиеся ночи в Киеве они почти не расставались.

Однако, хотя спала теперь юная артистка гораздо меньше, чем прежде, сердечные приступы у нее больше не повторялись, если, впрочем, не считать небольших мышечных спазм в области груди, которые изредка появлялись в минуты, когда ее охватывали тоскливые размышления о неотвратимо приближающейся разлуке. Несколько раз, проснувшись вдруг среди ночи, Станислав заставал ее всхлипывающей в слезах и ему приходилось прибегать к пространным философским обобщениям, чтобы как-то вернуть ей душевное равновесие. Да и сам он невольно ловил себя на том, что все глубже и чаще начинает страдать от подобных навязчивых, мучительных мыслей.

- Брось попусту расстраиваться и переживать! Все как-нибудь образуется, - утешал его коллега и новый друг Лев Хижняк, бывший в курсе случившейся с ним столь невероятной истории.

- Ход твоих мыслей мне хорошо известен, – пожав плечами, вздыхал Станислав. – «Лучше синица в руке, чем журавль в небе! Клин вышибают клином.» Только мне от этого не легче.

- Может, и свидетесь еще не раз, если судьба позволит. Переписку с немцами из ГДР, слава богу, уже не запрещают, - продолжал приятель и, усмехнувшись, помолчав, добавил, – в одном теперь соцлагере обитаем, а не в контрационном!

Через день они уже прощались с многочисленными участниками берлинского ансамбля на перроне брестского вокзала.

- Спасибо тебе от всей нашей танцгруппы, - дружески обняв его, с легким акцентом сказал по-русски балетмейстер Вилли Хинцерт. – Меня скоро должны послать к вам в Большой театр на стажировку. Так что, когда буду в Москве, увидимся!

А стоявшая в окружении своих подруг Зигрид неожиданно открыто стала целовать его, не сдерживая катившихся по щекам слез. Но все воспринимали это как вполне естественную реакцию, помня его заботливое ухаживание за ней во время ее недавнего сердечного приступа. Они успели обменяться адресами и обещали обязательно писать друг другу, после чего он помог ей подняться на подножку уже трогающегося поезда.

 

 

Вернувшись в Москву, Станислав стал подумывать о постоянной работе, которая оставляла бы ему время и силы, чтобы завершить, наконец, с таким энтузиазмом начатую им когда-то книгу о Фра Дольчино, Маргарите и первых коммунарах. Книгу о людях, храбро сражавшихся в папским крестоносным воинством в суровых Альпах, о тех, чья судьба так захватила его при чтении «Божественной комедии» Данте и особенно при дальнейшем знакомстве с историческими хрониками той бурной эпохи.

Его новый приятель и друг Лев Хижняк временно устроился в тот период бортпроводником на загранрейсы в Аэрофлоте и настойчиво звал его туда, соблазняя преимуществами нетрудной по существу, но неплохо оплачиваемой за риск должностью. Однако становиться стюардом и разносить пассажирам в полетах закуски, чем обычно занимались молоденькие девушки, ему, бывшему механику самолетов, было неудобно, и он предпочел принять предложенное через знакомых переводчиков место референта в Центральном комитете профсоюза работников металлургической промышленности, где в отделе международных связей как раз освободилась вакансия.

Длинное, состоявшее из нескольких корпусов здание ЦК всех больших профсоюзных объединений располагалось недалеко от центра Москвы на проспекте Ленина, и добраться до него от Смоленской площади, где он проживал, можно было сравнительно легко, всего с одной пересадкой. Поначалу чиновная жизнь показалась Станиславу вполне сносной. Тем более, что часто приходилось встречать и сопровождать делегации металлургов из разных стран, приезжающих в Союз по линии крепнущих профессиональных связей. За полгода он объездил многие регионы Центральной России и побывал почти на всех крупных металлургических предприятиях, знакомство с которыми само по себе представлялось ему очень интересным.

Особых трудностей с переводами он как бывший авиамеханик, неплохо разбиравшийся в современной технике, не испытывал и легко справлялся с переводами на русский язык почти со всех главных европейских языков. Когда же надо было переводить на иностранный, можно было пользоваться услугами общего для всех ЦК бюро переводов, где имелись высококвалифицированные машинистки и специалисты по редким языкам.

Кстати, через полтора месяца после работы с Берлинским ансамблем ему пришло от Зигрид письмо, аккуратно напечатанное на машинке с латинским шрифтом. Та сообщала, что живет хорошо, по-прежнему нередко выступает с хором, сердечных приступов у нее, слава Богу, больше не повторялось, но все равно ей очень не хватает его, своего милого искусного лекаря, и она очень хотела бы его снова увидеть, хотя в обозримом будущем, увы, не знает, когда это удастся реально претворить в жизнь.

Обрадованный, что письмо ее все же дошло и переписку с немцами из ГДР, видимо, действительно не запрещают, но явно контролируют, потому что шло оно больше месяца, он тотчас ответил ей и даже не поленился позаимствовать из полюбившегося ему томика «Переписки Гете с друзьями» несколько лирических строк, чтобы сделать свое послание более ярким и выразительным.

В ответ через пару месяцев на его адрес пришел толстый конверт, в котором было целых десять страниц. В них юная артистка горячо излагала свои искренние чувства и выражала робкую надежду на то, что не успеет еще совсем состариться, когда наступит, наконец, время, чтобы их свидание стало возможным и более легко осуществимым. С тех пор они изредка обменивались открытками и короткими письмами, поздравляя в основном друг друга с международными праздниками.

Такой не очень-то веселый финал его второй попытки обрести законную супругу надолго отбил у Станислава охоту влюбляться и серьезно знакомиться с представительницами прекрасного пола, обычно подыскивающими себе надежного партнера, который был бы в состоянии, желательно безбедно, кормить и содержать семью. По здравому размышлению он твердо решил до тех пор, пока не завершит создания своей книги и не добьется ее издания, довольствоваться, как и в годы срочной армейской службы, не слишком требовательными дамами, не склонными обременять себя матримониальными узами и способными, без лишних слез и переживаний, менять объекты своих симпатий.

 

МОЛОТОБОЙНЫЙ ПОЭТ

 

Как раз в это время, после двухгодичного ожидания подошла его очередь на получение автомобиля «Москвич», который наряду с послевоенной «Победой» недавно стали выпускать мощные столичные заводы. «Москвич» стоил чуть меньше, но обещал быть более экономичной и не менее комфортабильной машиной. С помощью друзей и близких, давших деньги в долг, ему удалось наскрести пятнадцать тысяч, что по тем временам составляло сумму немалую, соответствующую его годовой зарплате мелкого госчиновника.

Наличие собственного автомобиля, который в те времена имели еще немногие, значительно расширяло возможности передвижения и круг знакомств, что делало жизнь более интересной и наполненной яркими впечатлениями. Единственное неудобство ему как автовладельцу доставляло отсутствие поблизости от дома гаража, потому что место, выделенное для последнего, находилось на Поклонной горе, а проживал он на Смоленской и добираться оттуда пешком по ночам, когда метро и троллейбусы переставали ходить, было весьма трудно. Оставлять же новую машину на улице или во дворе было рискованно – могли украсть. Поэтому срочно из досок и листового железа пришлось сооружать самодельный гараж, где хранить ее под замком было не так опасно.

Приятель его Лев Хижняк, продолжавший обслуживать загранполеты и часто имевший по два-три свободных дня, положенные на отгулы, охотно составлял ему компанию, помогая возиться с машиной, доставать левый бензин у таксистов, поскольку в обычной продаже его почти не было, и набирать необходимый нелегкий опыт вождения по плохо асфальтированным московским улицам. Иногда вместе с ним приезжали и его колеги по работе знакомые девицы, смазливые стюардессы Аэрофлота. Так как пассажирам дальних перелетов полагалось тогда выдавать для храбрости и аппетита по сто грамм коньяку, а пили его не все, то у них обычно бывала в достатке добрая выпивка, на закуску же денег и своих хватало.

- Скверно только, что угла своего у меня до сих пор нет. Некуда порой даже девчонку приличную пригласить, - не раз жаловался приятелю Лев. – Дома-то отец постоянно болеет – не очень-то разгуляешься, живя с ним в одной комнате.

- Почему бы тебе не снять собственное жилье? – заметил как-то Станислав. – Квартира, конечно, стоит слишком дорого, а за комнатенку в коммуналке, думаю, много не запросят. Тем более прописка-то тебе не нужна.

- Пожалуй, это неплохая идея. Надо обмозговать, - согласился тот.

Через неделю в субботу он пришел к товарищу сияющий и весело объявил.

- Готовься обмывать свою идею! Кажется, мне удалось найти подходящий вариант.

- Что, хорошая комната? – поинтересовался Станислав.

- Шумновата, правда, окна выходят на проезжую часть, но жить можно и, главное, недорого.

- И много жильцов в квартире, кроме тебя?

- Будет трое, а пока одна,

- Как одна?

- Да так вот. Муж-авиатор в командировке. Капитан он, Жуковскую академию заканчивает, а дочка-дошкольница гостит у бабушки. Сами-то они не местные. Настоящие хозяева квартиры за границей трудятся, сдали жилье только на год.

- Где же ты теперь обитаешь?

- Совсем недалеко от тебя. За мостом Бородинским у Дорогомиловской заставы. Поедем, если хочешь, хоть сейчас покажу! Заодно познакомлю со своей соседкой. Женщина она, можешь мне поверить, совершенно необычайная!

- Что, так уж хороша?

- Не то слово! Все наши стюардесочки по сравнению с ней кошки облезлые!

- Ну, это уж ты завираешь!

- Да нет, подожди, сам увидишь!

- А что ж у тебя-то храбрости не хватает воспользоваться для себя - богом созданной ситуацией?

-Дэр Мэнш дэнкт, абэр дэр Гот лэнкт! (сноска: Человек предполагает, а Бог располагает!) Здесь ты прав, - усмехнулся приятель. – Но мне такого журавля с неба не достать. Пожалуй и у тебя шансов не больше, разве что сумеешь заинтересовать ее своими молотобойными стихами или древней йогой. Она ведь дама склада философского, чуть не кончила мединститут. Муж зря уговорил ее на четвертом курсе учебу бросить. Когда-нибудь пожалеет об этом.

- Ты и с ним успел познакомиться?

- Разок побеседовали как соседи, за стаканчиком коньяка.

- И каково о нем мнение?

- Мужик стоющий! Статный красавец и мозги при нем. Уже кандидатскую защитил. Наверняка, быстро до генерала дослужится!

- Ладно! Уговорил змей-искуситель! – засмеялся Станислав. – После твоих описаний и мне захотелось хоть одним глазком на будущую генеральшу взглянуть.

- Тем более, что за показ денег не берут, - потирая руки, подхватил Лева. – Только не говори ей, где я работаю, а то я ведь представился там как начальник цеха на закрытом предприятии, инфрмация о котором не подлежит разглашению.

- Вот и отлично, - кивнул собеседник. – А я попробую изобразить из себя твоего личного шофера.

Приятели, весело болтая, сели в стоящий во дворе «Москвич» и поехали по мосту к Дорогомиловской заставе на другом берегу Москва-реки. Перед восьмиэтажным зданием недалеко от привокзального рынка, как обычно по субботним дням, царило большое оживление. Водитель не сразу нашел место, где можно было бы поставить машину. Наконец, друзья зашли в один из подездов и поднялись на второй этаж. Лев нажал пару раз кнопку звонка. Дверь открылась и Станислав увидел женщину в шелковом легком халате и домашних шлепанцах на босу ногу.

Лишь на мгновение глаза их встретились, но и этого оказалось достаточно, чтобы он в смущении замер на пороге, не в силах сдвинуться с места. Он сразу интуитивно почувствовал всем существом, что товарищ его ничуть не переоценивал необычайных достоинств соседки.

- Заходи же, Славка! Смелей! Не стой как истукан на лестничной площадке. Познакомься с Ниночкой, моей новой доброй соседкой, – хлопнув его по плечу, засмеялся Лев и, обращаясь к хозяйке, добавил, – вы уж его простите, Нина Владимировна. Это мой, так сказать, персональный шофер. Очень уж он скромен по природе и, конечно, немного растерян, потому что никогда еще не встречал столь очаровательной дамы.

- Спасибо за комплимент, Лева, - улыбнулась хозяйка. – Но скромность не такой уж порок, и я всегда охотно его прощаю.

Она внимательно посмотрела на гостя, не решающегося все еще открыть рта и, протянув руку, низким грудным голосом сказала:

- Не стесняйтесь меня, Слава! Чувствуйте себя у нас как дома.

Очнувшись, наконец, от своего невольного оцепенения, тот молча пожал поданную ему руку и, поцеловав ее у запястья, вежливо поклонился.

- А не откажетесь ли вы, мальчики, разделить со мной скромную трапезу? – кивнув на открытую дверь кухни, спросила вдруг хозяйка. – Я как раз собиралась пообедать, да одной теперь это будет не так удобно.

- Разумеется, они не откажутся! – тотчас ответил за двоих Лев. – И даже в свою очередь хотели бы предложить вам небольшую прогулку по городу. Так как им надо еще обкатывать недавно полученную машину. Если, конечно, у вас найдется для этого свободное время и желание.

- Тогда решено! Мойте-ка руки, ребята, пока я приготовлю яичницу с ветчиной и гренками.

Она пошла хлопотать на кухню, а гости, сполоснув в ванной руки, принялись обсуждать маршрут предстоящей поездки и осматривать недавно снятую комнату. Через час они уже лихо мчались по Москве. Заехали полюбоваться с обзорной площадки Ленинских гор расстилающейся внизу за рекой величественной панорамой залитой солнцем столицы, прокатились по Большому Садовому кольцу, побывали в Новодевичьем и Даниловском монастырях, посетили и много других прекрасных мест в городе.

По пути приятели наперебой развлекали даму, благосклонно взирающую на их вежливые ухаживания. Узнав, что она тоже пробовала когда-то учить немецкий, пели для нее популярные в Германии песни, и она в награду порадовала их неплохим исполнением старинных русских романсов. Вечером Лев неожиданно вспомнил, что его ждут на очень важное деловое совещание и, попросив остановиться у ближайшего метро, оставил их вдвоем. Сев на переднее кресло рядом с водителем, Нина прямо посмотрела ему в лицо и тихо сказала:

- Вы славный парень, Слава, и мне неловко огорчать вас своей проницательностью, но я давно поняла, что вы не профессиональный шофер, да и Лева, общий наш с вами друг, отправился на совещание вряд ли деловое.

- Неужели я так плохо вожу машину, что это сразу стало заметно? - Растерянно пробормотал тот, покраснев до корней волос.

- Да нет, - улыбнулась собеседница, – дело скорее во мне. Я ведь дочь городского прокурора и неплохо разбираюсь в людях и их поступках.

- Тогда мне остается только умолять о прощении, потому что я никак уж не хотел обидеть вас своей неуклюжей ложью.

- Поэтому-то я нисколько и не чувствую себя обиженной, - засмеялась она. – И в доказательство готова даже кататься с вами хоть до утра.

- Вы снимаете с моей души тяжеленный камень, - облегченно вздохнул он и, взяв ее за руку, робко прижался губами к ее ладошке. – А ведь я, в самом деле, так испугался, что навсегда потеряю вас из-за собственного легкомыслия, что готов уже был воспользоваться советом своего дружка, чтобы этого, не дай бог, не случилось.

- Ну-ка, ну-ка, это действительно становится весьма интригующим! Рассказывайте, пожалуйста, поподробнее, не стесняйтесь, на какой же крючок и наживку он советовал ловить столь премудрого карася, как я?

- Принимая во внимание, что вы почти врач по образованию и женщина весьма начитанная, он считал, что серьезно заинтересовать вас может только древняя йога, которой я много лет занимаюсь, да разве мои молотобойные стишки, которые я изредка пописываю, - чистосердечно признался Станислав.

- А знаете, пожалуй, тут Лева прав! Вот уж никак не ждала от него столь глубокой психологической прозорливости. Так что воспользуйтесь его советом, потому что и впрямь, я не прочь познакомиться с этими вашими пока еще неведомыми мне талантами. Но давайте съездим еще разок к обзорной площадке на бывшей Воробьевке. Хочу взглянуть на Москву и ночью, когда в искусственных огнях она выглядит, наверно, не менее прекрасной.

Они снова поехали на Ленинские горы, нареченные когда-то, в старые времена, Воробьевскими, и долго любовались зрелищем утопавшей в электрических огоньках ночной столицы. Потом она взяла его под руку и, зябко поеживаясь от ветра, дувшего с реки, сказала:

- Ну а теперь буду весьма признательна, если сочинитель вспомнит что-нибудь из своих творений и попробует согреть меня молотобойными, по выражения его друга, виршами.

- Боюсь, что теплее от них станет, разве что, лишь самим молотобойцам, - усмехнулся сочинитель. – Но коль уж вы просите, отказать не смею. Слушайте!

Он негромко стал декламировать.

                   « О мудрые Боги – услышьте меня!

                   Устал я лишь тлеть без живого огня!

                   По грешной Земле спотыкаясь брести,

                   И крест свой тяжелый смиренно нести!

                             Верните ж мне в сердце бурлящую страсть!

                             Чтоб мог я к ногам славной девы припасть!

                             Чтоб все клокотало, как прежде, в крови!

                             Чтоб стих мой звенел от безумной любви!»

Продекламировав пару четверостиший, Станислав вдруг почувствовал, что рука слушательницы еще сильнее прижалась к нему и с воодушевлением продолжал, обращаясь уже непосредственно какбы к ней.

                   « О милая дама, утешьте меня!

                   Я к Вам обращаюсь средь серого дня!

                   Верните мне Веру, Надежду, Любовь!

                   Пусть вновь закипит уж остывшая кровь!

                             Не будьте жестоки к поэту, ведь он –

                             Попрежнему в Вас безнадежно влюблен!

                             Как роз распустившихся пламенный куст,

                             Он полон к Вам добрых, возвышенных чувств!»

- Браво, Слава! Вот уж не ожидала, что стихи так подействуют. Мне даже жарко стало! Дайте-ка я вас за них поцелую! – Она приложилась губами к его щеке и чуть слышно добавила, – не знаю, удастся ли мне вернуть вам веру и надежду, но быть жестокой к поэтам я, наверно, не способна.

- Спасибо за добрые слова! – смущенно произнес он. – Для меня это самая высокая награда. Однако пойдемте к машине, а то на ветру вас опять продует.

- Теперь это не страшно, - засмеялась она, усаживаясь на переднем кресле рядом с ним и доверчиво кладя голову ему на плечо. – Если и другие ваши творения окажутся столь же согревающими, простуда мне не грозит.

- Вы хотите услышать еще что-нибудь? – помолчав, спросил он.

- Раз вирши греют – почему бы и нет!

- Тогда, может быть, угостить вас чем-нибудь покрепче из моего репертуара?

- Разумеется!

- Историю вы тоже любите?

- Кто же ее не любит?

-В таком случае попробую оживить для вас в памяти стихотворение под названием «Урок истории». Я написал его когда-то, сидя на гарнизонной гаупвахте. От него-то уж замерзнуть будет трудно!

- Смелей, дружок, - прошептала она. – Я в этом уже не сомневаюсь.

Он усмехнулся, поднял на дверцах машины стекла и начал тихо так, чтобы было слышно лишь ей.

                   «Кто, Гитлер или Сталин хуже?

                   В кровавой оба жили луже,

                   Смердя во лжи, подхалимаже –

                   Черт знает – кто из них был гаже!

                                      Один играл в социализм,

                                      Рабочий и национальный,

                                      Другой болтал про коммунизм,

                                      Живя на дачах персональных!

                   Тот окружил себя СС,

                   Второй царил в КПСС!

                   Играя в демократию,

                   Плодили бюрократию,

                                      И к власти рвались оба,

                                      Чтоб царствовать до гроба.

                                      Таков уж путь вождизма –

                                      Приводит лишь к фашизму.

                   Коль мало мозгов у народа –

                   Побеждает эта порода!

                   Диктатура – она ведь дура,

                   Продажная к тому же шкура

                                      Достается не пролетариату,

                                      А держиморде супостату!

                                      Для тех же конституция –

                                      Словесная проституция!

                   Во имя народа и партии –

                   Отменят любую хартию.

                   Отсюда результаты –

                   Всем правят бюрократы

                                      Хватаясь чуть что сразу

                                      За идеологическую заразу»

- Ну, как? Не холодно? – поинтересовался сочинитель.

- Продолжайте-ка дальше! Я греюсь! – прижимаясь к нему, попросила она.

«Хрипит в микрофонах фюреров глас:

«Кто не с нами – тот против нас!

За всех теперь мыслю я –

Запретить инакомыслия!»

                             И расцвела тирания!

                             Кругом – шпиономания!

                             В концлагерях Германия!

                             В трудлагерях Ивания!

          Доносы там и тут,

          Как на дрожжах растут.

          На брата капает брат –

          Работает госаппарат!

                             Все ищут врагов народа

                             И славят вождя – урода.

                             Тот в мании величия –

                             Теряет все приличия.

          Ублажить бюрократа не просто,

          Давай мировое господство!

          Так и возникал культ –

          Нажимая войны пульт!

                             Зачем генералам свобода,

                             Не та у них природа!

                             Нужны им чины и званье –

                             Лишь в этом их призванье.

          И вот бумажный социализм

          Превратился в империализм,

          Правда, неофициальный подпольный

          Зато единомонопольный!»

- Не хватит ли? – Вежливо спросил декламатор.

-         Продолжайте, пожалуйста! – Тихо ответила она.

-         Ладно, – согласился он. – Грейтесь дальше!

«Рады недобитые капиталисты –

Не страшны теперь социалисты!

Ликуют и те мещане,

Что верят вождей обещаньям.

                   Но вместо вожделенного рая,

                   Пришла война мировая.

                   Лишился мир покоя

                   И кровь потекла рекою.

                                      Терял народ сыновей, отцов,

                                      Но хором славил партлжецов,

                                      А тех, кто в хоре том не пел –

                                      Ждала тюрьма – так вождь велел.

                   Смерть многим принесла война,

                   Немногим – званья, ордена.

                   Кому победа – кому беда,

                   Да вместо хлеба – лебеда.

                                      Не хочешь, чтоб это длилось

                                      И вновь война разразилась –

                                      Учи историю впрок –

                                      Из прошлого извлеки урок!

                   Не создавай себе кумира,

                   Чтоб не кормить потом вампира!

                   Даже если кумир твой Бог –

                   Будешь сам умом убог!»

- Но, пожалуй, на сегодня хватит таких стихов, а то будет явный перегрев, - сказал, наконец, сидевший за рулем сочинитель, повернувшись к безмолвной слушательнице. – Вы не уснули еще, знакомясь с моим творчеством?

- Как же – уснешь тут! – с грустной ноткой в голосе, отозвалась та. – То в жар, то в холод кидало от вашего шедевра. Делиться подобными виршами у нас опаснее, чам наступить на гадюку!

- Не всю же жизнь трястись перед ядовитыми тварями! – тихо пробормотал собеседник.

- «Безумству храбрых поем мы песню!» – звонко засмеялась Нина. – Я счастлива, что мы встретились и очень признательна вам за доверие, потому что целиком разделяю такое понимание истории и думаю почти точно так же. Только, ради всего святого, умоляю быть поосторожней! Ведь подобные труды можно будет печатать у нас лет через пятьдесят, никак не раньше.

- Пока я печатать их и не собираюсь, - пожал он плечами. – А до тех пор с удовольствием бы стал учиться у вас осторожности.

- Вы уж не обижайтесь на меня, трусиху, Слава! Я искренне рада, что обрела человека, с которым можно делиться сокровенным. И мне было бы крайне огорчительно потерять вас.

Она взяла его руку и прижала к груди.

- В этом-то наши чувства и мысли целиком совпадают! – целуя ее, повеселев, произнес он.

Они еще около часа катались по притихшим, безлюдным улицам ночной Москвы, а потом подъехали к ее дому.

- Ваш приятель, наверное, уже сны видит или все еще заседает на «важном деловом» совещании, - со смехом указала она на окна второго этажа, в которых не было света. - Пойдемте ко мне, а то я после ваших стихов даже проголодалась. Да и обед-то у нас был весьма скромным.

Они поднялись и, так как Левы еще не было в квартире, расположились на кухне за маленьким столиком. Она достала из холодильника кое-какую закуску и взяла с полки бутылку «Каберне».

- На машине мы уже накатались вволю, - ставя на столик две стопки, сказала она. – Так что и водителю не грех теперь принять немного для аппетита.

Он не счел нужным отказываться и они, чокаясь, выпили по паре рюмок сладко-терпкого некрепкого вина, закусывая бутербродами и бисквитами. Завершив трапезу, она прибрала кухню и, как заботливая хозяйка, сказала:

- Комната Левы не заперта, но он может еще вернуться и, вполне возможно, не один. Лучше я постелю вам у себя. На чем хотите спать – на тахте или на диване?

- Если выбор за мной, я бы предпочел отдыхать там же, где и вы, - пошутил он, пряча улыбку.

- Ладно! И в этом вам отказа не будет, - со смехом неожиданно согласилась она и, пристально посмотрев на него, тихо добавила, -но при одном маленьком условии.

- Готов выполнить любое и клянусь свято его соблюдать! – покраснев от волнения, пообещал он.

- Условие не слишком трудное, - поспешила она его успокоить. – Вы просто не должны меня касаться там, где не положено. Сперва мне надо хоть немного привыкнуть к вам, тогда я, возможно, сама разрешу.

- Что ж, требование вполне справедливое. Мы ведь лишь сегодня впервые увиделись, - покорно вздохнул он. – Давайте вместе и привыкать. Но целовать вас в воображении вы хотя бы позволяете?

- Это обоим не запрещено! – звонко засмеялась Нина.

Они зашли в ее комнату, которая была вдвое больше Левиной, и, не зажигая лампу, при свете уличных фонарей, она милостиво разрешила ему раздеть себя. Они молча легли рядом, как брат с сестрой, лишь слегка касаясь друг друга пальцами рук. Чувство неизъяснимой нежности к этой чудесной почти незнакомой женщине, радостной волной затопило его, и он вдруг с удивлением поймал себя не том, что даже целовать ее в воображении ему незачем, потому что и так они составляют нечто единое, способное переживать и осмыслять окружающий, сложный и противоречивый мир, совсем одинаково, как бы из одного общего центра. Он явственно ощущал стук ее сердца, бьющегося в унисон с его собственным, и большей близости ему сейчас было не надо.

Привыкший всегда четко анализировать свои состояния, он вспомнил, что не раз читал о бхакти-йогах, годами спавшими со своими женами, но трогающими их только когда сознательно желали воспроизвести потомство. А традиционный тантризм, столь распространенный в культуре древней Индии, требовал от своих адептов использовать воображение лишь для возгонки внутренних сил, с целью дальнейшей их переработки и перевода в высшие формы энергии, позволявшие им через такую сублимацию достигать состояния самадхи, когда в человеке начинали проявляться его необычайные скрытые возможности – способность видеть и постигать астральные, ментальные и иные духовные миры, невидимые в состоянии обычного бодрствования.

С мыслями о неведомых еще тайнах любви, с которыми, вероятно, и сама, о том не ведая, интуитивно знакомила его новая подруга, он погрузился в сладостный, блаженный сон. Утром они проснулись, когда солнце уже сияло высоко над крышами соседних зданий.

- Ого! – Весело воскликнула Нина, отбрасывая в сторону прикрывающую ее простыню. – Уже скоро полдень! Так крепко мне давно не спалось. А наш Лева все еще, конечно, не вернулся с «делового» заседания. Я ведь заперла общую дверь на задвижку. Если бы он позвонил, мы бы наверняка услышали.

- А если бы это вдруг оказался не он? – не желая утаивать не раз мелькавшие в его голове мысли о ее законном супруге, поинтересовался гость.

- Тогда тебе пришлось бы срочно перебазироваться на запасной аэродром на Левиной территории, - спокойно, как ни в чем не бывало, отшутилась она, отлично поняв, о ком идет речь. – Но ты раньше времени за нас не переживай. Мой благоверный Боренька вернется из командировки только через две недели и прежде обязательно позвонит, чтобы осчастливить меня. Ведь ему должны там присвоить очередное звание. Он уже и погоны себе майорские приготовил.

- Ты, кажется, не очень-то в восторге от его мирских успехов и продвижения по службе?

- Чему тут особенно радоваться? Обычная карьера, а он лишь этим и живет! Мне же хочется чего-то более светлого в жизни, по-человечески прекрасного!

Она быстро поцеловала его в щеку и, спрыгнув с тахты, направилась в ванну принимать душ. Он тоже поднялся и хотел уже было одеваться, но остановился, услышав ее звонкое контральто.

- Иди-ка сюда, Славик! Да принеси махровое полотенце! Я забыла его на диване.

Он послушно выполнил ее просьбу и, слегка приоткрыв дверь ванной комнаты, отвернувшись, протянул ей забытое полотенце.

- Ты, милый, все еще не привык ко мне! – от души рассмеялась она. – А я уже начала к тебе по-настоящему привязываться. Входи же, не бойся! Поможешь растереть мне спину.

Стараясь не смотреть на нее, он, покраснев как мак, вошел и, не касаясь сакральных мест, бережно растер ей плечи и спину.

- Кстати, воды тут и тебе хватит. Освежись, Мальчиш–Кибальчиш, после сна! – Ласково сказала она и лукаво добавила, – только растираться уж будешь сам, чтобы тебя не хватил удар от смущения.

После душа, подшучивая друг над другом, они оделись и она поинтересовалась, что как йог он ест на завтрак.

- Мать обычно готовит нам с братом кашу, - с улыбкой сознался он. – Но вообще-то подлинные йоги могут питаться любой пищей и даже подолгу обходиться совсем без нее.

- Ну, подлинными йогами мы станем еще не скоро. А пока, поскольку время уже почти обеденное, я кроме каши добавлю кое-что посущественнее, – сказала она, заглядывая в холодильник. – Только ты не отходи далеко. Мне скучно возиться у плиты одной. Будь добр, составь компанию. А еще лучше, вспомни-ка что-нибудь из своего репертуара, чтобы мне не слишком расхолаживаться, но не столь молотобойное, как вчера, не то я, чего доброго, еще пережгу биточки до углей.

- Хорошо! – рассмеялся он. – Тогда слушай йоговский гимн, из цикла менее раскаленного. Ты ведь упоминала что-то насчет любви к свету?

- Таковы уж мы, женщины, по природе, - вздохнув, кивнула она. – Любовь в потемках нас не всегда устраивает.

- Так и быть, уговорила, – сдался он.

Расположившись на стуле возле хозяйки и наблюдая, как ловко та орудует за кухонным столом, он негромко и неторопливо стал декламировать.

«Свободы воины, вставайте,

За дело правое на бой!

Святое знамя подымайте,

Чтоб храбро воевать с ордой!

                        С ордой, что подло разрушает

                        Любимый нами отчий кров!

                        С кагалом алчным, что мечтает

                        Народ наш превратить в рабов!

     Любовь любить велящая любимым –

     Будь светочем для нас неугасимым,

     Что щедрый жар душе дарит –

     Пусть ярче в сердце он горит!

                        Мы рождены, чтобы за свет сражаться!

                        Кто ж светом хочет только наслаждаться –

                        Не с нами тот – он не сумеет драться!

                        Им тотчас станет тьма питаться!

     А мы хотим все больше света!

     И будем биться с тьмой за это!

     Нам высшее наслажденье –

     За свет сраженье!»

- Ну, как тебе это? – поинтересовался он. – Не слишком пыльно-угольно?

- Вполне удобоваримо! Продолжай! – кивнула она.

«Пусть трусы сеют тьму украдкой,

Дремать им кажется в ней сладко,

Нос окунув в табак или в вина стакан,

При случае залезть в чужой карман.

                   Иль деву нежную лаская ублажать,

                   А коль родит – подальше убежать.

                   При этом свет – одна помеха.

                   Нужны им радость и утеха.

                                      Зачем им строить, созидать!

                                      Куда удобней сознавать,

                                      Что свет велик, всего в нем много,

                                      За это они славят Бога,

                   Лелея собственный свой пуп,

                   И думая – мол я не глуп,

                   Чего мне темноты бояться,

                   В ней легче лгать и претворяться.

                                      Удобен также парт-билет

                                      Иль знак какой-нибудь нагрудный.

                                      Они спасут от многих бед,

                                      И станет ложь совсем не трудной.

                   И можно преспокойно жить,

                   От риска боя уклоняться.

                   И будешь даже храбрым слыть,

                   И мудрым почти всем казаться.

                                      Но мудрость эта – для слепцов,

                                      Она мертва при солнца свете,

                                      Плодит она одних глупцов,

                                      И так их много на планете.»

- Не совсем утомил я тебя своими пионерскими виршами? – улыбнулся он.

- Что ты, дорогой, продолжай! Каша-то еще не поспела, - отозвалась она.

«Но в мире есть еще и мы,

Готовые за свет сражаться!

Мы не допустим царства тьмы,

Мы насмерть с нею будем драться!

                   Наш пробил час – пусть знают все,

                   Что рыщут алчно в темноте,

                   Стремясь набить мошну потуже –

                   Им с каждым днем все будет хуже!

Нам правды свет зажег сердца!

Мы строим новый мир на деле!

И будем биться до конца,

Пока душа живая в теле!

                   И смерть нас не страшит совсем,

                   Ведь жизнь свою мы дарим свету!

Чтоб хорошо здесь было всем –

От тьмы избавим мы планету!»

 

- Знаешь, это творение намного легче воспринимается! – подумав, заявила она. – У меня даже молочная каша не убежала и биточки не обуглились! Если бы не было в них про партбилет и знак нагрудный, можно бы хоть сегодня публиковать в солидном молодежном сборнике. И любви, и света в произведении достаточно!

- Благодарю за комплимент! Но я предпочел бы получить твой поцелуй, если, конечно, мои вирши хоть немного того заслуживают, - скромно потупясь, сказал доморощенный поэт.

- Ох! И избаловала же я тебя! – покачала она головой и, крепко поцеловав его в губы, прибавила. – Скоро мне и расплачиваться с тобой нечем станет. Однако все на плите уже готово! Садись-ка поближе к столу, будем завтракать.

С аппетитом поев гречневой каши с отлично прожаренными, ничуть не подгоревшими биточками и выпив по стакану кофе с молоком, они заперли квартиру и вышли во двор посмотреть, цела ли там оставленная ночью машина. Та оказалась в полном порядке, и он, любезно распахнув переднюю дверцу перед дамой, с поклоном сказал:

- Прекрасная леди, карета подана! Куда прикажете теперь направить стального коня?

- А вы, достопочтенный лорд, что предлагаете? – в тон ему отозвалась та.

- Можем заглянуть в гости к моим старинным друзьям. Они всегда рады моим визитам. Или махнем за город! Там младший брат и матушка осваивают восемь соток выделенного нам садово-огородного имения. Только дом еще не достроен. Приходится обитать пока в сарае.

- С милым и в шалаше – рай! Это не страшно, - усаживаясь на кресло, улыбнулась пассажирка. – Но лучше дадим-ка коню отдохнуть. Он вчера достаточно потрудился. Отгоните пока его на каретный двор, если таковой имеется, а там посмотрим, что делать.

- Тогда едем в Фили на Поклонную гору, где когда-то Кутузов принял решение отступать от Москвы, а Наполеон тщетно ждал, что ему поднесут ключ от города, – согласно кивнул водитель, включая зажигание и заводя мотор.

Они выехали на улицу и, свернув на Кутузовский проспект, помчались к Поклонной горе. Там в длинном ряду самодельных гаражей, обитых жестяными листами, они заперли на висячий замок машину и вышли к крутому косогору, внизу под которым текла Москва-река. Берег на другой стороне ее был совсем пологий и разбитые там сады-огороды и редкие строения просматривались на много километров почти до самого горизонта.

- Природа здесь почти как у нас в Иваново, - заметила Нина. – Только Москва, конечно, несравнимо больше как город и столичная жизнь тут намного интересней.

- У каждого города своя судьба, как и у людей, - отозвался он. – Восприятие жизни зависит от человека. И в пустыне можно петь “Аллилуйя!”, славя сотворенного нами же творца, а можно там же и выть от горя, суеверно проклиная жаркую дьявольскую преисподню.

- Что верно, то верно, – согласилась она. – От настроения и убеждений зависит многое. Только питаться саранчой в пустыне не всякий способен. Лично я предпочла бы обитать в райском саду и блаженно вкушать там яблоки с древа познания!

- Пока такое возможно лишь в воображении, - засмеялся он. – Кажется, Шопенгауэр, коего так любил цитировать Максим Горький, утверждал, что жизнь такова, какой мы себе ее представляем. Но я бы с ним поспорил – она скорее такова, какой мы ее делаем.

- Ты отчаянный, неизлечимый реалист! – покачала она головой. – Однако не все таковы. И главная прелесть мира в том, что он – разнообразен, а люди в нем бывают такие разные. Ведь о вкусах не спорят и мечтать каждый волен по-своему!

- “Едем зайне!”, как говорят немцы, - каждому свое. Но разумные цели у всех могут и совпадать, если, впрочем, они действительно разумные.

- Какие же цели по-твоему у нас можно назвать разумными? – останавливаясь у самого края песчаного обрыва, спросила собеседница.

-         «Две цели у разума – знанье,

И жизни глубокое пониманье!

И два пути в их претворенье-

Себя и мира преображенье!

Весело продекламировал он и, помолчав немного, добавил:

                   Но чтоб одолеть эти пути,

                   Смело без устали надо идти,

                   Не сворачивая с дороги –

                   Преодолевая все пороги!»

- Это тоже из цикла «молотобойных»? – улыбнулась она.

- Оттуда же! А тебе что, не по вкусу?

- Да нет, наоборот! Я начинаю постепенно привыкать, тем более, что вкусы у нас почти совпадают. Но день сегодня воскресный - слишком солнечный! Хотелось бы чего-то более оптимистичного! Может, вспомнишь что-нибудь еще из серии йоговской?

- Желание дамы – закон для рыцаря! – смиренно произнес он и, взяв оппонентку за руку, потянул назад. – Только отойди подальше от обрыва, а то загреметь туда будет не очень-то оптимистично.

- Тут ты, пожалуй, прав, - послушно отступив шаг назад, отозвалась она. – Так чем ты меня еще порадуешь, рыцарь сердечный?

«Но если ты не мещанин,

                   Не раб тщеты, а гражданин,

                   Ценящий разум и свободу,

                   То развивай свою природу!

          Бодрым речитативом в полголоса начал он и, обняв слушательницу за талию, продолжал.

                             Чтоб гармонично развиваться –

                             Регулярно надо заниматься!

                             Совершенствуй разум, психику и тело!

                             Делай это с душой – умело!

                   Счастье в жизни строй прочно,

                   Выбрось все – что порочно:

                   Трусость, жадность, суеверье,

                   Ложь, тщеславье, лицемерье!

                             Люби весь мир, им восхищайся!

                             В себе самом не замыкайся!

                             Будь честен, храбр и добр всегда!

                             Не забывай о цели никогда!

                   Лишь те достичь ее сумели –

                   Что сил для дела не жалели!

                   Новый мир не построить без знанья,

                   Рай земной – наше сознанье!

                             Труд, правда, свобода – вот пути,

                             Лишь ими можно вперед идти!

                             Цени же разум, человек –

                             Достойно проживи свой век!»

- Ну, любезный, это ведь целая партийная программа! – Смеясь, воскликнула она. – Чтобы осуществить ее и жизни не хватит. Только целовать тебя за нее я пока воздержусь. Может быть, попозже осмелюсь, при лунном свете, когда краснеть за собственное несовершенство не так стыдно будет!

- Напрасно ты прибедняешься, любовь моя, - не согласился он. – Столь совершенного создания, как ты, мне встречать еще не доводилось, если не считать одного раза, который, к сожалению, окончился слишком печально, чтобы о нем упоминать в такой солнечный день.

- Ты не хочешь даже поделиться своим воспоминаньем, - с чувством обиды в голосе произнесла она. – Какие же мы друзья, если горести друг друга не будут нас касаться?

- Э, у каждого их случается предостаточно, - вздохнул он. – Иногда надо щадить ближних от лишних чужих переживаний.

- Но ты мне уже не чужой! – горячо возразила она. – Лучше расскажи, легче станет. Женское сердце чутко к состраданию. Я с уважением отнесусь к той, которая продолжает жить в твоей памяти.

- Ладно, - кивнул он. – Пойдем вдоль реки. Там вскоре начнется зона Филевского парка. По дороге попробую поведать тебе историю о своей Джульетте.

- «Печальней нету повести на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте», - вспомнив начальную заставку знаменитой шекспировской трагедии, тихо произнесла она.

- В моем случае концовку тут следовало бы изменить: «Печальней нету повести на свете, чем повесть о покинутой Джульетте».

И он стал рассказывать, что случилось с ним на берегу Черного моря в Ялте, когда он работал там переводчиком в гостинице Крым, еще будучи студентом третьего курса института. Потом они вышли к Филевскому парку и, побродив по его аллеям, оказались возле станции метро.

- Мы протопали по прибрежным горкам уже километров десять. Ты как – не очень еще устала? – ведя ее под руку, заботливо спросил он.

- Нет, что ты! Гулять с тобой очень приятно. Не помню даже, когда мне так хорошо и вольно дышалось!

- Это после моих-то бездарных, нравоучительных стихов и грустных историй, которыми я тебя с дуру потчую? – усмехнулся он, выражая сомнение.

- Э, глупенький! Веселых и бодрых историй я и по радио могу наслушаться сколько угодно, - возразила она. – Да и стихов таких вряд ли когда в эфире услышишь. А пение с утра до вечера, да пляски под гармошку и завывание саксофонов - не каждому по нутру. В действительной-то жизни куда больше скорбного и печального.

- Видно, и впрямь мы с тобой создания единосущные, - улыбнулся он. – Реалисты, как ты выражаешься, неизлечимые. Пойдем-ка выпьем по такому случаю газировки с сиропом! А заодно двушек наменяем, чтобы телефон-автоматом воспользоваться.

 

ЛИТЕРАТУРНЫЙ САЛОН

 

Они подошли к продавщице в белом фартуке, стоящей у трехколесного передвижного агрегата, и выпили по стакану подслащенной газированной воды.

- Теперь можно и с приятелями связаться, - отбирая монеты по две копейки и направляясь к телефонной будке у входа в метро, сказал он.

- Кому ты собираешься звонить? – поинтересовалась она.

- Другу своему старинному. Если он дома, можно навестить его. Мы давненько не виделись.

- Нет уж! Дружков своих оставь на потом. Мне тебя и одного хватает. А если хочешь разбавить компанию иноверцами, пойдем лучше к однокласснице моей. Муся дама выдающаяся, не чета мне. Уже метрдотелем в ресторане «Националь» работает.

- При гостинице на Манежной?

- Да, самое шикарное заведение в столице, после «Метрополя», конечно!

- Хочешь сказать – самое дорогое?

- Не только! Их ресторан ведь считается литературным салоном. Туда многие знаменитости частенько заглядывают гонорары свои прогуливать.

- Мне-то это не грозит. Я не знаменитость, и карманы всегда пустые. А если и попадаю в такие места, то лишь по долгу службы в качестве переводчика с иностранными делегациями.

- О финансах ты не волнуйся! У меня они, кстати, есть. К тому же Муська нас и без них с радостью примет. Мы ведь с детства подруги неразлучные. А знаешь, кто у нее друг сердечный и поклонник верный?

- Кто же?

- Олеша – писатель известный и драматург неплохой!

- Автор «Трех толстяков» и романа «Зависть»? Сейчас он, кажется, пишет миниатюры «Ни дня без строчки»?

- Он самый, собственнолично! – кивнула Нина. – У него есть и другие вещи. Только они мало знакомы широкой публике.

- Я, к сожалению, их не читал, - признался собеседник.

- Прочтешь еще! Я тебе дам, - пообещала она. – А коль захочешь, Муся тебя и с самим автором познакомит.

- Нет, рановато мне еще, пожалуй, - отозвался он. – Может быть, лет через пятьдесят, когда и мои творения, как ты предрекла, станет издавать безопасно.

- Ну, столько Олешеньке не протянуть – он-то йогой не занимается, – засмеялась она. – Да и нам неизвестно еще удастся ли так долго радоваться свету белому! Впрочем, все течет – все меняется, утверждают философы. Возможно, и представления наши о мире, и о себе изменятся раньше, чем мы думаем. Так что отбрось сомнения и идем со мной в «Националь». Я только позвоню Муське, чтобы столик нам приготовила получше.

Она решительно взяла у него несколько двушек и вошла в телефонную будку, откуда вскоре вышла и весело объявила:

- Все - о кей! Столик будет у самого оркестра! О деньгах подружка и думать запретила. Один из ее знакомых кавалеров обмывает очередной гонорар, а он главный редактор какого-то воениздата. Кошелек у него, как и пузо, скоро лопнет от перегрузки. Муся просит, чтобы мы составили им компанию.

- А не выйдет ли это нам боком? – почесал нос ее спутник. – Можно ли при нем откровенничать?

- Муська человек искушенный, не беспокойся! Как метрдотель она превосходно разбирается кого где рассаживать следует. Но времени у нас лишнего нет. Мне надо еще заехать домой переодеться.

- Может, и мне следует одеться поприличнее? – смущенно взглянув на свои запыленные ботинки, спросил Станислав.

- Тебе переоблачаться не обязательно, – улыбнулась она. – Ты и так поэт – это сразу видно!

Добравшись на метро до Киевской, они вскоре оказались в доме на Дорогомиловской, и он помог ей надеть серебристого цвета блестящее атласное платье и туфли-лакировки, недавно начавшие входить в моду. В восьмом часу они были уже у парадного входа перед вестибюлем ресторана «Националь». Там, как обычно по воскресеньям, толпилось множество желающих попасть внутрь в это элитарное, престижное заведение. Дюжие швейцары, однако, туда не пускали, поскольку мест для всех не хватало. Большинство столиков заказывались тут заблаговременно и получить их так сразу даже за хорошие деньги было практически невозможно.

Только блестящее атласное платье и необычайная красота его обладательницы заставили толпу с легким гулом восхищения расступиться. Они легко дошли до швейцара, любезно распахнувшего дверь после того, как тот услышал одно лишь волшебное слово «Муся». Внутри уже играл оркестр и десяток пар танцевали на небольшой площадке в центре зала. С одного из столиков им навстречу стремительно поднялась женщина в строгом, элегантном темно-синем костюме и белой блузке. Раскрыв объятия, она кинулась к Нине.

- Слава Богу, душенька! Наконец-то мы встретились. Я уж думала, не случилось ли что с тобой. В одном городе живем, а видимся так редко!

- Ты же знаешь, подружка, я птица подневольная, - отозвалась та. – Лишь пару дней как мать взяла к себе погостить внучку и уехала с ней в Иваново, а Борька в командировку опять улетел, вот я и решилась наведаться к тебе с другом своим, его Славой зовут. Познакомься!

- Очень приятно, а меня Машей. Хотя тут все Мусей величают. Это для метрдотеля, говорят, больше подходит. – Она засмеялась и, показывая на стол, где сидел лысоватый толстяк, сказала, – пойдемте познакомлю вас со своим приятелем. Саныч – человек компанейский, рад будет такому знакомству.

Они подошли к ее столику и сидевший там мужчина вежливо встал при их приближении.

- Сердечно рад знакомству! – галантно расшаркался он перед Ниной, целуя ей руку и подводя к свободному креслу. – Мы с Мусенькой уже заждались. Вы нас извините, сегодня у меня особый день – хотелось отметить его в доброй компании.

Он пожал Станиславу руку и, пододвинув ему кресло на противоположной стороне столика, с улыбкой добавил:

- Присаживайтесь, молодой человек, будем друзьями. Зовут меня Александром, а среди своих Санычем.

- Меня Славой, - отозвался тот.

Пока они усаживались, Муся успела что-то шепнуть проходившему мимо официанту, и на столе тотчас появилась толстая обложка меню с золоченным тиснением. Туда были вложены несколько страниц на разных языках с перечислением имеющихся закусок, блюд и напитков.

- Выбирайте, друзья, кому что по вкусу, – сказал толстяк, торжественно вручая меню Нине.

- Доверим-ка эту важную миссию Мусе. Она профессионал и куда лучше нас разбирается в тонкостях кулинарного искусства, - передавая подруге толстую обложку, произнесла та.

- Спасибо за доверие к профессионалам, - кивнула подруга и, повернувшись к своему приятелю, спросила:

- А тебе – как всегда?

- Разумеется! – улыбнулся тот.

Вынув из кармана пиджака блокнотик с отрывными листками и написав там десяток названий, Муся передала листок официанту. Скоро на столе появилась бутылка армянского коньяка и несколько бутылок дорогих французских вин с красивыми этикетками. Официант аккуратно расставил блюда с семгой, с черной икрой, грибами в сметане и другие закуски.

- С чего начнем? – обращаясь ко всем, спросила Муся.

- Я бы с французского – что полегче, - отозвалась Нина.

- А мы, как старые солдаты, с чего покрепче, - подмигнув Станиславу, кивнул толстяк на бутылку с коньяком.

Официант послушно налил дамам вино в узенькие рюмки, а мужчинам в широкие невысокие бокалы, предназначавшиеся специально для коньяка.

- Черчиль недаром закупал у нас во время войны армянский пятизвездочный, - поднося  бокал к носу и вдыхая аромат коньяка, произнес Саныч.

- За что пьем? – улыбнулась Нина.

- Первый тост, как положено, за знакомство, - отозвалась Муся. – Надо же отметить такое событие!

Они чокнулись и, смакуя напитки, не спеша осушили свои рюмки.

- Закусывайте, друзья! Берите пример с меня, не стесняйтесь. Готовят здесь всегда отлично! – накладывая себе в тарелку из стоящих на столе блюд, сказал толстяк.

- За качеством выдаваемых кухней изделий я лично сама слежу со всей строгостью метрдотеля, - смеясь, подтвердила Муся.

Все последовали доброму примеру и, вооружившись ножами и вилками, стали пробовать разные закуски. Они успели еще чокнуться пару раз, когда оркестр заиграл аргентинское танго и в центре зала закружились пары. Станислав вопросительно взглянул на Нину, и та чуть заметным кивком головы выразила свое согласие. Он взял ее за руку и, поймав ритм, повел в центр круга. Оказалось, что танцует она превосходно, улавливая малейшие его движения. Вести ее было необычайно легко и приятно. Тем более что краем глаза он видел, как многие мужчины и даже женщины частенько заглядываются на нее, и испытывал от этого чувство невольной гордости и радости за свою партнершу. Проиграв еще вальс и быстрый фокстрот, оркестр умолк и все вернулись к своим столикам.

- Сегодня я, наверное, самый счастливый литератор в мире, - вытирая платком взмокшую от фокстрота лысину, громко произнес Саныч, усаживаясь на свое кресло.

- Это почему же? - почти одновременно спросили его сидевшие рядом дамы.

- Во-первых, потому что получил неожиданный гонорар за вещь, которая явно того не стоит, - захохотал толстяк. - Во-вторых, потому что слево от меня находится самый обворожительный метрдотель, а справа самая прекрасная королева изо всех литературных салонов, в которых мне доводилось когда-либо бывать.

- Я тоже сегодня большой счастливчик, - негромко заметил Станислав. – Только у меня на первом месте то, что было у вас на втором, а на втором то, что я здесь за роскошным застольем даже без гонорара и гроша в кармане.

- Э, батенька, да вы просто находка! – удивленно поднял брови воениздатский редактор. – В таком случае я вынужден добавить, что счастлив еще и потому, что бог посадил за наш стол подлинного философа.

- Этого у него не отнять, - улыбнулась Нина. – К тому же он еще и неплохой поэт.

- Вот как! Подобное событие надо немедленно отметить! Разрешите, девочки, наполнить ваши рюмки, - он налил им вина, а себе и Станиславу оставшийся коньяк и весело добавил. – Воистину судьба печется о своих избранниках! Потому как, если быть объективным, то стоит признать правоту мудреца, сетовавшего на то, что так мало живых среди мертвых и так много мертвых среди живых!

- Ты имеешь ввиду бессмертие поэтов? – спросила Муся.

- Не только поэтов, а вообще всех наших собратьев по разуму, коим удалось хоть в какой-то мере оплодотворить человечество мыслью и деяниями.

- Ну, среди тех, кто неплохо оплодотворял мысль пером, в этом салоне сиживали Есенин и Маяковский, - с гордостью за вверенное ее попечению заведение произнесла его соседка слева. – Немало и современных творцов останутся еще жить в этих стенах.

- Ты права, Мусенька! И давай выпьем за то, чтобы их было побольше! – поднимая бокал, сказал Саныч.

Все не стали возражать и, чокнувшись с ним, осушили бокалы. В этот момент официант принес горячее блюдо: жареную утку с запеченными в ней яблоками. Закусив утятиной, толстяк заказал еще бутылку пятизвездочного.

- Не многовато ли на сегодня? – покачала головой бдительная метрдотель. - Я ведь на работе и за вас в ответе.

- Не волнуйся, дружок! Мы стойкие бойцы литфронта, - уверенно заявил собеседник. – После такой закуски этого будет как раз в меру. А коль уж ты вспомнила о моем любимце Есенине, то послушай, что вышло из-под моего пера однажды в далекие юные лета, когда я тщетно пытался подражать его божественной лире.

Решительно отодвинув тарелку, он достаточно громко, чтобы было слышно собеседникам, несмотря на вновь заигравший оркестр, стал нетрезвым голосом декламировать.

          «Снова я в буйном, пьяном угаре

          Строки сыплю нетрезвой рукой.

          Снова я на груди божьей твари

          Погружаюсь в разгул с головой!

                   Что терять в этом мире отчаянном?

                   Сила молодость все стороной

                   И плачу я подружке случайной

                   Не деньгами – своею душой!

Снова чье-то я тело ласкаю,

          Как навязчива пьяная страсть,

          Даже имя ее я не знаю

          Только думаю, как не упасть.

          - Фу! – поморщившись, прервала его Муся. – Сережу Есенина напоминает тут лишь «пьяный угар». Лучше уж держи такие творения при себе, дорогой. Делиться ими при дамах - просто неприлично!

- Извини, Мусь, больше не буду! Забыл совсем, что тут не казарма, - виновато забормотал неудачливый сочинитель и, обращаясь к Станиславу, просительно добавил, – Выручай, друг! Теперь твоя очередь. Выдай что-нибудь не столь пикантное, дабы пощадить утонченный вкус подруг наших.

Не знаю, право, удастся ли вспомнить что-то совсем уж приличное, - нерешительно произнес тот. - Подражать Есенину я не пробовал. Тревожить же тень Маяковского своим убогим стихоплетством мне как-то совестно.

- А ты хвати еще бокальчик для храбрости, - подливая ему и себе из новой бутылки, принесенной официантом, усмехнулся Саныч. – Здесь все свои и дамы, полагаю, на тебя за это не обидятся.

- Только с их персонального разрешения, - упрямо покачал головой упрашиваемый. – Пусть и они тогда с нами выпьют, чтобы не быть слишком строгими судьями.

- Считаю такую просьбу вполне справедливой, - кивнул собеседник. – Пусть сами решат, выступать ли тебе или будем и дальше пить всухомятку.

Он поднял свой бокал, вопрошающе взглянув по очереди на подружек.

- Ладно уж, и мы заодно отведаем из новой бутылки французского марочного, - милостиво разрешила Муся. – Надеюсь, в вашем творчестве не столько грубо-вульгарного!

- К молотобойному я уже почти привыкла, - согласилась и Нина.

Они дружно осушили свои рюмки, выражая готовность слушать. В этот момент оркестр взял очередной перерыв и, пользуясь относительным затишьем, Станислав негромко стал декламировать.

          «Уважаемый Владимир Маяковский,

          Роясь в давешней истории дурной,

          Отравившей воздух наш московский,

          Мы как будто говорим с тобой.

                   Говорим с прославленным поэтом,

Пулю в грудь пустившим от обид.

Уж прости мне выраженье это

И не будь ты на меня сердит.

                   Мне тебя понять не так уж трудно,

                   Кто в душе хоть чуточку поэт –

                             Знает, как порой бывает нудно

                             Очищать от дряни белый свет.

                                      Очищать от дряни, что покрыла

                                      Слоем мутным ядовитым зла,

Все, что было сердцу мило,

Что душа от грязи берегла.

                             Мог ли оставаться равнодушным

                             Тот, кто свет свободы воспевал,

                             Когда культ жестокий и бездушный

                             Под себя Россию подминал?

                                      Мог ли ты терпеть, чтоб Ирод новый

                                      Свой кровавый, подлый правил бал,

                                      Чтоб своей бесовскою подковой

                                      Он в коммуну веру разбивал?

                             Не легко смотреть, как распинают

                             На кресте и праведность и честь,

                             Как мечту о воле убивают

                             Злая алчность и тупая лесть.

                                      Ты ведь знал, что твой черед настанет,

                                      Когда белу свету на позор

                                      И тебя правдивого достанет

                                      Тот Иудин Сталинский топор.

                             Но перехитрил ты злую свору,

                             Обманул пройдох, хлюстов и выжиг

                             И оставил в назиданье вору

                             Сто томов своих партийных книжек!»

С минуту за столом все молчали.

- Что ж, стиль Маяковского ты уловил неплохо, – протрезвев вдруг, серьезно заговорил воениздатский редактор. – И форма и содержание вполне читабельны. Только за «Иудин топор» автору и поныне может здорово непоздоровиться. Хотя критиковать ошибки бывшего «любимого» стало теперь почти модно, думаю, все же ни одно издательство у нас публиковать такое долго еще не решится.

- Скорее уж твою вульгарщину пропустят, – подтвердила Муся. – Но лично мне стихотворение понравилось. Смело и здорово! Есть над чем задуматься.

- Публиковать его я и не собираюсь, - пожал плечами Станислав. – Это так, школьный эксперимент для собственного потребления.

- Тогда не бросай писать. Уверен, рано или поздно твои произведения будут читать и другие! – почесав затылок, заключил Саныч. – За это стоит еще по рюмашке выпить.

- Оркестранты занимают свои места, - показала на эстраду Нина. – Объявили белый вальс – пойдем-ка, Слава, лучше потанцуем, если ноги еще держат.

Они вышли из-за стола и закружились по центру зала под плавную мелодию вальс-бостона. В полночь, когда ресторан закрывался, они тепло простились с друзьями и, решив немного прогуляться, пошли по Калининскому проспекту в сторону Нового Арбата.

- До твоего дома отсюда минут сорок ходу, а до моего вдвое меньше. Если не возражаешь, я буду счастлив привести тебя к себе, – держа ее под руку, предложил он.

- А твои мать и брат? – спросила она.

- Они спят в другой комнате и к тому же вряд ли сегодня еще вернулись в город. Правда, диван мой поуже твоей тахты. Но с тобой мне будет везде удобно.

- Раз ты так хочешь, я согласна, - тихо отозвалась она. – Но тебе ведь утром на работу. Не проспим ли мы после ресторанного застолья?

- Не беспокойся, я заведу будильник – он нас разбудит.

- И условие мое прежнее, как и вчера, - помолчав, добавила она.

- Все твои пожелания принимаю безоговорочно! – целуя ей руку, сказал он. – Любое слово из уст твоих для меня свято.

Минут через пятнадцать, перейдя на другую сторону Большого Садового кольца, они вышли к его дому и поднялись на лифте на пятый этаж. Как он и предполагал, мать и брат еще не вернулись из загородной поездки. Стараясь не шуметь, чтобы не разбудить соседей по коммунальной квартире, они разделись и легли рядом на его нешироком диване. Она безмятежно положила голову ему на грудь, и вскоре он ощутил ее ровное, сонное дыхание.

Чрезмерная доза выпитого коньяка, будоража кровь, не сразу дала возможность погрузиться в сон. Обе руки его невольно обнимали тело лежащей рядом очаровавшей его прекрасной женщины, и ему приходилось делать отчаянные усилия, чтобы погасить в себе страстное желание еще крепче прижаться к ней и целовать ее не только в воображении.

Лишь под утро, когда уже начало светать, ему удалось, наконец, забыться сном. Но тут как раз зазвонил будильник. Они быстро поднялись, наскоро умывшись, оделись и, не желая попадаться на глаза соседям по коридору, покинули квартиру.

- Извини, Ниночка, даже не предложил тебе чаю, - вздохнув, посетовал он, провожая ее к станции метро.

- До моего жилья всего только одна остановка, - отозвалась она. – Лишь бы ты не опоздал на работу. Мне-то спешить некуда – успею дома и чаю попить, и отоспаться.

- Со сном лучше потерпи, милая, до вечера! Тогда охотно составлю тебе компанию. Вместе и отоспимся! – весело пошутил он. – А то меня уже и сейчас сильно в сон клонит.

- Что, я так мешала тебе спать ночью? – озабоченно спросила она.

- Да нет! Не ты, а пятизвездочный, - смущенно признался он. – Очень уж хотелось поцеловать тебя не только в воображении.

- Вы с Санычем опустошили две бутылки. От такого количества коньяка уснуть, пожалуй, любому не сразу удастся. Зато я отлично выспалась и, знаешь, почти совсем привыкла уже к тебе.

- Почти совсем? – восторженно переспросил он и, крепко обняв ее, поцеловал в губы.

- Если и не совсем, то почти! – засмеялась она и весело добавила, – полагаю даже, что еще одной ночи будет нам вполне достаточно.

- Рядом с тобой, счастье мое, никакие «почти» меня не волнуют. Я готов ждать сколько скажешь! Лишь бы ты от меня не отвыкала!

- Почему-то уверена, что это тебе пока не грозит, – серьезно ответила она.

Спустившись на станцию метро, они еще раз поцеловались и разъехались – она в сторону Киевской, а он в центр, откуда ходил экспресс-автобус до места его работы. 

 

 

В последнее время всем служащим госучреждений приходилось строго блюсти трудовую дисциплину: не опаздывать на работу и своевременно отчитываться перед вышестоящими инстанциями в своей плодотворной деятельности. Между центральными комитетами разных профессиональных объединений, как и между отдельными отраслями промышленности и даже совхозами, колхозами и небольшими предприятиями, организовывались и шли постоянные соцсоревнования, которые, по замыслу верховных политических лидеров страны, должны были играть роль основной движущей силы социалистического производства и заменить пресловутую буржуазную конкуренцию, выполняющую ту же миссию в капиталистических государствах, ожесточенно борющихся друг с другом на международных рынках.

После прихода к власти Никиты Хрущева, лихо разделавшегося с соперниками Маленковым и Берией, большинство руководящих постов в армии, профсоюзах и почти на всех крупных предприятиях оказались в руках выдвиженцев с Украины, которыми Никита Сергеевич спешно укреплял свое лидирующее положение нового партийного генсека. ЦК профсоюза работников металлургической промяшленности в этом смысле не составлял исключения. Общее руководство в ЦК металлургов осуществлял председатель Подзерко, а начальником отдела международных связей тот, разумеется, поставил своего единокровца Хиценко. Переводчику же, занимавшему нижнюю должность референта, отводилась «почетная» роль малооплачиваемой тягловой рабсилы.

Кроме частых разъездов, приемов иностранных делегаций ему вменялось в обязанность постоянно сочинять отчеты, подготавливать выступления для своих и чужих боссов, вести все растущую переписку с зарубежными коллегами и многое другое, что не оставляло ни времени, ни сил ни на что иное. К тому же нередко ему доводилось разбавлять неплохо составленную им письменную документацию полубезграмотной с точки зрения русского языка «исправлениями» и явно надуманными, далекими от реальности подтасовками, которые не стеснялись делать его важные начальники, раздувая заведомо ложные цифры в пылу липовых соревнований.

Когда же он заикнулся о своем нежелании лгать и даже уйти с занимаемого поста, ему сразу же пригрозили выдать такую характеристику, при которой ее обладателю не доверят нигде даже должность рядового ассенизатора. Подобные угрозы, впрочем, не очень-то испугали Станислава, и он не изменил своего намерения расстаться с лживыми управленцами профсоюзного ЦК, перестав тем временем относиться к служебным делам с прежним усердием.

Поэтому, вовремя войдя на сей раз в свой кабинет, он демонстративно запер изнутри дверь на ключ, громко заявив, что пишет срочное важное письмо для председателя, и мирно проспал до обеда на столе, заваленном неотложными деловыми бумагами. Лишь отоспавшись, во второй половине дня, он занялся поджидающей срочного исполнения корреспонденцией, а ровно в пять, не дожидаясь ухода начальников, как было принято, спокойно поехал домой. Там он связался по телефону с Ниной и через час был уже у нее.

- Недавно заходил к себе наш общий друг Лева, - целуя его, сказала она. – Он сегодня опять на срочном дежурстве, а завтра вечером у него отгул. Он собирается придти со своей подругой и просил нас составить им компанию.

- Что ж, это их дело. Мне они не мешают.

- И мне тоже, - улыбнулась она. – Но надо все-таки что-то приготовить.

- Думаю, вино и конфеты они принесут с собой, а легкую закуску можно закупить в магазине заблаговременно, чтобы не хлопотать завтра. Я-то до пяти вечера ишачу на профсоюзном поле, помогая главному кукурузнику выращивать плоды социалистической металлургии.

- Знаю уже, чем ты занимаешься, - засмеялась Нина. – Подожди, возьму только сумку хозяйственную и пойдем за покупками.

Она вооружилась сумкой, и они пошли отовариваться в ближайший продуктовый универмаг. Купив сыр, ветчину и печенье к чаю, они вернулись домой, немного перекусили и решили сходить посмотреть французский фильм «Скандал в Клошмерле», идущий на экране одного из соседних кинотеатров. Вволю похохотав над забавной кинокомедией, они погуляли перед сном по набережной Москва-реки и неспеша пошли к ее дому, решив лечь спать пораньше.

- Ты, наверно, крепко устал после вчерашнего застолья с коньяком и почти бессонной ночи? – заботливо спросила Нина, заглядывая в лицо бодро шагавшего рядом кавалера.

- Вовсе нет! – усмехнулся тот. – Я неплохо поспал на рабочем столе до самого обеда и кабинет закрыл ровно в пять, не дожидаясь, пока разойдется высокое начальство.

- Не боишься, что уволят по сокращению штатов? Теперь многие трясутся. Говорят, новая метла и метет по-новому.

- Я-то за место не держусь, - отозвался он. – Меньше чем в их профсоюзе даже дворникам не платят.

- Сколько же ты получаешь?

- Официально сто шестьдесят рублей. Но больше половины из этой суммы вычитают за ресторанные обеды при приеме иностранных гостей. А отказаться от такого принудительного питания мы права не имеем.

- Подобный идиотизм возможен лишь у нас! – возмутилась собеседница. – Что же ты не уйдешь оттуда?

- Ушел бы давно - да не пускают! Горзят, паскудники, характеристику плохую выдать, а без нее, сама понимаешь, не очень-то где примут с моей специальностью переводчика.

- Действительно, положение скотское, - согласилась она. – И это называется социализмом!

- К тому же развитым! – невесело добавил он.

Беседуя, они дошли до ее дома и поднялись на второй этаж.

- Не печалься, милый! Все течет, все изменяется. Будет когда-нибудь и на нашей улице праздник! – сбрасывая туфли и сунув ноги в шлепанцы, сказала она.

- Для меня он уже наступил! С того самого мгновенья, как я тебя увидел, – улыбнулся он.

- Кто умеет довольствоваться малым, не станет завидовать многоимущим, - кивнула она. – Качество не всегда зависит от количества. Жизнь вещь парадоксальная.

- Странное совпадение, - задумчиво пробормотал он. – Почти точно такие же слова произнесла однажды моя ялтинская подружка, о которой я тебе вчера рассказывал.

- Что ж, это не удивительно, - пожала плечами Нина. – Видно, мы с ней одной породы. Жаль, бедняжка так рано ушла из жизни, даже дожить до свадьбы не успела. Но не будем ворошить прошлое, не то придется опять вспоминать о недавней войне, которая унесла многих и получше нас, грешных.

- Жить надо, пока живы, – тихо произнес Станислав, невольно повторив вслух слова, сказанные когда-то его нареченной невестой.

- Тут ты прав, дружок! Однако не заставляй меня ревновать к памяти усопшей. Рано или поздно все там окажемся, а сейчас помоги-ка мне лучше расстегнуть молнию на воротнике.

Он послушно помог ей снять платье, а заодно и лифчик, но, вспомнив данное ей обещание, поспешно отвернулся и, быстро раздевшись, первым лег на тахту. Она вышла в коридор, заперла дверь квартиры на задвижку, завела будильник и спокойно легла рядом, положив его руку себе на грудь. К своему удивлению, на этот раз маяться тщетными желаниями ему почти не пришлось, так как ее необычайное спокойствие тотчас передалось ему, и он безо всяких усилий погрузился в крепкий, блаженный сон. Утром будильник разбудил их в половине восьмого. Они успели еще неспеша позавтракать, и она проводила его до станции метро Киевская, откуда он поехал на работу, пообещав после шести быть у нее.

Трудовой день пролетел для Станислава незаметно. К собственному изумлению, он успел перевести с трех языков дюжину писем, закончил, наконец, полугодовой отчет, который уже несколько раз спрашивал начальник отдела, и завершил кучу других неотложных дел, требовавших время и внимания. Отнеся целый ворох подготовленных бумаг в машинописное бюро на перепечатку, он к пяти часам полностью освободил стол от черновиков и, дивясь внезапно нахлынувшей на него небывалой трудоспособности, с чувством выполненного долга, запер кабинет и поехал к возлюбленной.

 

ЗАВЕТНАЯ БЛИЗОСТЬ

 

Нина, в нарядном светло-голубом вечернем платье и туфлях-лакировках, встретила его радостным объятием.

- Только что звонил Лева. Они с Тамарой уже едут. Минут через двадцать грозили нагрянуть. – Она повисла на его шее и, обдав ароматом тонких духов, крепко поцеловала.

- Тамара? Это что-то новенькое, - улыбнулся он. – Такого имени в Левином репертуаре я не припомню.

- Ты что, знаешь всех его подружек? – насторожилась она.

- Нет, конечно, - смутился он. – Только некоторых.

- Ох, повесы-гулены! Креста на вас нет, - засмеялась она. – А что, если Тома окажется лучше меня? Не станешь завидовать? Не переметнешься в другой лагерь?

- Лучше тебя быть невозможно, - покачал он головой. – К тому же я не торгаш и не политик, чтобы зависеть от конъюнктурных соображений.

- Смотри, милый! – шутливо погрозила она пальчиком. – Не то сразу и навсегда отвыкну.

- Нет уж, Ниночка! Я – человек слова и сам себе делать харакири не собираюсь!

- В таком случае пойдем! Поможешь мне сервировать стол, - весело сказала она, приглашая его в комнату, посреди которой находился уже накрытый праздничной белоснежной скатертью стол.

Пока они расставляли тарелки и раскладывали ножи с вилками, в коридоре со стороны входной двери раздался характерный двойной звонок.

- Это Лев! Встречай! Я пока достану из буфета рюмки, - кивнула хозяйка.

Он открыл другу дверь, и тот с огромной сумкой в руках вошел в прихожую в сопровождении довольно симпатичной девушки. Из кухни с рюмками вышла Нина.

- Знакомьтесь, Тамара – новый член моего экипажа, - представил вошедший свою спутницу. – А это мой старинный приятель Славка и добрая соседка по квартире Ниночка.

Представленные обменялись рукопожатием. Лев внес тяжелую сумку на кухню.

- Помоги-ка, Тома, справиться с корабельной разгрузкой, - открывая молнию на сумке, попросил он.

Они извлекли оттуда три банки консервированных фруктов, торт, пару коробок конфет и несколько бутылок марочных вин, среди которых оказался и молдавский коньяк «Три звездочки», обычно предлагаемый пассажирам авиалайнеров при дальних перелетах. Пока разгружаемое перекочевывало на кухонный стол, Станислав, украдкой переглянувшись с Ниной, со вздохом сказал:

- Я не совсем еще отошел от армянского пятизвездочного. Не случилось бы перебора у правоверного йога от такой загрузки.

- Ничего, друг сердечный, я тебе помогу! – засмеялась та. – Мы ведь условились, сегодня нам обоим все разрешается. И я слова своего нарушать не собираюсь!

- Тогда не будем томить себя и гостей! – повеселев, улыбнулся он и, взяв со стола бутылку шампанского, спросил:

- Как открывать, с парашютом или без?

- С парашютом, конечно! Мы все же как-никак авиаторы, - с серьезным видом произнес Лев.

Станислав открутил контровочную проволоку на горлышке бутылки и, наложив на нее носовой платок, велел всем вооружиться бокалами побольше. Потом он чуть повернул пробку и быстро поставил бутылку на стол. Почти в то же мгновенье пробка с платком подлетела с хлопком к потолку и из горлышка потекла пена.

- Подставляйте скорей фужеры! – воскликнул он и стал разливать шампанское в подставляемые бокалы.

- За знакомство и здоровье наших милых дам! – подняв рюмку, торжественно провозгласил Лева.

- Дай бог и вам мальчики многих лет жизни! – Чокаясь с ним сказала Тамара.

- Проходите в мою комнату! – пригласила Нина. – Там на столе закуски.

Прихватив несколько бутылок и коробки с конфетами, все перешли в ее комнату.

- Пьем кому что нравится! – открывая бутылку с коньяком, сказал Лев и, налив себе полный бокал, предложил Тамаре выпить с ним на брудершафт.

Новый член его экипажа не стала долго отказываться и они, скрестив руки с бокалами, лихо осушили последние.

- Главное, закусывайте хорошенько, ребята! – заботливо пододвигая гостям тарелки с нарезанной ветчиной и сыром, произнесла хозяйка.

- А вы что же, не хотите с моим другом побрататься? – делая себе толстый бутерброд, спросил у нее Лева.

- Почему же, и мы выпьем, - с улыбкой отозвалась та. – Только не будем мешать коньяк с шампанским. У вас-то завтра отгул, а ему еще надо на работу.

- Работа не волк – в лес не убежит! – безмятежно тряхнул головой Лев и с усмешкой добавил, – была бы шея – хомут найдется.

- Тут ты прав, приятель! – сказал Станислав. – Но мы лучше все же допьем начатое шампанское.

Он долил себе и Нине в рюмки шипучего вина и они, стоя, как положено, выпили на брудершафт.

- Теперь можно и потанцевать, - заметила Нина. – Давайте лишь немного отодвинем стол в сторону, чтобы не мешал нам.

Они сообща передвинули стол к окну и хозяйка включила небольшую радиолу, автоматически меняющуй пластинки. Станислав и Лев подхватили своих дам и закружили их под негромкие звуки знакомых мелодий. Еще пару раз танцоры ненадолго подходили к столу, чтобы подкрепить силы вином, тортом и конфетами, но, наконец, Лева откровенно зевнул и объявил, что чертовски устал и пора на боковую. Они с Тамарой ушли в его комнату, притворив за собой дверь.

- Ну, милый, теперь все тебе разрешаю! – прижавшись к Станиславу, прошептала Нина.

- Возьму ровно столько, сколько сама пожелаешь, - чуть слышно отозвался он, целуя ее.

Она вышла в прихожую, заперла на задвижку общую дверь, погасила свет в комнате и, подойдя к тахте, стала раздеваться. Он, как мог, помог ей и, тоже раздевшись, лег рядом.

- Извини уж, что заставила три дня ждать, - обнимая его, произнесла она. – Что-то подсказывало мне, что так будет лучше.

- Мне с тобой всегда было хорошо, - пробормотал он, страстно целуя ее там, где прежде не решался касаться.

Сбросив простыню, они больше часа ласкались, не выпуская друг друга из крепких объятий. Потом она предложила ему освежиться вместе с ней под душем, но и там он не захотел расстаться с ее льнущим к нему изумительно отзывчивым телом.

- Знаешь, родной, - задыхаясь, шептала она, – никогда не испытывала я и сотой доли той радости, что даришь мне ты. Я просто, кажется, начинаю сходить с ума. Безумно хочется сейчас танцевать. Прямо так - без туфель и платья!

Она потянула его за собой из ванной и повернула включатель радиолы, чтобы чуть слышны были звучащие там мелодии. Прижимая партнершу к себе, он послушно повел ее, с удивлением отмечая, как непринужденно, с волшебной легкостью, они движутся в такт музыкальным ритмам, даже не отрываясь один от другого. Затем они снова легли на тахту. Поддавшись инстинктивному порыву, она оказалась сверху и, дугой изогнувшись назад, издала протяжный чуть слышный стон, а он сразу почувствовал, что достиг предела и неведомое прежде блаженство жаркой волной захлестнуло его.

Несколько минут, замерев в экстазе, они оставались недвижимы, стараясь продлить новое ощущение неделимой слитности и остро переживаемого соучастия в жизни друг друга. Наконец, она в изнеможении бессильно опустила голову ему на грудь и он почувствовал, как со щек ее обильно закапали на шею ему ее слезы.

- Спасибо! Спасибо, Славик! – Не в силах сдержать рыданий, тихо всхлипывая, произнесла она. – Ведь я впервые узнала сейчас, что значит по-настоящему быть женщиной.

- Значит, не зря ты целых три дня привыкала ко мне, – целуя ее небольшие груди, смеясь, отозвался он. – А если быть честным, то и мне надо благодарить тебя, потому что я тоже не предполагал, что сумею с твоей помощью семь раз подняться на небеса, хотя раньше с другими и во второй-то раз это редко удавалось.

- Не напоминай о других, - обиженно произнесла она, вытирая слезы. – Я хочу, чтобы ты был лишь мой – навсегда и безраздельно.

- И я не против того же, - улыбнулся он. – Но куда мы денем твоего мужа и дочь?

- Бориса-то я бы охотно отдала еще кому-нибудь. На таких красавцев спрос всегда большой. А вот с дочуркой расстаться мне, действительно, будет не под силу, - вздохнула она.

- Оставим-ка, Ниночка, все как есть! И за это стоит благодарить судьбу! Ведь три дня назад мы и не предполагали о существовании друг друга.

- И то верно! – согласилась она. – Только жить без тебя мне теперь будет - ой как невмоготу.

- Почему без меня? – нежно гладя ее и прижимая опять к себе, сказал он. – Я еще покидать мир не собираюсь. А если супружник начнет тебя тиранить, я вас с дочкой приму с радостью! Правда, обитать тогда вам придется в нашей коммуналке и жить поскромнее.

- Ты прав, милый, - засмеялась она. – Пусть все будет – как будет! Но ты, кажется, желаешь подняться на небо в восьмой раз! Смотри, как бы пламенный мотор не заклинило. Время-то уже за семь перевалило. За ночь мы даже не успели сомкнуть глаз!

- Мне с тобой и спать совсем не хочется, - признался он.

- Разлучаться надолго с тобой и я не намерена. После работы приезжай прямо сюда! С нетерпением ждать буду. А сейчас, прими-ка прохладный душ, любимый, пока я кофе покрепче приготовлю.

Она встала и, набросив халат, пошла в кухню делать кофе. Стараясь не шуметь, чтобы не разбудить спавших в соседней комнате Леву с подругой, он принял холодный душ, оделся и они неспеша выпили черного кофе. Потом она проводила его до метро. На работе Станислав кое-как досидел до обеденного перерыва. А в перерыве немного поспал в своем кабинете, предварительно заперев его изнутри. В шесть часов вечера они снова были уже вместе и, решив как следует отоспаться, не поднимались с тахты до следующего утра. Две недели пронеслись для Станислава, как сказочный, волшебный сон, прерываемый лишь необходимостью появляться в положенное время на службе.

И с каждым новым днем он открывал в своей возлюбленой новые прелестные черты и неведомые ему прежде возможности телесного и духовного общения, о которых никогда раньше и не мечтал. Уже на другую ночь после первого воспарения на небеса ему удалось почти целый час пребывать там в длительном экстазе, держа любимую в неподвижных объятьях и вместе с ней наслаждаясь блаженной близостью, заставлявшей обоих почти до предела сдерживать и замедлять дыхание. Затем ее сотрясали неудержимые беззвучные рыданья, а у него невольно текли из глаз обильные слезы. Но это были рыдания и слезы высшего счастья, которое способна дарить людям любовь.

Однако в начале третьей недели она позвонила ему на работу по телефону и расстроенным голосом сказала:

- Только что звонил мой новоиспеченный майор. Сегодня вечером он возвращается. Придется нам отныне видеться лишь у тебя, и то урывками.

- Не горюй, душа моя! Главное, что мы нашли друг друга. Это столь редкостная удача, что не стоит обращать внимание на мелкие неудобства, – как мог, попытался он утешить ее. – Подумай-ка, милая, о том, сколько бы мы потеряли, не случись нашей встречи.

- Тут уж с тобой не поспоришь, – грустно согласилась она. – Знаю теперь, что прожила столько лет почти впустую. Не хотелось бы, чтобы и остальные годы канули в Лету без всякого проку.

- Не будь несправедливой к судьбе, Нинок! У тебя есть и дочь, и я, и даже муж–красавец, так что многие твои сестры во Христе могут тебе лишь завидовать.

- Ладно, не трудись напрасно, мудрый мой утешитель, - вздохнув, произнесла она. – О том, что у каждого своя колокольня, я и сама догадываюсь.

- Вот и славно, дружочек! А я буду ждать тебя сколько понадобится.

- И ты не очень-то переживай, радость моя. Больше двух-трех суток без тебя мне все равно не выдержать.

Через два дня она уже позвонила ему и попросила встретить ее в семь вечера у станции метро Смоленская.

- Решила съездить за дочуркой в Иваново, - целуя его, сказала она. – Да и стариков своих заодно проведаю. Но выеду завтра, а до утра, если пустишь, погощу у вас. Мать с братом твоим - как? Возражать не станут?

- Нет, конечно! Я их уже предупредил, – засмеялся он. – Даже рады будут с тобой познакомиться. Они у меня без ханжеских предубеждений.

- Это хорошо, - улыбнулась она, – а то мой отец – прокурор нас бы не очень-то понял.

- Колокольни у вас с ним, видно, разные, - заметил Станислав, беря ее под руку.

- Я, пожалуй, больше в маму свою уродилась, - кивнула она. – Та тоже не слишком строгих норм в жизни придерживается. Твоя-то матушка, кажется, из ученых?

- Историк она, кандидат наук, доцент кафедры марксизма-ленинизма в институте строительном.

- А брат?

- Он еще студент-первокурсник. Английский язык долбит и книголюб страстный.

- То-то я удивлялась, что у вас все стены книжными полками заставлены.

- Одного Ленина томов двадцать, - усмехнулся он. – Да и Сталина трудов не на много меньше. Целый шкаф партийной белибердой до верху забит.

- Как же матушка твою антипартийность терпит? – засмеялась Нина.

- Мы с ней по обоюдному соглашению эту тему не трогаем, - пожал он плечами. – У нее, бедняжки, и без того забот и хлопот по горло.

Беседуя, они дошли вскоре до его дома, и он ввел спутницу в комнату размером побольше, чем его, и представил подругу своим домочадцам.

- Познакомьтесь, Ниночка! А это мама моя Зинаида Федоровна и брат Володя.

- Очень приятно! Слава говорил нам о вас, - поднимаясь с дивана и пожимая гостье руку, сказала хозяйка. – Заходите, милая, мы как раз собираемся чаевничать. А ты, Володик, сбегай на кухню! Взгляни, не скипел ли там наш чайник?

Выронив из рук книжку и покраснев, как пион, тот поспешил на кухню, едва не свалив стоявший на пути стул.

- Это он от смущения! Не ожидал, что ты такая красивая! – засмеялся Станислав, усаживая подругу за стол.

- Пожалуй, ты прав, сынок. Ниночка действительно прелестна. И смутиться от ее чар - не мудрено, - расставляя на столе чайные приборы, со вздохом произнесла хозяйка. – Только боюсь, что жить ей от этого не легче.

- Тут вы, Зинаида Федоровна, в самую точку угодили, - печально улыбнулась та. – Спасибо за сердечное сочуствие!

- Благодарить тут не за что, доченька. Такова уж испокон веков наша женская доля. Чем краше цветок, тем скорее его сорвут и истопчут  злые себялюбы-завистники.

В этот момент появился с чайником ее младший сын, и она стала разливать по чашкам чай и раскладывать в стеклянные розетки домашнее варенье из разных банок.

- Отведай-ка, детка. Мое изготовление, - пододвинув гостье одну из розеток, добродушно потчевала ее хозяйка. – Готова поспорить, что не угадаешь, из чего оно сварено.

- По вкусу напоминает вишневое. Или из черешни? – пробуя чайной ложечкой, спросила Нина.

- Не угадала, конечно! – засмеялась изготовительница. – Это черноплодная рябина, что растет в нашем саду, и мелко нарезанная обыкновенная свекла с сахаром.

- Неужели! Вот бы никогда не подумала.

- А в другой банке мать сварила черноплодку с кусочками моркови и яблоками. – решился, наконец, заговорить Володик. – Попробуйте! Оно вам тоже понравится.

- Обязательно распробую, - кивнула та. – И попрошу у вас рецепт, чтобы своих родителей научить. Они тоже любят чаевничать с вареньем.

- А где они живут? – поинтересовался юный студент, не отрывая глаз от собеседницы.

- В Иваново. Я как раз завтра утром поеду к ним за дочкой своей. Три недели уже ребенок гостит там у бабушки.

Побеседовав о житейских делах и напившись чаю с вареньем, Станислав и Нина пошли в его комнату, так как он хотел встать пораньше, чтобы до работы успеть еще проводить ее на вокзал. Заперев дверь своей комнаты, он начал привычно раздевать подругу.

- Знаешь, милый, когда мы были здесь в прошлый раз, ты, кажется, не очень-то крепко выспался со мной на узком диване. Постели-ка на коврике у окна, там не полу вполне хватит места двоим, чтобы нам не приходилось тесниться.

- Ты права, любовь моя, - хлопнул он себя по лбу. – Как я сам об этом не догадался!

- Кое в чем мы, женщины, поумнее вас, мужчин, - тихо заметила она, улыбаясь. – И одеяло ватное лучше положить вниз, будет помягче, а сверху нам и одной простыни с покрывалом хватит, не замерзнем вместе-то, если окно не открывать.

Они положили одеяло поверх ковра и, прикрыв его простыней, приспособили вместо второй подушки один из диванных валиков.

- Вот это прекрасная постель, и для позвоночника полезна, и скрипа никакого не будет! – обнимая его, шепнула она.

- Извини, милая, - лаская ее, тихо произнес он. – Я все хотел спросить тебя, да как-то до сих пор по невежеству не решался. Почему еще ни с одной женщиной мне не было так здорово, так хорошо, как с тобой? Никогда прежде не удавалось мне ощущать и чувствовать ничего подобного! А ведь строение тела, наверно, у всех одинаково?

- Хочешь занятся сексликбезом прямо сейчас в постели? – беззвучно смеясь, отозвалась она.

- Надеюсь, ты не сочтешь это предосудительным?

- Нет, что ты, наоборот! – весело возразила она. – Как йогу тебе не мешает получше знать и наше внутреннее телесное устройство. Я-то серьезно изучала анатомию, да и с физиологией органов познакомилась еще в институте.

- Вот и просвети ближнего, чтобы ему не блуждать в потемках неведения, летая по незнакомым небесам.

- Небеса, которые ты сумел открыть во мне, называются по латыни «утерус». Это мой детородный орган – весьма тонкое и уязвимое существо, обладающее известной автономией и очень большой чувствительностью. Если грубо его задеть или просто не там, где надо, коснуться , он доставляет нам лишь боль и неприязнь. – Она помолчала и негромко добавила, – неприязнь, доходящую порой до настоящей ненависти к грубиянам, даже когда те совершают это бессознательно, являясь самыми что ни на есть законными и порядочными супругами. К сожалению, у нас с Борей именно такой случай.

- Значит, правы древние йоги, утверждавшие, что все болезни и несовершенства у людей от неведения? – спросил он.

- В данном контексте это, пожалуй, именно так, - согласилась она.

- Почему же ты не научишь мужа тому, что знаешь и понимаешь сама?

- Борис целиком занят другим. Он такого обучения не приемлет. Учить человека можно лишь тогда, когда он сам этого хочет, - рассудительно заметила она. – Ты-то ведь спрашиваешь меня, не испугался унизиться незнанием. Вот я и объяснять тебе начала, что сама понимаю. Да и ты меня постоянно учишь. Я была совсем не такой до встречи с тобой. Теперь мне и жить стало гораздо приятней и интересней.

- Спасибо, душа моя, за откровенное признание и объяснение, - целуя ее, сказал он. – Позволь лишь еще уточнить, как лучше открывать твои небеса, касаться их точно там, где им надо?

- А это уж моя забота, - прижимаясь к нему, прошептала она. – Они сами всегда откроются перед тобой, потому что способны двигаться и очень крепко тебя полюбили.

После столь поучительного, хотя и недолгого теоретического собеседования, они перешли к животворной практике и вскоре оказались там, где им обоим было так изумительно «здорово – хорошо» и откуда очень уж не хотелось спускаться обратно в скучную, грешную земную реальность, всегда «ясно – очевидную» лишь для всеядных неразборчивых тупиц. Он даже поймал себя на том, что потерял способность четко осознавать, бодрствует он или спит, наслаждаясь сказочно прекрасным полусном. Только когда, сотрясаясь от блаженно-счастливых рыданий, она упала ему на грудь, он почувствовал, что им пора, наконец, по-настоящему уснуть, тем более, что расставаться при этом с автономно любящим существом было вовсе не обязательно.

Утром он заботливо проводил подругу на поезд и, придя на работу, долго еще не в силах был забыть их последнего волшебного ночного свидания. Затем потекли обычные трудовые будни, полные привычных дел, хлопот, связанных с зарубежной профсоюзной перепиской, с бесконечными переводами, приемами и проводами коллег, приезжавших по линии ЦК металлургов, и бесчисленных разнообразных забот, выпадавших, как правило, на долю мелких служащих. Но надо всем этим тусклым чиновным прозябанием витало теперь светоносное ожидание новых радостных встреч с любимой, надежда услышать вскоре по телефону ее милый, родной голос, жажда увидеть знакомое прекрасное лицо той единственной в мире женщины, появление которой мгновенно озаряло ярким солнечным сиянием всю его жизнь.

На четвертый день в субботу он услышал, наконец, в телефонной трубке ее звучащий низкими тонами, словно журчанье весеннего ручейка, голосок.

- Слава, жизнь моя, прости, что не могла позвонить раньше. Я так соскучилась по тебе. Дочка теперь со мной. Завтра попробую вырваться к тебе. Борис обещал сводить ее в детский театр на утренний спектакль. Будь в десять часов дома!

- Буду обязательно! Я тоже постоянно мечтаю о тебе, - отозвался он. – Как ты съездила к своим? У родных все в порядке?

- Живы, здоровы, слава богу! Мама обещала в следующем месяце опять забрать внучку к себе. Тогда мне будет посвободнее.

- А как поживает майор?

- С его распределением пока не все ясно. Может, удастся остаться где-нибудь недалеко от Москвы. Когда встретимся, расскажу поподробнее. До скорого свиданья, родной!

На другой день в одиннадцатом часу она пришла к нему. Мать его с братом Володиком, как обычно по воскресеньям, еще не вернулись с садового участка, и они спокойно, без помех могли наслаждаться взаимной близостью. Заперев дверь и поймав в радиоприемнике негромкую музыку, чтобы из коридора не было слышно их голосов, Станислав, как и в прошлую встречу, расстелил на ковре одеяло с простыней и стал помогать любимой с раздеванием.

- Всего пять суток прошло, а я так истосковалась по тебе, будто мы не виделись целую вечность, - жаловалась она, пока он осторожно, чтобы не порвать, снимал с ее ног начавшие тогда входить в моду нейлоновые колготки.

- Мне тоже было безрадостно, хоть волком вой, - признался он. – Не знаю просто, как вынесу, если вам придется уехать далеко от столицы.

- Я уже пригрозила Борьке разводом, если он не добьется, чтобы его оставили где-нибудь тут поблизости, - со вздохом заметила она, сбрасывая лифчик. – К счастью, есть надежда, что его все же как отличника оставят при академии.

- Хорошо бы, чтоб так и получилось! – сажая ее к себе на колени и целуя в грудь, сказал он. – Но не будем терять подаренного судьбой драгоценного времени, его у нас так невероятно мало!

Прошло три часа прежде чем они спохватились, что ей уже давно пора быть дома.

- Извини, сладость моя! Даже не вспомнил про будильник.

- Да и я тоже забыла обо всем на свете, - печально улыбнувшись, махнула она рукой. – Ничего! Скажу, что ходила по магазинам искать дочке демисезонное пальто.

Он быстро помог ей одеться и проводил на метро до станции Киевская. Встречаться теперь им приходилось не часто. Но один–два раза в неделю ей удавалось хоть на часок забежать к нему, и эти короткие свидания, несмотря на ограниченность в сроках, приносили столько радости и счастья, что любовь их только росла и тяга друг к другу еще больше усиливалась. Труднее было в периоды, когда ему случалось выезжать из Москвы в командировки, сопровождая делегации металлургов из разных стран в качестве переводчика и референта.

В подобных случаях, чтобы не слишком страдать от тщетных желаний, которые реализовать было невозможно, он старался поглубже вникать в суть производственных проблем, требующих знаний не столько языковых, терминологических, сколько сугубо технических и социальных. После таких поездок он всегда делился с Ниной своими впечатлениями, подробно рассказывая ей обо всем - хорошем и плохом, с чем доводилось сталкиваться в работе. Однажды, вернувшись с Украины, где помогал немцам из ГДР перенимать опыт тружеников знаменитого металлургического комбината Запорожсталь, он, расстегивая молнию на ее платье, с горечью сказал:

- Лучше бы такого производственного опыта им вообще не видеть!

- Это почему же? – заинтересовалась она.

- Потому что терпеть столь дикого варварства у себя они все равно не станут.

- В чем же оно выражалось?

- Когда мы начали осматривать завод по дроблению и обогащению руд перед плавкой, нам пришлось срочно одеть противогазы, - покачав головой, усмехнулся он. – В цехах был такой туман от пыли, что и в трех шагах невозможно было ничего толком видеть. А десятки людей работали там без масок и хуже того – половина из них просто спали, притулившись кто где мог, лишь бы отстоять смену.

- Действительно свинство! – с возмущением согласилась она. – А куда же смотрит медицинский контроль и начальство, в том числе профсоюзное?

- Те туда и нос сунуть боятся, чтобы ненароком не наглотаться едкой пыли. А меня никто и слушать не стал. Зато у нас нет безработицы и сталь стоит не так дорого.

- Закроем-ка пока эту грустную тему, счастье мое, - вздохнула Нина. – Не то нам с тобой и времени не хватит ни на что более веселое.

- Даже на королевском пиру, что ты даришь мне, нелегко быть веселым во время вселенской чумы, – наморщив лоб, хмуро заметил он.

- Но разве можно жить без радости и всякой надежды на нее, - нежно, как мать, обнимая его, улыбнулась она. – Ведь пир-то у нас такой скоротечный и времени на него остается так ничтожно мало. Тебя не было целых три недели. Я уже сохнуть начала от мучительных ожиданий,

- Прости, душа моя! – страстно целуя ее, улыбнулся и он. – Ты, как всегда, права! Попробую спасти тебя от злой засухи. Любовь следует питать своевременно, чтобы она во цвете лет не умерла от голода!

Он включил радиоприемник, нашел первую попавшуюся танцевальную мелодию и, легко подхватив ее на руки, закружил по комнате, не выпуская из крепких объятий.

 

ТРУДНЫЕ РАДОСТИ ЛЮБВИ

 

Незаметно для них обоих пронеслись еще несколько месяцев. В начале новой весны Нина позвонила ему на работу и крайне взволнованным голосом попросила прийти к ней на Дорогомиловскую, как только он освободится от профсоюзных дел.

- А дочка? – спросил он.

- Дочку Борис повез к бабушке в Иваново. Он получил, наконец-то, желанное назначение. Его оставили при академии и квартиру нам уже выделили. В субботу мы переезжаем.

- Куда? – не удержав любопытства, поинтересовался Станислав.

- Недалеко от Москвы, в Монино, по Курской дороге.

- Это где-то за Балашихой, почти рядом с нашей дачей в Купавне?

- Ты угадал! Будем соседями. Я смотрела по карте. Там даже автобусы рейсовые ходят.

- Но ко мне в Москву тебе придется  добираться электричкой, - заметил он. – Минут сорок до Курского вокзала, да еще на метро с ходьбой полчаса. Итого, туда и обратно не менее трех часов получается.

- И все же это куда лучше, чем ничего! – весело прокричала она в трубку. – Я безумно рада и такой возможности видеться с тобой. Так что приезжай, родной, поскорее! Жду с нетерпением! Будем радоваться вместе!

В шестом часу вечера он был у нее. Она встретила его крепкими объятиями и, вытирая катившиеся по щекам слезы, повела в комнату, где уже стояли перевязанные бичевкой картонные коробки с упакованными вещами.

- Ты плачешь, Ниночка! Что с тобой? – целуя ее, спросил он.

- От счастья, наверно, - чуть заметно улыбнулась она. – Ведь нас могли услать так далеко, что нам с тобой и свидеться-то больше никогда бы не удалось.

- Хорошо, что этого не случилось, – поспешил он успокоить ее. - Теперь мы сможем надежно встречаться. Только, может быть, немного реже, чем прежде.

- Куда уж реже! – горестно вздохнула она. – И так я извелась вся от бесконечных ожиданий. Днем-то ты на работе постоянно, а вечером и по выходным мне от мужа с дочкой отойти нельзя.

- И мне не весело дни коротать без тебя, - сказал он. – Видно, пора плюнуть на угрозы начальства с их характеристикой и расстаться с профсоюзной лавочкой, столь же спекулятивно-лживой, как и весь наш псевдосоциализм.

- Ты действительно намерен уйти из-за меня с работы и потерять престижное место референта? – заглянув ему в лицо, удивленно подняла она брови.

- Пусть черти пользуются этем престижем! – усмехнулся он. – Им сподручнее яшкаться с подонками, управляющими нами, и водить честных людей за нос. Я же как-нибудь проживу и без них.

- Чем же ты собираешься заниматься? – прильнув к нему, спросила она.

- Буду преподавать языки и постараюсь выкроить время, чтобы дописать начатую повесть из истории Италии.

- Главы, с которыми ты меня познакомил, читаются захватывающе, - заметила она. – Уверена, что у тебя получится прекрасная книга. Эпоха Возрождения, впервые воссозданная Данте, очень напоминает наше бурное, беспокойное время. То же кипение страстей, те же радости и страдания.

- Последних, к сожалению, всегда было намного больше чем первых. Особенно у простых тружеников и тех, кто пытался облегчить их долю, – сказал он. – Возможно, в будущем удастся перестроить нашу жизнь, чтобы их было поменьше, но тогда, вероятно, и радости станут цениться не столь высоко.

- В словах твоих немало горькой правды, - печально согласилась она. – Ведь то, чего много, как у нас воздуха, например, мы почти совсем не ценим!

- Так что, любовь моя, давай-ка ценить по достоинству общие радости! – подхватил он, жарко целуя ее. – А страдать можно сколько угодно и в одиночестве!

Утром, когда она встала пораньше, чтобы успеть приготовить ему завтрак, перед уходом на работу, с которой он твердо решил, наконец, расстаться, они стали делиться друг с другом своими впечатлениями о совместно проведенной ночи, что случалось в последнее время не так уж часто.

- Знаешь, тайна моя непостижимая, каждый раз, оказываясь в твоих лучезарных небесных владениях, я замечаю что-либо новое, какие-то неподдающиеся простому анализу ощущения, о которых и спросить-то толком не всегда осмеливаюсь.

- А ты попробуй - рискни! Преодолей свою трусость! – улыбнулась она. – Глядишь и просветить мне тебя удастся, рассеять твое физеологическое невежество. И что же ты заметил на сей раз?

- У меня было такое чувство, - нерешительно начал он, – что меня там целуют и обнимают мягкие жаркие губы, как делаешь это порой и ты, только гораздо нежней и приятней. Так что мне и спускаться с тех небес очень уж не хотелось.

- Губы, говоришь! Они так и называются по латыне «лабае»! – Звонко расхохоталась она. – Однако не упоминай мне больше о них! А то чего доброго я начну ревновать!

- К кому? – искренне удивился он.

- К тем небесам, друг сердечный! – Продолжая неудержимо смеяться, произнесла она и, вытирая выступившие из глаз слезы, добавила, – я ведь уже говорила тебе об автономном существе. Оно так привязалось к твоей персоне, что при длительных разлуках мучается не меньше меня грешной. А коль уж ей удалось обнять тебя, то и отпускать никак не хочет. Но довольно об этом, не то мы обе тебя сегодня и на работу не отпустим, а ты еще не уволился, да и мне надо упаковку к переезду завершать.

Она показала на пару пустых картонных коробок, стоящих за тахтой в углу комнаты.

- Осталось еще уложить туда кое-какую мелочь и белье постельное погладить. А в субботу мы освободим квартиру. Кстати, до августа она оплачена. Так что Лева может пользоваться ею по своему усмотрению.

- Это его весьма обрадует, - улыбнулся Станислав. – Они с Тамарой собираются расписаться. Будет куда приглашать друзей на свадьбу.

Они поговорили еще о том о сем, и она пошла провожать его, как когда-то, до метро. В тот же день, придя на работу, он, не откладывая в долгий ящик, написал заявление об увольнении по собственному жаланию и положил его на стол своему начальнику. Тот, морщась словно от зубной боли, стал что-то бормотать о плохой характеристике, которую он ему обязательно устроит. Но подчиненный, пожав плечами, спокойно заявил, что еще пару недель, как положено по закону, он, так и быть, доработает, чтобы ему могли подыскать замену, а что касается характеристики, то он поступит с ней, как с туалетной бумагой, потому что карьерные соображения его вовсе не интересуют. После столь откровенного диалога завотделом по зарубежным связям не решался больше заглядывать к нему в кабинет, и в конце второй недели он передал все папки с делами коллеге, знающему английский язык, взятому на его место.

Расставшись с профсоюзом металлургов, Станислав стал обзванивать знакомых по институту, пытаясь выяснить, не знают ли они, где требуется преподаватель итальянского или немецкого языка. Один из приятелей посоветовал ему обратиться в Управление по обслуживанию дипломатического корпуса. Там в отделе кадров, внимательно изучив его диплом, паспорт, военный билет и несколько справок с мест, где он успешно уже поработал в качестве переводчика (о ЦК металлургов упоминать он, разумеется, не стал), его данные занесли в картотеку и пообещали сообщать, когда будут приличные заявки от посольств и солидные вакансии. А пока ему предложили преподавать итальянский язык в группах для сотрудников Управления, работавших по линии торгпредства и министерства иностранных дел.

 

 

Через две недели после своего переезда из Москвы в Монино в воскресенье утром позвонила Нина.

- Ты дома? Какое счастье, что я тебя застала! Звоню с Курского вокзала. Через полчаса буду у вас, - услышал он ее журчащий голосок.

- Каким ветром, милая? – радостно отозвался он. – Что на новом месте? Устроились?

- Все расскажу, когда встретимся. Потерпи чуток. Сейчас прилечу! – она повесила трубку.

Вскоре он встретил ее у входной двери и проводил к себе в комнату.

- Ты правильно тогда рассчитал, добиралась сюда ровно полтора часа, - сказала она, мельком взгянув на часы. - Не так уж много для пламенно любящей души, а я, кажется, без тебя уже и жить не смогу.

- Я тоже счастлив безмерно, что мы опять вместе, - целуя ее, произнес он. – Рассказывай, как с переездом?

- Устроились нормально. Квартира из трех комнат – существовать можно. Телефона, правда, еще нет, но обещают скоро поставить. – Она припала головой к его груди и обняла за шею. – Надумала вот за дочкой съездить. Может, и маму уговорю погостить у нас. Тогда полегче будет к тебе выбираться. Но ты-то как? Что с профсозной работой?

- Избавился от нее наконец-то! Хотя и повоевать довелось.

- А характеристику получил?

- Получить-то получил, только такую, что пришлось оставить ее им на память. На самом видном месте в туалете приколол. Пусть читают на здоровье придурки бесстыдные. От подобных сочинений и мухи со смеха в унитаз попадают!

- Ох, Стас, ну ты озорник! – Весело расхохоталася она. – Не боишься, что тебе это припомнят?

- Пусть попробуют, - усмехнулся он. – Выносить сор из избы и они не любят!

- Куда же тебя возьмут без характеристики - вояку моего бесшабашного? – Гладя его по голове, вздохнула она.

- Взяли уже! – улыбнулся он. – Временно зачислили преподавателем итальянского языка на курсах для сотрудников торгпредства и МИДа.

- Вот здорово! Значит, будешь учить послов и торгашей министерских?

- Не столько послов, сколько тех, кто их обслуживает: горничных, дворников, кухарок и разных тружеников рангом помельче, - заметил он. – Хотя если будут заявки, возможно, придется иметь дело и с послами иностранными.

- Тебе какая разница! – засмеялась она. – Лишь бы деньги платили!

- Ну, денег-то пока будет немного. Зато работать буду через день и всего по четыре часа учебных.

- Это как раз то, о чем ты, кажется, мечтал? Можешь теперь спокойно и книгу свою дописывать, и мне будет полегче с тобой видеться. Уж разок-то другой в неделю я как-нибудь в Москву да вырвусь. А где будут проходить ваши занятия, герр профессор?

- И тут мне повезло! Почти рядом с домом. На площади Смоленской у нового метро.

- В высотном здании МИДа?

- Точно там, на шестом этаже. Мне уже и пропуск оформили.

- Смотри, как все удачно складывается! – радостно захлопала она в ладоши. – По такому случаю не мешает и чайку выпить. Утром-то я так спешила к тебе, что и о еде не вспомнила.

- Подожди, солнышко! Сейчас я тебя накормлю. Дай только чайник на газ поставлю.

Он вышел на кухню и вскоре вернулся, неся сковородку с подогретой гречневой кашей и котлетами.

- Покушай пока, мил дружок, что мать вчера наготовила, - накладывая ей в тарелку, сказал он. – Потом, как вода скипит, вместе чаю попьем.

- А матушка с братом где? Наверно сад-огород возделывать уехали?

- Угадала! Там они. К вечеру вернутся.

- Вечером и я, бог даст, к своим в Иваново доберусь, - принимаясь за еду, сказала она.

После недолгой трапезы, напившись чаю с вареньем, они спохватились, что ей надо еще добираться до Иваново, и поспешили в объятья друг друга. Потом он заботливо проводил ее до автовокзала, откуда она поехала на автобусе к своим, договорившись с ним созвониться, чтобы условиться о следующем свидании.

С того дня жизнь у Станислава потекла более спокойно и плодотворно. Времени теперь у него хватало и на литературу, и на встречи с любимой. Так как мать Нины согласилась погостить у дочки в новой трехкомнатной квартире в Монино, та могла оставлять ее с внучкой и пару раз в неделю наведываться в столицу под предлогом поиска каких-нибудь срочно понадобившихся ей вещей, которых не было в местных провинциальных магазинах. В один из таких ее заездов вдруг позвонил Лева и попросил их хоть на часок зайти на Дорогомиловскую, так как они с Тамарой только что расписались и празднуют в узком кругу свадьбу.

- Как – сходим что ли? Поздравим общих друзей? – спросил он Нину.

- Пойдем! – Согласилась она. – Ведь без его помощи мы бы и не встретились. Кстати, по дороге сюда я купила духи «Красный Октябрь». Еще не открывала флакон – думаю, ей понравятся.

- А я поднесу бутылку шампанского, чтобы все у них искрилось и пенилось, как положено в таких случаях.

Через полчаса они были уже у виновников торжества и, вручив тем скромные дары, крепко с ними расцеловались. За составленными столами в большой комнате, где недавно проживала Нина, собралось человек пятнадцать друзей и родственников новобрачных. Все были уже сильно подвыпивши. Гостей, потеснившись, усадили рядом с новоиспеченными супругами. Тамада, рослый плечистый малый в форме пилота гражданской авиации, наполнил бокалы шампанским и, поставив пустую бутылку на пол, весело сказал:

- Мы уже их несколько раз поздравили. Очередной тост за вами.

- Тост! Тост! – поднимая рюмки зашумели остальные.

- Давай-ка, брат, что-нибуль покрепче из своего солдатского репертуара! – Протягивая наполненный бокал, пьяно улыбнулся Лев.

Станислав смущенно встал, взглянул на дам и, махнув рукой, четко выговаривая слова, стал декламировать.

«Живи мой друг, пока живется!

Другим советов не давай!

Пока у тебя сердце бьется –

Люби, гуляй, не унывай!

          Пусть весело душе поется,

          Пока сияет белый свет.

          Вино пусть весело нам пьется,

          Пока не скажет смерть – «Привет!»

От буйной пляски содрогнется

Ханжей пусть лживых кабинет!

Ведь все пройдет, все пронесется –

Мир так устроен – все минет!»

Чокнувшись с новобрачными и друг с другом, все дружно осушили рюмки.

- Вот это тост! И в стихах! - удивленно произнес солидный тамада. – Такого перченого с минетом даже я отродясь не слыхивал. По этому случаю пора провозгласить –«Горько!»

- Горько! Горько! – подхватила компания.

- Мой друг еще не такое выдать может! – поцеловав супругу, сказал Лева. – Ну-ка, Славка, вспомни что-нибудь для души из молотобойного!

- Валяй! Не стесняйся, паря! Здесь все свои! – Кивнул тамада.

- И мы не возражаем! – переглянувшись с Ниной, засмеялась Тамара. – Чего уж там! Раз публика просит, жарь правду матку!

- Тогда не взыщите, если кому-то окажется против шерсти, - пожал плечами Станислав и, снова встав, продолжал.

«Спроси себя хотя бы раз,

Зачем живешь рабочий класс?

Зачем так водку лихо пьешь?

Зачем хлеб с воблою жуешь?

          Гомо Сапиенс – человек разумный,

          Чего же словно скот бездумный –

          Не мыслишь ты почти совсем

          И слепо доверяешь всем!?

Очнись! Задумайся о цели!

Довольно щупать баб в постели,

В хмелю искать лишь поз удобных,

Плодя рабов себе подобных!

          Не для того ж природа мать

          Тебя замыслила создать,

          Чтоб среди пошлых, мелких дел

          Обрел столь жалкий ты удел.

Что делать? Как, куда податься?

За правду, брат мой – надо драться!

Осмысливать пути и цели,

Чтоб вновь хомут нам не надели!»

-         Э! Хомут-то с нас еще и не снимали, - громко засмеялся тамада. – Лишь пообещали снять тогда в Октябрьскую. Но, извини меня, друг! Остальное у тебя все по сути! Продолжай!

«Чтоб сложность мира постигать –

Учиться надо различать,

Что в самом деле важное,

А что – труха бумажная.»

                   Спокойно продолжил стихотворец.

                   «Где только лозунги, слова,

                    А где конкретные дела.

                   В чем коммунизма яркий свет,

                   А в чем, как прежде – проку нет!

                             Ведь жизнь – не догма. Это знай

                             И мир реальный понимай!

                             Не тот в нем член, кто билет имеет,

                             А тот, кто стойким быть умеет!

                   Не тот, от лести кто дуреет,

                   Или от власти сатанеет,

                   А тот, кто за других болеет,

                   И правду вслух сказать посмеет!

                             Кто верно служит, но не «изму»,

А подлинному гуманизму.

Иначе даже коммунизм –

Мы обратим в идеотизм!

                   Когда зажат свободы глас,

                   Всем правит бюрократов класс!

                   Кто вверх пролез – тот победитель,

                   А с носом ты – производитель.

                             Кругом царят ложь и обман

                             И каждый тащит в свой карман.

                             Стране тогда грозит застой,

                             А труженикам стол пустой!»

- Это уж точно! – грохнул по столу кулаком работяга в поношенных джинсах, один из родственников Левы. – Кто вверх пролез, тот и крутит нами, как вздумает!

За столом поднялся оживленный гул заспоривших голосов. Все принялись с жаром обсуждать наболевшее. Нина, потянув друга за рукав, показала ему на часы.

- Простите, братцы! Не хотел превращать свадьбу в политсходку, - смущенно сказал он. – Так уж это само вышло. Но нам, действительно, пора идти!

Они тепло простились с Тамарой и Львом и поднялись из-за стола.

- Не переживай напрасно, поэт, - пожал Станиславу руку тамада. – Зато свадьба у нас с изюминкой получилась. А пошевелить лишний раз мозгами всем не вредно.

 

 

В тот день Станислав провожал Нину позже обычного. Она спешила домой, чтобы вернуться до возвращения мужа с работы, где тот, как правило, задерживался до вечера.

- Опять от мамани нагоняй получу, - с улыбкой сказала она, пока они дожидались отправления очередной электрички. – Никогда нам с тобой, милый, на самих себя времени не хватает.

- И Левушку обидеть, не пойти к нему по такому случаю тоже нельзя было, - заметил он. – Друг все таки, хотя и выпивоха заядлый.

- Этого «достоинства» у него не отнять, - согласилась она. – По Омару Хаяму живет сердешный.

- Как это по Хаяму? – поинтересовался он.

- И вино любит,и смерти не боится! «Что смерть для нас? Ведь это всем дано! – негромко продекламировала она. – Не плачь о том, что вихрем сметено! Ты - радостно живи с веселым сердцем. Жизнь не губи напрасно – пей вино!»

- Тогда понятно, почему мой тост так ему понравился, - засмеялся провожающий. – Тема та же, только слова другие.

- К сожалению, большинство наших сограждан, даже не слышавших об Омаре Хаяме по такому же принципу жизнь свою строят, - вздохнула она и тихо добавила, – боюсь, что Леве с Томочкой не легко будет. Она дама приземленная. Ей подавай журавля на блюде и чтоб был пожирней, да поподжаристей.

- Но хорошо все же, что мы сегодня к ним зашли, - заметил он.

- Жизнь с любого конца интересна и поучительна, - согласилась она.

Держа друг друга за руки они болтали еще минут десять, пока по репродуктору не объявили посадку на ее электричку.

 

 

Новая работа в качестве педагога сама по себе приносила Станиславу немало радостей, и он невольно ловил себя на том, что с удовольствием ходит в высотное здание заниматься со своими необычными студентами. Среди них были люди разных профессий, возрастов и положений в обществе - от дворников и кухарок до генералов и дипломатов, пожелавших вдруг по тем либо иным мотивам изучать заново или совершенствовать подзабытый итальянский язык. Сложность преподавания состояла в том, что ученики имели разную подготовку и сильно отличались друг от друга не только языковыми познаниями, но и по интеллектуальному багажу и уровню эрудиции. Однако это почти не мешало проведению уроков, так как всех их объединяло стремление побыстрей овладеть навыками устной речи, чтобы можно было общаться с теми, с кем они профессионально работали.

Подопечные его охотно участвовали в постоянно изобретаемых им разговорных ситуативных упражнениях, добросовестно записывали и заучивали наизусть наиболее часто употреблявшиеся обороты речи и внимательно ловили каждое произносимое им слово. На уроках он старался говорить только по-итальянски, а те, кто понимал получше, сами переводили его, так что и слабые, и сильные были довольны занятиями и весьма огорчались, когда случалось пропускать их по болезни и другим объективным причинам. К тому же он нередко делился со слушателями своими йоговскими познаниями и как человек, вылечивший сам себя от разнообразных хворей, был многим полезем в качестве психолога и практика, умеющего давать дельные советы.

Мало по малу авторитет молодого педагога упрочился. О нем начали вспоминать и в отделе кадров дипкорпуса при распределении заявок от иностранных посольств. Обычно тем требовались преподаватели, знающие английский или французский, чтобы обучать своих сотрудников русскому. В результате количество учебных часов у Станислава стало постепенно увеличиваться и соответственно зарплата заметно выросла. Это позволило ему, наконец-то, расплатиться с долгами за купленную недавно машину и почувствовать себя несколько более независимым в мире реальных экономических возможностей. Правда, трудностей в плане житейском от этого не уменьшилось, так как ему надо было то и дело переключаться на разные языки.

- Опять тебе, радость моя, приходится долбить францускую грамматику! – входя в его комнату и бросая беглый взгляд на заваленный учебными пособиями стол, восклицала Нина. – А в прошлый мой приезд ты, кажется, грыз лексику английскую?

- Куда деваться, милая, тогда я должен был идти в китайское торгпредство, а завтра меня ждут в бельгийском посольстве, - со вздохом разводил он руками.

- Как только твоя бедная головушка выдерживает подобные нагрузки! – пожалела она его.

- И сам толком не знаю, - сознался он. – «Се ля ви» – такова жизнь, как говорят французы.

- Кого же на этот раз тебе предстоит учить там?

- Секретаршу какую-то, кажется. Ей, видно, очень срочно по долгу службы русский язык вдруг понадобился.

- Смотри, дружок! Не влюбись в нее, - шутливо погрозила она. – Не то мужу пожалуюсь!

- Как можно променять солнышко красное на звезду тусклую мимолетную! Ей, кстати, уже под сорок.

- Ты и с такими данными успел познакомиться?

- А как же! Кадровик отрекомендовал ее как даму еще весьма способную.

- К чему способную?

- К учению, конечно! – улыбнулся он.

- Может быть, и мне стоит начать брать у тебя уроки языковые?

- В том языке, что мы с тобой совместно изучаем, ты сама давно уж стала профессором. Скорее я ученик твой бесталанный.

- Ну уж нет! Напраслину на себя не возводи! – горячо запротестовала она, обнимая его. – Семь раз на одном дыханьи в небеса подняться – на такое не у всякого пилота силенок хватит!

- Это лишь потому, что самолет мне достался волшебный! – целуя ее, отозвался он.

- Не прибедняйся, любовь моя! Профессора к ученикам за полсотни верст не ездят.

- Но мне, с божьей помощью, попался один – совсем особенный! Приехал вот! Да и я не поленился бы сто верст пешком протопать, лишь бы продолжать учиться у него.

- В таком случае, друг дорогой, помоги-ка своему профессору снять платье, - весело рассмеялась она и тихо добавила, – чтобы оно процессу учебному не мешало.

Летом, когда во всех учебных заведениях начались каникулы, занятия в языковых группах, где преподавал Станислав, тоже на время приостановились, и он уехал на пару месяцев в подмосковную Купавну, чтобы достраивать дом на их небольшом садово-огородном участке. Там напротив маленького сарая, сколоченного из необструганных досок, уже стояли стены из двухметровых набитых паклей и стекловатой щитов, от разобранного в соседнем селении старого барака, проданного по дешевке строящимся в округе дачникам. Но крыши и потолка в доме еще не было. Доставать строительные материалы было нелегко и стоили они втридорога.

Только наличие собственной машины позволило ее владельцу объехать все ближайшие строительные склады и заготовить необходимые доски, шифер и рулоны рубероида. Под теоретическим руководством одного из местных специалистов - шабашников, изредка приходившим к ним, они с братом стали возводить каркас, укладывать стропила и доски потолка, набивать обрешетку и приколачивать к ней шифер длинными гвоздями с круглыми толстыми шляпками. В разгар работ, когда Станислав самозабвенно стучал молотком, приколачивая к доскам обрешетки очередную шиферную плиту, до него донесся снизу голос матери.

- Глянь-ка, сынок, кто к нам в гости спешит! – мать махнула рукой в сторону проулка, откуда шла босоногая женщина, в плотно облегающем ее стройную фигурку ярком розовом сарафане. Туфли она держала в руке.

- Встречай, Славка! – восторженно воскликнул брат, подававший ему шифер. – Там твоя принцесса – королева пожаловала!

Кровельщик, бросив на землю молоток, мигом спустился с крыши и побежал навстречу подходившей.

- Какая ты нарядная, Ниночка! – радостно обнимая ее, произнес он. – Как же ты нашла нас миленькая?

- Нашла вот! Не заблудилась! Ты же сам мне все подробно рассказал, как искать надо! - счастливо улыбаясь, отозвалась она.

- На чем же ты добралась сюда? – подхватив ее на руки и кружась с ней по дороге, спросил он. – Неужели с пересадками через Москву на электричках?

- Вовсе нет! – засмеялась она. – Как опытный штурман, я сама новый маршрут проложила и прикатила к вам на автобусе, что ходит от нас до вашего Акрехинного завода.

- Это за озером у Старой Купавны? Но туда не меньше пяти километров по песку топать!

- Поэтому я и туфли сняла, чтобы ног не ломать. На каблуках там и пройти невозможно. Однако опусти-ка меня, родненький! Дай туфли надеть, чтобы выглядеть здесь поприличнее. А то, что соседи ваши подумают!

- Э, пусть думают что хотят! И любуются, завидуя! Ты и босая выглядишь лучше любой мадонны, не говоря уж о модных манекенщицах! – Опуская ее лишь у калитки и помогая ей надеть летние туфли, сказал он.

- Тебе и сарафан мой нравится? – поинтересовалась она, поправляя рюшки-складки, расходившиеся внизу от тонкой талии.

- Отличная модель! Изумительно подчеркивает все прелести твоей фигуры! – кивнул он.

- Не зря, значит, я выбрала его когда-то на празднике невест, устраиваемом порой у нас в Иваново,– улыбнулась она. – Только теперь такой фасон устарел, вышел, как говорят, из скоротечной моды.

- Вряд ли он вышел бы из нее, если бы подобные вещи носили только такие красавицы, как ты, - заметил он, вводя ее за руку в распахнутую калитку.

Мать с его братом приветливо встретили гостью и повели ее знакомить с их садовыми владениями.

- Хватит на сегодня трудовых хлопот! – складывая в сарае инструменты, объявил главный прораб-строитель. – Готовьте стол – закуску! А мы с Нинком до магазина прокатимся. Винца преобретем, чтобы встречу столь знаменательную, как следует, отметить!

Он стащил со своего «Москвича» брезентовый чехол, открыл самодельные ворота в проволочном заборе и стал заводить мотор. Тот, фыркнув и чихнув пару раз, довольно быстро завелся.

- Садись, ласточка моя – путешественница! Прокачу по ухабам и бездорожью на своей «Антилопе Гну»! – распахивая перед ней переднюю дверцу машины, позвал он подругу.

Та, улыбаясь, послушно расположилась рядом. Они выехали за пределы садовых участков, пересекли полотно одноколейной железной дороги и вскоре добрались до продовольственного ларька, где купили пару бутылок столового вина и пряников к чаю.

- Как твоя «Антилопа»? Бегает еще по разгильдяйству и бездорожью? – поинтересовалась у водителя Нина.

- Скачет голубушка – куда ей деваться! Хорошие-то дороги здесь не скоро появятся. Хотя у Бисерова озера уже шоссе асфальтируют. Когда закончат, полегче будет в Москву добираться. Твои-то как? Все ли в порядке?

- Ничего пока. Только мама гостить у нас долго не сможет. К осени домой к себе вернуться собирается.

- Как же нам быть тогда? – тихо произнес он.

- Что нибудь придумаю, - вздохнула она. – Дочка-то моя с сентября в школу пойдет. Хоть полдня у меня свободного останется. А после уроков при школе кружки разные у нас имеются. Лишь бы интерес к ним у ребенка был. Я хочу ее начать обучать английскому, чтобы потом могла в институт поступить. Без образования теперь жить не интересно становится. На собственном опыте все больше убеждаюсь в этом.

- А почему английскому? – спросил он.

- Потому что это самый распространенный язык на Земле, – пожала плечами собеседница. – Даже индусы и китайцы объясняются друг с другом на нем.

- Ты становишься космополиткой, как мой премудрый младший братец, – засмеялся он.

- Не вижу в этом ничего плохого, - возразила она. – Что считается в наши дни предосудительным, завтра, возможно, станет спасительным.

- Спасительным для кого? – с интересом взглянул он на нее.

- Для тех хотя бы, кто понимает отчего разваливаются вавилонские башни, - усмехнулась она.

- А может быть лучше вообще их не возводить? – подъехав к своему участку и останавливая машину, заметил он.

- Полагаю, что в силу общественного слабоумия люди долго еще не перестанут заниматься столь бесполезным делом, - не скрывая сарказма, отозвалась пассажирка, вылезая из «Москвича».

- Вот в этом ты, душа моя, к сожалению, совершенно права, - согласился он с ней.

Они достали с заднего сидения уложенные там бутылки с вином и пакет пряников и направились с ними к накрытому возле строящегося дома столу, с расставленными вокруг него прямо на траве среди пышных кустов сирени четырьмя табуретками. На одной из них уже восседал с книжкой и ложкой в руках его умудренный не по годам брат–студент. Он задумчиво разглядывал затейливые узоры на сарафане редкой гостьи. Хозяйка угостила всех вкусным борщом и макаронами с фаршем. Вместо третьего они выпили вина, закусывая его пряниками.

После недолгого праздничного застолья Станислав и Нина не стали задерживаться и уехали пораньше, так как хотели еще погулять по лесу и искупаться в озере, перед тем как он проводит ее до автобуса, идущего до Монино. Расставаясь, они проверили на остановке вывешенное там на столбе расписание автобусов и договорились через три дня опять увидеться на той же автостанции, куда он должен был к определенному часу подъехать за ней на своей машине.

Оставшуюся часть лета они, к обоюдному и взаимно ценимому ими счастью, регулярно встречались, поскольку Нине удалось убедить свою мать не уезжать пока в Иваново и погостить у них до первого сентября, когда любимая внучка ее пойдет в школу. Погода в ту пору стояла большей частью солнечная, а полившие в конце августа с неба затяжные дожди ничуть не мешали свиданиям, так как у Станислава имелась машина, и крыша над домом в саду была надежно покрыта к тому времени шифером. К сентябрю, однако, ему с родственниками пришлось вернуться в Москву, где всех ждали привычные трудовые будни.

Вновь начавшаяся преподавательская работа с группами, изучающими итальянский язык, почти не требовала подготовки и особого напряжения. Но индивидуальные занятия русским с иностранцами, на базе языков, которыми он владел гораздо хуже, заставляли его постоянно корпеть над разными учебниками и толстенными словарями при подготовке к урокам. Тем более, что учеников теперь у него значительно прибавилось, и среди них были даже видные дипломаты и послы, проявлять лингвистическое малознание перед которыми не годилось.

- Черт бы побрал мое тщеславие! – вслух частенько ругал он себя перед домочадцами. – От перегрузок и многоязычия скоро голова лопнет!

- Не брал бы ты столько учеников, сынок. Здоровья-то потом и за деньги не купишь, сочувствуя, говорила ему мать.

- Тебе платят за то, что чужие языки осваиваешь, - язвительно замечал по этому поводу младший брат. – Я вот даром совсем английский долблю и то на судьбу не жалуюсь!

- Одно дело посильное в охотку зубрить, - возражал тот. – А тут все время воз неподъемный тащить приходится!

- Сам впрягся, кто ж тут виноват! Шел бы стучать молотком! Как другие – нормальные люди, деньги заколачивают! И голова бы не болела, и карманы пустыми не были. У нас ведь диктатура пролетарская! Все в интересах рабочего класса делается! – усмехался архимудрый студент.

- Ладно тебе учить старших! – шутливо хлопала его обычно по затылку за аполитичность мать. – Что-то тебя не очень к молотку тянет. Все книжки интересные почитываешь!

- А кто меня к ним приучил? Не ты ли, историк, в науках кандидатствующая?-смеялся он.

 

 

В один из осенних ненастных дней зашел к ним на Смоленскую Лев Хижняк. Он был изрядно пьян и имел горестный, измученный вид.

- Ты что это такой хмурый сегодня? – пожимая приятелю руку и вводя его в свою комнату, спросил Станислав.

- Одна беда за другой! Не везет мне в жизни – хоть вешайся! – махнул тот рукой. – Почти как по Есенину, помнишь: «Засосал меня парня город! Словно дьявол в груди моей бесится! Расстегну-ка пошире ворот! Чтоб способнее было повесится!»

- Говори толком! Что-нибудь с Тамарой стряслось? Или с отцом? Он, кажется, очень болел в последнее время?

- Отец помер недавно! Схоронил я его летом, когда тебя не было. А Томка ушла от меня. С каким-то толстозадым полковником снюхалась, чертовка.

- Значит, судьба у нее такая по гороскопу – быть под полковником! – пошутил Станислав.

- И ее, впрочем, понять можно, - тяжко вздохнул Лева. – Какой из меня, пьянчуги, отец семейства!

- Как с работой-то? Летаешь все по загранкам?

- И тут не фартит уже. Теперь туда только девок особо красивых посылать стали, которым есть чем расплачиваться с начальством. И коньяком, как бывало, больше не побалуешься. Сейчас только соки да воды фруктовые в дальних рейсах предлагать начали пассажирам.

- А с заочной учебой, что у тебя?

- Бросил я ее к чертям собачьим. Стоит ли еще пару лет воз тянуть, чтобы потом под ним ноги протянуть! Это лишь у таких, как ты - изредка что-то получается. Живут люди и без институтского образования. – Лев наморщил лоб и тихо добавил, – вообще-то я зашел с тобой проститься, друг. Покидаю я Москву насовсем. Все мне тут после Томкиной измены осточертело!

- Где же ты собираешься обитать?

- В Ленинград уезжаю. Билет уже взял. Выгодный обмен предложили мне. За комнату в коммуналке, где мы с отцом жили, там отдельную однокомнатную квартиру дают и несколько тысяч впридачу.

- Чем же заниматься думаешь?

- Человек я не гордый. Вахтером или истопником в котельной всегда работу найду, - усмехнулся собеседник. - Безработицы у нас, слава богу, пока нет. На вино и простым трудом заработаю, чтобы не очень тянуло вспоминать о прошлом.

- И я тоже сильно переживал когда-то сержантом еще, когда в армии механиком служил, - заметил Станислав. – Девчонка, которую я боготворил, к другому уехала в зону западную. Даже стишок по этому случаю, помню, накатал, чтобы ревность проклятая не так душу выворачивала.

- Ну-ка, выдай его, брат, на посошок, - попросил Лева. – Может, и меня он немного утешит.

- Ладно! – усмехаясь, согласился тот. – Слушай, коллега по жизни нашей не слишком праведной.

«Ко мне ты не пришла, но право – мне не жаль!

Я тотчас прочь гоню с души своей печаль!

Потерям таковым бываю даже рад!

Меня и не манит утех мещанских чад!

          Моею донной ты не стала,

          Иной ты путь себе избрала.

          Я ж не сержусь нисколько на тебя –

          Ведь ты в душе и не была моя!

Чтобы моею донной быть-

Сильнее надо полюбить,

Но не себя, не свой уют,

А то, что мудростью зовут,

          И доблестью. Они ж не в том,

          Чтоб жить с жиреющим котом.

          Не в том, чтобы ласкать вора,

          Чужого счастья и добра.

А в том, чтоб помогать в бою

Бойцам, готовым жизнь свою

Отдать за Правду и Свободу,

Чтоб знанья свет светил народу!

          Но мудрость разная бывает.

          Как могут мир все понимают

          И ищут счастье по себе –

          Желаю же его тебе!

Быть может сорта ты такого.

Что в омуте живут без слова

И даже любят плеснь и тину,

Как мухи тухлую урину.

          Прощай случайная подруга!

          Ищи себе иного друга!

          Пусть в омут для тебя столь дорогой –

          Ныряет с дуру кто-нибудь другой!»

- Ух, братец – и насочинял же ты! – почесывая затылок, пробормотал Лева. – Жаль, Томка моя этого не услышит. Хотя она, стервоза, и не такое проглотит - не подавится. Я-то, правда, если и не кот, на чужом добре жиреющий, то и на борца за правду явно не очень-то похож, уж больно от меня сивухой разит.

Он сокрушенно тряхнул начинающей седеть головой и, поднимаясь, добавил:

- Случится мне опять когда-нибудь в столице святопрестольной побывать – обязательно зайду тебя проведать. И ты, если окажешься во граде деда Ленина – навести там не поленись друга своего непутевого. Да Ниночке своей милейшей от меня привет сердечный передай. Таких славных женщин на земле нашей не густо. Береги ее, брат! Я рад очень, что помог вам найти друг друга.

-          Подобная удача – редкость необычайная, выпадает далеко не всякому. – согласился собеседник.

Друзья крепко обнялись, и Лев отправился искать счастья в незнакомом ему прежде далеком Ленинграде. Через неделю, когда почти после месячной разлуки Нина приехала в конце сентября к Станиславу, она минут пять тихо рыдала на его груди, не в силах вымолвить ни слова. Он молча гладил подругу по голове, не зная как ее утешить. Наконец, вытерая льющиеся по щекам слезы, она заговорила.

- Сегодня вот только смогла выбраться к тебе. С трудом удалось упросить дочку остаться после уроков и школьного обеда на занятия английским. Но в половине четвертого надо уже придти забирать ее домой. Маманя-то моя вернулась в Иваново.

- И я скучал по тебе ужасно! – целуя ее, сознался он. – Этот месяц тянулся для меня словно год целый.

- Извини, родной! Мы, наверное, страдаем одинаково, - всхлипнув, кивнула она. – Однако – что делать! Не бросать же Борьку! Он-то ведь не виноват, что я его не люблю. И дочка у нас хорошая. За судьбу ее мы оба в ответе.

- Ситуация сложная, - вздохнув, согласился Станислав. – В благородном ключе, можно сказать – неразрешимая. Остается лишь запастись терпением. Да и беды-то наши в смысле философском - весьма относительные.

Он вкратце рассказал ей о недавнем визите своего друга Левы, приходившем проститься с ним перед отъездом из Москвы.

- Я так и чувствовала тогда, что Тамара с ним не уживется. Очень уж они по духу разные. Как лебедь и щука. Одного тянет в небо летать, другого в воду поглубже карасей ловить.

- Ты - подлинная прорицательница! – помогая ей раздеваться, заметил он. – Еще на их свадьбе ясно провидела, что воза вместе они не потянут.

- А нам с тобой надо благодарить судьбу, что возок наш так весело сам катится, - сказала она, самозабвенно прижимаясь к нему. – Опасаюсь только как бы не свалиться с него!

- Не бойся, друг мой! Постараюсь удержать тебя на крутых поворотах!

- Спасибо за страховку! – улыбнулась она. – Без нее у меня духу не хватило бы мчаться так быстро по мирозданию.

- Мы оба страхуем друг друга! А если колесо вдруг с оси сорвется, вместе в бездонную голубизну падать будем! – усмехаясь, произнес он и тихо добавил, – но последнее вряд ли скоро случится, потому что колесница-то наша самой природой создана.

- Счастье у всех так хрупко и недолговечно, - прошептала она, - что не стоит, конечно, еще сокращать его, сетуя на мелкие, неизбежные огорчения.

- С тобой, любовь моя, и за час один единственный мы научились получать и испытывать столько радости и дивного наслаждения, сколько иным, пожалуй, ни за ночь, ни за всю их долгую жизнь не обрести! – страстно целуя ее, отозвался он.

- И даже не надо за такой час продавать душу дьяволу, как любят петь о том современные наши популярные Орфеи! – звонко смеясь, добавила она.

 

БЕССМЕРТИЕ ДУШИ

 

С этой встречи Нина стала выбираться в Москву почаще и почти регулярно, хоть раз в неделю, находила возможность приезжать на пару-тройку часов на свидания с любимым. Однажды во время зимних каникул, когда ей удалось опять отвезти дочь на недельку к бабушке в Иваново, она заехала на обратном пути к другу в Москву и, пользуясь тем, что у них были еще целые сутки в распоряжении, они пошли в гости к приятелю Станислава, учившемуся с ним когда-то на переводческом факультете, только на немецком отделении.

- Давно хотел тебя познакомить со своим однокашником по институту Сашей Смирновым, - сказал он, ведя Нину под руку, пока они шли от метро к Мясницкой улице. – По характеру он чем-то очень похож на тебя – такой же неизлечимый реалист, лишь гораздо более прозападного толка.

- А я что же, по твоему, толка восточно прославянского? – удивленно подняла брови собеседница.

- Как представительнице славной Ивановской диаспоры тебе по роду-племени вполне подошло бы такое определение, - кивнул он.

- Кем же по роду-племени ты считаешь себя, дорогой мой? – спросила она.

- Вероятно, метисом-полукровкой, - пожал он плечами. – Суди сама – мать уехала в те бурные событиями времена из интернационального Баку, и я появился на свет в провославном Воронеже, а с детства живу в безбожной Москве.

- Почему безбожной? – улыбнулась она.

- Ну как же – вместо сорока сороков действующих тут раньше церквей сегодня, в этом многомилионном мегаполисе, их уцелело всего несколько десятков. Даже огромный, построенный на деньги народа, красавец храм Христа Спасителя, возведенный в честь победы над Наполеоном, взорвали не поленились вундеркинды русофобствующие. Воздвигли на том месте бассейн для любителей водоплаванья!

- Хорошо хоть не Дворец Советов с вождем на крыше, путь рукой указующим! – засмеялась она.

- Слава богу, хватило у кого-то ума доказать, что грунт для монумента столь грандиозного не совсем там подходящий, - сказал он. – Но, кажется, мы пришли. Вон во дворе домишко Сашкин двухэтажный. Его все снести грозят, да никак, видно, пока не собрались.

- А кто будет у Саши твоего кроме нас? – поинтересовалась Нина.

- Не волнуйся! Скучать не придется – компания забавная. Несколько наших с ним общих знакомых – ребята заводные, спорщики страстные. Один из них по образованию ученый технарь, другой – бывший поп-расстрига. Оба любят пофилософствовать – хлебом не корми!

- И дамы будут?

- Этого вот сказать не могу – сам не знаю. Но уверен, что столь прекрасной леди, как ты, там не окажется. Будешь солнышком ясным для нас, чтобы соловьям веселей от души чирикалось!

- Так ты, негодник, собираешься использовать меня в качестве искусственного стимулятора для дружков, любящих язык почесать! – она в шутку хлопнула его рукой по спине.

- Не искусственного, а вполне естественного! – возразил он. – Самой матушкой-природой созданного.

- Что, сама-то по себе я не так уж тебе интересна стала? – с ноткой обиды в голосе произнесла она.

- Не передергивай карт, Нинок! Я этого не говорил. Просто лучше порой в доброй компании овсяную кашу жевать, чем в одиночку самый сладкий торт смаковать.

- Это что-то для меня не совсем подъемное, - вздохнув, заметила она. – Видно, я еще не стала по-настоящему йогиней.

Они подошли к дому и поднялись по ветхой деревянной лестнице на второй этаж. Там на стене перед дверью находилась кнопка звонка.

- Кажется, надо нажать один длинный, - надавив кнопку, сказал Станислав.

Дверь открыл молодой человек в пушистом шерстяном джемпере и джинсах.

- Проходите на мою половину, там есть вешалка! – пожимая им руки, сказал он.

- Это – Ниночка, о которой я тебе, Саша, говорил. – представил Станислав свою спутницу хозяину.

- Очень рад знакомству! Разрешите, красавица, поухаживать за вами! – помогая гостье снять шубку, произнес тот.

Повесив верхнюю одежду на вешалку, они прошли по узкому коридору в большую горницу, посреди которой высилась изразцовая печь-голландка, приспособленная под газовое отопление. Навстречу им поднялись с дивана молодая дама в зеленом бархатном платье и двое мужчин среднего возраста. Один из них был не стрижен и с окладистой бородой.

- Знакомьтесь, друзья, Станислав и Ниночка! – представил хозяин вновь прибывших.

- А это мои собратья по разуму: - он сделал широкий жест в сторону вставших с дивана, - милейшая фрау-мадам Элеонора – дщерь российской инволюции, мой коллега в Агентстве Печати Новости – техник-консультант Сергей и недавно лишенный сана, но для нас по-прежнему достопочтенный, отец Гавриил.

Представленные хозяином гости с улыбкой пожали друг другу руки и повернулись к столу, на котором красовались несколько бутылок, рюмки и тарелки с закусками.

- Леди и джентельмены, прошу за стол! – пригласил всех Саша. – Размещайтесь кому где нравится. Каждый обслуживает здесь себя сам. Подкрепитесь чем бог послал перед нашей беседой.

Он сел рядом с Ниной и Станиславом, а на другой стороне стола около Элеоноры расположились его ученый коллега по АПН и отец Гавриил. После первой рюмки, которую все осушили по традиции за здоровье присутствующих дам, хозяин, постучав вилкой по бутылке, напомнил.

- В прошлый раз разговор у нас шел о миропредставлениях. Мы выяснили, что те - у всех разные, и свести их в нечто единое сможет, вероятно, лишь наука будущего, если мы, впрочем, не исчезнем прежде, пуская кровь друг другу по собственной темноте и неведению. О чем же, други мои, будем делиться мыслью на сей раз?

- Полагаю, назрел срок прояснить вопрос о бессмертии души! – прогудел трубным басом отец Гавриил, наливая себе в рюмку из бутылки «Московской».

- То есть о цели нашего существования на Земле Божьей? – Почесав нос, попросил уточнить ученый консультант из АПН.

- Воистину так! – согласился бывший священник.

За столом воцарилась чуткая тишина.

- Итак! – нарушил ее, наконец, хозяин. – Кто начнет диспут – прения?

- Кто предложил тему – пусть тот и начинает, - заметил Сергей.

- Обсуждать столь важную проблему можно по очереди, как принято обычно за круглыми столами, – тонким, с легкой хрипотцой голосом, добавила фрау-мадам Элеонора.

- Ладно, чада мои! Возьму сию миссию на себя, - опрокинув в рот рюмку, пробасил батюшка, лишенный сана.

Он задумчиво вперил взор в пустую рюмку, перекрестил рот и рокочущим ровным голосом бывалого проповедника заговорил:

- Коль признать за истину древний постулат о том, что все в мире течет и меняется, а опровергнуть его со времен Гераклита еще никому не удавалось, то вести речь о бессмертии вечном пока вряд ли стоит. В лучшем случае можно говорить о продлении на какие-то сроки существования определенных форм бытия материи, в том числе и наиболее сложных ее образований, способных к сознательной деятельности.

Оратор окинул паству беглым взглядом и, убедившись, что все внимательно слушают, удовлетворенно хмыкнув, продолжал.

- К тому же следует учитывать и то, что пребывающая в беспредельных пространстве и времени материя может не только изменять свою структуру, но и переходить в разные виды энергии, обретая совсем иные качества. Так что жизнь рода человеческого, как, впрочем, и отдельных его индивидов, связана с неотвратимыми законами, оспаривать кои, вероятно, никто не станет. Но оттого, что сроки жизни нашей ограничены, ценность ее для нас нисколько не уменьшается. Как раз наоборот! Постоянная возможность внезапной преждевременной кончины придает жизни каждого особую привлекательность и расставаться с ней бывает нелегко даже искушенным в житейских невзгодах философам – мытарям, таким, например, каким был всем известный Сократ. Тем же, кто не привык к абстрактным теоретизированиям, и того хуже! Страх потерять то немногое, что отпущено неведомой судьбой, так угнетающе действует на психику рядовых обывателей, что порой сокращает их, и без того не слишком долгое, существование.

Выступавший перевел дух и, подлив в рюмку водки, стал с наслаждением дышать ее ароматом, закусывая бутербродом с колбасой и сыром. Сидевшие за столом оживились, следуя его примеру. Станислав почувствовал, как его локоть сжимают пальцы Нины и услышал ее взволнованный шепот.

- Эк - шпарит батюшка! Почище любого марксиста с докторским званием.

- Да! – тихо согласился тот. – Такого по радиоголосам не услышишь!

Между тем оратор, опустошив очередную рюмку, стал увлеченно излагать свои мысли дальше.

- Вот почему столь зело важное, воистину судьбоносное значение обретает сейчас, в современную эпоху термоядерного противостояния, вопрос о смысле жизни «гомо сапиенс» вообще и о его главной, ведущей на данный момент цели в частности. Конечно, и в прежние времена многие задавали себе подобные вопросы, но отвечали на них обычно такими притчами как: «Богу богово, кесарю кесарево!» или «Живи и жить давай другим!». Потому что испокон веков считалось, что целью любого разумного существа являлись знания и обретение правильного понимания жизни.

Говоривший вдруг посмотрел на Станислава и с улыбкой сказал.

- Кажется, молодой человек, и у вас в стихах, коими вы в прошлый раз делились с нами, звучала подобная мысль. Не так ли? Напомните-ка нам ее, если не забыли!

- Отчего же, помню, - согласно кивнул тот.

«Две цели у разума – знанье

И жизни глубокое пониманье

И два пути в их претворенье

Себя и мира преображенье.»

- Вот, вот! Именно так! Но это было в прошлом, брат ты мой дорогой, а теперь, очевидно, назревает необходимость в новой формулировке основной цели разумной жизни, более соответствующей задачам наших дней! – Рокочущий бас оратора зазвучал еще более вдохновенно. – Дело в том, что мир наш быстро и кардинально меняется в связи с нашей сверхактивной и, к сожалению, не всегда достаточно осмысленной деятельностью. От нее порой страдаем не только мы сами, но и все живое вокруг, населяющее нашу, ставшую вдруг маленькой, планетку. И только от нас зависит, сумеем ли мы достойно пользоваться ею или погибнем от тьмы неведения, как гибли и гибнут на Земле менее развитые животные и звери.

Голос оратора загрохотал еще выразительнее.

- Ведь в современную эпоху, когда коллективный разум человека изобретает мощнейшие приборы, позволяя не только исследовать и преображать окружающую природу, но и создавать в ней новые неведомые ранее машины и целые искусственные миры, а управление ими неизбежно попадают в руки отдельных не всегда достаточно умных и умелых индивидов, опасность случайных катаклизмов и злоупотреблений многократно возрастает. А развитие массового сознания людей, теснейшим образом связанное с их чувствами, происходит, в силу эволюционных закономерностей, значительно медленней, чем научно-технический прогресс.

Отсюда резкое несоответствие между все возрастающим могуществом общественной мысли и удручающим отставанием в развитии индивидуального сознания рядовых граждан. Это как раз и провоцирует бесчисленные личные и социальные конфликты, войны, революции  и разрастающийся, как раковая опухоль терроризм, угрожающий теперь смертью всему живому на планете. Так что простое знание и даже самое глубокое понимание жизни уже не гарантируют «человеку разумному» дальнейшего надежного существования. Для этого ему, оказывается, надо еще научиться любить и беречь окружающий мир. Потому что лишь сохраняя его, можно позволить себе безмятежно блаженствовать на Земле и творчески плодотворно трудиться над собственным преображением.

Однако прошу прощения, господа-товарищи! Я, кажется, слишком злоупотребляю вашим вниманием. Позволю себе умолкнуть, дабы дать и другим возможность высказаться по данной давно назревшей теме.

- Браво, батюшка Гавриил! Вам удалось отлично осветить основной аспект проблемы! – захлопал в ладоши хозяин. – Такой речи может позавидовать любой президент!

Все дружно выразили согласие с высокой оценкой выступления оратора. А тот, подлив себе в рюмку водки и подложив на свою тарелку холодца, спокойно принялся орудовать ножом и вилкой.

- Теперь по кругу ваша очередь, фрау Элеонора, - вежливо напомнил хозяин.

- После столь зело мудрой проповеди отца Гавриила трудно сказать что-либо путное, - усмехнулась дама в зеленом. – Думаю, человечеству не скоро удастся решить проблему с ускорением развития массового сознания. Но лично я уверена, что для этого ему необходимо по меньшей мере вернуться к матриархату. Ведь с точки зрения эволюционного прогресса в области чувств и эмоций мы, женщины, гораздо совершеннее, чем представители сильного пола.

- Это почему же? – заинтересовался сидевший рядом с ней техконсультант Сергей.

- Да потому хотя бы, что нам из-за вас краснеть доводится вдвое чаще, чем вам перед нами! - расхохоталась та.

- Поясните вашу мысль, мадам, - оторвавшись от холодца, заинтригованно попросил отец Гавриил.

- Неужели не слышали столь бородатого анекдота?

- Просветите, голубушка! – смущенно пробормотал бывший священник, теребя свою бороду.

- Ведь ваш брат краснеет впервые, когда у него второй раз не получается, а во второй раз, когда и в первый толком не может, - давясь от неудержимого смеха, произнесла Элеонора.

- Ну а вы, женщины? – спросил Сергей.

- А нам бедняжкам четыре раза краснеть приходится, - вытирая платком слезы со щек, продолжала выступавшая. – В первый раз, когда впервые изменяем мужу, во второй, когда впервые изменяем любовнику, в третий, когда нам впервые платят, а в четвертый, когда мы впервые платим.

- Да, надо признать – в этом вы, пожалуй, совершенней нас, грешных, - улыбаясь, сказал Саша. – Но не будем слишко отклоняться от темы «Бессмертие души». Сейчас твоя очередь выступать, Сережа.

- Предыдущие ораторы не плохо осветили сей вопрос, - стараясь сохранять серьезный тон, начал ученый техконсультант. – Первый весьма толково изложил суть проблемы, вторая же даже предложила оригинальный способ ее решения. Хочу лишь добавить, что укоренившееся в сознании многих представление о человеке, как о царе природы, явно не соответствует пока реальности. У нас есть еще шансы занять это почетное место и стать достойными хозяевами в райском саду, возделанном нашими руками. Но для этого надо прежде перестать грабить и убивать себе подобных, перестать доверять лживым пророкам, берущимся учить и лечить нас чудодейственными обещаниями.

Чтобы стать царем бесконечно разнообразного мира, надо суметь избавиться от невежества, превращающего людей в мстительных безумных мракобесов, готовых ради своих амбиций и прихотей разрушить планету и лишить собственных потомков жизни. Однако я оптимист и уверен, что мы сумеем справиться с неумолимо приближающимся экологическим кризисом. С возможными социальными катастрофами, возникающими из-за неравномерностей общественного развития, из-за недостаточно быстрого роста массового сознания, опасно отстающего от все набирающего темпы ускорения технического прогресса, чреватого, как известно из истории, кровавыми потрясениями.

Как специалист в сфере информационной -  хочу заметить, что сфера эта переживает в наши дни подлинно революционный скачок, от которого в немалой степени зависит и уровень массового сознания. Современные средства связи позволяют теперь почти мгновенно передавать полезные сведения в самые отдаленные концы планеты. Такая четко налаженная радиотелесвязь не только объединяет и сплачивает людей разных взглядов и убеждений, но и дает им возможность осознанно принимать участие в организации совместного труда и быта, позволяет выбирать передовые рациональные идеи при решении назревающих задач мирными средствами.

Закончив речь он с улыбкой взгянул на часы, как бы передавая слово следующему.

- Спасибо и тебе, Сережа! Тоже неплохо выступил, - сказал Саша. – Но так как времени у нас остается маловато, позволю себе в заключение выразить надежду, что эра вооруженных конфронтаций, жестоких войн за рынки сбыта и сферы влияний мало по малу начинает, наконец-то, уступать место взаимовыгодному сотрудничеству между народами. Общее угрожающее состояние земной экологии и реальные жизненные интересы подавляющего большинства жителей разных стран диктуют необходимость более грамотного научного подхода к использованию уцелевших еще сырьевых рессурсов планеты.

Все эти проблемы не могут уже не волновать простых граждан, судьба и само будущее которых целиком зависит от их решений. А это в свою очередь неизбежно отразится и на качестве мышления как индивидов, так и всего общества. Общества людей действительно разумных, стремящихся в меру сил своих избежать преждевременной смерти и бесславного исчезновения! Подобно тому, как человек менял когда-то породу животных и растений, он должен будет теперь изменить и свою собственную полухищнеческую пока природу, чтобы жить в согласии с окружающим мирозданием. Это, кажется, настойчиво утверждал еще Мечников.

-         Чтоже поможет нам решать столь важную задачу? – Спросила Элеонора.

- Новая идеология и создаваемое на ее основе государство. – уверено отозвался Саша.

- Не сформулируешь ли хоть вкратце какими они должны быть? – Поинтересовался техконсультант Сергей.

- Полагаю, что идеологию можно свести к трем положениям: уважение к разуму, вера в собственные силы и любовь к будущему, а государство должно обеспечивать всех участников общественного производства возможностью пользоваться плодами своего труда и всемерно развивать подлинно демократическое самоуправление. Однако, друзья, поговорим об этом поподробнее в следующий раз. Пора расходиться. А то не успеете на метро! – сказал хозяин, показывая на часы.

- И «Московскую» я, кажется, уже допил. Аминь! – ставя опустевшую бутылку на пол и осеняя себя крестным знамением, пробасил вставая отец Гавриил.

 

 

- Ну, как тебе мой однокашник? Не жалеешь, что мы навестили его компанию? – спросил Станислав у Нины, когда они добрались к нему на Смоленскую.

- Саша твой – славный парень! Да и товарищи его люди примечательные. Особенно батюшка Гавриил, – сказала она. - Если бы такие лекторы были у нас в институте, я бы не ушла оттуда, недоучившись.

- А что скажешь о фрау-мадам – дщери русской инволюции?

- Элеонора - девушка с претензиями. По-своему тоже уникальная. Я даже не поняла, кто ее кавалер.

- Пока ухаживает за ней Саша. Хотя вряд ли это у них серьезно. Очень уж она дама взбалмошная.

- Каждый выбирает то, что подсовывает судьба, - вздохнула Нина. – Может быть, на ее месте и я была бы такой же.

- Не все зависит от нашего выбора, - согласился Станислав. – Но я чертовски благодарен судьбе за то, что она дала мне счастливую возможность обрести тебя! Пусть даже не целиком и не навечно!

- Пощади, родненький! Не надо об этом, – чуть слышно простонала она. - Я сама каждодневно мучаюсь от подобных мыслей.

Она всхлипывая прижалась к его груди, и он поспешил утешить ее, как мог, в своих объятьях.

 

 

Дописав очередную страницу повести о самом себе, бывший учитель вдруг отложил в сторону шариковую ручку и, встав из-за стола, неторопливо заходил по комнате, с удивлением размышляя о том, как ярко и четко память воспроизводит пережитые когда-то события и отдельные незабываемые моменты. Он даже остановился и зажмурил глаза, с невероятной отчетливостью ясно представив себе в этот миг лучезарную улыбку горячо любимой подруги и ее голос, мягкого грудного тембра, журчащий до боли знакомым легким ручейком. А ведь с той поры пронеслось почти пятьдесят лет. По лицу его скользнула тень глубокой задумчивости.

Больше десяти лет эта изумительная женщина, несмотря на краткость и бесчисленные неудобства их тайных свиданий, была для него неисчерпаемым источником творческого вдохновенья, его подлинным ангелом-хранителем, озаряющим добрым светом окружающий мир. Только благодаря ее беззаветной любви он сумел выдержать непомерные, казалось бы, тяготы интеллектуальных нагрузок, когда приходилось порой давать за день по десяти – уроков на разных языках, бегая по зарубежным торгпредствам и посольствам, обслуживая нередко чванливых не по уму дипломатов.

Лишь ее дружеская поддержка и никогда не унывающий в трудных ситуациях, заразительно веселый, жизнерадостный характер дали ему возможность преодолеть все преграды – написать и добиться издания массовым тиражом нескольких интересных книг, создать, невзирая на постоянные трудности и ментальные перегрузки, немало других неопубликованных еще творений, ждущих своего часа. А когда он решил покончить с холостяцкой жизнью и обзавестись семьей, чтобы иметь собственных детей, то и к этому она отнеслась с пониманием и, ничуть не заботясь о себе, искренне одобрила его намерение.

Внезапно он вспомнил их последнее перед самой его свадьбой свидание. Она тогда еще рассказала ему о шутливом ответе Аристотеля на вопрос, почему у завистников всегда такие пасмурные, хмурые лица. «Потому что тех мучают не только их собственные потери и беды, но и удачи-приобретения других, - ответил мудрый философ»

- Но я-то страдать от зависти к тебе не стану! – целуя его на прощание, глубоко вздохнув, добавила она. – Так как все твои успехи будут до конца дней моих только радовать мне сердце.

Захваченный потоком воспоминаний, бывший филолог-лингвист рассеянно взглянул в окно и неожиданно заметил, что листва разросшегося инжира и виноградных лоз перед домом его явно начала желтеть, а на густых кустах роз остается один-единственный одинокий цветок, с полуопавшими лепестками. Хозяин дома, похожего на корабль, с невольной грустью подумал о том, что летний сезон у моря заканчивается и надо будет вскоре опять возвращаться на зиму в Москву к телевизору, компьютеру, к бесконечным телефонным звонкам и другим неизбежным атрибутам суматошной столичной жизни.

Собрав лежащие на столе ученические тетради, исписанные его размашистым почерком, он прибавил к ним еще одну, не совсем законченную, и, поразмыслив немного о будущем своем творении, решил, что первую часть книги следует на этом завершить. А дальше, пока память способна работать так удивительно ясно, стоит, пожалуй, воспроизвести на бумаге и свои более ранние годы, чтобы хоть ненадолго воскресить из небытия дорогие лица и образы тех, кто окружал его в ту пору, кто столь бескорыстно и с трепетной любовью делил с ним радости и горести того, уже так далекого теперь, невозвратимо прошедшего, но продолжающего еще жить в его сердце, времени.

 

ПУТЕШЕСТВИЯ ВЕЛОЙОГА

 

РУССКИЙ ПАРИЖАНИН

 

Как-то утром в конце зимы телефонный звонок заставил меня прервать стойку на голове, которой обычно я завершаю свою йоговскую гимнастику. Опустив ноги на пол, я не спеша подхожу к писменному столу и снимаю трубку, гадая кому бы понадобилось тревожить меня в столь ранний час.

- Николаич, привет! Гончаров беспокоит. Как твои летние планы? Не разучился еще крутить педали? – раздается знакомый бодрый голос.

- А, Георгий Федорович. Сколько лет, сколько зим, - сразу узнаю я глуховатый с хрипотцой баритон своего давнишнего приятеля, известного велогонщика, исколесившего вдоль и поперек почти всю страну. – Что нового в мире туризма?

- Много нового! Жаль – не мог связаться с тобой прошлой весной. Мне с ребятами удалось прокатиться от Питера до Парижа, почти через всю Скандинавию.

- Вот как! Здорово! – не скрываю я удивления. – В каких же странах вы побывали?

- Проехали по Финляндии, Швеции, Дании, Германии, Голландии и Бельгии, посетили сотни городов и селений, общались со множеством людей разных профессий и национальностей. Пробег с триумфом завершился в Париже на площади Бастилии, как раз когда там отмечалась годовщина образования республики. Мы даже были приняты в Елиссейском дворце президентом Франции Франсуа Миттераном.

- В самом деле впечатляет, - замечаю я. – Как же смогли преодолеть пограничные заставы?

- Веломарафон организовал русский парижанин Георгий Красовский. Человек действительно замечательный! Сумел прошибить даже нашу чиновную бюрократию!

- Кто ж он – твой тезка? Расскажи о нем поподробней, - прошу я.

- Родился Георгий Антонович в Одессе в семье кадровых военных, - говорит Гончаров. – Дед его, генерал, сражался еще во времена русско-турецкой войны, отец – полковник, участвовал в русско-японской. После революции родители увезли мальчика во Францию, когда ему было всего пять лет. Воспитанный вдали от родины, он тем не менее считает себя русским патриотом и до сих пор даже не принял никакого подданства. Лишь через 67 лет он смог наконец побывать в нашей стране и, как видный пацифист и неплохой спортсмен, сумел организовать этот велопробег,

- Да, мероприятие захватывающее! Есть чему позавидовать, - со вздохом произношу я. – Еще недавно о подобном и мечтать нельзя было.

- Я потому и звоню, - подхватывает мой приятель. – Если хочешь познакомлю с Красовским. На днях, перед возвращением в Париж, он проводит собрание друзей в одной из подмосковных школ. Там будут говорить и о подготовке к новому велопоходу.

- Конечно! Буду тебе премного обязан, - с готовностью соглашаюсь я. – Только дай знать – где, когда. И как добраться?.

Мы уславливаемся, что он вскоре мне обязательно позвонит. Убирая в шкаф коврик для йоговских упражнений, я невольно думаю об услышанном. В памяти оживает волевое, энергичное лицо Гончарова, его ровно подстриженная полуседая бородка и крепко сбитая, коренастая фигура видавшего виды велосипедиста.

Мне известно, что он автор многочисленных спортивных публикаций, обладатель серебрянной медали ВДНХ за конструкцию складывающегося скоростного велосипеда, собранного из деталей машин разных марок. На своем знаменитом двухколесном «Белом лебеде» он прошел уже 150 тысяч официально зарегистрированных километров. Не жалел ни отпусков, ни собственных весьма скромных средств из семейного бюджета. Для отставного полковника, продолжающего преподавательскую деятельность, это настоящий подвиг.

Мы познакомились много лет назад через другого моего хорошего приятеля Юру Вангелова из Ялты, всесторонне развитого атлета, неутомимого путешественника и страстного поклонника велотуризма, привившего когда-то и мне горячую любовь к этому виду спорта. Мысли о солнечной Ялте, каменистых горных дорогах Крыма и ласковых волнах Черного моря воскрешают в памяти яркие картины прошлого. Воображение невольно переносит меня в теплые края, где я бываю почти каждое лето.

С Вангеловым меня связывает прочная дружба, спаянная общими идеями и опасностями совместно проведенных труднейших походов, в которых не раз приходилось, рискуя собой, спасать друг друга. Размышляя о верных товарищах и необычайных превратностях судьбы, щедро даруемых подвижной жизнью на колесах, позволяющей забираться даже в самые труднодоступные и интереснейшие уголки страны, в горные районы Крыма, Карпат, Кавказа, Алтая, я на время забываю о телефонном разговоре.

Через несколько дней Гончаров, как обещал, снова звонит мне. Отложив в сторону свои дела, я отправляюсь по указанному адресу. Школа находится в пригородной Немчиновке довольно далеко от автобусной остановки. Приходится изрядно поблуждать прежде чем я добираюсь до нужного здания. В актовом зале за составленными П-образно буфетными столиками уже мирно беседуют, чаевничая, человек шестьдесят спортсменов, туристов, сотрудников молодежных и миротворческих организаций.

Я сразу признаю Красовского. Тот сидит рядом с Гончаровым. Ростом повыше моего приятеля и лет на пятнадцать постарше он отличается юношески стройной, подтянутой фигурой, без грамма лишнего веса. Седые усы, бородка и почти не порядевшие волнистые волосы на голове светлым нимбом обрамляют чуть продолговатое с правильными чертами лицо. Строгий темносиний костюм, узкий галстук и белоснежная сорочка выделяют его среди собравшихся.

- А, вот и наш велойог, - громко представляет меня Гончаров. – Прошу любить и жаловать! Покоритель горных перевалов Крыма, Кавказа, Алтая, К тому же искусный лекарь-массажист и автор Российской йоги.

Я смущенно склоняю голову и, обменявшись крепким рукопожатием с Георгием Антоновичем, сажусь в дальнем конце стола, где есть еще свободное место. Школьное собрание производит приятное впечатление. Несколько молодых женщин-учительниц заботливо подливают желающим горячий чай и подкладывают печенье в общие плоские тарелки, расставленные на сдвинутых столиках. Один за другим выступают спортсмены и представители разных организаций. Все говорят о стремлении крепить подлинную демократию и бескорыстно служить делу защиты природы и человека. Наконец, слово берет Красовский.

- Участники предыдущего велопробега просили меня организовать поход по Южно-Европейским странам, где они еще не успели побывать, –  звонким, хорошо поставленным голосом произносит он. - Но, по моему, теперь, когда рухнули стены, разделяющие Германию и почти по всей Западной Европе люди живут мирно, надо ехать по тем регионам, где назревают межнациональные конфликты и не перестает литься кровь. Такими регионами являются сейчас Закавказкие республики и Ближний Восток.

Слова оратора вызывают общее одобрение.

- Верно! Правильно! Дельное предложение! – раздаются с разных сторон взволнованные возгласы.

- Надо проложить маршрут по горячим точкам планеты! – поддерживает Красовского Гончаров. – Особенно острая ситуация сегодня в Ираке, где каждую минуту готова вспыхнуть братоубийственная бойня.

Георгий Антонович поднимает вверх руку, терпеливо дожидаясь, когда воцарится тишина.

- Учитывая вышесказанное, я решил включить в свою команду только мужчин, достигших шестидесяти лет, - продолжает он. - Поскольку люди преклонного возраста пользуются на Востоке большим уважением, их выступления в защиту мира скорее найдут отклик и понимание. К тому же поход может продлиться долго и пенсионерам легче выхлопотать отпуск на предприятиях, даже если они продолжают еще работать.

Новое заявление вызывает у присутствующих значительно меньше энтузиазма, так как возрастной ценз сильно сужает круг реальных претендентов среди тех, кто горит желанием принять участие в веломарафоне.

- Выдержат ли досточтимые аксакалы зной африканских пустынь и трудности горных перевалов? Ведь их не мало и в Турции, и в Средиземноморских странах, - не без иронии вслух выражает сомнение один из молодых спортсменов.

- Ну, мне, кстати, 75, - пожимает плечами Красовский. – А за последние годы я совершил не мало серьезных походов по Северной Африке.

Слова русского парижанина кладут конец спорным возражениям. После его выступления по демократической традиции получают возможность высказаться все собравшиеся за столом. Очередь доходит и до меня.

- По счастливому стечению обстоятельств я мужского пола и мне перевалило за 60, так что, если выбор падет на меня, рад буду прокатиться в доброй компании к Египетским пирамидам, - говорю я. – Сложностей пути - не страшусь. Йога научила меня пользоваться внутренними резервами. К тому же горы в Турции не круче чем в Дагестане, а дороги наверняка получше. Что же касается защиты природы и прав человека, то вполне разделяю эти идеи и готов потрудиться для их реализации языком и ногами.

На другой день после собрания Красовский уезжает в Париж, чтобы начать там подготовку к походу, заручившись поддержкой международных миротворческих организаций. Недели через полторы мне снова звонит Гончаров.

- Знаешь, если поход состоится, нам придется проходить медкомиссию, - не скрывая озабоченности, произносит он.

- В чем же дело? – Интересуюсь я. – Ведь перед прошлым походом ты уже наверняка побывал в лапах у эскулапов.

- В том-то и беда, - вздыхает он. – В молодости у меня была сложная операция и состояние моей сердечной мышцы до сих пор вызывает у врачей тревогу. Мне пришлось в тот раз немало побегать прежде, чем уговорил их дать официальное разрешение.

- Это, конечно, неприятно, - соглашаюсь я. – А что с твоим сердцем?

- Да, говорят, тоны не те, иногда появляется аритмия. Что-то вроде миокарда. Хотя в пути это совсем не мешает. Даже наоборот, когда кручу педали, мне становится лучше. Может ты, со своей стороны, что посоветуешь?

- Мне трудно быть советчиком, - отзываюсь я. – У тебя ведь супруга - опытный медик.

- В поиске истины - все средства хороши, - философски произносит Гончаров. – Порой стоит подойти с другого конца. Попробуй, рискни дать рекомендации!

- Ну, если домашний доктор не помешает, я бы на твоем месте провел дозированное голодание, - говорю я. – Уверен, что это поможет. Очищение организма от шлаков в первую очередь положительно влияет на сердечную деятельность.

- И сколько, полагаешь, надо поголодать?

- Недели две – три, думаю, вполне достаточно. Но главное умело выйти из голодания, завершая процедуру. Как это делать - есть в книге профессора Николаева «Голодание ради здоровья», у тебя ведь она, кажется, ты говорил - имеется.

- Спасибо! Попробую воспользоваться твоим советом, – негромко говорит Георгий Федорович и, помолчав, дипломатично добавляет. - Надеюсь – ты не откажешь в дальнейших консультациях?

- О чем речь, разумеется! Сообщай – как пойдет дело!

Гончаров решительно осуществляет задуманное, иногда перезваниваясь со мной по телефону. Несмотря на противодействия врача-супруги и ближних, мой приятель проводит 17 дневное голодание к немалой для себя пользе. Забегая вперед, стоит сказать, что, в результате, он не только успешно проходит медкомиссию. Но и оказывается единственным, кто в последствии почти не болел в походе.

 

В конце марта Красовский возвращается в Москву, заручившись поддержкой ООН и Юнеско, имея от них соответствующие письма. Вместе с Гончаровым они начинают осаждать учреждения, ведающие выдачей разрешений на выезд советских граждан и полученим ВИЗ в намеченные по маршруту страны. Им удается убедить руководство Советского Комитета Защиты Мира организовать паспорта и снабдить участников велопробега валютой для выезда за рубеж.

Однако валюты, выделенной на поездку, хватает только на 2 - 3 человек. Делить ее на большее количество неудобно – согласятся ли тогда маститые спортсмены пускаться в столь трудный и опасный путь. С другой стороны, чтобы затронуть общественное мнение подобной акцией, необходима солидная команда, как и прошлой весной. Понимая это, Красовский настаивает на увеличении отпущенных средств. Сам он всегда ездит за свой счет, хотя живет во Франции на скромную пенсию. Правда, она у него - не сравнить с нашей.

Двадцать восьмого числа Гончаров сообщает мне очень приятную весть. Паспорта оформляются на десять человек и я в их числе.

- Слава Аллаху! – Радостно кричу я в трубку. – Когда в путь? Каковы дальнейшие указания?

- Еще пару недель придется хлопотать с документами, - вздыхает приятель. – Бумажная волокита – сам понимаешь! Красовский предлагает провести в ближайшие воскресенья тренировочные выезды по окрестностям Москвы. 31го сбор у меня в Строгино в 10 ноль ноль. Да раздобудь шорты, носки и шапочку с козырьком все обязательно белого цвета. И прихвати сто рублей - Геогий Антонович привез нам голубые майки с белым голубем на груди, специально пошитыми по заказу в Париже.

- Хорошо! Обязательно не забуду, - смеюсь я. – Как с планами маршрута и с получением ВИЗ?

- Посольства Турции, Сирии, Иордании и Египта затягивают с ответом, - невесело говорит Гончаров. – Получить официальное разрешение на проезд удалось пока лишь через Ливан. После 16 лет, почти непрерывной междоусобной бойни, там воцарился, наконец-то, мир. Не возражает против выдачи ВИЗ и консульство Израиля, но ставить в паспорте штамп с их визой – означает не получить его ни в одной из мусульманских стран. Положение сложное. Приходится сталкиваться с хитроумными играми современной дипломатии.

- А что в зоне Персидского залива?

- Там вообще глухо. После капитуляции садамовской армии перед объединенными силами ООН, в Ираке продолжается война с восставшими курдами. О получении Виз в эту страну не может быть и речи.

- Жаль, конечно! Но будем расчитывать на лучшее. Так ты говоришь – явиться во всем белом? К чему подобные церемонии? – интересуюсь я.

- Единая форма - необходима. Фотокорреспонденты и телевизионщики возможно будут снимать нас. Красовский считает важнейшей задачей – привлечь внимание средств массовой информации, так как от них в первую очередь зависит общественное мнение и пропаганда миротворческих идей.

Получив от Гончарова столь подробные инструкции, я на другой же день отправляюсь за велосипедом на свой садовый участок в Купавне, километрах в тридцати от Москвы. Уже полгода машина моя валяется там разобранная и спрятанная под крышей веранды, после последнего путешествия по Прибалтике с Юрой Вангеловым. Горный велосипед этот мне помог когда-то собрать мой ялтинский друг. Будучи искусным веломехаником он установил на нем две особые передаточные звездочки для крутых дорог.

Машина выдержала уже четыре тяжелейших похода и я очень дорожу ею, но держать дома в малогабаритной квартире нет возможности. А так как садовые дачи наши почти ежегодно обворовываются, то прячу ее там под крышей, замаскировав разным хламом в самом дальнем углу. К счастью, обокрасть нас на сей раз еще не успели и я, достав свое сокровище, принимаюсь собирать его.

Надо заметить, что возня с велосипедом не доставляет мне особого удовольствия. Восемь лет срочной службы в должности авиамеханика навсегда отбили у меня любовь к ремонту техники. Поэтому обычно при подготовке к походам я охотно пользуюсь помощью более молодых друзей-попутчиков или доверяю это сыну. Однако сына недавно забрали в армию, друзей под рукой нет, приходится приниматься за дело самому.

Наскоро собрав и смазав велосипед, я благополучно добираюсь на нем до Москвы. Но уверенности в том, что машина выдержит еще поход в 5 – 6 тысяч киломнтров по пескам и горам, у меня нет. Резина на ней явно на пределе, да и педальная часть с цепью давно требуют замены. Тем не менее в воскресенье утром к десяти часам, как договорились, я прибываю на место сбора в Строгино. У подъезда гончаровского дома уже собралось несколько участников команды со своими велосипедами.

- Знакомся – Борис Корягин, Алоиз Филипенко, Алексей Дрогов, - представляет мне московских велосипедистов Гончаров. – Оставь машину, пойдем! Получишь фирменную майку.

Мы поднимаемся на лифте на шестой этаж в его квартиру. Там Красовский собственноручно вручает мне светлоголубую майку с белым лебедем мира на груди. Пока я одеваю майку, подходит еще один участник похода Ким Броницкий.

- Ну, теперь все в сборе, - бодро объявляет Георгий Федорович. – Можно выруливать на старт.

Мы спускаемся вниз и садимся на велосипеды. Не спеша едем вслед за Гончаровым и Красовским вдоль простирающегося почти до горизонта залива к соседней Сосновке. Покружив по пригородным дорогам, пересекаем длинный плавающий понтонный мост и оказываемся в Серебряном бору. На безоблачном небе ярко сияет весеннее солнце, воздух благоухает нежными ароматами молодой листвы.

- Повезло нам с погодкой, - покашливая, говорит едущий рядом Алексей Дрогов. – Даже голова почти перестала болеть.

- А что с вами? – интересуюсь я.

- Грипп, наверно. Уже третий день мучает проклятый.

- Зачем же вы поехали, раз чувствуете себя неважно? – С сочувствием я смотрю на сероватое с темными мешками под глазами лицо напарника.

- Как же пропустить тренировку, - тихо отзывается тот. – Не хотелось бы упустить шанс прокатиться по Ближнему Востоку. Для нашего брата такое выпадает раз в жизни. К тому же велосипед для меня - лучшее лекарство.

- Возможно - вы правы! - Соглашаюсь я. – Особенно на подобных лесных просеках!

- Смотрите! Вон дом, где гостил Фидель Кастро, - показывает Дрогов. – Здесь много отдельных, огороженных прочными заборами дач, с отличными пляжами и зелеными лужайками. Чудесные места! Заповедная зона всесильных московских функционеров.

Впереди на невысоком пригорке виднеется старинная белая церковь. Несмотря на облупившуюся кое-где штукатурку, храм придает местности сказочно нарядный вид.

- Каковы наши достопримечательности? – Останавливаясь, громко обращается ко всем Гончаров.

- Превосходные виды! Получше чем во Франции, - улыбается Красовский. – Я очень доволен прогулкой. Вокруг столько зелени и водные просторы! Кстати, сколько мы уже проехали?

- Почти шестьдесят километров накрутили, - взглянув на прикрепленный к рулю спидометр, отвечает Георгий Федорович. – Пожалуй, для первого раза хватит, пора назад.

Ближайшим путем возвращаемся в город. Дрогов и Броницкий, живущие неподалеку, отправляются по домам. Остальные поднимаются на шестой этаж в квартиру Гончарова, чтобы померить давление и условиться о прохождении медкомиссии. С давлением у всех оказывается нормально. По поводу комиссии – договариваемся сходить на неделе в первый врачебно-физкультурный диспансер, выдающий справки для оформления выезда за рубеж.

В последующие дни приходится лихорадочно хлопотать с выездными документами. Оба Георгия – Красовский и Гончаров хотят стартовать из Баку обязательно 23 апреля в день Святого Георгия. Управиться с кучей дел одни они не могут. Приходится всем активно подключаться к работе. Ежедневно мы являемся к 10 утра в здание Советского Комитета Защиты Мира на проспекте Мира и договариваемся о том, что – кому делать.

Филипенко берет на себя переговоры с морским и воздушным ведомством для обеспечения возвращения на родину из Каира, а в случае необходимости и из других стран по маршруту следования. Ведь по дороге с каждым может случиться всякое. Корягин и Дрогов занимаются спортивными организациями, пытаясь получить хоть какое-то снаряжение. Броницкий вызывается установить контакт с пограничной службой. Красовский с Гончаровым бегают по посольствам насчет ВИЗ и связей с местными миротворческими организациями. Мне, как массажисту-целителю, поручают медицинскую часть.

Предстоит срочно добыть и укомплектовать походную аптечку, достать перевязочные материалы, таблетки для обеззараживания питьевой воды, антисептики и другие лекарства, без которых немыслимо отправляться в такой поход. Я принимаюсь обзванивать высокие инстанции, выясняя куда следует идти и какими бумагами вооружиться для приобретения необходимого. После долгих хождений по чиновным кабинетам и высиживания нудных очередей в приемных, меня направляют к заведующей одной из аптек министерства внутренних дел. Та милостиво составляет список того, что у них имеется, и помогает получить медикаменты.

Последнее оставшееся воскресенье посвящаем работе с прессой и телевизионщиками. На сей раз надо явиться в Срогино в полной парадной форме, чтобы позировать перед фото-телеобъективами. Ко всеобщему удивлению к месту сбора не приходят Дрогов и Броницкий. Вскоре выясняется, что первый не может участвовать в походе, поскольку у него вдруг серьезно заболела жена, а второй сам отказывается от пустых хлопот, будучи уверен, что его все равно за рубеж не выпустят.

- Не хочет даром вертеть педали по труднопроходимым дорогам Закавказья, - коментирует ситуацию Филипенко.

- К тому же не совсем безопасным, - усмехается Корягин.

- У каждого - своя колокольня!Ему видней, - пожимает плечами Гончаров. – Валюту-то обещают лишь на троих. И ту пока еще не выдали.

Прислушиваясь к разговорам, я прикрепляю к багажнику велосипеда металлический шток с белым треугольным шелковым вымпелом, с изображением символа мира – лапки голубя в круге. Вымпелы, как и майки, привез из Парижа Красовский. В качестве штока приходится использовать недавний подарок учеников – складную ручку-указку, употребляющуюся в педагогической практике. Опасения, высказываемые коллегами по команде, не очень-то тревожат меня. Я рад буду прокатиться и по Закавказью. Не пустят дальше – особенно переживать не стану. К тому же я понимаю, что Красовский вряд ли согласится сокращать команду. Велопробег будет тогда восприниматься как частная поездка и вряд ли вызовет большой интерес у международной общественности, на что он расчитывает.

- Прикрепите перед рулями наши лозунги! – распоряжается Красовский, раздавая всем довольно большие картонные таблички под прозрачным полиэтиленом. – Нам помогли заготовить их на языках тех стран, через которые намечен маршрут. Текст согласован с Советским Комитетом Защиты Мира.

Подготовив велосипеды, мы оставляем их у подъезда под присмотром местной детворы и поднимаемся в квартиру Гончарова, где уже ждут репортеры-журналисты и фотокоры. Нас запечатлевают в фирменныхых майках и белых трусах на фоне красочных карт с разными веломаршрутами, развешанными по стенам. Потом все шумной толпой сходим вниз, чтобы ехать к берегу залива. Там нас ждут машины с телеаппаратурой для съемок группы в движении.

Увлеченный общей суматохой, я по привычке сажусь на велосипед, закидывая ногу через седло, и, конечно, задеваю флагшток, недавно укрепленный на заднем багажнике. Металлическая ручка-указка вываливается из гнезда на землю, к великому удовольствию вертящихся вокруг мальчишек. Подхватив погнутый флагшток, я с силой жму на педали, догоняя умчавшихся вперед товарищей, но тут оказывается, что кто-то из маленьких бестий догадался приоткрутить нипель на моем заднем колесе, пока машина стояла у подъезда.

Невольно приходится снова останавливаться, чтобы не ехать на голом ободе. Достав насос, я торопливо подкачиваю воздух в спущенную камеру, от души радуясь, что ее хоть не проткнули. Этот момент, как нарочно, тотчас начинают снимать на пленку бравые фотокоры. На другой день я имею возможность любоваться на голубом зкране телевизора своим первым спортивным фиаско.

Впрочем, в остальном съемки и репортажи проходят удачно и работники средств массовой информации выражают нам признательность, за терпеливое плодотворное сотрудничество, позволившее им получить вполне приличные для показа кадры и собрать полезные данные для статей.

Вернувшись со съемок на побережье, мы встречаем во дворе поджидающего нас Алексея Дрогова с велосипедом. Его лицо выражает скорбь и растерянность.

- Болезнь жены спутала все планы, - смущенно говорит он, обращаясь к Гончарову. – К сожалению, идти с вами в поход я не могу и вынужден отдать тебе обратно твой «Белый лебедь», а ты верни мою тысячу. Деньги срочно понадобились теперь на лечение супруги. Будет лучше, если отдашь их до отъезда.

- Большую часть суммы я уже истратил на сборы, - разводит руками Георгий Федорович. – Новая машина, которую я только что себе сделал, обошлась не дешево. Отдельные детали пришлось заказывать на заводе.

Неожиданно он поворачивается ко мне.

- Может ты возмешь? Моя модель незаменима для дальних переездов в поездах и самолетах. Складывающуюся легкую машину удобно иметь в любой команде, путешествующей с громоздким грузом.

- На примовские колеса со втулкой не поставишь лишних звездочек, это явно не годится для горных маршрутов, - подумав говорю я, с сомнением разглядывая знаменитое старое детище приятеля.

- Пожалуй, ты прав, - соглашается тот. – Но я могу переставить на эту раму туристские колеса с твоего велосипеда, а заодно снабжу их новыми покрышками. Твои-то давно требуют замены.

Последний довод и желание выручить друзей заставляют меня сдаться.

- Ладно! – махнув рукой, соглашаюсь я. – Если за пару дней успеешь все сделать – беру.

Мы договариваемся, что я отдам деньги Дрогову, а Георгий Федорович, как опытный мастер, переставит колеса, отрегулирует цепь и полностью подготовит машину к походу. Конечно, тысяча рублей - сумма не малая. Однако, цены на все быстро растут, а легкую складывающуюся машину наша неразворотливая промышленность начнет выпускать не скоро. К тому же финансы пока у меня имеются, так как гонорар за только что вышедшую в свет книгу «Российская йога» - не успел еще растаять.

Через день я перевожу неожиданно купленный велосипед домой. Надо еще подогнать велобаул под новый багажник, сделать съемное крепление для флагштока и хоть немного опробовать свое преобретение на ходу. Следует отдать должное мастерству моего приятеля - его творение меня не разочаровывает. Оно оказывается действительно весьма удобным для дальних походов и перевозок. Правда, вместо пяти звездочек Гончаров сумел поставить только четыре, но этого вполне достаточно для тех сравнительно хороших дорог, по которым мы собираемся ехать.

!7 апреля в 11 утра в здании Советского Комитета Защиты Мира проходит прощальная пресс-конференция. Кроме Красовского, Гончарова, Корягина, Филипенко и меня в большом зале за круглым столом присутствуют еще трое участников похода, прибывших из разных городов, а также представители прессы, администрации и провожающие. По предложению Красовского, с краткой справкой о себе, по две – три минуты, выступают вновьприбывшие. Первым берет слово неоднократный чемпион страны по велосипедному и конькобежному спорту, участник прошлогоднего похода в Париж, восьмидесятилетний ленинградец Николай Петров.

Держась за широкую седую бороду, он неторопливо сообщает, что успешно продолжает принимать участие во многих соревнованиях и, среди ветеранов его лет, пока что ему нет в мире равных. Остальные двое держатся поскромнее. Учитель физкультуры из Брестской области Степан Шклянник расказывает о том, как водит молодежные группы студентов и школьников в туристические походы. Другой Всеволод Осипов говорит об участии в республиканских велогонках.

Один за другим выступают представители администрации и прессы. Собравшиеся единодушно высказывают самые теплые слова в наш адрес и сердечно желают благополучно осуществить намеченный велопробег по Закавказью и странам Ближнего Востока.Потом мы катаемся на своих машинах во дворе комитетского здания, позируя перед фото и телекорреспондентами.

В центре всеобщего внимания, разумеется, оказывается старейший из моих будущих попутчиков. Он величественно восседает на допотопном дамском велосипеде, к осям колес которого прикреплены четыре проволочных контейнера, обшитых серой мешковиной. Солидная толстовская борода, голубая парижская майка с голубем, белоснежные шорты и полное невозмутимости лицо его резко контрастирует с потрескавшимися, полуразвалившимися велотуфлями и словно нарочно обшарпанной, грязной рамой старинного велосипеда.

Экзотический вид Петрова так порясает всех, что мы едва удерживаемся в седлах, пытаясь не рассмеяться, и несколько раз чуть было не наезжаем на активно работающих фотокоров. Красовский и Гончаров, затратившие столько сил на организацию предстоящего велопробега и относящиеся к нему куда более ответственно, с трудом скрывают возмущение. Однако открыто высказывать свои чувства не решаются, зная по прошлогоднему опыту, что вразумить маститого эксчемпиона будет нелегко. К тому же времени на пререкания уже не остается.

Вместо суток предусмотренных по плану на подготовку нам предстоит сегодня же вечерним поездом выехать в Одессу, так как достать билеты на более поздние числа не удалось. Сразу же после съемок мы, сломя голову, мчимся по домам, чтобы успеть хоть как-то собрать и уложить вещи.

 

 

«Что брать и чего не брать с собой в дальний путь?» – этот вопрос лихорадочно крутится в моей голове. В нормальных походах на багажниках велосипедов везут: велочехлы, спальные мешки, подстилки- матрасики, непромокаемые плащи-накидки, полиэтиленовые мешки, куда все складывают , чтобы уберечь от дождя. У каждого запасные камеры, спицы, насос, фляги с водой, личная посуда и комплект инструментов, необходимых для мелкого ремонта. На случай серьезных поломок берут на группу отдельные детали, съемник для цепей, подшипники. Их как правило везет веломеханик.

При разбивки лагеря нужны также оборудование для костра: топор, пила, котлы для варки пищи, подвесные крючья, проволока, веревки. Но самую тяжелую часть баульной поклажи обычно составляют продукты питания: хлеб, сухари, банки консервов, крупа, масло, сухофрукы. Продукты и предметы общего пользования всегда распределяют поровну между членами команды. Однако сейчас предстоит поход необычный. Кажется, разводить костров за границей не положено, ночевки по маршруту, вероятно, предусмотрены в городах. На всякий случай я решаю позвонить Гончарову.

- Извини, не подскажешь, что брать для ночевок? - смущенно спрашиваю я. – Нужны ли спальный мешок, матрас-подстилка и прочее?

- Думаю - лишнего лучше не брать , - отзывается тот. – Тащить-то все по горным дорогам придется на себе. В прошлом пробеге по Скандинавии местные власти выделяли нам для стоянок спортзалы, школы или какие-нибудь крытые помещения. Спальником мне служил велочехол, а вместо матраса – куски войлока и носильные вещи.

- А что с продуктами? – интересуюсь я.

- Об этом можешь не беспокоиться, - говорит он. – В Закавказье о нас позаботятся республиканские комитеты защиты мира, так что везти провизию не надо, разве что возми немного с собой на дорогу до Одессы.

Размышляя над полученной информацией, я решаю не брать ни спального мешка, ни матраса-подстилки. Раз уж столь многоопытный велотурист, как Георгий Федорович, обходится без них, то мне-то, йогу, тем более не пристало думать о лишней роскоши. Достав из чулана свой видавший виды велобаул, сделанный из разрезанного снизу и подшитого прочной тканью большого рюкзака, я принимаюсь загружать его тем, что мне кажется необходимым в походе.

Кладу на дно два пакета орехов, кросовки, азиатскую телогрейку без рукавов, водолазку, пару трусов, майки, носки, аккуратно укладываю сверху парадную форму и светлые выходные брюки с красивой итальянской рубахой, чтобы было в чем вечером прогуливаться по улицам иностранных городов. Отдельно в накладные карманы рассовываю флягу, пару тетрадей с шариковыми ручками, очки от солнца, а также запасные камеры, спицы, насос и новую велосипедную цепь, подаренную Гончаровым впридачу к «Белому лебедю».

Довольный, что все уместилось, скрепляю нижние отделения баула резиновыми жгутами от багажника и подгоняю ремни рюкзака, чтобы удобно было нести за спиной. Затем занимаюсь складным велосипедом: открываю на раме два замка, придерживая тормозную тягу, сгибаю машину пополам, накладываю колесо к колесу, переставляю одну из торчащих наружу педалей и разворачиваю руль паралельно колесам. Сверху надеваю велочехол и завязываю его стягивающим шнуром. Получается весьма компактная и удобная для переноски поклажа, с которой пустят в любой транспорт.

Мне удается как раз закончить свои упаковочные дела, когда домой возвращаются с работы жена и с учебы две дочери. Вместе со старшей дочкой приходит ее близкая подружка. Все вызываются провожать меня.

- Нет, нет, девочки! – Решительно возражаю я. – Брать всех на вокзал просто неудобно.

- Но тебе придется тащить одному такой груз, - показывает на объемистый велобаул и зачехленный велосипед младшая дочь.

- К тому же у нас для тебя еще пара сеток с провизией, - замечает жена.

- Ладно, - сдаюсь я. – Возьму двоих самых сильных в носильщики.

Договариваемся, что меня проводят старшая дочь с подружкой. Попив на дорогу чаю с печеньем, мы отправляемся на Киевский вокзал к Одесскому поезду. Облаченный в спортивный трикотажный костюм, велотуфли и ветровку из болоньи, я, испытывая необычайный прилив бодрости, легко тащу объемистый баул и сложенный велосипед. Дочь и ее подруга весело щебечут рядом, неся сетки с дорожной провизией и болтая о прелестях купанья в Средиземном море. Мы являемся на вокзал во-время. У нашего девятого вагона среди провожающих уже собрались почти все участники похода. Не хватает лишь Петрова. Нет также Филипенко, но тот и не должен ехать с нами, оставаясь пока в Москве, для оформления недостающих паспортных ВИЗ.

Представив коллегам провожающих меня дам, я заношу свои вещи в вагон и заталкиваю сложенный велосипед на верхнюю багажнюю антресоль-полку. Гончаров укладывает своего «Белого лебедя» на антресоль в соседнем купе, куда мы составляем и остальные не складывающиеся велосипеды. Так как у нас десять билетов на семерых, все размещаемся без особых хлопот. До отправления поезда остается минут десять. Петрова все нет. Нас охватывает беспокойство. Я бегу в зал ожидания, обхожу весь вокзал, но отыскать опаздывающего не удается.

Когда до отхода остается полминуты на пероне появляется бегущий Николай Иванович, с зачехленным велосипедом на плече. Несколько сердобольных женщин, что-то крича, тащат следом четыре его мешка-контейнера. Мы с Шклянником бросаемся на помощь. Едва затаскиваем тяжело дышащего бегуна и его груз в вагон, поезд трогается. Немного отдышавшись в купе, Петров повествует о своих злоключениях.

- Неудачи преследуют со вчерашнего дня, - вытирая платком взмокший лоб, устало рассказывает он. – Еще в Ленинграде родственники устроили мне пышные проводы, В результате сесть в свой поезд я не смог, поскольку билет остался забытым дома на кухне. Пришлось ночью добираться до Москвы с пересадками, переплатив кучу денег. Здесь в столице тоже не везло. С проспекта Мира проехал на велосипеде через полгорода, остановился у выхода из станции Киевское метро, в полной уверенности, что тут вы меня обязательно увидите. Спокойно жду вас, беседуя с пассажирами. Даже чуток вздремнул, потом случайно взглянул на часы – через пару минут поезд отходит. Спасибо добрые женщины - контейнеры донести помогли, не то - пропустил бы и этот поезд.

Посочувствовав коллеге, начинаем устраиваться на ночлег. Красовский и Гончаров, под общие шуточки, удаляются в свое первое купе, где на нижних полках уже улеглись спать две довольно молодые попутчицы. Петров располагается в купе с велосипедами, куда затаскивает свои четыре контейнера. Мы с Корягиным лезем на верхние полки, предоставив нижнии Осипову и Шкляннику. Утром просыпаемся, когда в небе ярко сияет солнце. Поезд катит уже по Украине. Умывшись, чаевничаем, закусывая тем, что захватили из дома.

- Угощайтесь колбасой хлопцы, у меня ее целая сумка, - весело говорит Шклянник, - У нас в деревне под Брестом еще нет перебоев с продуктами, тем более - супруга трудится сельским завмагом. Снидайте! Пока колбаска свежая. Мне все равно одному не справиться.

Мы с Красовским вегетарианцы – мяса не едим. Остальные с удовольствием пользуются предложением щедрого белоруса. После завтрака Красовский и Гончаров уходят к себе в купе. Шклянник решает еще вздемнуть, чтобы отоспаться от хлопот последней не легкой недели. Петров с Осиповым о чем-то разговаривают, а мы с Корягиным поднимаемся на свои полки и лежа смотрим в окно, на проплывающие там зеленеющие поля.

- Вы, кажется, из военных, как и Гончаров? – спрашиваю я сеседа.

- Как и он – полковник в отставке, - отзывается тот. – Тридцать пять лет прослужил. Теперь на пенсии, подрабатываю иногда инструктором горнолыжного спорта. Но, говоря откровенно, больше увлекаюсь байдарками и дельтопланом.

- Вот как! Оказывается, в этом мы коллеги, - говорю я. – И мне доводилось плавать на байдарке по Бирюзани, Белой и Хопру. На дельтоплане я тоже летал, правда, лишь с подмосковных горок. Мечтаю когда-нибудь скопить денег на дельтоплан с мотором.

- Ну, тогда, считай, спокойной жизни - конец! – смеется Корягин, - Придется выбирать между спортом и супругой, как недавно произошло со мной.

- Провожавшая вас особа, похоже, искренне горевала при расставании, - замечаю я, вспомнив, как нежно прощались они на перене.

- Это вторая жена, - усмехается собеседник. – Первая-то ушла от меня к знакомому профессору, хотя и квартира была отличная, и гараж, и машина.

- Что, не было детей? – интересуюсь я.

- Почему, от первого брака сын, уже взрослый, собирается защищать кандидатскую, - не без гордости произносит Борис. – Только он живет отдельно.

- Вы, конечно, партийный?

- По долгу службы был им, но теперь, в отличие от Гончарова, отказался от членства. Это Федорыч у нас не разуверился еще в кпссовских перевертышах.

- Кому же вы-то доверяете?

- По мне - так уж лучше Ельцин. Тот хоть обещает что-то новое. Впрочем, на обещания все горазды, лишь бы пролезть к правительственной кормушке.

Пока я беседую с Корягиным под мирное похрапывание дремлющего на нижней полке Шклянника, Всеволод Осипов, которого все уже зовут просто Севой, увлеченно толкует с Петровым на спортивные темы. У них оказывается много общих знакомых среди рекордсменов. Они наперебой вспоминают то одного, то другого. Несмотря на свои восемдесят лет, Николай Иванович хранит в памяти малейшие подробности о соревнованиях, где прежде участвовал. Сева тоже весьма сведущ в этих вопросах. Иногда в распахнутую дверь купе заглядывают Гончаров или Красовский, но, погостив немного, уходят, чтобы не тесниться и не будить заболевшего, как мы шутим, сонной болезнью от колбасы, Шклянника.

После недолгой стоянки в Киеве, когда храпевший подо мной Степа, наконец окончательно просыпается, Красовский решает провести с нами купейное собрание, чтобы обсудить проблемы, связанные с предстоящей экспедицией «по горячим точкам».

- Прошу вас быть очень внимательными при официальных разговорах с представителями прессы и в частных беседах, - обращается к нам Георгий Антонович. – Чтобы слова, сказанные кем-либо, не могли быть истолкованы во вред той важной миротворческой миссии, которую мы на себя добровольно возложили.

- Горцы народ горячий, их лучше не трогать, - согласно кивает Шклянник. – Чуть что сразу за нож. У них постоянно руки чешутся.

- Попридержи язык, Степан! Дай о серьезных вещах поговорить, - незаметно дергает его за рукав Корягин.

- Особенно следует избегать споров по национальным вопросам, где каждая сторона слушает только себя, - продолжает наш руководитель. – В таких случаях предлагаю переводить разговор на какую-нибудь иную тему, например, на глобально-экологическую: «Стоит ли, мол, ссориться из-за клочка земли, когда вся планета в опасности?».

- Постараемся придерживаться ваших советов, - выражая общее мнение, заверяет Гончаров. – Учиться дипломатии – всегда полезно!

- Кстати, хочу заранее извиниться, за возможную вспыльчивость и резкость в суждениях, – негромко произносит Красовский. - Иногда они прорываются у меня, помимо воли, в минуты усталости. Дело в том, что я привык говорить то, что думаю, но, как и всякому человеку, мне тоже случается переоценивать себя и ошибаться. Я вовсе не так уж уверен в собственной выносливости. Ведь горные дороги Закавказья мне не знакомы, а подготовка была явно слабая, так что - расчитываю на вашу помощь в случае, если физические силы начнут вдруг изменять мне.

Неожиданная исповедь командора, как мы уважительно величаем его между собой, действует на нас заразительно. Каждый принимается вспоминать свои слабые стороны. Доходит очередь и до меня.

- Как лекарь и массажист я может быть чего-нибудь и стою, но как велотурист – наверняка никудышный, - самокритично заявляю я. – В прежние походы я ходил обычно вместе со своим другом, превосходным веломастером. Он избавлял меня от хлопот по технической части. Поэтому - не знаю даже – смогу ли собственноручно справиться с вероятными поломками на машине, тем более, что ехать предстоит на незнакомом складном «Белом лебеде».

Упоминание о любимом детище Гончарова, завоевавшем когда-то серебрянную медаль ВДНХ, вызывает горячие споры о технических достоинствах велосипедов разных марок. Наивысшим почтением у большинства пользуется, конечно, «Пежо» Красовского, имеющее 18 скоростей – шесть передаточных звездочек на заднем колесе и три на передней втулке. Удобны на нем и двойные рукоятки тормозов. Но кое-кто считает французскую модель слишком перегруженной деталями и потому сложной в управлении. У каждого свои аргументы. Мнения разделились. Мало по малу разговор принимает все более оживленный характер.

Внезапно со своего места поднимается, молчавший до сих пор Петров. Николай Иванович слывет не только знаменитым гонщиком, но и опытнейшим веломастером. Некогда он даже заведовал кафедрой велоспорта в Ленинградском институте физической культуры и до сих пор числится директором одного из тамошных стадионов.

- Лучший велосипед - бесспорно мой! – Воинственно выставив вперед всклокоченную бороду, громогласно заявляет он. – А вы все - обычные «Чайники»!

Обидное слово «Чайники» производит эффект разорвавшейся бомбы. Так в велотуризме презрительно нарекают лишь неумелых новичков. Естественно все возмущаются.

- Если уж мы «чайники», то ты-то - просто «помойное ведро без дна»! – не сдержав негодования, обзывает обидчика Гончаров.

Между ними завязывается острая словесная дуэль. Сообразив, что малость переборщил в терминологии, ленинградец начинает оправдываться, доказывая, что, хотя его женский велосипед давно не крашен и рама у него слегка облупилась, зато останавливаться и трогаться на нем очень здорово, не надо наклонять и неуклюже заносить ногу через верхнюю трубу, как делаем все мы. Да и груз везти не мешает – контейнеры крепятся на осях, это кстати придает при движении и разворотах отличную устойчивость.

- Но ехать в такой поход на однотрубках, по меньшей мере - не серьезно, - замечает Корягин. – Или надо расчитывать на постоянное сопровождение и брать запасные ободы и резину.

- Ваши туристские колеса с камерами и покрышками вдвое тяжелей, чем у меня, - упрямо возражает Петров. – Я берусь спокойно проехоть на своих по самой жаркой Африке и двух запасок мне вполне хватит на любую дорогу. Потому что, в отличае от вас, я умею быстро и грамотно чинить их.

Не устраивает Николая Ивановича и то, что большинство участников команды едут в простых красовках. Лишь у нас с Севой на ногах велотуфли и те без шипов на подошвах. А у двоих педали даже без туклипс (кожаные регулируемые крепления). Грязевые щитки, по его авторитетному мнению, тоже следовало бы кое-кому давно выбросить, а прямой дорожный руль и мягкое седло, как у меня, это вообще настоящий позор для уважающего себя спортсмена.

Спорить, с многократным победителем всесоюзных соревнований - бесполезно. Сев на любимого конька, он без умолку твердит свое. К тому же изрядная глуховатость делает его неуязвимым в словесных диспутах. Несколько раз Красовский пробует унять, не в меру разгорячившегося, эксчемпиона и перевести разговор в более спокойное русло. Но, видя тщетность своих усилий, командор, махнув рукой, уходит в свое купе. Так заканчивается наше бурное купейное собрание.

К счастью, поезд вскоре останавливается, Все спешат освежиться на пероне, где у местного железнодорожного ларька, идет бойкая торговля минералкой, пирожками и рыбными консервами. Пока вторично чаевничаем, проезжаем Винницу и Житомир. Приближается Одесса, готовим велосипеды и багаж к выгрузке. Гончаров заносит в наше купе толстенный набор папок с общей командной документацией.

- Георгий Антонович просит, чтобы вы распределили это между собой, - указывает он на папки. – И облачитесь в парадную форму! Надо предстать перед его земляками в достойном виде. Возможно - будут и фотокорреспонденты.

Мы поспешно одеваем парижские майки. Сева Осипов выбирает из лежащей на столике пачки самую тонкую папочку и сует в свой баул, Шклянник берет другую чуть потолше, а Корягин демонстративно отварачивается, ворча, что если уж делить, то надо бы по справедливости на всех. Размещая оставшуюся кучу папок среди своих вещей, я невольно вспоминаю прежние походы с Юрой Вангеловым. В его команде, среди простых ребят, такое было бы немыслимо. Впрочем, осуждать вслух вполне взрослых коллег - не спешу, хорошо понимая, что если их не научила еще жизнь, то теперь учить уже поздновато.

В 19 часов, без опоздания, поезд подходит к перону вокзала. Нас радушно встречают представители Одесского Комитета Защиты Мира. Нарядно одетые дамы торжественно вручают каждому цветы и по большому красивому мелаллическому эмалированному значку. Под развернутым, как парус, крылом голубя, там начертаны слова «Мир Одесса». Кто-то щелкает кинокамерой. Несколько молодых людей любезно помогают перенести и погрузить наши вещи в поджидающий у центрального входа автобус. Машина везет нас, по озаренному неярким вечерним солнцем, улицам южного города в знаменитую приморскую Аркадию.

Минут через двадцать автобус останавливается, перед недавно построенным, высоким, белоснежным зданием, утопающим в густой зелени сада. На вид оно напоминает нечто среднее между школой и пансионатом. Нас размещают по двое на девятом этаже, а Красовский получает одиночный номер на восьмом. Гончаров располагается со своим армейским приятелем Корягиным, Осипов с Петровым, а я со Степаном Шклянником. Умывшись с дороги, спускаемся на второй этаж ужинать в просторную прекрасно обставленную столовую.

- Ничего себе общепит! – обозревая уютный, сверкающий отделкой зал, весело восклицает Шклянник. – Нам бы такой в сельскую школу!

- И меню, что надо! – подхватывает Петров. – Смотри-ка: курица, картофель, рыба, салат! Как в лучших домах отдыха! На таком рационе - не похудеешь!

- Чему тут удивляться, - пожимает плечами Гончаров. – Это учебно-методический профсоюзный центр черноморских курортов. Здесь отдыхают и одновременно повышают квалификацию врачи и обслуживающий персонал местных санаториев.

Мы рассаживаемся за солидным столом, в центре которого на особом фарфоровом подносике лежат разные специи, тут же стоят пузатые стеклянные пузырьки с подсолнечным маслом и уксусом. Красовский подзывает к себе официантку, в отутюженном белоснежном переднике.

- Извините, я вегетарианец, с детства не брал в рот ни мяса, ни рыбы, - смущенно объясняет он. - Если можно, принесите пожалуйста взамен мясного – пару яиц всмятку.

Та вежливо кивает и, забрав стоящие перед ним тарелки, идет на кухню. Передо мной, долгие годы старательно избегавшим столовых и ресторанов, встает дилемма – поступать ли как командор, обращаясь каждый раз с просьбами о замене блюд, либо забыть на время о вегетарианстве и начать есть то, что едят остальные. Кстати, раньше во время прежних трудных горных походов, где выделяться из группы в питании никому и в голову не приходило, я так и делал. Ведь на Кавказе без барашка и «чачи» - виноградной водки, не обходится почти ни одно общее застолье, и, чтобы не обидеть традиционно гостеприимных хозяев, приходилось всегда разделять с ними трапезу.

Поразмыслив немного, я выбираю второе, утешая себя тем, что настоящие йоги должны быть способны переваривать даже гвозди, а тут передо мной на тарелке лежат румяный, поджаренный с нежной корочкой цыпленок и кусочки мягкой хорошо проваренной новаги. Конечно, цыпленка и рыбку – сердечно жаль! Не попади они на сковородку, могли бы еще побегать и поплавать себе среди живых тварей, наслаждаясь солнечным теплом и светом. Но токов уж неумолимый закон природы. Одни неизбежно служат пищей другим и, как знать, возможно и нам, мнящим себя царями земного мира, уготована вскоре та же участь.

Решив таким образом эту сложную морально-этическую проблему и сытно поужинав, как давно уже не доводилось, в посаженной очередными правителями на голодный паек любимой столице, я в блаженном расположении духа возвращаюсь в свой номер и выхожу на балкон, полюбоваться плещущим неподалеку морем и светлыми зданиями санаторского типа, разбросанными по побережью. С балкона открывается чудесная панорами на приморскую часть города. Над крышами домов возвышается железная конструкция телебашни и многоэтажная гостиница «Юность» с белыми лождиями. Во дворах соседних строений виднются огромные старые деревья, под которыми пестреют цветочные клумбы и яркая зелень травяных газонов.

- Какой воздух! Что значит курортная зона, - раздается сзади голос Шклянника, появившегося в проеме балконной двери.

- А ты прежде бывал у моря? – Интересуюсь я.

- Не доводилось, - вздыхает тот. – Зато теперь - накупаюсь вволю!

- Если хочешь, можно и сейчас сбегать! Море-то рядом, - показываю я рукой на кромку берега.

- Поздно уже! Темнеет, - взглянув на часы, отзывается Степан.

- Где ж ты был после ужина?

- На нашем этаже в холле. Там у цветного телевизора медработники слушали выступление Горбачева на очередной сессии. Потом начался фильм на украинском. А я хохлячу мову не дюже разумею, - собеседник зевает и, вернувшись в номер , начинает разбирать постель.

На другой день мы просыпаемся рано, часу в шестом. Хотим бежать купаться, но за окном льет дождь. Освежившись под душем, делаем физзарядку. По просьбе соседа знакомлю его с йоговскими асанами и отдельными элементами ножного массажа, собственного изобретения. От последнего Степан Иванович приходит в полный восторг и начинает записывать последовательность движений, чтобы применять массаж в своей будущей физкультурной практике. Однако, вскоре нас приглашают к завтраку. Приходится срочно облачаться в выходной костюм, так как предстоят: экскурсия по городу, посещение памятных мест, деловые встречи.

После завтрака в уютной столовой профмедцентра, едем на рафике осматривать достопримечательности черноморской столицы. Одесса поражает необычной чистотой и праздничным видом. Прежде мне не раз приходилось бывать здесь, но всегда в разгар лета, либо зимой во время каникулярных отпусков, когда пестрые толпы отдыхающих вереницами бродят по тротуарам, заполняя аллеи парков и скверы бульваров. Теперь город производит совсем иное впечатление. Разноцветные плакаты и флаги, не снятые еще после апрельской юморины, украшают улицы. Прохожих и зевак на них значительно меньше, а весенняя трава не стриженных еще газонов и молодая листва деревьев повсюду радуют глаз.

Оставив рафик у литературного музея, неспеша прогуливаемся по Дерибасовской, любуясь старинными зданиями. Заморские, сложно перекрученные деревца перед Оперным театром привлекают всеобщее внимание.

- Корчатся, как голые грешники в аду! – Смеется Шклянник, рассматривая необыкновенные растения.

- Наш театр, по мнению многих специалистов, имеет самую лучшую акустику в мире, - с гордостью объясняет сопровождающий группу сотрудник Одесского Комитета Защиты Мира.

- Нельзя ли заглянуть внутрь здания? – Заинтересовавшись спрашивает Красовский. – Мне с детства приходилось не мало слышать об Одесской опере.

- Конечно можно! –  Кивает наш гид. – Сейчас там как раз идет репетиция симфонического оркестра. Я думаю - администрация разрешит нам зайти и послушать.

Через несколько минут мы сидим уже в мягких креслах портера, наслаждаясь слаженной игрой музыкантов, почему-то в основном женщин. Впервые попав в Одесскую оперу, я с любопытством разглядываю пятиярусный полукруглый зал со сверкающей в центре великолепной люстрой. С высокого потолка на сцену свисает яркий светло-желтый занавес, с огромным портретом-головой Ленина, на бархатистом  золотом фоне. Между тем скрипачи и виолончелисты дружно работают смычками. Полноватый не старый еще дирижер, вытирая платком взмокший затылок, временами постукивает палочкой по дирижерскому пульту. Оркестр на мгновенье замирает и по указке дирижера вновь проигрывает отдельные трудные части.

В ряду, прямо передо мной, утонув в кресле, мирно дремлет Петров. Сидящий рядом с ним Сева то и дело подталкивает многократного чемпиона в бок, чтобы не мешал своим похрапыванием слушать музыку. Красовский с Гончаровым, расположившиеся неподалеку, бросают укоризненные взгляды в их сторону. Когда, поблагодарив администрацию, мы выходим из здания театра, гостеприимные одесситы, дважды видевшие нас на экранах телевизоров, любезно приглашают всю команду на вечерний концерт.

После оперы мы оказываемся у городской думы, с развивающимся над ней красно-голубым флагом. Возле памятника защитникам Одессы в 1854 году, у пушки с иностранного фрегата “Тигр”, подожженного снарядами русской артоллерии и затонувшего недалеку от берега, останавливаемся, чтобы пофотографироваться.

- А это кто такой? – спрашивает у сопровождающего Шклянник, показывая на бронзовый монумент, возвышающийся в центре приморского сквера.

- Один из основателей города знаменитый герцог Эммануил Ришелье, - с улыбкой отвечает наш гид. – Во времена французской революции, он бежал из Парижа, верно служил российскому государю и долгое время был даже генерал-губернатором Новороссии.

Мы подходим ближе к памятнику. Лицо герцога почему-то сильно заляпано яркой оранжево-синей краской.

- Какое варварство, – нахмурив брови, тихо произносит Красовский. – Неуважение к собственной истории!

-Видно, демократические волны перестройки докатились и сюда, - с усмешкой замечает Корягин. – Такого безобразия не было даже во времена немецкой оккупации.

Посочувствов невинно пострадавшему герцогу, и потрогав чугунное ядро, чуть было не оторвавшее ему бронзовую ногу во время осады 1854 года, мы двигаемся дальше. Наконец, подходим к известной Потемкинской лестнице.

- Обратите внимание! – Рассказывает сопровождающий. - Эта лестница, насчитывающая ровно двести ступенек, примечательна еще тем, что глядя на нее сверху, вы не увидите ступенек, а снизу совсем не заметите обширных площадок, разделяющих ее на равные части. Кстати, именно здесь снимались кадры из знаменитого фильма “Броненосиц Потемкин”.

Спускаемся по леснице к морвокзалу и заходим там на почту, чтобы запастись конвертами для писем. Взглянув на часы, спешим назад к рафику, так как нельзя опаздывать на обед, после которого предстоит пресс-конференция. На обратном пути в Аркадию и за  обедом, Петров, теребя бороду, горестно сокрушается, что так бездарно убил время на осмотр мест, где уже много раз бывал прежде.

- По моему глубокому убеждению - в Одессе есть лишь одна достопримечательность, которую стоило бы нам посетить, - с укоризной поглядывая на нас, уверенно заявляет он. – Это квартира непревзойденного велосипедиста всех времен и народов Михаила Ивановича Рыбальченко, живущего на периферии города. Ведь ему сейчас, как и мне, тоже 80 лет и не навестить такого человека – просто позор. Пусть уж легкомысленные одесситы не ценят собственной славы, но нам-то, его коллегам, это непростительно.

- Я что-то о нем ничего не слышал, - недоуменно морщит лоб Степан Шклянник. – Кто он?

- Ты-то, Степа, можешь и не знать! В вашей брестской глухомани мало кто помнит, что в 1935 году в гонке на 2000 километров Рыбальченко выиграл 10 из 15 этапов, опередив лучших гонщиков мира на 3 часа 36 минут, - покачивая головой, грустно произносит Николай Иванович. – К тому же он первый из велотуристов проехал по тогдашнему бездорожью от Одессы до Владивостока и обратно, что сегодня и во сне не приснится иным «чайникам».

Мы смущенно молчим, понимая, что сетования старого спортсмена во многом справедливы. Но менять программу невозможно. Нас ждут уже на конференции, а утром, чуть свет, надо лететь в Баку. Пообедав, собираемся ехать своим ходом на пресс-конференцию в Дом ученых. Велосипеды стоят внизу в большом лекционном зале профцентра. Приходится срочно расчехлять их и готовить к поездке. Я устанавливаю на руль раздвижной металлический шток-указку с белым треугольным вымпелом, навешиваю туда же табличку, с коротким лозунгом из трех слов “Против любого насилия!”, и надежно прикрепляю ее гибкой проволокой. Закончив подготовку машин, мы облачаемся в майки с голубем, белые шорты, шапочки и мчимся, подбадриваемые поощрительными возгласами прохожих, по одесским улицам к центру города.

Ровно к 16 часам, как назначено, подъезжаем к Дому ученых. В небольшом зале за составленными четырьмя длинными столами нас ждут представители газет, радио, местные экологи и велосипедисты. Видный одесский писатель Петр Гайдаенко дружески обнимает Красовского и произносит трогательную приветственную речь. В ответ командор сердечно благодарит земляков за гостеприимство и заботу. Затем каждый из нас представляется, начинаются обычные в таких случаях вопросы и ответы. Пресс-конференция проходит в необычайно теплой, приятельской обстановке и Георгий Антонович остается ею очень доволен. Позже, когда мы, бодро крутя педали, с ветерком катим по вечерним улицам обратно в Аркадию, командор, поравнявшись со мной, неожиданно хвалит мое выступление.

- Вы всегда умеете сказать самое главное! – Улыбаясь, говорит он.

- Это потому, что мы думаем одинаково! – Польщенный его вниманием отзываюсь я.

После ужина, сняв парадное облачение и одевшись поскромнее, мы с соседом идем прогуляться к морю. Степан Шклянник с любопытством рассматривает незнакомые растения санаторского сада и предается вслух воспоминаниям о родной Брестщине. Оказывается, он помнит еще те времена, когда их область входила в состав панской Польши и родители его батрачили на помещика. С раннего детства ему приходилось пасти чужих коров, даже не мечтая об образовании. Только после присоединения Бреста к Советской России он смог учиться в школе и позже успешно закончить институт. Конечно, зарплата школьного учителя невелика, но, если, как он выражается, есть руки и не лениться работать по хозяйству, то жить можно и даже неплохо.

Я с интересом слушаю рассуждения белоруса, искренне удивляясь постоянно ровному, почти всегда веселому настроению собеседника. Степан на год моложе меня и выглядит молодцом, лишь излишняя полнота, да немного отечные мешки под глазами выдают его пенсионный возраст. Пробравшись по едва заметной тропинке сквозь негустые посадки, мы выходим к крутому обрыву. Внизу асфальтированная дорога, за ней заборы, преграждающие дальше путь к берегу.

Мы невольно замедляем шаг, не зная стоит ли идти в обход, и тут встречаем еще двоих наших – Гончарова и Корягина. Они тоже в нерешительности останавливаются перед обрывом. Небо быстро темнеет. Дует сильный ветер. Виднеющееся вдали море – все в белых штормовых барашках. Спускаться дальше не имеет смысла. Простудиться перед началом похода никому не хочется. Полюбовавшись прибрежными пейзажами, поворачмваем назад.

На следующий день, утром просыпаемся с первыми лучами солнца. Наскоро завтракаем и выезжаем на велосипедах с баулами в аэропорт в сопровождении машины ГАИ. На площади у памятника “40 лет Октября”к нам присоединяется пяток местных велосипедистов. С почетным экскортом движемся дальше. Минут за тридцать домчались до аэровокзала. Кто-то сообщает, что во вчерашнем “Спорте” есть статья о Красовском. Кидаемся в киоск покупать газеты. Но читать их некогда. Наши велосипеды, погруженные на отдельную тележку, отправляются к авиалайнеру, готовящемуся к рейсу в Баку. Вместе с другими пассажирами  садимся в аэродромный автобус и минут через десять оказываемся на борту “ТУ – 154”.

Уступив место у овального оконца командору, я располагаюсь рядом. Бортпроводницы просят застегнуть взлетно-посадочные ремни. Начинают гудеть мощные двигатели. Разогнавшись, самолет отрывается от бетонки и плавно набирает высоту. Землю внизу закрывает слой облаков. Подрегулировав винтиляторы над головой, просматриваем газеты. В “Спорте” в рубрике “Жить путешествуя” действительно есть статья о Красовском под заголовком “Халат и домашние туфли – это тоже опасно”. Обычно я не интересуюсь спортивной хроникой, но о нашем походе читаю с интересом. В другой газете случайно нахожу заметку о знакомом йоге. Статья приковывает мое внимание.

- Что-нибудь стоящее? – показывает на газету Красовский.

- Если интересуетесь йогой, - киваю я.

- О чем там?

- О комплексном самопрограмировании.

- А кто пишет? – спрашивает Георгий Антонович.

- Мой давний приятель Ян Иванович Колтунов.

- Я что-то слышал о нем. Однако сейчас не могу вспомнить, - напряженно сводит брови собеседник. – Чем он занимается?

- Колтунов соединил йогу с бегом, - принимаюсь рассказывать я. – Его систему так и называют “Бегательная йога”. В подмосковных Подлипках по ней когда-то занимались тысячи москвичей и во многих других городах у него есть не мало последователкй. Но в годы застоя он подвергался гонениям и был даже исключен из партии.

- Вот как? – дивится сосед. – За что же?

- Все новаторы у нас страдают, как правило, за инакомыслие, - пожимаю я плечами. – Этот “порок” не по вкусу сидящим сверху, а Ян Иванович – человек не бесталанный, у таких - всегда полно завистников.

- Вы хорошо с ним знакомы?

- Друзья давние. Вместе участвовали в создании Русской Академии. Той - что не связана еще с правящей верхушкой. Колтунов - инженер-изобретатель, лауреат многих премий, отдавший немало сил отечественной космонавтике. К тому же он превосходный лектор и организатор.

Мы замолкаем, так как сильный шум реактивных моторов мешает беседе. Наш командор рассеяно смотрит в окно иллюминатора, а я, искоса поглядывая на русского парижанина, невольно сравниваю его с творцом “бегательной йоги”. Хотя один тонок, строен и сухопар, второй – плотный высокий атлет-спартанец, оба чем-то удивительно похожи друг на друга. Та же цельность натуры, не способной размениваться по мелочам, та же увлеченность высокими идеалами, не связанными с меркантильным накопительством и коньюктурой. К тому же оба настоящие патриоты, искренне переживающие за Россию, за будущее недавно еще могучей страны, за нелегкую судьбу ее народа.

Неожиданно Красовский оборачивается и трогает меня за плечо, приглашая взглянуть вниз. Я привстаю, чтобы удобнее было смотреть сквозь овальное оконце иллюминатора и вижу заснеженные вершины гор, чуть заметную тонкую полоску извивающейся по долине реки, с неровными клочками пашен, выделяющимися по берегам ее черными четырехугольниками недавно вспаханных полей, и какими-то мерцающими в разных местах светлыми, поблескивающими точками.

- Что это? – Георгий Антонович кивает на сверкающие точки.- Не могу понять?

- Крыши зданий! – уверенно отзываюсь я, вспомнив вдруг, как был поражен еще во время похода по Дагестану крышами местных домов, покрытых оцинкованной жестью, ярко отражавшей словно зеркала солнечные лучи.

Скоро впереди появляется голубоватая гладь Каспийского моря. Самолет снижается. Слева по курсу на побережье видим очертания огромного города.

- Просим всех занять свои места! Подлетаем к Баку! – раздается в салоне мягкий голос бортпроводницы. – Температура воздуха 15 градусов. Пристегните ремни!.

 

БЛАГОДАТНЫЙ АЗЕРБАЙДЖАН

 

Машина идет на посадку. Легко приземлившись, авиалайнер разворачивается и подруливает к отведенной ему стоянке. У трапа самолета нас встречают представитель Бакинского Комитета Защиты Мира, корреспонденты, девушки с пышными букетами цветов. Получив багаж и наскоро собрав велосипеды, выходим из аэровокзала. Там нас ждет небольшой рафик и человек пятьдесят молодых велосипедистов. Грузим баулы в машину и в сопровождении многолюдного экскорта своим ходом двигаемся в город. Ехать в толпе юных спортсменов чрезвычайно трудно. Ребята лихачат на шоссе, то и дело задевают друг друга или кого-нибудь из нас, и пару раз чуть было не сбивают Красовского. До центра Баку километров двадцать, но, после утомительного рейса и разных ожиданий, все измотаны до предела.

У меня, как назло, плохо работает переключение скоростей и несколько раз соскакивает цепь. Регулировать их некогда. Не зная, где будут размещать нас, я стараюсь не слишком отставать от остальных и кое-как плетусь в хвосте растянувшей по дороге кавалькады. Только на центральных улицах города молодежь догадывается пропустить нас вперед и, не мешая движению, едет отдельной группой. Наконец, добираемся до отведенного нам пристанища в одной из лучших гостиниц Баку. Она называется “Апшерон”, по имени полуострова на западном берегу Каспийскрго моря, где лежит город. Мы оказываемся на восьмом этаже в роскошном, большом номере из нескольких комнат со всеми удобствами.

С широченного балкона открывается чудесный вид на центральную часть города. Прямо перед нами – высотное здание правительства, с огромной статуей Ленина, за ним точно такое же по конструкции, как и наше, гостиница “Интурист”; слева морвокзал и пристань, за которой виднеются море и корабли; а справа за обсаженной деревьями площадью – утопающий в зелени парк, спортивная парашутная вышка, жилые кварталы. Немного отдохнув после дальней дороги и приведя себя в порядок, идем в ресторан. Обедаем и ужинаем сразу, так как уже довольно поздно. Потом собираемся в номере обсудить предстоящие мероприятия. 23 апреля в день святого Георгия – старт велопробега. Остается двое суток.          

- Сегодня суббота. В воскресенье никто не работает. Поэтому предлагаю завтрашний день посвятить знакомству с достопримечательностями и музеями города. – Говорит Красовский. – А в понедельник целиком будем заниматься делами.

- То есть проводить пресс-конференцию и работать с журналистами и фотокорами? – Уточняя, спрашивает Гончаров.

- Не только это. Нас ждут в новой Бакинской показательной школе. Там запланирована встреча с педагогами и учениками. Старшекласники подготовили выступления и сценки на французском, - улыбаясь, отвечает Георгий Антонович. – А во вторник пораньше, когда начнем поход, все они обещают придти провожать нас с флажками и цветами.

- Слава богу, принимают нас здесь здорово! – держась за бороду, выражает удовлетворение Петров. – Вообще-то в Азербайджане отношение к русским в последнее время не всегда радушное.

- Устраивать гонку на шоссе было вовсе не обязательно, - замечает Шклянник. – Меня трижды чуть не сбили. Да и молодежь могла покалечиться.

Вспомнив о неполадках с велосипедом, я что-то говорю о плохо переключающихся скоростях и своих злоключениях по дороге из аэропорта. В ответ на мою ремарку ленинградский чемпион вдруг громогласно заявляет: “Тем, кто не способен угнаться за командором, вообще нечего делать в предстоящем велопробеге!”. При этом он в упор, многозначительно смотрит на меня и Шклянника, держащихся по дороге в город позади группы. Ретивого гонщика неожиданно поддерживает Гончаров, напоминая о необходимости своевременно заботиться о своих машинах. Я смущенно молчу, понимая справедливость слов Георгия Федоровича и думая, что обижаться на высказывания Николая Ивановича вряд ли стоит.

Глядя на глубокие морщины и общирную лысину бывшего чемпиона, я неожиданно осознаю, что его агрессивность, вероятно, не случайна. Возможно, лишь тщеславная самоуверенность и помогает мужественному спортсмену преодолевать страх перед инсультом. Уж кому, как не ему, восьмидесятилетнему – угоржают в первую очередь трудные горные перевалы и жара синайской пустыни?. Мне становится даже неловко за легкую тень неприязни, вызванную его недавним заявлением, и я начинаю испытывать искреннюю симпатию к чудаковатому, воинственному ленинградцу, с которым волею судеб предстоит быть товарищем по команде.

Весь день в воскресенье мы гуляем по Баку. Две юные корреспондентки из газеты “Молодежь Азербайджана” знакомят нас с местными достопримечательностями. В их сопровождении осматриваем старую часть города: развалины древнего ханского дворца, легендарную “Девичью башню”, средневековые караван-сараи, мечети, полууцелевшие руины общественных бань, узкие улочки, где дома стоят порой так близко друг от друга, что встречным пешеходам нелегко разойтись. Добровольные гиды рассказывают много интересного о своем городе. Хотя я пару раз и бывал в нем, новая встреча очаровывает не меньше прежних, оставляя неизгладимое впечатление. Под конец по предложению девушек посещаем музей искусств и недавно созданный великолепный музей ковров.

Вечером, отдыхая от пеших прогулок, любуемся с балкона сумерками, постепенно окутывающими город.

- Пожалуй, Баку даже поинтересней Одессы, - деля на всех кучку своих белорусских спортивных значков, предназначенных для подарков, говорит Шклянник. – Сколько здесь древней экзотики!

- Сравнил тоже! – Смеется Сева Осипов. – Истории Одессы от силы лет двести, а тут пахнет тысячелетиями.

- Вы лучше подумайте, что брать с собой в поход, а что, пока не поздно, отправить обратно домой, - деловито переберая свои вещи в контейнерах, напоминает Петров. – Почта находится на соседней улице. Я узнавал – посылки к нам еще доходят.

- Не пора ли сменить мою повязку? – Показывая забинтованную кисть руки, обращается ко мне Корягин.

Он сильно поранил руку, когда доставал велосипеды из багажного отделения самолета. Как исполняющий обязанности лекаря, я снимаю грязные бинты и осматриваю рану. Та почти затянулась, но шрам остался глубокий. Смыв запекшуюся кровь, бинтую его пальцы.

- Наверно, трудно держать руль при езде? – Участливо спрашивает Шклянник.

- Приходится пока править одной рукой, - кивает Борис. – Особенно с тормозами трудно!

- Что-то наше начальство задерживается, - взглянув на часы, замечает Осипов. – Уже совсем поздно. Видно - в гостях кормят вкусно!

Когда на небе зажигаются звезды, возвращаются гостившие у знакомых Гончаров и Красовский. Они приносят с собой местные яства - 3 огромных блина с луком и сухие домашнии пироженные. Тотчас устраиваем небольшое общее пиршество. На другой день начинаются деловые хлопоты. С одинадцати часов нас торжественно принимают с чаем, конфетами и восточными сухофруктами в 46-ой бакинской общеобразовательной школе с гуманитарным уклоном. В просторном зале собрались директорат, учителя и актив из учеников. Здесь же присутствуют представители молодежных газет и корреспонденты.

- Наша школа считается интернациональной, - рассказывает директор. – Преподавание идет на двух языках – русском и азербайджанском. Кроме того со второго класса, по желанию родителей, дети могут изучать французский, английский или арабский языки. Главная установка для нас – не усреднять, а выявлять таланты.

Затем выступает одна из бывших учениц, ставшая недавно учительницей.

- В школе имеется и компьютерный класс с дорогим оборудованием, позволяющим развивать математические способности, - говорит она. – Есть и возможность при желании подработать на жизнь через школьный кооператив. Нет пока только собственного бассейна, но его собираемся в ближайшее время построить. Зато имеется хороший спортзал и физической подготовке придается очень большое значение.

- А много ли таких школ в Азербайджане? – И  нтересуется Красовский.

- В республике насчитывается уже 37, - с гордостью отвечает та. – Для нас разрабатывается специальная программа. Поощряется здесь и переписка с детьми из разных стран. Нашу школу не раз посещали французские лицеисты, у нас с ними налажен постоянный обмен.

Потом выступаем мы, говорим о мире, экологии и целях предстоящего похода. Красовский произносит большую речь на французском языке. Его переводят по очереди двое старшеклассников, успевших побывать во Франции и подготавливающихся к поступлению в языковые вузы. Когда ребята вдруг замолкают, не совсем понимая отдельные незнакомые слова и выражения, им на помошь приходит одна из учительниц. В завершение встречи ученики восьмых и девятых классов разыгрывают целую сценку из «Трех мушкетеров» на французском языке.

После посещения и осмотра 46-ой школы едем в Азербайджанский Комитет Защиты Мира. Там тоже многолюдная пресс-конференция. Все мы даем интервью представителям разных общественных организаций и газет. И здесь гостеприимно угощают яблоками, апельсинами, изюмом в шоколаде и восточными деликатесами так, что нам не приходится даже тратить время на обед. Фото-теле корреспонденты заставляют нас по многу раз проезжать на велосипедах перед объективами по крутым и узким улочкам старого города, снимают группу у Девичьей башни, на набережной и в других самых интересных и экзотических местах. Лишь вечером после ужина удается наконец немного передохнуть и сбегать на переговорный пункт – сообщить домой, что мы живы здоровы.

23-го апреля в день Святого Георгия, как запланировано, готовимся к старту. Утром встаем пораньше, чтобы без спешки уложить вещи. Первый отрезок маршрута – сравнительно нетрудный. Надо пройти километров 60 по холмам и невысоким горам. После завтрака спускаем велосипеды и баулы с восьмого этажа гостиницы, укрепляем груз на багажниках, вставляем флагштоки с белыми вымпелами, подвешиваем лозунги на азербайжанском языке и ждем телевизионщиков, собирающихся запечатлеть на пленке наши проводы и момент отъезда. Степан Шклянник, пользуясь оказией, бежит в соседний магазин. Кто-то сказал, что видел там маленькие радиоприемники. Действительно вскоре Степа возвращается сияющий. В руках у него транзистор «Сокол».

- Теперь от жизни не оторвемся! Будем слушать по дороге последние новости! – весело объявляет он.

Появляются ожидаемые фото-коры. В соровождении их машин, едем сниматься для телевизионной программы «Время», сперва на набережную, потом к развалинам ханского дворца и к «Девичей башне». В Комитете Защиты Мира в старой части города, заливаем фляги минеральной водой из бутылок. Перед зданием собралась уже толпа провожающих с букетами ярких весенних цветов. Пришли учащиеся из двух находящихся поблизости школ – 46 и 36. Большинство школьников держат в руках белые платки и бумажных голубей. Они неперебой протягивают нам свои реквизиты с просьбой расписаться на них для памятных сувениров. Одна из девушек вручает нам от своего папы, военного доктора, очень ценный дар – фильтр для обеззараживания воды на 30 литров. Дети и взрослые стараются высказать самые добрые чувства и желают удачи.

Красовский произносит горячую речь, выражая уверенность в том, что мир, о котором мечтают все честные люди, скоро воцарится на земле и народы заставят свои правительства прекратить братоубийственные войны. Вслед за Георгием Антоновичем выступают наши бакинские друзья. На проводах собрался цвет городской интеллигенции. Секретарь союза писателей Азербайджана говорит о высокой миссии аксакалов-миротворцев, отправляющихся в нелегкий поход, во имя общего дела спасения жизни на планете. В заключение трогательного прощального митинга командор поднимает руку, призывая минутой молчания почтить память всех, погибших когда-то насильственной смертью. Воцаряется чуткая тишина. Слышатся сдержанные вздохи. В каждой семье есть павшие в войнах или междоусобных конфликтах.

Наконец, трогаемся в путь по кривым, узким улицам старого города. Ехать с тяжело-набитыми баулами по неровной булыжной мостовой, запруженной народом, почти невозможно. Спасает патрульная машина сопровождения, прокладывающая дорогу вперед резкими громкими гудками. Но вот начинается широкий бульвар. Здесь к милицейской машине присоединяются еще две – одна из ГАИ и медицинская с большим красным крестом. Обе прикрывают нас сзади от мощного потока грузовиков и легковушек, несущихся по шоссе. Постепенно выбираемся из города. Машины милиции возвращаются назад. Солнце уже здорово припекает. Остановившись на пустынной обочине, снимаем парадные майкм и надеваем простые.

- Ну и пекло! – Вытирая взмокший лоб, восклицает Шклянник. – Как в хорошей бане-парилке!

- Подожди, то ли еще будет в Африке, - усмехаясь, утешает его Корягин.

- Не снимайте шапочек! Голову напечет, – заботливо предупреждает Красовский.

Едем дальше. Приближается полдень. Начинается самое пекло. Не обращая внимания на жару, упорно крутим педали до шести. Левое ухо и руки у меня сильно обгорели, чувствую нестерпимый зуд. Другие тоже страдают от солнечных ожегов.

- Что делать, лекарь? – спрашивает Петров, показывая ярко покрасневшее плечо.

- Смажте пока вазелином и прикройте тканью от солнца, - доставая тюбик с вазелином, рекомендую я.

- Надо бы это раньше посоветовать, - с упреком ворчит Николай Иванович.

Все густо мажут вазелином порозовевшие участки кожи, так что вскоре тюбик возвращаеися ко мне пустым. После пары остановок, до предела измотанные, добираемся до конечного пункта первого этапа – небольшого селения Джонги, километрах в шестидесяти от Баку. Сопровождающие нас на санитарной машине молодой врач и кудрявая симпатичная медсестра любезно расспрашивают каждого о самочувствии и приглашают в придорожную столовую на другой стороне от деревни. Там, под деревьями вокруг маленького домика-кухни, стоят простые некрашенные столы и лавки.

Единственный официант, он же повар, приносит чай в пузатых бокалах-стаканчиках, весьма распространенных, как узнаю впоследствии, во всех мусульманских странах. Медсестра и врач, заказав обед, угощают нас изюмом и сушеным инжиром, прихваченными из дома. Пока пьем чай, беседуя с гостеприимными азербайджанцами, повар деловито колдует у плиты. Вскоре на столе появляется аппетитная вареная картошка с кусками мяса в бульоне и местный хлеб-лепешки. Командору подают яишницу и кусок овечьего сыра. Пообедав и поужинав сразу, тепло прощаемся с медработниками, которым пора возвращаться в Баку.

Начинаем думать о ночлеге. Посовещавшись, решаем отдыхать в стоящем на отшибе пустом одноэтажном здании. Шклянник подзывает двух деревенских мальчишек, с любопытством вертящихся вокруг. Те с трудом понимают по русски, но, получив по спортивному значку из Белоруссии, охотно сопровождают нас к дому, который они называют почему-то «водостанцией» и показывают, как открыть дверь.

- Видно, когда-то здесь была контора ирригаторов, - высказывает предположение Гончаров.

- Но явно - ею давно не пользовались, - брезгливо осматривая заваленные мусором комнаты, морщится Красовский.

- Все лучше, чем спать под открытым небом, - рассудительно замечает Сева Осипов.

- Думаю, с грязью мы справимся, - решительно говорит Шклянник. – Во время походов с молодежью, мне часто проходилось попадать в подобные ситуации.

Он просит ребят принести веники, тряпки и ведра с водой, обещая им дать еще по значку. Дети согласно кивают и вскоре нам удается общими усилиями вымыть полы и привести помещение в относительный порядок. В одну из комнат составляем велосипеды, здесь же распологаются Гончаров с Красовским, в другой побольше, но с разбитым окном должны спать остальные пятеро.

 Пока мы со Степаном вручаем юным помошникам обещанные значки, Петров, Осипов и Корягин занимают места в углах комнаты, где не дует. Мне и Шкляннику достается стена под окном без стекол. К тому же оказывается, что у всех имеются походные подстилки и спальные мешки, лишь у нас нет ни того, ни другого, а лежать предстоит на сыром полу. Невольно ругаем себя за непредусмотрительность.

Однако ночь обещает быть теплой. Подстилаем под себя папки с командной документацией, которую почти целиком приходится тащить мне. Я снимаю велотуфли, одеваю расшитую орнаментом телогрейку без рукавов и залезаю в велочехол, едва прикрывающий тело по грудь. Степан устраивается рядом, положив на папки велочехол из тонкой в полоску матрасной ткани, и надевает на себя выходные брюки, а также ветровку с капюшоном. Красовки свои он не снимает, предпочитая спать в обуви. Усталость дает себя знать. Засыпаем, как убитые.

Среди ночи я просыпаюсь от холодного сквозника. Через разбитое окно сильно поддувает. Ноги буквально окоченели. В темноте, достав все запасные носки, натягиваю их на одеревеневшие ноги и сверху наваливаю велобаул. Кое-как удается снова заснуть. Утром, чуть свет, меня будит Шклянник.

- Пока солнце не жарит надо бы ехать дальше! – Стуча зубами от холода, хрипло бормочет он.- Пора заниматься ножным миротворчеством!

« Вот настоящий йог! – С удивлением думаю я. - Не теряет чувства юмора даже после такой ночи!» Откровенно говоря - этого я от соседа не ждал. Закусив губу, чтобы не расхохотаться, начинаю энергично растирать промерзшие ступни. Корягин и Осипов, громко чертыхаясь, ворочаются в своих углах. Не подает признаков жизни только восьмидесятилетний Петров. Натянув на голову добротный спальный мешок, он неподвижно, как труп, лежит у дальней стены.

- Дед-то наш – жив ли? – простуженным, сиплым голосом серьезно вдруг спрашивает Степан.

Тут уж, несмотря на очевидную неуместность, я взрываюсь от долго сдерживаемого смеха. Проснувшись, от души хохочут и Борис с Севой. Николай Иванович недовольно высовывает из спальника свой круглый, как футбольный мяч лысый череп, с редкими, свисающими по бокам прядками седых волос. Толстовская борода воинственно всклокочена, негодующий взгляд мечет молнии.

- Еще час до подъема! Чего гогочите, «чайники»! – сердито ворчит он, переворачиваясь на другой бок.

Я смотрю на часы. Половина седьмого. А завтрак в восемь. Раньше все равно деревенская столовая закрыта. Но сон окончательно нарушен. Мы встаем со своих неудобных постелей. Собираю с пола папки с документацией и укладываю в баул. Степа крутит свой радиоприемник. Из транзистора льются веселые звуки бодрого рок-н-ролла.

- Потише! Генералов разбудешь! – Кивая в сторону коридора, предупреждает Корягин.

Так мы в шутку величаем Красовского и Гончарова.

- Ничего, праздник их тезки святого Георгия уже кончился, - рассудительно замечает Осипов. – Пора и им просыпаться. Мне надо срочно чинить свой велик.

Мы выходим во двор умываться. Пытаясь избавиться от последствий продрога во время сна, я старательно разминаю кости йоговскскими упражнениями. Корягин и Шклянник пробуют повторить некоторые из них, но у них мало что получается.

- Лучше покажи еще разок свой массаж, - держась за горло, хрипло просит белорус.- Ногами по позвоночнику у тебя здорово выходит!

- Может, и меня подлечишь? - Корягин присоединяется к его просьбе, предлагая свою мягкую подстилку.

Степан ложится на нее лицом вниз. Я становлюсь одной ногой ему на копчик и начинаю подошвой другой ноги массировать его спину и шею, прижерживаясь рукой за подоконник. Шклянник рычит от удовольствия.Потом его место занимает Борис. Но долго лечить их некогда. Пора заниматься велосипедами. «Генералы» уже поднялись, можно выводить машины из занимаемой ими комнаты. В коридоре Сева подкручивает спицы, устраняя на заднем колесе восьмерку. Я вспоминаю, что у меня плохо работает передний переключатель. По совету главного веломастера Петрова, опускаю тягу на несколько милиметров пониже. Рядом Гончаров смазывает из масленки цепь. Решаю смазать свою и я.

Время приближается к восьми, пора отправляться на завтрак. Загружаем баулы на багажники и переходим на другую сторону шоссе к придорожной столовой. На завтрак только сладкий чай с хлебом-лепешкой. Остального в такую рань еще нет. В восемь тридцать трогаемся в путь. День достаточно теплый, солнечный, хотя и ветренный. Старое, с растрескавшимся асфальтом шоссе начинает круто идти в гору. Едущий впереди Красовский обливается потом, но крепится, из последних сил крутит педали. Однако конца подъему не видно. Минут через двадцать командор слазит с машины и, придерживая за руль свой знаменитый «Пежо» с восемнадцатью скоростями, уныло шествует вперед пешком. Его примеру следует Шклянник, Корягин и великий велогонщик Петров. Только Осипов, Гончаров и я продолжаем упрямо ехать в гору.

На вершине я схожу с велосипеда, поджидая отставших пешеходов. Солнце уже в зените. Чтобы не обгорать, нахлобучиваю шапочку на уши и надеваю черную трикотажную рубаху с рукавами. Остальные едут в белых, но у меня такой нет. Как лекарь начинаю беспокоиться о состоянии членов команды. В прежних горных походах позади группы всегда полагалось для страховки идти наиболее сильным спортсменам. А тут с маститыми гонщиками – все наоборот. Каждый, думает лишь о себе. Первым догоняет меня Красовский. Он чувствует себя скверно. Непривычная крутизна полностью вымотала его. Впервые командор просит других не торопиться. Прозрачно намекает, что поход под угрозой. Последним плетется в разбитых, полуразвалившихся велотуфлях, с торчащими впереди шипами, Николай Иванович.

Катиться с горы вниз гораздо веселей, однако теперь все экономят силы, особенно на очередных подъемах. Темп движения значительно снижается. Вскоре нас обгоняет новая машина ГАИ. Впереди по маршруту лежит селение Маразы, до него по карте остается несколько километров. Недавно заступившие на смену милиционеры сопровождения что-то кричат нам и лихо уносятся вперед. Не поняв их намерений, мы, учитывая скудость завтрака, спрашиваем у прохожмх, где ближайшая столовая, и сворачиваем к указанному зданию. Нас неплохо кормят. Такие клиенты здесь редкость. По счету проедаем сорок пять рублей на всех. Достаем свои кошельки. Но Красовский предупреждающе поднимает вверх руку.

- Позвольте мне разок заплатить за команду! – просит он.

Мы охотно соглашаемся. В этот момент подъезжают потерявшие нас милиционеры. Оказывается они ждали группу в другой более солидной столовой. Приходится взаимно извиняться. Хороший обед с пивом приободрил всех. Георгий Антонович предлагает выбраться за поселок и немного отдохнуть на природе. У окраины городка растут молодые насаждения елок. Здесь же на дороге пост ГАИ. Останавливаемся в тени деревьев. Только успеваем растянуться на зеленой лужайке – подкатывают машины с высоким начальством.

- Я прэдсэдатэл мэстного райсовэта, - обращается к Красовскому черноусый азербайджанец. – Проститэ за промашку со столовой, эсли останэтэсь у нас до завтра, обэщаю достойно о вас позаботится.

Однако в этот момент из «Волги», подъехавшей с другой стороны дороги, к нам подходят два солидных немолодых человека в цветных галстуках.

- Мы инсрукторы шемахинского горкома, - вежливо представляются они. – Шемахи – бывшая древняя столица Азербайджана. Наш город уже оповещен и с нетерпеньем ждет смелых и мудрых борцов за мир. До города осталось всего 35 километров. Все подготовлено к встрече дорогих русских аксакалов!

Устоять против таких аргументов трудно. Командор дает команду собираться в дорогу. Гончаров подгоняет всех побыстрей увязывать вещи, чтобы успеть до темноты добрасься до Шемахи. Инструкторы предлагают довезти тяжелые баулы на горкомовской машине. Петров и Осипов поспешно тащат свои пожитки к черной волге. Но их акцию быстро пресекает Красовский. Он возмущен до глубины души. Громко срамит малодушных и категорически требует везти груз самим. Посрамленные «смелые и мудрые» неохотно покидают тенистую лужайку и, ворча на спесивый «генералитет», неторопливо садятся на велосипеды. 

Оба Георгия уже мчатся за милицейской машиной далеко впереди. Остальные тянутся следом на почтительном расстоянии друг от друга. Лишь Корягин все еще возится со своим несговорчивым багажником, который при каждом удобном случае он пытается модернизировать. Я тоже замешкался с увязкой баула, куда, как на зло, не сразу засунешь папки с командной документацией, а на остановках обычно их приходится доставать для командора то одну, то другую. Наконец трогаемся и мы с Борисом. Дорога долгое время идет под уклон, можно почти не вертеть педали, иногда попадаются крутые спуски, на поворотах приходится резко притормаживать. Но километров через пятнадцать опять начинается подъем. Крутизна постепенно нарастает. Изредка грузовые машины медленно обгоняют нас, натужно урча моторами.

Впереди выростает огромная покатая, лысая гора. Ехать дальше невозможно. Все слезают с велосипедов и идут пешком. Я догоняю Петрова и Шклянника. Оборачиваюсь назад, шоссе просматривается отсюда на много киломеоров. Отставшего еще раньше Корягина на нем не видно. Положение врача обязывает. Я волнуюсь. Не случилось ли чего? Предлагаю ребятам подождать товарища. Петров делает вид, что не слышит, продолжая грузно топать в своих растрескавшихся велотуфлях с металическими шипами. Степан останавливается. Вокруг дикий горный пейзаж. Предусмотрительный белорус достает из передней сумки маленькую «Смену» и начинает фотографировать азербайджанскую природу. Потом запечатлеваем на пленку друг друга. Корягина все не видно.

- Не люблю военных! Даже отставников, а тем более полковников, - признается вдруг Степа, усаживаясь на обочине. – Но Борис малый добрый, Просто ему не везет, То руку поранил, то какие-нибудь неполадки с велосипедом. Лучше бы он не брал этой казенной машины в спрткомитете, на своей-то старой надежнее было бы ехать.

Я подсаживаюсь рядом, разминаю усталые, гудящие мышцы ног. Мы ждем еще минут тридцать. Я уже собираюсь снимать свой баул, чтобы спускаться на пустом велосипеде с горы на поиски Корягина. Но тут, на дороге, наконец, показывается тяжело дышащий, взмыленный Борис.

- На спуске отказал передний тормоз, - переводя дух, объясняет он. – Рассыпался, подлый! Еле детали собрал.

- Как же ты! Не полетел? – Сочувствуя, спрашивает Степа.

- С трудом кое-как удержался, а то бы костей не сосчитать, - отзывается тот.

Катя тяжело нагруженные велосипеды, мы пешком торопливо поднимаемся в гору. На вершине перевала нас поджидают остальные. Расспрашивают, что случилось. Объясняем. До Шемахи уже недалеко. Шоссе снова идет под уклон. Впереди видны постройки городского типа. Милиционеры, из машины сопровождения, предупреждают о том, что через пару километров нас будут торжественно встречать. Красовский дает команду одеть парадную форму. Облачаемся в голубые майки с голубем. Один из гаишников, поглядывая на наши белые шорты, скептически качает головой. Командор недоуменно вскидывает брови.

- Что-нибудь не так? – Интересуется он.

- В коротких штанишках, - с улыбкой принимается объяснять блюститель закона. - Здесь, у нас, взрослым людям ходить не принято.

Вняв совету знатока местных порядков, достаем спортивные брюки или трикотажные штаны, у кого - что есть, и, надев их сверху на шорты, едем в город. На широкой асфальтированной площадке у высокой стеллы на окраине бывшей столицы – толпа встречающих. Человек сто шемахинцев с цветами и белыми бумажными флажками весело приветствует наше появление. Видно – идея о белой волне мира, которую так горячо пропагандирует командор, уже докатилась сюда. У края дороги четверо здоровенных усатых музыкантов, одетых в черные брюки и пиджаки, двое с бубнами, двое с дудочками, довольно слаженно исполняют восточную мелодию.

Под дружную овацию и громкие возгласы мы торжественно въезжаем на площадку и подкатываем к девушкам, стоящим у обелиска с огромными подносами в руках. Женщины в ярких национальных одеждах. На подносах хрустальные графины и бокалы на высоких ножках. По традиции нас, как уважаемых, почетных гостей, угощают шербетом. С наслаждением выпиваем по нескольку бокалов сладкого, прохладного, золотистего напитка, источающего тонкий аромат меда. Сердечно благодарим встречающих за оказанную честь. Ставим  велосипеды у невысокой каменной стенки. Горожане окружают нас, жмут руки, восторженно похлопывают по плечам, темпераментно проявляя подлинно кавказкое гостеприимство.

То ли от чудодейственного шербета, то ли от радости, что дорожные трудности позади, мы забываем недавнюю усталость и, под веселые звуки бубнов и дудочек, пускаемся в пляс вместе с любезными хозяевами. Тут всех неожиданно покоряет Сева Осипов. Он идет в лихую присядку и начинает выделывать такие танцевальные па, что могли бы позавидовать и настоящие профессионалы. В довершение общего ликования к площадке с обелиском подъезжают несколько автобусов со школьниками. Оказывается, ребят с утра еще освободили от уроков по случаю встречи почтенных и необычных русских аксакалов, едущих на велосипедах  в далекую Африку - аж до самого Нила. Дети охотно принимают участие в праздничном событии, подносят нам цветы, пироженые и конфеты.

Затем на велосипедах, увешанных цветами, мы едем в пригородное зеркальное кафе, где ждет ужин с ягодным пловом, шашлыками, зеленью, белым и красным вином. Сам секретарь горкома Инкаберов, красивый, сравнительно молодой еще мужчина, руководит застольем. Он заботливо потчует нас всевозможными яствами и редкими сортами вин. Вспоминая Пушкинскую сказку о Шамаханской царевне, я с аппетитом ем таящий во рту душистый плов и смакую незнакомое, терпкое не вкус вино. Один из встречавших нас инструкторов, сидящий рядом, рассказывает о своем городе.

- Шемахи не раз разрушали сильные землятресения,- глядя в рюмку, говорит он. – Последнее крупное было в 1902 году. Из-за этого и перенесли столицу Азербайджана в Баку.

- Вы прекрасно говорите по русски, - делаю я ему комплемент. – Нет ни малейшего акцента!

- Не удивительно, - отзывается сосед. – Семья долгое время жила в Свердловске. Я учился там в школе и даже кончил вуз. Вообще-то мои родители родом из Карабаха. Сейчас, к сожалению, его снова пытаются захватить охамевшие армяне.

- А что растет тут, в ваших краях? – Вспомнив совет командора, интересуюсь я, стараясь увести разговор от опасной темы.

- О, у нас превосходные виноградники. Делаем отличные марочные вина, - оживляется собеседник, подливая в бокалы. – И хлопок выращиваем. Есть много хозяйств, специализирующихся на производстве фруктов и овощей. Вообще-то в районе двенадцать зон с разными климатическими условиями. Природа богатейшая! Практически здесь имеется все: и нефть, и газ, и электростанция.

Застолье продолжается довольно долго. В сумерках, чуть живые от съеденного и выпитого, мы с трудом добираемся до главной шемахинской гостиницы – самого высокого девятиэтажного здания. Составив велосипеды в одной из комнат внизу, поднимаемся на лифте на последний этаж, где получаем вполне приличные номера. Нас, впрочем, тут же предупреждают, что вода, и то холодная, будет лишь с 7.30 до 8 часов. Света в туалетах нет, лампочки – большой дефицит. Но мы, смертельно усталые, рады и этому. После ночи, проведенной на полу под разбитым окном, обычная гостиничная койка, кажется царственным ложем.

Утром, успев уловить воду для умывания, мы любуемся из окон необычным видом, раскинувшегося внизу города. Он лежит перед нами, как на ладони, на зеленой холмистой равнине. Дома почти все одноэтажные. Трех-четырехэтажные здания можно пересчитать по пальцам. Понимаем – это по соображениям сейсмической безопасности и невольно поеживаемся на своей небезопасной девятиэтажной высоте. Среди зданий выделяется в центре крупное куполообразное сооружение.

- Неужели планетарий? – Удивляюсь я.

- Универсам! – Безошибочно определяет Шклянник. – Надо бы сбегать! Посмотреть – что еще есть в продаже.

- Даже если что и купишь. Как повезешь? - Усмехается Осипов. – Твои торбы уже скоро спицы протрут.

- Ничего! До Тбилиси недалеко! Оттуда можно отослать домой посылкой, - задумчиво говорит Степа.

Однако – время спускаться вниз. Небольшим автобувом нас везут в ресторан на завтрак. Потом – в горсовет на встречу с местным активом. В просторном зале собрались партийное руководство, газетчики, шемахинская интеллигенция. После обычных приветствий, как всегда, следует знакомство с участниками велопробега. Каждый сам представляет себя. Командор просит сидящего с краю Севу начать первым.

- Только, пожалуйста, покороче, - тихо предупреждает Георгий Антонович.

Тот понимающе кивает и, поднявшись с места, четко произносит.

- Всеволод Осипов – ветеран автомобильной промышленности из Нижнего Новгорода. 65 лет. В молодости занимался атлетикой и боксом. Теперь вот на пенсии – занимаюсь велотуризмом.

Закончив краткое выступление, Сева скромно опускается на стул.

- И, к тому же, замечательный танцор, - с улыбкой добавляет ведущий собрание секретарь горкома. – Сам видел! Можете мне поверить!

По залу прокатывается волна одобрения. Вторым выступает старейший участник похода. Он говорит медленно, заикаясь, чуть растягивая слова.

- Николай Петров, 1911 года рождения из Петрограда. В войну блокадник, дистрофик, токарь оборонного завода. Двадцать восемь раз был рекордсменом страны по конькам и велосипеду. Сейчас чемпион в велогонках среди ветеранов.

Вслед за Петровым представляются остальные. После разговоров о целях и задачах велопробега, начинается обсуждение злободневного национального вопроса. Острая тема задевает всех за живое. Недостатка в ораторах нет. Выступающие бойко сменяют друг друга.

Один убежденно доказывает, что конфликт начала Армения, изгнав полмиллиона азербайджанцев, так что тысячи бездомных, голодных беженцев, потеряв кров и имущество, наводнили Баку, Сумгаит и другие города их республики, что и вызвало трагические инциденты.

Второй клеймит подстрекателей из-за рубежа, негодуя на американских сионистов. Не зря те тратят доллары на пропаганду, снабжая армян оружием и натравливая на соседей, чтобы развалить Советский Союз, мешающий им стать монопольными владыками мира. Кто, как не они, покрыли всю землю военными базами с ядерным оружием. А теперь лихорадочно строят их и в космосе.

Третий обвиняет во всем богатых армян Карабаха, затеявштх смуту с отделением, ради подачек из-за границы. Сами-то, алчные дельцы, заварив кашу, во-время смылись, а беднякам приходится расплачиваться за их кровавые злодеяния. С места вдруг поднимается пожилая азербайджанка. Со слезами на глазах она начинает взволнованно рассказывать:

- Раньше на территории района было семь больших армянских сел и жили всегда без вражды, выбирали трех секретарей райкрма азербайджанца, армянина и русского, А сейчас, бросив все, армяне уехали, остались лишь отдельные женщины, жены азербайджанцев. Брошенные участки в запустении. Без труда земля плодородить не станет. Кому это выгодно?

Женщина в упор смотрит на нас, словно требуя ответа, и с горечью продолжает.

- У меня, например, ближайшая подруга – армянка. С детства мы росли и дружили вместе. А теперь Каринэ вынуждена уехать. Мается на старости по чужим углам. Пишет, вернулась бы в родные края, да боится – прибъют, как убили ее единственного сына.

Повествуя о бедах, обрушившихся на них за последние годы, все выступающие, впрочем, единодушно считают Карабах исконной азербайджанской территорией и заявляют о решимости не допустить расчленения своей республики. Разобраться в запутанных перепетиях межнациональных проблем, столь бурно волнующих гостеприимных шемахинцев, не легко. Распутать этот исторически сложившийся узел может только будущее. Но мы-то понимаем и то, что само будущее сейчас под угрозой. Экологическая катастрофа реально нависает над Землей. Главная цель велопохода и состоит в том, чтобы побудить людей задуматься о спасении планеты, о сохранении ее для будущих потомков.

Красовский решительно встает со своего места. Ведущий представляет ему слово. Командор с жаром говорит о том, что самое важное сейчас это научиться мыслить по новому.

- Надо перестать, наконец, делить людей на «хороших» – своих и «плохих» - чужих. Жизнь богаче таких умопостроений. История показывает, что враждовавшие прежде народы могут прекрасно жить вместе и плодотворно сотрудничать. Ведь то, что сближает, всегда важнее того, что разделяет. - он приводит на этот счет французскую поговорку. – «Стены, разделяющие людей, не поднимаются до небес!» Достаточно достичь известной высоты сознания, чтобы искусственно возведенные перегородки – козни, раздоры, перестали мешать нормальному общению. В этом и заключается новое мышление. Оно теперь крайне необходимо для мирного решения проблем и конфликтов современного мира. Именно такая «перестройка» в умах – важнейший фактор в улучшении общества и залог выживания для всего человечества

Георгий Антонович сегодня в ударе. Он продолжает образно излагать идеи нового гуманизма, которые неутомимо пропагандирует уже двадцать лет. Его искренняя, ярко эмоциональная речь встречает понимание. Слова вроде бы все знакомые, не раз слышанные по радио и с экранов телевизоров, но в устах седовласого борца за мир, исколесившего на велосипеде десятки стран, они звучат особенно убедительно. Зал дружно аплодирует. Сидящие в президиуме растроганно пожимают оратору руку. Встреча заканчивается, так как у нас запланирована на этот день еще большая программа. Шемахинцы тепло прощаются с нами.

На том же автобусе едем осматривать местные достопримечательности. Посещаем музей Великой Отечественной войны. Юный экскурсовод, девушка лет семнадцати, знакомит с экспонатами, показывает стенды с личными вещами и оружием героев-земляков, участников битв под Сталинградом, на Курской дуге, в предгорьях Закавказья. В фойе к нам подходит азербайджанец в новеньком мундире с погонами подполковника на плечах.

- Тут рядом расположен и наш военкомат. Если хотите - познакомлю со своим небольшим хозяйством, - любезно предлагает он.

Мы не возражаем. Подполковник проводит нас по коридорам и комнатам своего учреждения, подробно рассказывая о постановке военного дела и подготовке допризывников. Он объясняет, как действует сигнализация, радиосвязь с соседними районами, охотно демонстрирует современное штабное оборудование. Тренирующиеся за пультами младшие офицеры встают при нашем появлении и по военному отдают честь.

Посетив музей и военкомат, едем по крутой горной дороге километров за двадцать пять в Шемахинскую астрофизическую обсерваторию. Там целый научный городок – десятка два кирпичных жилых зданий и несколько огромных куполообразных сооружений. Здесь работают и зарубежные ученые. Знакомимся с хозяйством астрономов. Осматривая зеркальный телескоп с двухметровой линзой, с интересом слушаем объяснения специалистов. Все здорово. Но автобусная прогулка по крутому серпантину изрядно нас вымотала, а предстоит еще нелегкий путь до Агсу.

После возвращения и плотного ресторанного обеда, вместо отдыха, опять седлаем велосипеды. Ехать, с тяжело нагруженными баулами и набитыми до отказа животами, трудно даже по ровной дороге, а тут горы. То и дело останавливаемся, чтобы перевести дух. Местность вокруг, как нарочно, сказочно красива; сады, виноградники, буйная весенняя зелень. Погода теплая. Солнечно, но не жарко. Чуть ощутимый, легкий ветерок ласкает лица.

Командор впереди еле плетется, лишь на спусках увеличивая скорость. Но никто не обгоняет его. Все экономят силы. Часа три крутим колеса, поднимаясь на Агсунский перевал.

- Ровно тридцать лет назад, когда я проезжал здесь впервые, лесов и садов не было и в помине! – Вспоминая, говорит Гончаров. – Вершины холмов тогда серели вокруг голыми  скалами.

- И долго еще нам подниматься так в гору? – Спрашивает Корягин.

- Скоро уже Агсунский перевал. – Отвечает Георгий Федорович и вдруг резко сворачивает в сторону небольшой беседки, стоящей на обочине дороги. – Смотри ка! Цела ведь! Я ночевал тут еще совсем молодым, только одел в ту пору офицерские погоны.

Вскоре, наконец, начинается долгожданный спуск. Все веселеют. Забыв усталость, лихо мчимся вперед. Вдали у подножия горы уже виднеется город. Внезапно на повороте дороги вырастает пост ГАИ, в современном ярко раскрашенном фонаре из стекла, фанеры и металла. Автоматически притормаживаем. Милиционер улыбаясь, высовывается из будки, показывая пальцем куда-то вниз. Оттуда доносятся звонкие детские голоса, слышатся звуки музыки.

- Ждут вас! – Весело кивает постовой.

Мы не верим собственным ушам. Но на всякий случай останавливаемся и надеваем парадные майки с голубем и темные брюки. Через пару поворотов, действительно, видим широкую площадку, не ней легковые автомобили, автобусы, грузовик, толпа детей и взрослых. Догадываемся – нас решили встретить на границе района. Под гул приветственных возгласов и дружные рукоплескания подъезжаем ближе. Опять море цветов, подносы с щербетом, музыканты с дудочками. Только на этот раз угощают школьницы в белых форменных блузках и синих юбочках. Шербет не золотистый, а пунцово-красного цвета, но не менее вкусный и ароматный, слегка пахнет гречичным медом.

Я с наслаждением выпиваю два бокала, прислоняю велосипед к борту автобуса. Начинаются пляски, короткий импровизированный митинг. Между прочим узнаем, что до Агсу еще четырнадцать километров очень опасного, необычайно крутого спуска. На двух колесах здесь никто не ездит. Нам заботливо предлагают сесть в машины. Для наших велосипедов приготовлен специальный грузовик. Но мы гордо отказываемся. «Доберемся сами!» Впереди еще пять тысяч километров – горы Турции, Сирии, Ливана. Не пристало пасовать перед трудностями почти в самом начале пути. Только Петров поддается уговорам - позволяет взять у себя часть груза. Два из четырех его контейнеров, те что свисают у заднего колеса, переносят в багажник горкомовской Волги.

Начинаем осторожно спускаться в долину. Шоссе змеится сплошным серпантином. Резко скрипят тормоза. Движемся сперва медленно. Потом постепенно набираем скорость. Один командор на своем «Пежо» по обыкновению притормаживает всю дорогу, отстав на целый километр. Наконец трудный участок спуска позади. На окраине города нас приглашают в ресторан. Здесь уже накрыт стол на пятнадцать человек. На блюдах мясо трех видов, сыры, яблоки, апельсины, пунцовые помидоры, огурцы, зелень. Кроме белых и красных вин – шампанское и водка.

- Похоже, агсунцы решили перещеголять шемахинцев, - поглаживает живот Шклянник.

- Если и дальше так пойдет, похудеть тебе, Степа, не удастся, - сочувствует ему Сева.

- Настоящее соцсоревнование по гостеприимству! – Смеется Корягин.

Принимает нас второй секретарь Агсу, плотный мужчина средних лет, с сединой в висках, при голстуке. Рядом сидят милиционеры ГАИ, из нашего сопровождения. Они пьют рюмками только водку. Предлагают ее и нам. Но мы предпочитаем шампанское и вина, их разливают в огромные фужеры.

- Особенно не увлекайтесь, друзья, - еще ехать по городу, - озабоченно предупреждает Георгий Антоныч.

Мы и сами помним – с каким трудом добирались после вчерашнего застолья до Шемахинской гостиницы. Однако не отведать мяса трех видов, разных сыров и не попробовать местных вин – свыше наших сил. Да и любезных хозяев обижать не годится.

- О поездке на велосипедах - не тревожтесь! Вас разместят тут совсем рядом, - успокаивает нас один из милиционеров.

- В крайнем случае, чтобы не падать с ног, выпейте стаканчик чая, - знающе добавляет другой. – Сразу весь хмель, как рукой снимет!

После славного ужина и разговоров о мире с добрыми агсунцами, уже в полной темноте, нас провожают на соседнюю улицу в небольшой одноэтажный особняк. Дом в саду обнесен ажурной металлической оградой. В просторных комнатах-залах на полах повсюду лежат толстенные ковры, в коридоре ковровые дорожки, широкие кровати застланы шелковыми цветастыми покрывалами, на удобных столиках бутылки с минеральной водой и стаканы на красивом подносе. В светлом застекленном холле стоит большой биллиард. Оказывается – это гостиница для самого высокого руководства. Мы польщены. Закатываем велосипеды на кухню-веранду, хотя нас предупреждают, что их можно оставить и у крыльца, так как двор и сад надежно охраняются. Мы со Степой выбираем угловую комнату рядом с верандой, подальше от «генералов».

- Ничего себе - устроились партократы! – Пробуя мягкую постель с белоснежными накрахмаленными простынями, смеется Шклянник. – Пожалуй, здесь и я обзавелся бы партбилетом.

- А что – в ваших краях начальство живет поскромнее? – Интересуюсь я.

- Да нет, воруют и у нас не хуже, - отзывается тот. – Но тут – и не скрывают! Действуют в открытую! Видно, чувствуют свое положение прочнее.

- В этом ты прав, - соглашаюсь я. – Восточные традиции меньше подвержены капризам современных перестроек.

- От того, что внешний быт у панов меняется, холопам жить легче не становится, - глубокомысленно изрекает Степа.

Поболтав еще о том, о сем, мы крепко засыпаем. Утром долго плещемся под горячим душем, расположенном в другом конце здания. Как и все - стираем парадные майки, вешаем их сушить на веревках в предбаннике. В центре холла у биллиарда на мягком стуле, обитом парчевой тканью, спокойно трудится Петров. Перед ним на ковре лежит автомобильная покрышка. Перочинным ножом он вырезает из нее ровные четырехугольные полоски резины для велосипедных тормозных колодок.

Я исподволь наблюдаю за деятельным чемпионом. Уже прошел слух, что покрышку по его просьбе где-то раздобыл горкомовский шофер, подвозивший на своей машине два его контейнера. Николай Иванович так увлекся полезной работой, что не замечает командора, стоящего за спиной. Между тем, тому стало тоже известно о хлопотах шофера и самого секретаря, обзвонивших все соседние гаражи, в поисках лишней покрышки. Резина для легковых машин здесь в большом дефиците.

- Опять вы за свое! Кажется – мы договорились! Без моего ведома ни у кого, ничего – не выпрашивать, - громко, чтобы расслышал глуховатый, когда ему надо, рекордсмен, произносит Красовский. – Ведь вы подписывали условия для участия в команде? Или вам их не показывали?

Георгий Антонович обращает взор свой на Гончарова. Тот пожимает плечами.

- Как же не показывал. Могу принести бумагу с его росписью, все ознакомлены.

- Да я не просил, - смущенно оправдывается Петров. – Просто обмолвился: «неплохо бы достать» – они и притащили.

- Чтобы больше этого не было! И покрасте раму велосипеда. Не на барахолку едем! – Командор, с трудом сдерживая гнев, раздраженно машет рукой и идет бриться в душевую.

Николай Иванович поспешно укатывает злополучную покрышку с глаз долой, куда-то во двор. Позавтракав в ресторане неподалеку, переходим в здание напротив, где собирается пресс-конференция. Народу поменьше чем в Шемахи, но за столом президиума – председатель горсовета и второй секретарь горкома. В зале человек тридцать молодежи.

Красовский рассказывает, как в детстве родители увезли его из России и 67 лет он не мог вернуться на родину. Работал шофером, директором турбазы у моря, журналистом. В последнее время издает в Париже небольшую газету «Новый гуманизм» и двадцать лет активно участвует в миротворческом движении, используя средства народной дипломатии.

Потом представляется Гончаров.

- У меня это 48 велопутешествие. – говорит Георгий Федорович. - В Закавказье от Еревана до Баку я проходил с шестьдесят первого года раз пять и собственными глазами видел, как меняются ваши края. Там, где раньше были голые скалы и песчаные дюны, теперь гранатовые рощи и виноградники. Даже на Агсунском перевале тридцать лет назад встречались лишь редкие чахлые кустарники, а сейчас он покрыт хорошим лесом и садами.

Собравшиеся в зале одобрительно кивают, соглашаясь с выступающим.

- К сожалению, не везде люди так берегут природу, - продолжает оратор. – В результате осушения Кара-Богаз-Гола в Туркмении ветер поднимает иногда в воздух тысячи тон глауберовой соли, так что на той стороне Каспия, порой невозможно дышать без респираторов. Почти пересохло и погибает Аральское море. Во многих местах, как в Чернобыле, имеются зоны сплошного экологического бедствия.

После Гончарова представляются остальные. С вопросами и ответами происходит некоторая заминка. В отличие от шемахтнцев, выступавших наперебой, здесь никто ни о чем не спрашивает. Говорить приходится нам. Хозяева же только вежливо кивают. Даже острые межнациональные проблемы не вызывают особого оживления. Вроде бы все соглашаются с необходимостью покончить с распрями, однако считают, что в конфликте виноваты одни армяне, а от них самих мало что зависит. Георгий Антонович тщетно пытается расшивелить агсунцев.

- «Много маленьких людей, во многих маленьких местах, действуя даже помалу – могут целиком изменить лик Земли!» – убежденно произносит он слова известной шотландской пословицы.

Против этого никто не возражает. В заключение своей, как всегда яркой образной речи, командор настойчиво подчеркивает значение приоритета общечеловеческих ценностей над личными, групповыми и даже национальными. Заканчивается пресс-конференция довольно быстро. Одни выговорились, другие отмолчались, но все остаются довольны и провожают нас, как добрых друзей

Навьючиваем баулы на багажники и покидаем приветливый Агсу. Впереди нас ждет Геокчай. Дорога постепенно выравнивается. Мы неспеша катим на велосипедах за патрульной машиной, позади машина скорой помощи. Необходимости в таком сопровождении, конечно, нет, но отказываться от него невежливо. О нас проявляют заботу и мы благодарны за это. Асфальтированное шоссе без крутых спусков и подъемов позволяет расслабиться. Вертим педали, не особенно напрягаясь, почти автоматически.

Перебирая в памяти события последних дней, я невольно думаю о буйном плюрализме мнений, царящим в нашем быстро меняющимся обществе, недавно еще казавшемся таким единым и монолитным. Даже в столь маленькой группке, как у нас, намечаются по меньшей мере три совершенно разных подхода к оценке происходящего.

 Первый - можно охарактеризовать, как ортодоксальный. Его представляют Гончаров и Осипов, убежденные члены КПСС, во всем разделяющие идеи Горбачева. На другом полюсе – воинствующие демократы Петров и Корягин. Они ориентируются на Собчака и Ельцина, открыто считая, что все партии лучше, чем правящие 70 лет, проворовавшиеся коммунисты. Представители третьего – беспартийные, как мы со Степой Шклянником, уверенные в том, что любая власть будет обманывать народ и новые кумиры в этом отношении не менее проворны и не чисты на руку, чем старые, потому что хотят жить лучше других, заботясь прежде всего о себе.

Впрочем, привычная медитация и мысленный экскурс в текущую современную политику ничуть не мешают мне вместе со всеми любоваться расстилающимися вокруг чудесными весенними пейзажами. Яркие краски буйной растительности невольно пленяют воображение. Стройные ряды молодых посадок простираются до самого горизонта. Цветет айва, миндаль, красновато-рыжая листва гранатовых деревьев четко выделяется на фоне нежных оттенков зелени. Обмениваясь впечатлениями, мы весело болтаем друг с другом, не забывая держать приличную скорость. Не успеваем как следует устать – узнаем, что сегодняшний маршрут подходит к концу. До Геокчая остается всего шесть километров. Снова неожиданная встреча. Срочно переодеваемся в майки с белым голубем.

На этот раз принимают без музыки и шербета. Извиняются, что не ждали нас так рано. Зато сразу ведут в ресторан. Пообедав, попадаем в приличную гостиницу и получаем возможность часок передохнуть. Потом предлагают баню с парилкой, бассейном и сладким чаем. Это как раз то, о чем все мы мечтали. Пользуемся случаем попариться, очистить тело от дорожной пыли и трудового пота. Отмывшись с мылом в горячей воде, я плюхаюсь в прохладный бассейн и, скрестив ноги в позе лотоса и заложив руки за голову, плаваю, как поплавок, от души наслаждаюсь редкой в нашем положении возможностью.

Позже в редакции местной газеты организуется представительная встреча. Беседуем с работниками горкома, молодежью, общественностью. Солидных размеров тетя Шура из Ростова – ветеран Великой отечественной, рассказывает о трудных годах войны, сплотившей народы Кавказа на отпор фашистским агрессорам. Молодежный вожак – миловидная юная секретарша, говорит о больших спортивных планах, которые пришлось срочно свернуть из-за конфликта разгорающегося в Карабахе. Беседа получается непринужденный, чистосердечный, хотя разговоры о проблемах экологии и попытки командора пропагандировать вселенские идеи нового мышления не встречают особого понимания.

Однако принимают нас, как самых почетных, дорогих гостей. Бакинские телевизионщики неплохо поработали. Слава о нас прокатилась по республике. Вечером мы имеем возможность лишний раз убедиться в этом. Пользуясь свободной минуткой Корягин забежал на переговорный пункт позвонить домой. Возвращается оттуда радостно взволнованный.

- Хоть верте, хоть нет! Даже не заплатил за телефонный разговор! – Возбужденно рассказывает он. – У кассы какой-то азербайджанец насильно сует мне в карман трояк с мелочью и решительно говорит: « Иди, иди дорогой! Сам заплачу! Я тэбя видел по тэлэвизору!» Я пробовал протестовать, но куда там! Не будешь же обижать человека за доброту!

Расстроганные рассказом Бориса, мы испытываем неловкость за свою быстро растущую и пока еще почти не заслуженную популярность. Под влиянием нахлынувших светлых чувств, импульсивный Шклянник дарит Корягину запасной белый картуз, свой-то тот потерял при падении, когда поломался тормоз. А мне Степа достает почти новую белую рубаху, так как у него их несколько. Я искренне рад подарку, потому что ехать в черной жарко, а в майке обгорают руки.

Запасливый белорус переживает лишь за свою полукопченую колбасу. Она начинает явно попахивать. Кормят нас, как на убой, и ему приходится выбрасывать часть домашних припасов, заботливо уложенных на дальнюю дорогу любящей женой.

- Смотри! Как бы и зубровка не протухла! – Кивая на объемистую сумку Степана, где, как мы знаем, хранятся заветная бутыль, подтрунивает Сева Осипов.

- Скоро продам тебе по дешевке! – Огрызается Степа. – Ведь у тебя день рождения на носу! Вот и угостишь нас за свой счет по такому случаю!

Покупать и везти водку Сева не согласен. Подначивая друг друга, они весело препираются. Красовский с Гончаровым заняты иной проблемей. Их волнует, что мы станем делать, привыкнув к подобным приемам и встречам? Впереди – Турция, где команду из России никто не ждет. И уж, конечно, не будет соревнования в гостеприимстве. Но их заботы нас мало тревожат. Куда больше беспокоит каждого вопрос – пустят ли вообще за границу?

На следующий день утром, чтобы выехать пораньше, завтракаем в гостинице. Блины со сметаной, сливки, чай. Некоторое время теряем на работу с фотокорами из местной газеты. Наконец выезжаем из Геокчая на шоссе. Иногда встречаются трудные каменистые подъемы, где приходится идти пешком. Шестьдесят километров одолеваем сравнительно легко, часа за четыре. Оторвавшись от остальных, мы со Степой первыми догоняем умчавшуюся вперед машину сопровождения. Милиционер предупреждает, что за поворотом нас ждут.

Едва успеваем переодется – подъезжают две машины со встречающими из Евлахской эксперементальной школы. Они решили перехватить нас на подступах к Евлаху – крупному райцентру. Все сворачиваем в сторону от шоссе и движемся вслед за черными «Волгами». Дорога - сплошные камни. На одном из поворотов у меня вдруг заклинивает цепь. Я еле успеваю спрыгнуть, чтобы не полететь в канаву. Поднимаю упавший велосипед, оказывается сломался передний переключатель.

Достаю из баула инструменты, начинаю снимать сломанную деталь. Заменить ее нечем. Но можно временно ехать не переключая скоростей. Спешу догнать остальных, Лишь бы не заблудиться в незнакомой местности. К счастью, школа находится недалеко. Подъезжаю к распахнутым воротам. На широком дворе у центрального здания вижу – стоят черные «Волги» и велосипеды. Ставлю там же свою покалеченную машину и захожу в здание школы. Директор и его помошники уже знакомят команду с многоплановым образцово-показательным учебным комбинатом.

- У нас учатся 615 школьников, есть все классы, - рассказывает завуч. – При школе имеется даже детский сад на 150 мест. В нем проходят подготовку дети от четырех до шести лет.

Нас ведут по прекрасно оборудрванному зданию. Здесь и блок для взрослых ребят, где их учат водить машины, чинить и пользоваться агротехникой разных видов, и швейный блок с самыми современными машинками для раскроя ткани и пошива нижней и верхней одежды, чем занимаются девочки, и просторный зал с радиоаппаратурой, и целый агрокомплекс с фруктовыми деревьями и огромными парниками, для выращивания ранних овощей и фруктов. Особенно поражают апельсиновые деревья и лимонные кусты, с гигантскими плодами по полтора-два килограмма весом. Под ветки поставлены подпорки, с трудом удерживающие такой необычайный груз.

Осмотр опытно-показательного школьного хозяйства завершается в тенистом саду, где уже накрыт длинный стол с дасятком сортов варенья из малины, черники, айвы и других растений, выпестованных местными садоводами. Класс будущих кулинаров и поваров организует к чаю печенья и конфеты своего производства. Кроме чая на столе появляются марочные вина и гостеприимные хозяева наперебой потчуют нас, предлагая продегустироваить отменные напитки в сочетании с сочными плодами и кондитерскими изделиями. Мирно течет дружеская беседа.

Изрядно отяжелев от дегустации и проб, я с трудом поднимаюсь из-за стола, мечтая о том, как бы поскорей добраться до койки, но тут узнаю, что это лишь легкий перекус, а обедать предстоит где-то неподалеку возле плотины Ширванского канала. Там нас уже ждут высокочтимые шефы школы – районное руководство во главе с председателем горсовета или, выражаясь по-новому, с мэром Евлаха.

- Ты как? Жив еще? – Держась за живот, охает Шклянник. – Надо, действительно, стать йогом, чтоб выдерживать такие застолья!

- Да! Труд - непосильный для простых смертных, - смеюсь я. - Особенно для физкультурников. Но коль взялся за гуж – не говори, что не дюж!

- Отступать все равно поздно, - то ли в шутку, то ли всерьез, вздыхает Степа. - Чтобы пустили за бугор – надо терпеть.

Мы плетемся вслед за всеми по тенистым аллеям, обсаженным фруктовыми и декоративными растениями. Вскоре выходим к могучему водопаду. С одного конца его начинается широкий канал, с другого - огромное водохранилище.

- Здесь электростанция, дамбы, система сливных шлюзов, - показывает рукой, сопровождающий нас директор школы. – Все это входит в единый комплекс, снабжающий энергией близлежащие районы. А искусственное море простирается к горизонту до самого Кировобада.

Директор продолжает увлеченно рассказывать о своем учебно-эксперементальном центре, оснащенном современной техникой.

- Откуда у вас средства на дорогостоящее заграничное оборудование? – Интересуется Красовский.

- Большую часть денег дает пришкольное хозяйство, - отвечает тот. – Плантации гранатовых посадок и других фруктовых деревьев у нас высокорентабильные и приносят солидные доходы. И воды для полива вполне хватает. Конечно, не малую роль играет и личная инициатива. Ведь все мы заинтересованы в хорошем воспитании детей.

На широкой смотровой площадке у самого водопада накрыт великолепный стол. Нас приглашают занять места. Я сажусь напротив командора и мэра. Справа симпатичная женщина средних лет, Светлана Юсуповна – второй секретарь горкома. Слева одна из помошниц директора школы. Опять начинаются тосты в честь гостей и хозяев, взаимные пожелания счастья, здоровья, успехов. Коньяк, шампанское и вина сопровождают блюда, подносимые официантами, обслуживающими трапезу.

После школьно-дидактической тематики разговоры переходят на политику. Председатель горсовета и Красовский состязаются в красноречии. Их беседа захватывает меня. Идет обсуждение глобальных земных проблем, сложных международных дел и злободневных национальных вопросов. К удивлению, я узнаю много нового. Оказывается - здесь проходит граница Карабаха, не горного, а восточного, и это одна из самых плодородных зон, с богатейшими виноградниками, гранатовыми, апельсиновыми и мандариновыми садами.

Впрочем, несмотря на чудесные возбуждающие напитки и интересные, полезные разговоры, восмидесятилетний Петров вскоре явно начинает клевать носом, да и все мы с трудом боремся с одолевающей после нелегкой дороги дремотой. Заметив это, радушные хозяева предлагают минут на сорок прервать трапезу, немного размяться, погулять по дамбе и саду, расположенному вдоль канала.

Мы охотно принимаем предложение и расходимся кто-куда. Я иду в заросли кустарника подальше от народа, нахожу маленькую полянку и, с наслаждением растягиваюсь на траве в позе полного расслабления. По йоговской терминологии ее почему-то называют «мертвой», хотя, по моему, тут куда уместней было бы слово «оживляющая». И, действительно, минут двадцать такого отдыха позволяют сбросить усталось и восстановить биоэнергетику. Через полчаса я возвращаюсь к столу с ощущением бодрости и комфорта.

Третий раунд застолья проходит под руководством главного редактора местной газеты. Он умеет искусстно создать и поддерживать веселое настроение. Серьезные разговоры опытный томада чередует с забавными историями, шутками, анекдотами. Ему удается расшевелить компанию. Женщины исполняют несколько азербайджанских песен и просят спеть что-нибудь русское. Сева запевает «Ермака», мы дружно подхватываем. Потом кто-то начинает – «Славное море, священный Байкал». После коньяка с шампанским такое пение не оставляет и следа от сонливости. Подпевает даже Николай Иванович.

Томада в очередной раз просит наполнить бокалы. Выдержав паузу, он предлагает выпить за здоровье дам. Мужчины принимаются наперебой славословить лучшую половину рода человеческого. Я говорю какие-то комплементы своим соседкам. Светлана Юсуповна мило улыбается. По матери она русская, училась на филфаке и очень любит поэзию. Учитывая, что ее имя происходит от слова «свет», я негромко декламирую ей сочиненные когда-то стихи на тему о свете:

                       «Любовь любить велящая любимым,

                         Будь светочем для нас неугасимым,

                         Что щедрый дар душе дарит,

                         Пусть ярче в сердце он горит.

                                     Мы рождены, чтобы за Свет сражаться,

                                     Кто-ж светом хочет только наслаждаться,

                                     Не с нами тот, он не сумеет драться,

                                     Им тотчас станет тьма питаться.

                         А мы хотим все больше Света

                         И будем биться с тьмой за это!

                         Нам высшее наслажденье –

                         За Свет – сраженье!…

Увлекшись, я не сразу замечаю тишину, воцарившуюся за столом, но скоро спохватываюсь – что слушают мое стихотворчество не только соседки. Это охлаждает пыл, подогретый винными парами, и заставляет меня смущенно умолкнуть. Светлана Юсуповна заинтригованно спрашивант – чье это произведенье. Почему-то она – специалист по русской поэзии, с ним не знакома. Я ссылаюсь на Данте, тем более, что некоторые строфы действительно имеют связь с «Божественной Комедией», которую я в юные годы пробовал переводить с итальянского. Внезапно литературную беседу прерывают крупные капли дождя из темной тучи, закрывшей большую часть неба.

Мы поспешно возвращаемся на школьный двор. Там уже стоит грузовик. Грузим свои велосипеды на борт машины, залезаем туда сами, и, укрывшись брезентом, едем на горкомовскую дачу вслед за черными «Волгами». Минут через двадцать нас подвозят к невысокому двухэтажному строению в центое огромного парка, обнесенного металической оградой. С внешней стороны здание ничем не примечательно. В заднем его конце сплошная стена без окон, что придает сооружению немного мрачноватый вид. Но, войдя внутрь, мы попадаем в роскошные аппартаменты с мягкими коврами, обитыми цветной тканью диванами, креслами, парчевыми гардинами, удобными тумбочками, полированными столами.

Десяток комнат, небольшой зал с холлом и кухня со вкусом обставлены дорогой мебелью. Однако особое впечатление производит на всех просторный глубокий бассейн у тыльной стены. Там же душевые и настоящая сауна. В выложенном изразцовым голубым кафелем бассейне слегка подогретая вода. Оставив велосипеды в коридоре, мы располагаемся со всеми удобствами, кому где нравится. Потом я вожусь со своей машиной, ремонтируя сломанный переключатель с помошью плоскогубцев и молотка. Собираюсь идти, как и остальные, под душ, но тут слышу взволнованный голос Шклянника.

- Кажется, сегодня нас решили совсем добить! – Объявляет он, растираясь махровым полотенцем. – Опять приглашают к столу! Теперь на ужин!

- Неужели четвертый раунд застолья? - С тревогой спрашиваю я.

- Похуже чем в бою на ринге, - кивает он.

Приходится наспех мыть руки и переодеваться в сухое, так как под дождем нас изрядно вымочило. Устало плетусь в стловый зал, откуда доносятся резкие шашлычные ароматы. С беспокоством размышляю о возможностях своего желудка. Выдержать без привычки такую нагрузку на пищеварительный тракт непросто даже закаленному гурману. Мне же, йогу, почти пятнадцать лет не бравшему в рот мясного, вдвойне тяжело. Но пасовать перед такими трудностями не пристало. Впереди дальний путь. Может случиться, что лишний жирок на пузе и не помешает. Лишь бы теперь серьезно не заболеть от обжорства.

За столом командор с мэром уже продолжают прерванный дождем разговор о международном законодательстве. Георгий Антонович доказывает, что это единственный и возможно последний шанс, который предоставляет нам история, и если своевременно не воспользоваться им, то Земля и человечество - обречены. Мэр Евлаха мерно покачивает головой, спокойно выслушивая приводимые доводы, но выражает сомнение в возможности реального установления такого законодательства в ближайшее время. Его сомнения кажутся мне оправданными. Томада подливает в рюмки собеседников коньяк, следя, чтобы на столе не было пустых блюд и бутылок. К моему удивлению четвертый тур застолья все мы выдерживаем довольно бодро.

Наконец, хозяева покидают нас и мы плюхаемся в постели. Все так измотаны, что на сауну и бассейн практически нет сил. Утром меня будят соловьиные трели. Одна из пичуг, сидя на ветке, громко упражняется в певческом искусстве, у распахнутого настеж окна. Гончаров с Корягиным успели уже побывать в сауне и плещутся в бассейне. Я срочно присоединяюсь к ним. На столе в холле стоят огромные блюда с чудесными апельсинами, яблоками, бутербродами и сухофруктами всевозможных сортов. В изящных графинах – соки, а на отдельном подносе дюжина бутылок с минеральными водами.

- Вот, где подлинный божий рай! Вот, где коммунизм! – Восторженно восклицает Степан Шклянник, надкусывая пунцово-красное яблоко.

- И соловьи! Как в настоящем райском саду! – Кивает Сева, аккуратно разрезая на дольки плод спелого апельсина.

- Отсюда и резня, - бреясь безопасной бритвой, глубокомыслонно замечает Борис Корягин. - Кто же отдаст все это без драки! Такое берегут! Такому завидуют! Вот вам и корни всех межнациональных проблем!

Перекусив фруктами, соками и бурербродами, залив фляги минеральной водой, мы уже собираемся выезжать, когда подъезжает мэр Евлаха и начинается второй тур завтрака. Затем любезные хозяева настаивают на том, чтобы каждый из нас взял в дорогу по коробке халвы местного производства. Халва из вафель. пропитанных медом, необычайно сладкая, но тает в жару и требует хорошей упаковки. Приходится опять задерживаиься с выездом. Лишь часов в 10 выбираемся, наконец, из города и тяжело перекормленные едем 30 километров без остановок, мучаясь животами.

На большом зеленом поле, перерытом водообводными каналами, нас останавливают у маленькой чайханы на обочине дороги. Там уже стоят несколько черных  «Волг». Догадываемся – граница нового района. Из чайханы выносят столик, на нем появляются бутылки с шампанским и блюда с апельсинами, яблаками, бисквитами. Мэр Евлаха передает нас «с рук на руки» мэру Кировобада, прибывшему специально встречать гостей. Командор представляет нас. Минут двадцать длится общая беседа под шампанское. Мы узнаем, что Кировобад недавно вернул себе прежнее название и переименован теперь в Гянджу.

Простившись с мэром Евлаха, двигаемся дальше и несколько часов крутим педали, под палящими лучами полуденного солнца. К Гяндже подъезжаем в 3 часа. На окраине у высоченного каменного монумента нас приветствуют представители города, под руководством завотдела по спорту. Монумент – изображение азербайджанки с чашей в руках, символом благосостояния, расположен у перекрестка дорог. Оттуда долго едем за машиной сопровождения по людному суматошному городу мимо огромного нефтеперерабатывающего завода.

Перекорм, шампанское и жара начинают сказываться на самочувствии, все испытывают предельную усталость, отчего резко снижается реакция. Дважды чуть было не падает на меня, едущий рядом Николай Иванович. Второй раз ленинградский рекордсмен даже не сдерживает крика и орет, как медведь, на всю улицу, заставляя шарахаться в стороны прохожих. Потом неожиданно вдруг тормозит командор. Следующий за ним Гончаров неудачно разворачивается. На него налетает Борис Корягин. Оба тяжело грохаются на мостовую. Не обходится без поломок. Все останавливаются.

- Сколько раз предупреждал – держи дистанцию! – поднимая велосипед, раздраженно ворчит Георгий Федорович. – Чуть мне ногу не сломал, даже боковина клипсы лопнула.

- А у меня - багажник перекосило, - виновато отзывается Борис. – Не знаю, как дальше ехать буду!

- Простите! Отчасти это моя вина, - растерянно извиняется Красовский, подбирая с тротуара отлетевший туда одесский значок с голубем мира. – Булыжник под колесо угодил, пришлось неожиданно тормознуть.

- Давайте хоть немного переведем дух! – предлагает Шклянник.- Вон в том скверике!

Мы садимся на скамейки и несколько минут отдыхаем. Потом кое-как добираемся до отведенной нам спорткомитетом гостиницы. Размещают нас по три человека. Георгий Антонович получает отдельный номер. Со мной Степан Шклянник и Петров. Приводим себя в порядок, моем руки, спускаемся в холл, Там нас ждет председатель спорткомитета Айдер Алиевич Гасанов. Он бывший боксер. Я и Сева тоже когда-то занимались боксом. Находим общую тему для разговоров.

У гостиницы стоит милицейский рафик. Едем на нем в центральный ресторан на главной площади против Горсовета, длинного четырехэтажного здания, чем-то напоминающего Смольный. Перед его фасадом огромный памятник Ленину. Обед - пролетарский: лапша, шашлык в виде колбаски с вермишелью, по бутылочке воды «Тархун» на третье.

- Извиняюсь, за скромность угощения, - говорит Айдер Алиевич. – В городе перебои со снабжением.

- Продовольственная проблема дает себя знать, - понимающе, кивает Гончаров. – Как и у нас в больших городах. Даже Москва – не исключение!

- Гянджа, один из крупнейших индустриальных центров республики, - вздыхает Гасанов. – А наладить здесь нормальную жизнь пока никак не удается.

Мы сочувствуем ему, вспоминая царственные застолья в Евлахе и других небольших сельскохозяйственных районах. Вернувшись в гостиницу - отдыхаем. Николай Иванович тяжко храпит на койке. Мы со Степой стараемся не тревожить его. Дед явно на пределе, пусть отоспиться. Я озабоченно прислушиваюсь к хриплому, булькающему дыханию восьмидесятилетнего спортсмена. Дивлюсь его необычайной природной выносливости.

Ест и пьет петроградский чемпион наравне с другими и до сих пор продолжает храбро держаться в седле, хотя давление у него выше всякой нормы. Степан тоже гипертоник, даже возит с собой прибор для измерения кровяного давления. На стоянках мы регулярно мерим его друг у друга. У меня оно чуть больше нормы 80 на 130, у Степы 80 на 150, у Петрова же бывает 100 на 200. При таком давлении ни один лечащий врач не выпустил бы его на старт.

На ужин опять едем в центр города. Айдер Алиевич занимает нас интересной беседой. По спортивной линии он недавно побывал в Анголе. Рассказывает, что без денег за границей трудно. Особенно, если не знаешь языка. Как и обед - ужин весьма скромный. В ресторане подают всем одно и то же. Яичницу, хлеб с кусочком масла, минеральную воду и чай. Возвращаемся в гостиницу пешком, чтобы прогуляится и посмотреть старинную Гянджу.

В номере Николай Иванович сразу же ныряет в койку. Мы со Степой смотрим телевизор. Потом он просит поучить его ножному массажу. Поупражнявшись, начинаем приводить в порядок свои вещи.

- Что будем делать с евлахской халвой? От жары она сильно подтаяла, - вынимая из баула обернутую газетой коробку, спрашивает Степан.

- Отдай ее дежурной по этажу! – предлагаю я. – А мою давай съедим с чаем. У тебя ведь есть электрокипятильник.

Мы кипятим в кружках воду и доедаем вафли, пропитанные медовой патокой. Позже к нам в номер заходит Гончаров. Он чувствует себя неважно, даже пропустил ужин. Жалуется на сердце. Я делаю ему общеоздоровительный массаж, растираю сердечную зону, подбадриваю, советую хорошенько отоспаться. Георгий Федорович благодарит за оказанную помощь, говорит, что ему значительно полегчало, и с улыбкой кивает на храпящего на койке Николай Ивановича:

- У нас в номере музыкант похлеще! Этот хоть трубит с перерывами!

- А, Борис Корягин, - смеется Степан. – У него, действительно, инструмент оркестровый.

Двадцать девятое апреля. Встаем пораньше, чтобы выбраться из города до жары. Шефы из спорткомитета организовали легкий завтрак. Заботливый Айдер Алиевич провожает нас. В восемь часов мы уже в седлах. Я одеваю кожанные велоперчатки без пальцев – очередной дар Степы, у которого оказалась лишняя пара. Решаю опробовать их на маршруте, но скоро разочаровываюсь. Перчатки плотно облегают ладони, падать в них может быть и удобнее, но ехать не очень. Руки сразу потеют, а снять их на ходу не просто. Лишь когда выезжаем из города и останавливаемся, чтобы переодеться, удается стянуть их с рук.

Километров сорок едем без остановок. Наконец, идущая впереди машина ГАИ притормажмвает на обочине у моста. Перед ней стоит другая – это смена сопровождающих. Я отчаянно тру ноги ниже колен.

- Что, мышцы ноют? – сочувствуя, спрашивает Степан.

- Болят! – сознаюсь я. – А у тебя – разве нет?

- У меня уже переболели, Два дня мучался, пока не приработались.

Мы прощаемся с милиционерами, сопровождавшими нас от Гянджи. Едем еще километров десять и переодеваемся в парадные майки, так как впереди нас ждут встречающие, представители Тавузского района. Издали видим высокую стеллу и большую толпу школьников и взрослых. Встречают - хлобом с солью и шербетом. Под аплодисменты подкатываем к каменному монументу. Красовский отламывает от круглого каравая кусочек хлеба, макает его в солонку, расположенную в центре каравая и ест, запивая шербетом из объемистой пивной кружки. За ним отламываем по кусочку и мы. Шербет светлый, прозрачный, кисловато-сладкий на вкус – прекрасно освежает после трудной дороги. Выпив две полных кружки, я с удивлением замечаю, что боль в мышцах почти проходит.

После первой встречи едем еще километров двадцать. В парадных майках это не так удобно, тем более дорога идет все время в гору. С нас ручьями льет пот. Особенно крутая гора в центре города. Здесь у обочины поражает высоченная стена с изображением огромного мозаичного павлина. Кое-как одолев крутизну, подкатываем к ресторану, где нас уже ждет к обеду второй секретать райкома с местной редколлегией и фотографом. Опять следуют представления, разговоры о политике и провесхрдно организованное застолье. Шербет из нас давно испарился на крутых подъемах и мы с наслаждением восполняем потери из хрустальных бокалов, смакуя попеременно игристое шампанское и терпкие вина. Я сижу рядом с редактором районной газеты. Он пьет только коньяк, закусывая мелко нарубленными кусочками баранины. Откровенно делится своими мыслями.

- Хлеб стоит сейчас рубль, а еще совсем недавно был 28 копеек. Скоро новый урожай, что потом – никто не знает!

В словах редактора плохо скрытый страх перед будущим. Я хорошо понимаю озабоченность соседа. Действительно, жизнь подавляющего большинства людей, на огромной территории недавно единой страны, искусственно расчленяемой ее тайными и явными недругами, меняется слишком круто и отнюдь не в лучшую сторону, как многие надеялись. Даже мне – йогу не всегда удается теперь сохранять традиционную для этого учения невозмутимость и спокойствие духа. Посетовав на быстро растущую дороговизну, редактор заводит разговор об армянах:

- Странные люди! Их отсюда никто не гонит, даже стараются вернуть тех, кто уехал, но вражда нарастает, а ведь столько лет жили в мире и согласии.

- Видно - кого-то это не устраивает, - осторожно замечаю я.

- Вот именно, - понизив голос, кивает сосед. – С одного бывшего секретаря из армян даже кожу сняли с живого. Конечно, личные счеты свел кто-то! А резня разгорается и каждый день приносит новые жертвы. В результате страдают обе общины.

Я полностью разделяю тревогу собеседника, но излагать ему вселенские идеи нового гуманизма, якобы способствующего спасению планеты, считаю сейчас неуместным. Отобедав, мы садимся на велосипеды и едем еще километра четыре до райкомовской виллы-гостиницы. Там перед нами размещались военные тузы, о чем узнаем из разговоров обслуживающего персонала. Гостиница-люкс вся застлана богатейшими коврами. У входа на низенькой лавочке стоят пар десять тапочек. Меняем обувь, заносим велосипеды на террасу, а баулы в комнаты.

Степан Шклянник, как нередко при большой усталости и чрезмерных перенапряжениях, всем недовольный, громогласно ругает начальство, жирующее за счет простых труженников. Он обвиняет распроклятых «коммуняк», понося на чем свет стоит партийную элиту, нагло разваливающую страну и без совести и чести попрежнему утопающую в роскоши. Сева Осипов с чуть заметной усмешкой подливает масла в огонь.

- А такие честные работяги, как ты, - многозначительно произносит он, - вынуждены рыскать по барахолкам, чтобы доставать самое необходимое!

Гончаров и Красовский, слыша крепкую ругань Степана, несколько раз просят его попридержать язык. Но утихомирить Шклянника им не удается. Георгий Федорович в сердцах обзывает его «придурком» и, отозвав меня в сторону, взволнованно говорит.

- Может быть, тебе удасться повлиять на приятеля! В противном случае придется удалить его из команды. Не брать же такого за границу. Вы, кажется, подружились? Да и жаль будет парня. В общем-то он мужик не плохой! К тому же ведь это я поручился за него Красовскому.

- Ладно, попробую, - соглашаюсь я.

Мне тоже жаль Степу. Мы делимся с ним провизией и вещами, часто располагаемся вместе и чем можем помогаем друг другу в сложных условиях похода. Оказавшись наедине, я пытаюсь рассудительно объяснить ему необходимость соблюдать известные правила.

- Видишь ли, Степан, ты отчасти не прав, - как можно вежливей и дипломатичней обращаюсь я к нему. – В чужой монастырь со своим уставом не лезут. И вообще гостям следует вести себя поскромнее, тем более, что ведь наши здешние хозяева неплохо заботятся о нас. Хотя в плане социальном они, возможно, и подонки, тут я с тобой спорить не стану, но не следует забывать, что мы на Кавказе – здесь свои законы и традиции.

Шклянник что-то мычит в ответ. Бормочет о том, что напрасно, мол, связался с такой поездкой. Особенно его расстроило слово «придурок», произнесенное при всех Гончаровым, которого он считал добрым товарищем. Чтобы смирить гнев Степана, я начинаю с другого конца. Спрашиваю его – служил ли он в армии.

- Конечно! – удивленно отвечает тот.

- И как долго? – интересуюсь я.

- Девять месяцев отбарабанил.

- Почему так мало?

- Срок службы сократили по семейным обстоятельствам, - пожимает он плечами.

- Видишь, а мне довелось целых восемь лет трубить обязаловку, - говорю я. – Это в десять раз побольше, чем у тебя. Можешь представить сколько пришлось натерпеться от скотов-службистов со звездами на погонах. Однако обижаться на лягающихся ослов – глупо. А уж ради того, чтобы увидеть десяток стран, стоит немножко и потерпеть.

Степа продолжает еще некоторое время ворчать. Но последний довод доходит до его сознания. Он обещает вести себя осмотрительней. Отдохнув немного на койках, мы идем в душевую. В соседней ванной комнате стоит огромный бак с газовым подогревом воды. Все стирают там парадные майки и белые вымпелы. Концы шелковых треугольничков у многих истрепались. Красовский просит обшить образовавшуюся на концах бахрому белыми нитками.

- Ведь это – наши маленькие знамена! – Убежденно говорит он. – Постарайтесь сохранить их на весь маршрут. Особенно, когда будем проезжать большие города и столицы!

Мы, как можем, приводим аммуницию в порядок. В банкетном зале – цветной телевизор, биллиард, с веранды виден гараж и вспомогательные служебные строения, кругом зелень, кадки с пальмами и цветами. На столах, этажерках и тумбочках нарядные скатерти с национальными орнамантами. Ходим по коврам бесшумно в тапочках. В комнатах - полированные шкафы, зеркальные трюмо, на окнах тюлевые занавески. Потолок, как шахматная доска, выкрашен в разные тона. На этажерках нарды, шахматы, книги на русском и азербайджанском языках. Стены серебристо-зеленые с красноватым отливом. Кругом блеск и чистота. Собравшись в зале перед телевизором, смотрим вечернюю программу.

- Надо бы лечь пораньше, чтобы выехать на рассвете до жары.- Позевывая, говорит Петров.

- Уже девятый час, - Взглянув на часы, замечает Осипов. – Что-то с ужином задержка.

В этот момент со двора входят один из секретарей с инструктором горкома и начинают спокойно играть в биллиард. Мы думаем - ждут кого-то. О нас все буд-то забыли. Наконец, командор решается обратиться к тете Фае, уборщице и смотрительнице за помещением.

- Как, сударыня, у нас с ужином?

Та, понимающе кивнув, начинает деловито накрывать стол на кухне-террасе. Оказывается – хозяева никого не ждут. Просто они пришли откуда-то сытые, торопиться им некуда. Смотрительница, любезно улыбнувшись нам, негромко советует не обращать на них внимания. Так, мол, у большого начальства - принято. Мы садимся ужинать одни. Тетя Фая ставит на стол большой кувшин с вином, достает из огромного холодильника закуску. Разогревает картошку с мясом. Вино рекомендует не жалеть, так как имеется еще десятилитровая бытыль в запасе.

- Слава Богу! Можно хоть отдохнуть от застольных тостов! – Шутливо крестится Борис Корягин.

- Поедим и выпьем на сей раз без склочных межнациональных проблем и заумной словестной дозагрузки, - довольно поглаживает бороду Петров.

Повеселев, мы принимаемся за еду. Когда услужливая смотрительница в третий раз наполняет кувшин вином, все чувствуют предел и сердечно благодарят заботливую кормилицу. Игроки в биллиард, забыв о нас, продолжают ожесточенно сражаться киями в соседнем зале. Гончаров с командором, оседлав телефон, пробуют дозвониться в Москву. Мы со Степой и остальные расходимся спать по своим комнатам.

Утром после завтрака, в котором, из-за внезапно начавшейся сильной головной боли, я не принял участия, мы выезжаем из Тавуза. Шоссе ровное, позволяет держать приличную скорость. Встречные машины громко сигналят в знак приветствия. Многие шофера узнают нас – видели по телевизору. Они высовывают руки из кабин, салютуя седобородым миротворцам. На некоторых машинах гудки, как музыкальные инструменты – дудят даже отрывки из каких-то популярных мелодий. К нам относятся как к подлинным героям. Это придает силы, подбадривает нас, что весьма кстати, потому что почти все мы болеем в седлах, не слезая с велосипедов.

У меня второй день саднит горло от тяжелейшей ангины. Ее не было уже лет сорок, с тех пор как я стал серьезно заниматься йогой. Мясная пища и вино, которых я старательно избегал все эти годы, сделали свое коварное дело. Несмотря на жару, я чувствую в теле острый озноб, голова трещит, как налитая свинцом. Тщетно пытаюсь я снять боль обычными приемами, повторяя раз за разом позу льва с высовыванием языка и предельным напряжением шейных мышц. Такая асана всегда помогает в начальной стадии ангины, но действует она лишь при нормальном, здоровом образе жизни. А тут в походе оказались перечеркнуты все привычные нормы.

Сознаться в собственных недомоганиях мне, йогу и лекарю команды, просто неудобно. К тому же я знаю, что не на много лучше чувствуют себя и другие. Петров мучается давлением, Осипов взахлеб кашляет и давно перевязал горло шарфом, Шклянник постоянно жалуется на живот, у Гончарова нелады с сердцем, Корягин то и дело растирает мышцы ног – их часто сводит судорога, командор, и без того крайне худой, несмотря на ресторанные застолья, продолжает быстро терять вес. Однако все крепятся, как могут, преодалевают слабость и болезни. Сойти с маршрута и отстать от группы никто не хочет. К страданиям физическим добавляются переживания психического толка. В Акстофе нас встречает второй секретарь Казахского райкома, предлагает изменить маршрут.

- По намеченной дороге проехать нельзя! – взволнованно предупреждает он. – В окрестных селениях, прилегающих к Армении, второй день идет настоящая война с армянскими боевиками. Слышите канонаду? Бьют из градобойных орудий!

- Пожалуй, придется свернуть к границе с Грузией, - прислушиваясь к отдаленному грохоту говорит командор. – Здесь такая стрельба! Все равно не пустят!

- В Грузии недавно произошло сильное землетрясение, имеются разрушения, - качает головой райкомовский работник. – Следуйте пока за моей машиной, там решим - как вам ехать дальше!

Под непрерывный грохот пушек, вслед за его черной «Волгой», въезжаем в Казах – крупный районный центр. На площади перед зданием милиции толпа народа. На стене здания четыре огромных портрета в траурных рамках – свежие жертвы межнационального конфликта. Тут же целая фототека пропавших без вести, разыскиваемых родственниками людей. В больнице напротив - трое раненых прошлой ночью солдат-ополченцев.

- Почти как у нас под Ленинградом в Отечественную! – Теребя бороду, мрачно замечает Петров.

Мы оказываемся в центре взволнованной, гудящей толпы. Слезаем со своих велосипедов. Командор обращается к обступившим казахцам, объясняет о цели нашего велопробега, призывает к мирному решению спорных вопросов. Но жители крайне возбуждены. В задних рядах слышится ругань на русском и азербайджанском языках, звучат проклятия и угрозы в адрес армянских экстремистов, напавших на их мирные села. Мы пытаемся, как можем, успокоить людей. Говорим о необходимости сохранять выдержку и не терять здравого смысла, без чего не решить сложных проблем. Стихийно возникший митинг продолжается больше часа.

Я едва держусь на ногах, опираясь на велосипед. Чувствую поташнивание и сильное головокружение. Весь день ничего не ем, не пью, чтобы сухим голоданием подавить болезнь. Однако это плохо удается. Наконец, сопровождающие нас секретарь и инструктор райкома, вместе с милиционерами ГАИ, помогают выбраться из растревоженного, как улий, Казаха. Они провожают нас до самой границы с Грузией, куда мы добираемся чуть живыми. У пограничного поста нам вручают телефонограмму из Тбилиского Комитета Защиты Мира. Тбилисцы просят созвониться с ними и сообщить о возможных изменениях маршрута. Красовский пробует звонить с контрольно-пропускного пункта, но связи с Тбилиси нет.

- Не знаю, как быть? – устало опускаясь на придорожный камень, растерянно произносит командор. – Сопровождающие нас райкомовские работники уехали. Дело идет к ночи! Где спать?

Выручает седовласый коренастый человек лет пятидесяти, подъехавший на маленьком открытом «Додже». Узнав о наших проблемах, он без колебаний приглашает провести последнюю ночь на азербайджанской земле в его доме.

- Меня зовут Икинджи Шехлы. Я председатель местного сельсовета, - крепко пожимая нам руки, представляется он. – Все мои будут очень рады принять вас. Такие гости здесь большая редкость!

Мы охотно принимаем приглашение. Икинжди Шехлы садится за руль и медленно едет по крутым немощеным улицам селения. Стараясь не отставать, следуем за его небольшим «Доджем». Такие машины знакомы мне еще со времен Отечественной войны. Тогда Америка поставляла их нам по лендлизу. Вскоре «Додж» останавливается на широком дворе перед однотипным, как и все здесь, двухэтажным каменным домом. Против здания крытый хлев и огороженный жердями загон для скота. За домом виднеются невысокие но длинные, метров по пятьдесят, парники под пленкой.

У председателя большая семья и многочисленная родня в поселке. Старшие сыновья уже отделились и построились рядом. Чуть подальше живут его братья. Парники у них общие, Вместе выращивают и сбывают овощи, помогая друг другу. Есть среди близких и хорошие шофера, и грамотные агрономы. Иногда на больших грузовиках с прицепом отвозят ранние помидоры в Москву и другие города. Нижнюю часть дома занимают служебные помещения: кухня, склады, умывальная; верхняя половина, куда ведет широкая лестница с перилами, жилая: там крытая утепленная веранда и несколько комнат.

Нас размещают в самой крупной из них, в гостиной. В ней пять окон и газовая печка с трубой, выходящей в одно из окон. Стелят на деревянный крашеный пол мягкие пуховае перины, чистые простыни, шелковые стеганные одеяла. Командору, в знак особого уважения, хозяин предлагает свою кровать, но Георгий Антонович просит позволить ему спать на веранде одному на собственной подстилке, так как он привык к жесткому ложу. Все домочадцы активно участвуют в приеме гостей. На дворе накрывают большой стол, Нас потчуют чаем, вином, фруктовыми водами. Женщины организуют домашний ужин.

- А ты – чего не ешь, не пьешь? Приболел что ли? – Участливо спрашивает меня Икинджи Шехлы, подсаживаясь рядом.

- Горло саднит! – признаюсь я, едва ворочая языком. – Ангина замучила.

- Это и у меня бывает! Неделю порой отлеживаюсь, - кивает он. – Чем лечишься?

- Сухим голоданием! Со вчерашнего дня не ем, не пью, - хриплю я. – Только легче не становится.

- Подожди! Сейчас кое-что принесу, - говорит хозяин, вставая и уходя в дом.

Через некоторое время он возвращается с желтоватыми таблетками в руках.

- Вот, проглоти пару! Да запей, как следует! Потом пропотеть надо. Обязательно!

- Что это? – спрашиваю.

- Венгерский препарат – «Но-Шпа»! От всех болезней помагает!

Я послушно проглатываю две таблетки.

- А теперь пей больше! – Говорит мой лекарь. – Особенно чай с медом, чтобы пропотеть хорошенько. Попробуй также грушовую воду, очень приятна на вкус. Моим всем нравится. Мы привозим ее спецально из Тбилиси.

Я через силу выпиваю несколько стаканов горячего чаю с медом и сладковатой грушевой воды. Потом, не дожидаясь, когда кончится застолье, потихоньку ухожу в гостиную и ложусь с краю в углу на перину под стеганное одеяло. Ночью меня действительно прошибает пот. Просыпаюсь буквально мокрым. Простыня подо мной – хоть выжимай. Но чувствую себя значительно лучше. Болезнь в самом деле начинает отступать. Утром встаю почти здоровым. Горло еще слегка першит, но глотать уже не больно и хрипоту как рукой сняло. Наши копошатся во дворе, готовя велосипеды к походу. Я наспех умываюсь и начинаю подкачивать постоянно спускающее переднее колесо. Хозяин приглашает всех к завтраку.

- Ну, как? Помогла «Но-Шпа»? – Весело приветствует он меня.

- Спасибо! Ваши доброта и «Но-Шпа» лучшие лекарства! – От души благодарю я его. – Теперь можно ехать и в Африку!

- Сперва надо позавтракать, - добродушно смеется он. – А потом вас ждет еще Грузия!

Садимся все к столу. На всякий случай, чтобы, как учит народная медицина, не питать болезнь, я решаю пока воздержаться от еды, но чай пью вместе со всеми. Председатель заводит свой «Додж» – чтобы проводить нас до границы. Мы прощаемся с членами его семьи, благодарим за радушие и воистину кавказкое гостеприимство. Трогаемся в путь за зеленым «Доджем». Я чувствую себя гораздо лучше. Смотрю на часы – без четверти восемь. Солнце выплывает из-за гор, озаряя зеленые холмы, покрытые виноградниками. У пограничного поста сердечно пожимаем крепкую руку Икинджи Шеклы, взаимно желаем друг другу счастья и успехов в жизни. До свидания благодатный Азербайджан!

 

СОЛНЕЧНАЯ ГРУЗИЯ

 

Ровно в восемь пересекаем грузинскую границу. Здесь не требуют ни паспортов, ни виз. Переезжаем по небольшому каменному мосту, почему-то получившему название «Красный». Сотрудники грузинской госавтоинспекции, не имея сведений о нашем маршруте и приказов сверху, тем не менее любезно вызываются проводить нас до своей столицы. Их «Волга» оснащена поскромнее, чем азербайджанские – нет на крыше кузова лампы-мигалки и выкрашена в обычный голубоватый цвет.

За мостом высится огромная бетонная стелла и металлическая скульптурная группа, изображающая людей и деревья. Быстро мчимся за милицейской машиной. Вокруг буйно цветет весенняя зелень. Иногда попадаются мелкие селения. Аккуратные каменные домики, часто двухэтажные, буквально утопают в садах. Склоны окрестных гор и холмов покрыты виноградниками.

Километров через двадцать видим справа по ходу движения большой город в долине. Это Рустави. Хотим заехать туда, чтобы связаться по телефону с тбилисцами, но сопровождающий, капитан милиции, говорит, что не стоит сворачивать с шоссе, так как до столицы республики осталось всего километров пятнадцать. Красовский просит его узнать адрес Комитета Защиты Мира в Тбилиси и сообщить о нашем прибытии. Машина ГАИ уносится в сторону Рустави, а мы продолжаем путь по шоссе. Вскоре капитан догоняет нас, дает командору адрес КЗМ.

 Минут через двадцрть въезжаем в Тбилиси, Переодеваемся в парадную форму. Город начинается сразу большими зданиями по 10 – 15 этажей. Поражает множество легковых машин и машинных моек на улицах.

- Сегодня Первое мая – День международной солидарности трудящихся! – Надевая майку с белым голубем, замечает Петров. – А праздничных флагов что-то нигде не видно.

- У нас в Грузии этот праздник отменен, – смущенно отзывается капитан милиции. – Зато будем отмечать дореволюциенные святые даты!

Мы молча едем к центру города. Детвора возвращается группками из школ. Завидев велосипедистов в форменных майках, школьники выскакивают на дорогу, восторженно орут, хватаются за наши багажники, требуют жвательную резинку, швыряются камнями, бурно выражают свои эмоции. Не ожидая подобной реакции, мы увеличиваем скорость, стараемся держаться подальше от тротуаров, мешая обгоняющим нас машинам и рискуя быть сбитыми. Взрослые прохожие смотрят на подобное поведение детей с невозмутимым спокойствием, считая его, вероятно, нормальным проявлением детской непосредственности.

Город красивый, разнообразный, ближе к центру много старинных зданий. Едем вдоль набережной реки Куры еще колометров двадцать. Наконец, выезжаем на широкий проспект. Взор мой натыкается на яркую надпись на углу одного из зданий. Я не верю собственным глазам: «Проспект Сталина». В душе возникает сложный рой противоречивых чувств, связанных с этим именем.

Оказывается - здесь по прежнему чтут бывшего «Друга, Отца и Учителя». А для меня «Вождь народов» еще в те годы, когда находился в зените славы и могущества, занял четко определенное место в иерархии зла и подлости. Тогда я, будучи сержантом, вынужденным целых восемь лет отбывать срочную армейскую службу, даже тайно накропал о нем несколько пародийных стишков. В памяти вдруг отчетливо оживает одно из них. Я начинаю негромко декламировать свое давнее творение:

 

Кто Гитлер или Сталин хуже?

В кровавой оба жили луже,

Смердя во лжи, подхалимаже,

Черт знает – кто из них был гаже!

          Один играл в социализм,

          Рабочий и национальный.

          Другой болтал про коммунизм,

          Живя на дачах персональных.

Тот окружил себя СС,

Второй цартл в КПСС!

Играя в демократию,

Плодили бюрократию.

          И к власти рвались оба,

          Чтоб царствовать до гроба.

          Таков уж путь вождизма –

          Приводит лишь к фашизму…

- О чем это сосед бормочешь? – Спрашивает едущий рядом Шклянник.

- Так! Вспомнил об одном «друге», - смеюсь я, показывая на четко выделяющуюся надпись не углу большого здания.

- «Проспект Сталина», - удивленно читает Степа. – Неужели до сих пор не сменили вывесок?

- Как видишь! Да и менять не станут. Это мы спешим подстроиться под западную демократию. А он здесь незыблимая гордость нации. Всей Россией и пол миром самодержавно правил, как хотел!

- И о земляках радел неплохо, - кивает Степан, - Местным торгашам и таким, как Берия, при нем жилось вольготно.

Проехав через пару площадей, мы сворачиваем на улицу Леселидзе и подкатываем

 к дому под номером 41, где в невысоком двухэтажном здании располагается Комитет Защиты Мира. За ажурной металлической оградой ютится зеленый дворик. Недалеко от распахнутых ворот из каменной тумбы струйкой вверх бьет маленький фонтанчик воды. С улицы сюда то и дело заходит народ утолять жажду.

Прямо за тумбой начинается крутой косогор, справа на нем стоит старинная церковь, с другой стороны еще одна церквушка поменьше. Составив велосипеды за оградой у одного их подъездов, мы ложимся на траву перевести дух. Красовский с Гончаровым идут выяснять обстановку и искать сотрудников КЗМ. Подстелив под себя ветровку, я блаженно растягиваюсь на земле, расслабив натруженные мышцы ног.

С любопытством озираюсь вокруг, смотрю на вершину огромной горы, доминирующей над этой частью города. Отсюда хорошо видна опоясывающая горную макушку стена древней крепрсти. Над круглой башней, с выщербленными зубцами, развевается флаг. Правда, разглядеть какого он цвета – невозможно, зато на фоне белых крепостных стен отчетливо видны маленькие фигурки людей, черными черточками двигающиеся в разных направлениях.

Прежде, лет тридцать назад, мне доводилось бывать в Тбилиси, Но останавливался я там всего на день-два. Так что в памяти уцелела только малая часть города: центральные улицы, вокзал и парк на горе, откуда можно было любоваться текущей внизу мутной, быстрой Курой, воспетой когда-то Лермонтовым. Теперь столица Грузии значительно разраслась, появилось много новых, больших зданий. Впечатления от города оказываются совсем иными. Внезапно мое безмятежное созерцание прерывают громкие вопли.

- Кышь! Брысь! Пошли отсюда, чертенята! – Размахивая насосом и флягой, Степан Шклянник отгоняет от наших велосипедов стаю мальчишек, набежавших из соседних дворов.

Точно осы над банкой с вареньем те вьются вокруг, успев стащить флягу с «Белого лебядя» Гончарова и насос с «Пежо» командора. К счастью, бдительный Степа вовремя заметил кражу и успел отнять похищенное. Мы вынуждены постоянно дежурить у машин, так как на смену одной ватаги ребятишек появляются другие. Петров, Корягин и Сева Осипов, пользуясь тем, что их велосипеды стоят у стены и менее подвержены атакам детворы, уходят внутрь здания, предоставив мне и Шкляннику исполнять нелегкую роль часовых. Мы честно несем караульную службу еще минут сорок.

Но переговоры командора в КЗМ затягиваюися. Мальчишки, видя безнаказность, наглеют все больше. Делают вид, что не понимают по русски, и настойчиво лезут к машинам. Подменять нас на добровольном посту никто не собирается. Наконец, Степан не выдерживает, в отчаянии машет рукой, забирает свой велосипед и, откатив его в сторону, садится рядом на траву, показывая, что намерен охранять лишь собственную машину.

 Я, понимая, что одному мне с караулом не справится, иду в здание, зову на помошь Петрова и Осипова, удобно расположившихся на подоконнике в коридоре. Однако те демонстративно отворачиваются, следя лишь за тем, чтобы не трогали их собственные велосипеды. Тщетно взываю я к совести коллег по команде. То ли от чрезмерной усталости, то ли решив проучить наших «генералов», распивающих все это время чаи с сотрудниками КЗМ, те упрямо не трогаются с места.

Я не знаю, как быть. Когда-то в армии за такие фортеля били в морду, но сейчас не те времена да и распускать руки миротворцу не годиться. Громко обозвав эксчемпиона и Севу паразитами, распахиваю дверь кабинета и, вызвав оттуда Гончарова, вкратце объясняю ему, что снаряжению его велосипеда грозят потери. Георгий Федорович, всегда очень бережно относящийся к оснащению своего «Белого лебедя», тотчас выскакивает во двор и как раз во время, потому что мальчишки уже оседлали его машину и крутят все, что там крутится.

 Разогнав детвору, Гончаров сердито набрасывается на Шклянника. Достается от него и мне, за то, что не предупредил раньше. Ругать же Петрова, Осипова и Корягина он не осмеливается, вроде бы те не при чем.

- Легче сорвать злобу на таких, как мы с тобой! – Обиженно коментирует ситуацию Степан, - И это за то, что мы сберегли им барахло! «Генералье» и полковники - одна порода! Себе подобных кусать не будут!

Я усмехаясь пожимаю плечами. Рассуждения Степы кажутся мне справедливыми. Начинается мелкий дождь. Вскоре из здания выходят командор с представителем КЗМ.

- Нас решили разместить на спортивном стадионе, где велосипедный трек, - объявляет Георгий Антонович. – Там есть нечто вроде ночлежки для спортсменов.

- Вас проводит до трека Олег Прокопенко, тоже из бывших чемпионов, - солидно басит немолодой представительный грузин в пиджаке при галстуке. – С ним уже удалось связаться – он вот-вот подъедет. А назавтра в 10 ровно назначена встреча с прессой.

Мы выкатываем велосипеды со двора и собираемся возле ворот у металлической ограды. Вокруг толпится народ. Все с любопытством рассматривают висящие перед рулями лозунги на грузинском языке. Нас вежливо величают господами. Благообразного вида юноша, не терпящим возражений тоном, пытается убедить командора, что во всех современных бедах виновата социалистическая идеология. Толстая грузинка громко обращается к Шкляннику: «Когда же вы уберете вашего завравшегося болтуна Горбачева?». Бедный Степа не знает, что ответить.

Из боковой улицы подкатывает на велосипеде местный эксчемпион Олег Прокопенко. Я радуюсь, что кончается томительное ожидание. В этот момент что-то больно бьет меня по голове. У ног падает увесистый булыжник. Схватившись за голову, оборачиваюсь и вижу малыша лет шести, столкнувшего камень с соседней крыши. Ребенок, как ни в чем не бывало, весело улыбается. Какая-то женщина принимается его отчитывать. К счастью удар смягчила спортивная шапочка. Вытирая капающую кровь, я с упреком смотрю на толпу. Среди зрителей есть и довольные. Наши уже тронулись в путь, спеша подальше от опасного места. С трудом держась в седле, еду за ними. На крутом подъеме одной из улиц догоняю Красовского.

- Не ожидал от славных грузин такого приема, - смущенно глядя на мою окровавленную голову, произносит он.

-Это у них из-за недавнего землетрясения – мозги поплыли! – вытирая платком кровь, утешаю его я.

В центре города Георгий Антонович вдруг останавливается, Его мучит жажда. Он приглашает всех за свой счет в первую попавшуюся забегаловку. За восемь стаканов фруктовой воды с него требуют рублей двадцать. Мы уже ничему не удивляемся. Едем еще километров пять. Вот и трековый стадион. Нас размещают на втором этаже в длинном полутемном помещении под трибунами. Здесь тесно, в два ряда, стоят несколько десятков коек. Единственный умывальник и туалет на первом этаже. К ним надо долго идти по коридорам. После всего пережитого ужасно хочется есть.

- Жаль выбросил колбасу, - сетует Степа. – Сейчас и она бы сгодилась!

- Тут рядом есть кооперативная закусочная, - говорит Прокопенко. – Но цены там кусаются. Пожалуй, вам лучше пойти в ту, что подальше.

Мы пользуемся его советом. И, действительно, в закусочной, что подальше - удается пообедать всего за 6 – 7 рублей. Это только в два-три раза дороже, чем у нас в Москве. Но после такого обеда оказывается - есть хочется еще больше. Поэтому Гончаров просит Шклянника и меня сходить в город и купить для всех хлеба по нормальным ценам. Мы обходим несколько кварталов в поисках местной булочной. Наконец, находим ее, покупаем пару крупных батонов грузинского хлеба.

 Возвращаемся, когда уже темнеет. Света в здании нет. Николай Иванович, давно забывший, что я обозвал его вместе с Севой «паразитом», миролюбиво просит фонарь, чтоб добраться до туалета. Достаю ему со дна баула свой фонарь, который везу на случай ночной езды, если придется отстать из-за поломки велосипеда. Съев вместо ужина по куску хлеба всухомятку, укладываемся спать. С вожделением вспоминаем благодатный Азербайджан. Здесь в солнечной Грузии о традиционном кавказком гостеприимстве пока никто не заикается. Господам туристам, даже если они и аксакалы-миротворцы, следует заботится о себе самим.

 Мощный храп Бориса Корягина и Степы некоторое время не дают мне сомкнуть глаз. Из дальнего угла слышатся сонные страдальческие вздохи командора. Наконец, засыпаю и я. В середине ночи вдруг просыпаюсь, ощущая явные признаки землетрясения. Бетонное сооружение велотрека покачиваеися, как корабль на волне. Но нас это мало волнует. Мы все слишком устали, чтобы вскакивать по таким пустякам.

Утром меня будят странные разговоры о сауне. Вездесущий Шклянник, поднявшись чуть свет, успел облазить здание трека и найти протопленную сауну недалеко от вахтерки за душевым залом. Правда, в душевой нет теплой воды, поэтому воспользоваться парилкой он не решился, но нам советует попробовать. Прихватив полотенца, мы с Корягиным идем в указанном направлении и, в самом деле, находим неплохо прогретую сауну. Видно, ее протопили, а потом что-то случилось с горячей водой, в связи с землетрясением. Мы храбро лезем на верхнюю полку, паримся пока хватает духа, затем моемся под холодной струей.

Я чувствую себя совсем здоровым. От недавней хвори не осталось следа. Лишь шишка на голове от удара камнем продолжаеи саднить, но обращать внимание на такие мелочи йогу не пристало. Наши все завтракают, кто чем может. Хотя кроме хлеба почти ничего ни у кого нет.

Кто пол лепешки в день себе найдет,

Кто угол для ночлега обретет,

Кто не имеет слуг и сам не служит,

Счастоивец тот – он хорошо живет!

Бодро декламирует Гончаров своего любимого Омара Хаяма. Позавидовав его бодрости, я решаю для профилактики вообще пока ничего не есть и обойтись кружкой воды. Оставив баулы на треке, едем на велосипедах в центр города. В огромном сером здании прессы расположено несколько газет. В редакции спортивной газеты «Лело» около часа беседуем с главным редактором, его сын фотокорреспондент делает снимки.

В том же здании ровно в 11 в зале пресс-конференций организуется представительная встреча с тбилиской общественностью. Красовский дает журналистам адреса европейских и французских велоклубов, с тем чтобы связать их напрямую. Из выступлений газетчиков узнаем, что в сентябре местные спортсмены планируют совершить велопробег вокруг Черного моря. Петров тотчас просит включить в их команду и его.

- Наш поход кончается в июле, - говорит он. - Я как раз успею хорошенько подготовиться.

- Прошу и меня записать, если можно! – не отстает от него Шклянник. – Я мог бы представлять Белоруссию.

Им любезно обещают удовлетворить просьбу. Кроме журналистов во встрече активно участвуют представители партии «Зеленых» и «Роялисты». Последние, двое элегантно одетых молодых людей, горячо ратуют за восстановление монархии. Они предлагают избрать царем Грузии отпрыска древнего княжеского рода некого Багратиона, однофамильца славного генерала, павшего в Бородинском сражении против Наполеона. Юные роялисты увлеченно рассказывают о неоспаримых достоинствах своего кандидата.

Председатель партии «Зеленых», солидного вида немолодой грузин и три его помошницы по очереди говорят об актуальных экологических проблемах. Главным экологом в нашей команде считается Гончаров. Он делится своими соображениями о защите природы Закавказья. Умело увязывая экологию с миротворческими задачами, он говорит о дружбе между земляками, о Ростове на Дону, где родился и провел детство. Внезапно его плавную речь прерывает один из роялистов. Тому вдруг не понравилось, что ростовчанин назвал себя земляком закавказцев.

- Вы здесь не земляк, а гость! – резко заявляет он. – Кому быть нашими земляками – мы решим сами!

Столь грубого выпада от юного националиста никто не ожидал. Все воспринимают это как явную попытку затеять скандал. Гончаров, побагровев, смолкает, не зная - как реагировать. На помощь ему приходит Красовский. Решительно поднявшись, командор говорит о долге гостеприимства, которым всегда отличались настоящие горцы. Впервые, мол, он, потомственный дворянин, проведший всю жизнь вдали от родины, встречает подобную бестактность. Тем более досадно, что исходит она от человека по виду столь благовоспитанного и придерживающегося к тому же блргородных монархических убеждений.

Георгий Антонович произносит это спокойным, ровным голосом, но все чувствуют, что в глубине души он кипит от негодования. Большинство осуждающе поглядывают в сторону молодого скандалиста, неизвестно зачем обидевшего гостя. Видя, что поддерживать его собравшиеся за круглым столом не собираются, тот вместе с товарищем демонстративно покидает зал. Пресс-конференция продолжается, В конце ее хозяева, стремясь как-то сгладить неприятный инцидент, дарят нам свежеотпечатанный акт о независимости Грузии и красочную куклу в традиционном национальном костюме.

Из здания пресс-центра мы едем осматривать город. Наш гид, руководитель местного велоклуба, указывает путь, уверенно двигаясь среди потока машин на своем гоночном велосипеде. У интересных, памятных мест он останавливается, рассказывает о достопримечательностях грузинской столицы, показывает сионский храм Х11 века. Поднявшись на крутой холм к памятнику основателю Тбилиси царю Вахтангу, любуемся текущей внизу бурной Курой и живописной панорамой раскинувшегося на ее берегах города. По легенде в этом месте царь нашел когда-то горячий целебный источник. Мы с велосипедами фотографируемся у подножия памятника.

Осмотрев центр и отведав в одном из ресторанов необычайно вкусной грузинской ачмы – блюда из слоеного теста, запеченного с сыром и особым молочным квасом, мы возвращаемся к велотреку. У большого универмага командор, подняв руку, останавливает нас.

- Чтобы не попадать впросак, как бывало в Азербайджане, советую всем купить черные одинаковые по фасону брюки для парадных приемов, - предлагает он. – Во время поездки по странам Ближнего Востока у нас предстоит много официальных встреч. Лучше подготовиться заранее к мусульманским обычаям.

Мы выполняем указания Красовского и преобретаем столь необходимую амуницию, тем более стоит она здесь относительно недорого.

 Третьего мая утром я просыпаюсь от завывания ветра, гулко отдающегося под сводами трековского строения.Сквозь небольшое оконце видно, как за стадионом на фоне пасмурного неба сильно раскачиваются верхушки высоких деревьев. Наши уже встали. Корягин и Осипов наблюдают, как Шклянник измеряет давление у Петрова. Накануне Николай Иванович, сумевший разжалобить сердобольных врачих, выпросил в одной из тбилиских аптек такой же, как у Степы, прибор для измерения кровяного давления и теперь они сверяют их показания.

- Ну, как? Работает? – Интересуется Сева Осипов. – Какой из приборов лучше?

- Оба  хорошие, - отзывается Шклянник. – А вот показания на них неважные!

- Что? Сколько у него? – Спрашивает Гончаров.

- Двести сорок – верхнее, - озабоченно говорит Степан.

- Не может быть! Это же прединфарктное состояние! – Восклицает Корягин. – Ты что-нибудь напутал! Небось хочешь – чтобы твой пациент добровольно отказался от поездки за бугор!

- Умышленная психологическая диверсия! – Весело подхватывает шутку Сева. – Чем меньше нас останется, тем больше Степе достанется! Лишняя сотня долларов за кордоном не помешает!

Они дружно хохочут, довольные собственными остротами. Я ловлю себя на том, что невольно заражаюсь общим смехом. Между тем Николаю Ивановичу явно не до шуток. На хмурое, посеревшее лицо старого спортсмена ложится тень тревоги. Мне жаль Петрова. Хотя он отчаянный хвастун и себялюб, но в мужестве и силе воли - ему не откажешь. Не случайно этот человек стал живой историей нашего спорта. Чтобы подбодрить его, я говорю, что едва он сядет в седло, давление придет в норму, как уже случалось не раз.

Мы наспех перекусываем, кто-чем запасся, и готовимся к старту. Провожать нас приходит председатель городского велоклуба, бывший накануне нашим гидом, и несколько местных велосипедистов. Все в один голос рекомендуют отложить выезд пока не утихнет ветер.

- В такой ураган ехать опасно! Возможны камнепады и оползни, - говорит один из провожающих. – Да и двигаться придется против ветра. Даже без багажа это трудно, а у вас полные баулы.

Мы в нерешительности. Советуемся. Как быть? Командор предлагает всем высказаться.

- Надо ехать! Иначе не уложимся в график, - убежденно говорит Гончаров. – Ветер может дуть еще долго.

Я и Корягин поддерживаем Георгия Федоровича. Остальные молчат.

- Ну, чтож! Тогда в путь! – Красовский выводит свой «Пежо» во двор.

Мы трогаемся следом. Вскоре убеждаемся в том, что рекомендации местных велосипедисиов не были лишены основания. Двигаться в гору против ветра очень тяжело. С глинистой почти отвесной стены, нависающей справа от дороги, то и дело сыпятся мелкие камни. Гонимый порывами ветра песок попадает в глаза. Чтобы уклонится от камнепада, приходится то и дело выезжать на центральную, осевую часть дороги, рискуя угодить под колеса проносящихся там машин.

Часа через три с огромным трудом кое-как одолеваем подъем. Дорога выровнивается, начинают попадаться спуски. Но мы вымотались до предела. Очень хочется есть. Ищем – где бы купить хлеба. Наконец, в небольшом селении находим магазин. Там как раз разгружают хлеб и пиво. Спешим подкрепиться.Селяне уважительно уступают нам места у стойки, любезно расспрашивают откуда мы. Народ относится к нам приветливо. Выпиваем по паре бутылок свежего пива. Сева Осипов вдруг начинает выворачивать свои карманы.

- Где-то потерял кошелек! – расстроенно бромочет он. – Наверно, выронил недавно при падении на последнем спуске.

- Ладно хоть сам цел, - говорит Корягин.

- И много денег там было? – Интересуется Шклянник.

- Пятьсот рублей – почти все мои дорожные запасы, - тяжко вздыхает Сева.

Мы, как можем, утешаем пострадавшего, заверяем о готовности делиться с ним всем необходимым. Осипов благодарит, но говорит, что помощь, вероятно, и не понадобится, так как  у него осталось еще немного в бауле, а в Ереване родственники дадут нужную сумму. Едем дальше. Сверяем по карте маршрут и узнаем, что изрядно сбились с дороги. По спидометру отмахали уже восемьдесят пять километров. Несмотря на остановки и перекус с пивом, последние силы быстро тают. Все еле крутим педали.

 О возвращении и поиске намеченного ранее маршрута никто не хочет и думать. К счастью, дорога хорошая без крутых подъемов. Наконец, впереди видим заводскую трубу и небольшой поселок.Оказывается, это горнообогатительный комбинат, при котором есть и общежитие-гостиница для рабочих. Минут через десять подъезжаем к зданию общежития. За небольшую плату нас размещают в комнатах первого этажа.

Здесь же имеется большая действующая душевая и столовая. С наслаждением паримся в душевой, смывая с себя дорожную пыль и грязь. После скромного ужина в заводской столовой решаем измерить друг другу кровяное давление. У меня оно почти в норме 80 на 130, у Шклянника на десятку побольше, а у Петрова аж 120 на 260. Как лекарь советую Николай Ивановичу – хорошенько выспаться и предупреждаю, что ехать дальше с таким давлением просто опасно. Спим все как убитые.

Утром первым делом измеряю давление у Петрова и глазам не верю. Нижнее под двести, а верхнее двести семьдесят. Ни видеть, ни слышать о таком в медпрактике мне не доводилось. Прошу Шклянника проверить показания на его приборе. Степан делает замер и мрачно качает головой. Цифры те же! Совещаемся, как быть? Николай Иванович отрешенно смотрит на нас. Его лицо, серо-бурого цвета, выражает покорность и крайнюю степень усталости.

- Предлагаю немедленно дать «Адельфан», - доставая упаковку с таблетками, говорит Степа. – Этот препарат резко снижает давление. Я вожу его с собой специально на такой случай.

- И сколько ты обычно принимаешь за раз? – Интересуюсь я.

- Одну – две таблетки, не больше! – Отвечает тот.

- Вообще-то лучше бы поголодать без всяких лекарств, но в данной ситуации, пожалуй, стоит попробовать, - подумав соглашаюсь я.

Ленинградский спортсмен послушно проглатывает пару таблеток, запивая их водой из своей походной фляжки. Учтя мои наставления, он решает сегодня ничего не есть, надеясь, что небольшое голодание будет ему на пользу. Мы идем в столовую без него. Буфет открывается в восемь. Я заказываю бутылку мацони, яйцо и пару булочек с маслом. На всякий случай беру еще стакан чаю без сахара – все за 2 рубля 62 копейки. После тбилиских цен это очень дешево, почти как в Москве. Вернувшись в свой номер после завтрака, пакуем баулы, готовим велосипеды к старту. Ко мне подходит Петров, протягивая обнаженную по плечо левую руку. В правой у него прибор для измерения давления.

- Измерь еще разок! – тихо просит он. – Может все-таки ехать с вами? Ну что я буду оставаться здесь один, как перст!

- Ладно! – соглашаюсь я. – Лишний раз посмотреть - не мешает!

Укрепив на его руке черную повязку прибора, накачиваю резиновой грушей воздух, вставляю в уши слуховые датчики, смотрю на стрелку указателя – «120 на 240». И это после двух таблеток «Адельфана». Мне искренне жаль Николая Ивановича, но о выезде не может быть и речи. Красовский, узнав как обстоит дело, советует Петрову хорошенько провериться в местной поликлинике у здешних врачей.

- Отлежитесь пару суток! Проведете полное двух-трехдневное голодание! Пейте только «Боржоми»! - Стараясь подбодрить его, рекомендую я. – Если давление нормализуется, вы сможете на машине догнать нас в Ереване или в Батуми у границы. Главное – избегайте пока всякой пищи и не слушайте ничьих советов!

- Перед походом мне удалось провести восемнадцатидневное голодание, - замечает Гончаров. – И сердце неплохо справляется теперь даже с непривычной нагрузкой.

- Вообще-то потом и вам надо бы освоить длительные голодания, но сейчас, полагаю, и двух-трех дней вполне хватит, чтобы снизить давление. – Пожимая Петрову руку, напоследок пробую подбодрить его я.

Тот согласно кивает, выходит на крыльцо проводить нас. Все тепло прощаются с ним. Вслед за командором трогаемся в путь. Отъехав с версту от общежития-гостиницы, я оборачиваюсь и вижу унылую фигуру своего пациента, тоскливо глядящего нам вслед. В сознании мелькает образ журавля-подранка, бессильно смотрящего на улетающую родную стаю. «Неужели не суждено больше свидеться?» - Обжигает вдруг горькая мысль. Сердце сжимает накатившая волна сочувсгвия.

Невольно я вспоминаю Николай Ивановича, каким запомнился он мне с первой встречи в Москве во дворе Комитета Защиты Мира. Нелепый, смешной рождественский дед на старинном женском дриндулете, с четырьмя подвесными контейнерами-кошелками у колес. Кошелки, словно напоказ, обтянуты серой мешковиной. Вспоминаю, как с помощью сердобольных вокзальных баб он садился в вагон уже тронувшегося от перона поезда, как надменно и воинственно тряс окладистой бородой в купе, называя нас «чайниками», как  не редко хвастал взахлеб многократными спортивными победами на прежних всесоюзных соревнованиях.

И все же где-то в глубине души я остро чувствую и хорошо знаю, что несмотря на все свои необычные чудачества, этот седовласый, полулысый восьмидесятилетний старец – подлинный чемпион, настоящий русский богатырь и народный герой, заслуживающий самого высокого уважения. Разве собственными глазами не видел я, как лихо мчится он на крутых, обрывистых горных спусках, как, обгоняя всех, бесстрашно лавирует среди потока несущихся по дороге машин? Мне очень, очень хочется, чтобы он вернулся в команду и я – свободный от религиозных догм, презирающий библейские басни, российский йог, не верующий ни во что на свете, кроме здравого смысла, страстно молю судьбу об этом.

Между тем наши уже маячат где-то далеко впереди и я жму на педали, пытаясь  догнать их. Дорога идет все время в гору. Вдали на горизонте на вершине крутого холма виднеется каменный средневековый замок. Его очертания четко выделяются на фоне безоблачного неба. За очередным поворотом дороги показывается контрольный милицейский пост. Красовский и Гончаров идут сверять по карте маршрут. Советуются с постовым, где лучше пересечь границу с Арменией, чтобы попасть побыстрей в Ереван.

 Остальные, пользуясь остановкой, осматривают свои велосипеды и крепление багажа. Я тоже проверяю баул. Он слишком сполз набок и один из карманов почти касается задней шины. Достав веревку, укрепляю понадежнее провисшую часть груза. Заодно подкачиваю переднее колесо. Едем еще километров сорок. К двум часам пополудни пересекаем границу с Арменией, пройдя почти всю Грузию без гаишного сопровождения.

 

ВОЗРОЖДАЮЩАЯСЯ АРМЕНИЯ

 

На пограничном КП долго ждем отставшего от группы Шклянника. На последнем этапе он то и дело отставал из-за расстройства желудка. Гончаров, блюститель строгого графика, раздражен частыми задержками.

- Думаю, ждать больше не стоит! Надо ехать дальше! – Убеждает он Красовского. – А то неизвестно где придется ночевать.

- Как же мы бросим Шклянника? – Озабоченно говорит тот.- Итак одного уже оставили в Грузии.

- Может - Степан сам решил сойти с маршрута, испугался трудностей пути? От этого обормота всего ожидать можно! – настаивает Георгий Федорович.

- Но это неблагородно! Он мог бы предупредить, - неуверенно пожимает плечами командор.

Корягин и Осипов молчат, сочтя более благоразумным не вступать в полемику с «генералитетом».

-Давайте подождем! Я знаю, что Степа мучается животом, - заступаюсь я за товарища. – Да и с давлением у него не совсем в порядке, хотя и поменьше чем у Петрова, но тоже на много выше нормы.

Красовский поколебавшись соглашается. Ждем еще с полчаса. Однако все голодны, устали, ждать больше не хотят. Снова трогаемся в путь. В первом же селении у придорожной харчевни местные жители приглашают нас зайти пообедать. Но командор и Гончаров решают доехоть до райцентра, где есть настоящая столовая и телефон. Осипов и Корягин недовольно ворчат. Животы у всех подвело, уже шестой час почти без перерыва крутим педали. Едем дальше. Неожиданно нас доганяет Шклянник. Степан едва держится в седле. Как я и думал у него долговременное расстройство в кишечнике. Наконец въезжаем в бывшее Калинино. Теперь это Ташир – городок недавно обрел прежнее название.

Все спешат в столовую, расположенную в центре селения. Лишь Степа боится есть, остается присматривать за велосипедами. Я тоже решаю обойтись без мясных блюд, а больше в столовой почти ничего нет. Да и цены там не для пенсионеров. Покупаю в соседнем ларьке за полтора рубля пол кило пряников. После перекуса выезжаем из Ташира и минут через тридцать останавливаемся у дороги напротив городка строителей, съехавшихся из разных республик, чтобы помочь Армении востанавливаться от недавних разрушительных землетрясений.

Обсуждаем – ехать ли дальше еще 45 километров или искать ночлег где-то здесь. Подошедшие к нам строители приглашают к себе – обещают кров. Гончаров категорически против остановки – не укладываемся мол в график движения. Но Степан Шклянник чувствует себя плохо, Красовский тоже едва держится в седле. С трудом дышат и Осипов с Корягиным.

- Братья во Христе! Айда ко мне! – Весело обращается вдруг к нам симпатичный молодой человек лет тридцати. – Я Ашот – заместитель начальника здешней стройки. Меня тут каждая собака знает. В километре отсюда стоит наша камнедробилка и другая техника, есть и свободный дом-времянка. Там сможете отдохнуть по человечески, имеется газовая плита и к тому же рядом минеральный источник!

Все с радостью принимают столь любезное предложение. Даже Гончаров на этот раз не возражает. Ашот провожает нас на легковом автомобиле к дому общежитию барачного типа. Внутри, действительно, за небольшой кухней-прихожей, находится просторная комната с пятью койками. Это как раз то, что надо. Можно отлично отдохнуть. Красовский, желающий как всегда спать один, стелет себе постель на большом досчатом столе в прихожей, а мы занимаем кровати в комнате. Особенно рады мы со Степой, не имеющие ни спальников, ни подстилок. Здесь же есть и одеяла и подушки, можно расположиться со всеми удобствами.

- Кто хочет подлечиться – пейте местный «Боржоми»! – громко объявляет Гончаров, ставя ведро с водой в прихожей.

По совету Ашота он успел сходить к местному источнику. Мы охотно пьем принесенную им воду. Она в самом деле чем-то напоминает «Боржоми», хотя более резковата и с каким-то лекарственным привкусом. В бараке-сарае, именуемом домом-времянкой, есть оказывается и свет. Георгий Антонович, взяв у меня папки с документами, пользуется оказией, чтобы привести бумаги в порядок. Гончаров возится со своим «Белым лебедем». Я делаю краткие записи в дорожный дневник. А Корягин, Осипов и Шклянник, растянувшись на койках, мирно беседуют, обсуждая пережитое за день. До меня долетают обрывки их разговоров.

- Славный малый Ашот! Здорово нас выручил, - укрываясь байковым одеялом, говорит Шклянник. – А то бы ночевали неизвестно как и где.

- Гостеприимный народ армяне, не хуже азербайджанцев, - кивает Осипов. – Жаль только помириться друг с другом не могут.

- И рассуждают здесь точно так же, как в Азербайджане. Только все прямо наоборот, - отзывается Корягин. – Те обвиняют во всем армян, а эти в свою очередь валят на тех! И кровь из-за Карабаха продолжает литься!

- Такова природа людская, - вздыхает Степан. – Нас всего шестеро и то друг друга не очень-то понимаем. Если бы сейчас эдесь не остановились, я бы ехать дальше не смог.

- Гончаров настаивал еще 45 километров отмахать сегодня, - усмехается Осипов. – Сам здоров, как бык – значит и все должны ехать! А больные пусть подыхают, наздоровье!

- Да уж, заботиться о других у нас не принято, - соглашается Корягин. – Как в волчьей стае – живем, по законам джунглей! Хоть и величаем себя миротворцами!

- Ну, я-то, положим, не волк, а овца, - печально замечает Степа. – Из тех, кого зеки берут с собой в тайгу на заклание.

- Это когда они из лагрей побег устраивают? – Хохочет Сева. – Ты как раз самый толстый! Не зря, значит, откармливали тебя колбасой в твоей Белорусии! На что-нибудь в трудную минуту и нам сгодишься!

Прислушиваясь к болтовне товарищей по команде, я невольно думаю о том, что в их невеселых шутках имеется и доля горькой истины. К тому же, упоминание о колбасе заставляет меня ощутить вдруг резкий голод и с запозданием пожалеть, что не пошел, как большинство, в таширскую столовую. Впрочем, довольно быстро мне удается справиться с неподконтрольным чувством голода и заставить себя погрузиться в крепкий сон.

На другой день рано утром, оставив ключ от барака в щели под дверью, как просил наш добрый покровитель, милейший Ашот, мы заправляем фляги пахнущей лекарством водой и выезжаем на шоссе. Дорога еще не запружена транспортом. Спешим проехать побольше километров, пока на ней мало машин и воздух не так отравлен бензином и пылью. Вокруг виднеются одноэтажные домишки. Разрушений здесь почти не заметно. Зато совсем неподалеку в Степанокерте и Спитаке, по слухам, почти все разрушено.

Степан Шклянник, едущий рядом, чувствует себя сегодня немного лучше. Он пытается слушать на ходу свой приемник-транзистор, купленный в Баку. Я тоже улавливаю отдельные фразы передачи из Еревана. Диктор на русском языке рассказывает что-то о подлостях Сталина, отдавшего Нагорный Карабах Азербайджану.

На горизонте высятся горы с заснеженными вершинами. Но вокруг местность ровная и голая, почти совсем без леса и кустарников. Кое-где, сквозь бурые камни, пробивается серовато-зелеными пятнами чахлая трава. После яркой, бурно цветущей растительности Грузии, ландшафт поражает убогостью и однообразием красок.

- Какой разительный контраст с пограничными районами соседней республики! -

Оглядываясь, восклицает Степа. – А ведь еще не проехали оттуда и ста километров!

- Да, картина совсем иная, - соглашаюсь я. – Природа тут посуровее!

Мне почему-то вдруг вспоминается Петров, отставший из-за своего высокого давления в гостинице-общежитии горнообогатительной фабоики. «Как-то он там один? Жив ли наш дед? Удасться ли ему догнать нас до границы с Турцией?» Перед глазами оживает прощальная сцена у здания гостиницы: Николай Иванович обнимает командора, благодарит Шклянника за таблетки «Адельфана», машет мне и всем уезжающим рукой.

Впереди показывается большое селение. На указателе при въезде надпись «Степанован». Корягин шутливо кивает в сторону Шклянника:

- Обратите внимание!Едем в гости к нашему уважаемому Степан-Иванычу!

Лежащий перед нами городок разбросан среди пологих холмов. Кругом стройки. Навстречу нескончаемым потоком движутся тяжелые машины с дробленым камнем и стройматериалами. Повсюду грязь, пыль, глубокие непросыхающие лужи. К счастью дорога идет под уклон и нас редко обгоняют.

Обедаем в местной шумной придорожной столовой. За пару сосисок, помидор и «Фанту» (другой воды не подают) платим по 7 рублей 50 копеек. Но рады и тому. Для меня это первая еда за день. Потом долго выезжаем из города. Шоссе круто подымается в гору. Впереди известный Пушкинский перевал. Часа через полтора добираемся до входа в горный тунель. Однако туда нас не пускают.

Караульный старик-армянин, подняв отчаянный шум, угрожающе размахивает пистолетом. Тщетно командор пытается втолковать ему, что мы движемся по маршруту, согласованному в армянском посольстве в Москве. А в Ереване нас ждут в Комитете Защиты Мира. Старик делает вид, что не понимает по русски. Красовский в растеренности. Положение идиотское. Караульный показывает вверх на боковую дорогу в объезд через горный перевал. Но там лежит снег. Это лишних километров пятнадцать тащиться пешком с грузом по скользким обледенелым кручам. Мне жаль Георгия Антоновича, он не плохо ездит по ровным дорогам, но карабкаться в гору вряд ли сможет. Мы продолжаем толпиться перед входом в тунель.

Гончаров отчаянно доказывает, что знаков, запрещающих движение велосипедов нет. Однако это не помогает. Из встречной легковушки, остановившейся на другрй стороне дороги, подходят четверо молодых людей. Один из них показывает красное удостовеоение автоинспектора.

- Я требую, чтобы вы немедленно подчинились приказу сторожа и освободили проезд! – строгим тоном внушительно произносит он.

Стараемся объяснить ему ситуацию, но инспектор и слушать не хочет. Неожиданно на помощь нам приходят шофера с грузовиков, подъехавших сзади. Двое водителей сидели рядом с нами в столовой Степанована. Они рьяно вступаются за нас. Начинают жаркую перебранку с представителями власти, размахивая руками, бурно говорят о чем-то по армянски. Спорить с дюжими земляками упрямый охранник и молодые блюстители законов не осмеливаются. В результате караульный засовывает, наконец, свое оружие в кобуру и, махнув рукой, уходит в будку. Шофер ближайшего самосвала весело кивает нам, чтобы ехали за ним. Водитель другой машины берется прикрывать нас сзади.

Мы садимся на велосипеды и въезжаем в тунель. Двигаться здесь без света действительно очень сложно. Воздух сильно задымлен, сквозь гарь ничего толком не видно, дышать почти не возможно. Едуший впереди меня командор несколько раз падает и с трудом вновь садится на велосипед. Стараясь держаться друг за другом, мы медленно катим вперед, ориентируясь по свету фар, идушего впередм самосвала. Встречные машины ослепляют нас. Два километра пути кажутся десятью. Но вот появляется просвет. Трудный тунель пройден. Останавливаемся – перевести дух. Сердечно благодарим спасителей самосвальщиков.

- Если бы не вы, друзья – нам бы до завтра карабкаться по перевалу! – вытирая платком мокрые от пота лицо и затылок, хрипло произносит Красовский.

- Слава Богу, везде все-таки есть и хорошие люди! – Отхаркиваясь, говорит Сева Осипов.

Все грязные, взмокшие от непосильного напряжения, мы едва держимся на ногах. Только радость от того, что дым, гарь, копать – позади, дает возможность постепенно оправиться и придти в себя. Полной грудью вдыхаем свежий, бодрящий, горный воздух. К тому же в небе ярко сияет весеннее солнце. Утешает и сознание того, что не пришлось двигаться в объезд, карабкаться по обледенелым тропам. Передохнув, садимся на велосипеды. Дорога идет еще некоторое время на подъем. Потом начинается долгий утомительный спуск. Мчимся, не снимая рук с тормозов.

Проезжаем Спитак. В городе много разрушений. Лишь половина зданий восстановлена. Вдоль шоссе лагерями располагаются строительные отряды со всего Советского Союза. Среди них есть и зарубежные. Изо всех выделяются норвежский и итальянский. Я узнаю их по флагам. На отдельных палатках виднеются большие красные кресты.

- Это передвижные поликлиники, - знающе говорит Красовский. – Я встречал их в Африке и на Балканах.

Глядя на снующих между цветными палатками людей, мы невольно задумываемся о страшной беде, поразившей недавно здешних жителей.

- Сколько невинных жертв погибло под развалинами в результате землетрясения! – со вздохом произносит командор. – Особенно жаль детей!

- Природные катаклизмы не разбирают правых и виноватых, - кивает догнавший нас Корягин.

Снова начинается затяжной подъем. Степан Шклянник все время отстает. Мне ясно – он не совсем еще справился с болезнью. Ему бы отлежаться, как и Николай Ивановичу. Несколько раз я слезаю с велосипеда, поджидая отставшего на поворотах. Пытаюсь подбодрить его. Но тот лишь устало машет рукой, давая знать, чтобы я не задерживался. Меня мучают сомнения. Нелегко быть лекарем в подобных ситуациях. И помочь нельзя и бросить тем более страшно. Случись что – всю жизнь будешь себя ругать.

Остальные уже далеко впереди. Лишь изредка показываются едва заметными точками их спины. Я решаю догнать команду, чтобы хоть предупредить. Изо всех сил жму на педали. Соленый пот застилает глаза. Наконец, с трудом настигаю двух Георгиев, сообщаю, что Шклянник отстал и чувствует себя крайне худо.

- Хорошо он чувствует себя лишь за столом, да на барахолке! – не сходя с велосипеда, усмехается Гончаров.

Командор продолжрет путь молча. Я вижу его тощую, взмокшую спину, понимаю, как тяжело ему ехать в гору. Ведь, не считая Петрова, Георгий Антонович лет на десять постраше любого из нас. Однако и Степа не виноват – заболеть может каждый. Впрочем, мне ясно, что говорить сейчас, о чем бы то ни было, бесполезно. Нервы у всех на пределе. Еду следом за другими. Внезапно за новым поворотом показывается широкая площадка. На ней много народа. Там же виднеется с десяток остановившихся легковых машин и несколько грузовиков. Вдоль крутого ската скалы кипит бойкая торговля зеленью, шашлыками, вином. Корягин и Осипов, оказавшиеся уже здесь, что-то бодро жуют.

Подъехав ближе слезаем с велосмпедов и мы. Рядом пожилая женщина продает свежую морковь. Георгий Федорович, достав днгьги, покупает толстый красный пучек. Я тоже беру с десяток морковок и подхожу к небольшому роднику, который сочится тут же из горы. Помыв морковь, с наслаждением ем, наблюдая необычный дорожный базар. Кроме выпивки и закусок здесь торгуют и вещами. Три огромных ковра развернуты перед обшарпанной «Волгой», стоящей чуть в стороне от дороги. Дальше за ней вокруг жаровни с шашлыками расположилась шумная группа армян. Здесь же продают запчасти от машин и сельхозтех оборудование.

Отдохнув минут двадцать, продолжаем путь. Еще пару раз останавливаемся, поджидая не покажется ли отставший Шклянник. Наконец, когда подъем уже почти заканчивается, делаем большой привал у последнего до вершины перевала поворота дороги. Я лежу на прохладной траве, положив ноги повыше на камень, чтобы дать натруженным мышцам икр возможность расслабиться. Неожиданно слышу веселые возгласы Корягина.

- Разрази его гром! Вон, кажется, и наш пропащий Степа!

Борис, славящийся остротой зрения, как бывший чемпион по стрельбе, показывает рукой за каменный парапет, опоясывающий шоссе со стороны почти отвесного обрыва. Вскакиваю на ноги, подхожу к каменной стенке и вижу далеко внизу медленно ползущий по асфальту бензовоз. На фоне светло-зеленого бака у кабины отчетливо заметны велосипед и белая спортивная кепка его хозяина, придерживающегося за заливную горловину бензобака.

- Ну, и Шклянник! Ну, и мудрец! – громко хохочет стоящий рядом Сева Осипов. – Умный в гору не пойдет! Умный – доберется до вершины на попутном транспорте!

- Но это же не совместимо со спортивной этикой, - сухо роняет командор, пожимая плечами.

- И ведь наверняка не сознается, плут, как доехал, - замечает Гончаров. – Будет врать, изворачиваться!

- Давайте сразу не будем говорить, что видели его, - предлагает Корягин.

- Вот посмеемся над хитроумным симулянтом! – Довольно потирает руки Сева.

Я молча ложусь на прежнее место. Мне жаль Степана. Понимаю – теперь над ним будут долго потешаться и при случае не раз припомнят его «грех». А по существу никому и дела нет до того, что человек только-что перенес на ногах болезнь и не совсем еще поправился. Пока я лежу, предаваясь своим мыслям, мимо по дороге с грохотом проносится злосчастный бензовоз. Шклянника на нем уже нет. Успел, вероятно, слезть, где-то километра за два до вершины, понимая, что здесь будем ждать его. Минут через пятнадцать, действительно, из-за поворота появляется «пропавший». Все заботливо окружают Степу, громко выражая наигранное сочувствие, незаметно перемигиваясь друг с другом. Сева Осипов участливо предлагает ему измерить после такой нагрузки давление. О бензовозе пока никто не упоминает, решив отложить потешную экзекуцию на потом.

Отдохнув – едем дальше. Дорога теперь идет под уклон. Скорость приличная. Ноги блаженно расслабились. У моей машины хороший накат. То и дело приходится притормаживать, чтобы не наехать на мчащегося впереди командора. Но обгонять его – не хочу, Георгий Антонович этого не любит. Горный ландшафт постепенно меняется и вскоре мы катим уже по цветущей зеленой долине. Оказывается - и в Армении есть райские уголки. По обе стороны шоссе чернеют свежевспаханные участки земли. На них кое-где копошатся селяне. Группами, семьями и в одиночку – они сажают картошку и другие овощные культуры. Почти не сбавляя скорости, минуем небольшой райцентр Арагаз. Через некоторое время въезжаем в город Апаран. На центральной площади у солидного здания горсовета останавливаемся.

Местные власти организуют теплый прием. По распоряжению председателя горсовета, седовласого крепыша Погосяна, нас с велосипедами сажают в автофургон и отвозят в сторону от шоссе на турбазу. Пока моем с дороги руки и размещаемся в удобных, гостиничного типа номерах, хозяева накрывают огромный стол в зале для почетных гостей. С удивлением узнаем, что в нашу честь готовится настоящее пиршество с вином, водкой и несколькими блюдами жареной баранины. Для вегетарианца из Парижа Красовского – находят яйца и сыр с зеленью. После двух труднейших перевалов, аппетит у всех волчий. Вместе с нами за столом представители районного руководства и сотрудники турбазы.

Застолье проходит по всем правилам традиционного кавказского гостеприимства. Тосты-заздравия следуют одно за другим. Душевные разговоры затягиваются до полуночи. Наконец, чуть живые, кое-как добираемся до постелей. Утром завтракаем опять бараниной, от вина дружно отказываемся. До Еревана еще километров 60. Нас уже ждут там. Голова трещит после вчерашнего застолья. Особенно тяжко Шкляннику – обидеть хозяев отказом от выпивки мягкосердный Степа, как обычно, не сумел, в результате у него вновь расстроился желудок. Я тоже чувствую себя скверно, да и остальным не легче. Утешает лишь то, что до армянской столицы нет больше перевалов и дорога, как обещают, пойдет все время под гору.

Мы снова в седлах. Преодолевая недомогания, крутим педали. Спортивный труд – лучшее леченье. Проезжаем дальний пригород Еревана многолюдный, суматошный Ашторок. У въезда в Ереван облачаемся в парадные майки. Как раз во-время. Почти тут же подъезжает машина ГАИ и телекорреспонденты. Последние начинают снимать нашу группу в движении. Прежде мне не доводилось бывать в этих краях. Я с любопытством вгядываюсь в панораму города, стремясь закрепить в памяти первое впечатление.

Расположенный в центре огромной долины, окаймленный высокими горами, Ереван предстает сумрачным камнееым исполином, утопающим в сизом смоге выхлопных газов. Густой поток грузовиков, цистерн с горючим, подъемых кранов, юрких вездесущих легковушек – ползет по шоссе мимо кварталов новостроек из почти одинаковых шестнадцатиэтажных зданий, возводимых из кирпича и розоватого местного камня.

Вслед за гаишной «Волгой» добираемся до Армянского Комитета Защиты Мира на улице Исакяна 16. Заводим велосипеды в небольшой холл и проходим в конференц зал, где нас принимают представители АКЗМ и ереванской общественности. После обычных взаимопредставлений завязывается оживленная беседа-дискуссия на тему о современном положении. Как обухом по голове нас вдруг огорошивает журналист из газеты «Республика Армении»

- А известно ли господам миротворцам о введении советских войск на территорию суверенной Армении? – Спрашивает он, протягивая нам несколько экземпляров местных газет. – Вот почитайте, о чем тут пишут! Есть даже большая статья об одном сержанте, отказавшемся стрелять в своих и попросившем здесь убежища!

Мы смущенно разводим руками, такие новости для нас – полная неожиданость. Газетчики осаждают нас вопросами и, не слушая ответов, с жаром южного темперамента, принимаются подробно и с пафосом излагать соботвенные соображения. Правда, лично нас стараются пока не задевать. Но состояние публики взвинченное и напряжение продолжает нарастать. Помятуя о вздорной стычке с грузинскими роялистами, мы стойко пытаемся не вступать в бесполезную полемику, основанную, возможно, на очередных утках. Кто в чем больше прав или виноват – рассудит история. К тому же мы слишком устали и вымотаны дорогой, чтобы участвовать в спорах и вести активные дебаты. Чуткие сотрудницы КЗМ вскоре замечают наше состояние – на столе появляются бутылки с минеральнрй водой и маленькие чашечки крепкого кофе.

- Где нас разместят? – Скромно интересуется Георгий Антонович.

- Нам должны вот-вот сообщить, - отвечает один из сотрудников. – Но, кажется, вам отвели места в палатках на центральном стадионе.

Это известие расстраивает Корягина и Осипова, те не избавились еще от дорожных простуд и опасаются приступов радикулита. Кроме того всех беспокоет сохранность велосипедов. Из палаток, как свидетельствует общесоюзная практика, их могут запросто украсть. Но страхи оказываются преждевременны. Откуда-то сверху приходит новое указание. Нас ждут превосходные номера в Шираке – одной из лучших гостиниц Еревана. Мы вздыхаем с облегчением. Пока продолжается заседание в зале прессконференции, командору удается связаться по телефону с Парижем и даже дозвониться до Москвы.

Все с надеждой устремляем взоры на Красовского. Нас очень тревожит проблема оформления загранпаспортов.

Визы еще не проставлены, но Филиппенко надеется успеть получить их и подвезти к границе, как намечено, - объявляет командор. – Плохо другое. Неизвестно, где мы будем пересекать ее!

- Как где? Разве через Ленинакан в Армении не получается? – удивленно спрашивает Гончаров.

- В том-то и дело! – отзывается Георгий Антонович. – Поезда пойдут туда лишь 7-го и 14-го мая, а нам надо выйти на зарубежный маршрут обязательно не позднее десятого.

Мы едем на велосипедах в указанную гостиницу. Провожает нас сотрудник армянского КЗМ. Его зовут – Таврос Даштенц.

- Ваша знаменитая Алла Пугачева, бывая в Ереване, останавливается только в Шираке. – говорит Таврос. – Номера там отличные.

Ереван в центре города производит более приятное впечатление. Здесь много зелени, улицы широкие, здания разные по стилю и окраске, в основном пяти-десяти этажные. В гостинице получаем солидные номера на двоих. Я со Шклянником попадаю на девятый этаж. О питании предстоит заботиться самим. Зато Таврос обещает завтра организовать ремонт велосипедов. Это как раз всем очень кстати. Осипову надо менять восемь спиц, у Шклянника две спицы и погнут обод, у Корягина поломаны клипсы и шестеренка, у меня перекошен передний переключатель и сломана малая звездочка.

Разместившись в гостинице, выходим со Степаном в город. Прежде всего ищем ближайшее почтовое отделение. Все лишнее надо отправить посылкой домой, чтобы не тащить на себе ненужный груз. В Турции ждут горные перевалы, а что это такое – нам хорошо известно. Найдя почту, убеждаемся, что она пока работает нормально. На обратном пути заходим в одну из местных столовых. Вернувшись хлопочем по хозяйству, эанимаемся стиркой, развешиваем на балконе сушиться белье. Предстоят приемы в прессцентрах, на телевидении – парадная форма должна быть в порядке. С балкона открывается прекрасный вид на Ереван. Вдали виднеются заснеженные вершины Арарата и других гор. С высоты девятого этажа город выглядит гораздо более светлым, чистым, зеленым.

Вечером заходит Таврос. Приглашает прогуляться по вечернему Еревану. Охотно принимаем приглашение. Наш гид по профессии киносценарист, человек образованный и много повидавший. Беседовать с ним одно удовольствие. Он увлеченно расказывает о своем городе. Полюбовавшись яркими рекламами центральных улиц, заходим в кафе. Таврос угощает нас отличным вином и очень вкусной фаршированной рыбой с зеленью. Говоря о политике, он понижает голос и доверительно делится своими мыслями:

- Боюсь, что в таких небольших странах, как наши Армения, Азербайджан и Грузия, после обретения независимости, долго еще будут бушевать воинственные страсти. Малые народы и народности, объевшись суверенитетом, долго будут заниматься бессмысленным кровопусканием, пока научатся цивилизованному самоуправлению. Так что на данном этапе власть боевиков, вернее тех, кто их вооружает, здесь почти неизбежна.

- Кто же их вооружает? – Тихо спрашивает Шклянник.

- Те, кто сумел наворовать слишком много денег, - пожимает плечами Таврос.

- Денег ведь никогда не бывает слишком много, – осененный догадкой со вздохом констатирует Степа.

- Вот именно! – Кивает Даштенц. – Зато все, у кого они есть, очень хотят иметь их еще больше!

Мы молча соглашаемся с соображениями нашего мудрого гида. На другой день утром погода резко портится. Начинается дождь. После завтрака Таврос ведет нас на стадион ремонтировать велосипеды. Торчим там часов до двух. Старый мастер Феликс Мутафян, настоящий виртуоз веломеханики – быстро приводит все в порядок: Осипову заменяет спицы, Корягину клипсы и шестеренку, Шкляннику выправляет обод, мне меняет сломанную звездочку и переключатель. Не знаем как благодарить старика. Сердечно прощаемся с ним. Едем в гостиницу. Велосипед мой теперь работает нормально.

Потом бежим со Степой на почту сдавать посылки. Я отправляю домой второй свитер, шерстяную шапочку и носки, а также кое-что из велоснаряжения, без чего надеюсь обойтись. Едва успеваем перекусить в столовой и вернуться в гостиницу, приходится в парадной форме выезжать в телецентр. Утром, пока нас не было в гостинице, объявился Петров. Он благополучно поголодал пару дней и добрался до Еревана на попутных машинах, дотащив на себе сложенный велосипнд со всей поклажей. Первым делом при встрече измеряем ему давление. Оно – 120 на 230. Для Николая Ивановича это почти норма.

На большом автобусе нас везут на Ереванскую телестудию. У проходной, как на боевых позициях, деловито снуют десятка полтора вооруженных автоматами и винтовками молодых парней в темнозеленых маскировочных костюмах. Они дружно загружают какими-то ящиками небольшой открытый пикап, весело переговариваясь между собой.

- Прав был вчера Таврос, говоря о боевиках! – Кивая на ребят, хмуро усмехается Степа. –Долго еще здесь будет напрасно литься людская кровушка!

- Да, из них, бедолаг, мало кто вернется целым домой! – вздыхаю я, невольно вспомнив недавнее посещение азербайджанского военкомата и траурный митинг на площади в приграничном Казахе.

Телевизионщики ведут нас по коридорам, поднимают на лифте, заводят в съемочный зал, усаживают перед кинокамерами. Но тут выясняется, что нет света. Потом оказывается не хватает еще чего-то. Минут сорок сидим в креслах в ожидании пока наладят аппаратуру. Наконец все готово: свет подан, яркие прожектора направлены на нас. Начинается съемка телеконференции. Диктор, красивый, представительный мужчина, с пышной копной седеющтх волос, говорит что-то по армянски, затем обращается по русски к Красовскому, просит вкратце рассказать о целях велопробега.

Потом по очереди выступаем мы. Каждый говорит что-то свое, но тема у всех одна – дружба, мир, велосипед. Телешоу, определенно, удается. Операторы довольно потирают руки. Один из них делает мне знак – не шевелиться. Понимаю – снимает крупным планам мою майку с белым голубем. Переживаю, что при последней стирке накануне не удалось отмыть все пятна. Из телестудии нас везут в какой-то особый, «свой» ресторан. Приходится второй раз обедать, правда, теперь уже не за свой счет. Новые друзья любезно подчуют нас марочным портвейном «Арарат», который пьется не удивление легко.

В результате возвращаемся в гостиницу чуть живыми. К счастью в номере есть душ. Попарившись, укладываемся спать. Однако в полночь нас будит страшный грохот за стеной. Вскочив, выхожу в коридор. Там пусто. Оказывается из номера рядом стучит, барабаня ногой по стене, сосед. Не может отпереть дверь изнутри. Кричит на плохом русском, чтобы позвали снизу дежурного. Еду на лифте за дежурным. Вернувшись, вижу дверь вместе с косяком валяется на полу, рядом стоит здоровенный, рослый детина. Вместо трусов повязался мохровым полотенцем.

- Что значит кавказский темперамент! – Ворчит поднявшийся только сейчас Степан. – Ну, и дикари!

Он тщательно запирает дверь нашего номера. Из коридора долго еще доносятся возбужденные голоса, слышатся громкая русско-армянская ругань и пререкания. Утром, приняв душ, выхожу на балкон. Погода великолепная, солнце ярко озаряет все вокруг. Ереван кажется уже совсем другим – более самобытным и живописным. Армянская столица лежит, как в огромной чаше, между заснеженными вершинами окружающих ее гор. Среди старых серовато-темных зданий с широкими балконами торчат кое-где островерхие крыши древних храмов и церквей. Некоторые из них окрашены по восточному в голубые и красноватые тона. Впечатление как от сверкающей эмалями и глазурью художественной керимики.

Вдали под белыми шапками горных вершин плывут облака. Внизу же прямо под нашим балконом по улице вслед за грузовиком движется многосотенная толпа. На открытом кузове машины четко вырисовываются два черных, обитых блестящей тканью гроба. Доносятся звуки траурного марша. Маленьетй оркестр играет скорбную мелодию, которую мы недавно слышали и в Азербайджане.

- И тут хоронят своих героев-боевиков! – мрачно произносит Шклянник. – Весь мир точно с ума спятил!

Я молча наблюдаю траурную процессию, которая плохо вяжется с буйными веселыми красками весеннего города. Сердце тоскливо сжимает острое чувство бессилия. Чем можем помочь этим людям мы – жалкая кучка доморощенных миротворцев, целиком зависящих от власти чиновной бюрократии, от лживых партийных бонзов, продолжающей, в угоду собственной мошне, разваливать некогда единую, сильную державу, надежно защищавшую разные народы и нации не только от внешних врагов, но и от внутренних склок и вооруженных столкновений.

Степан, часто вспоминающий о доме, заказал на утро телефонный переговор с женой. Сидит ждет, когда его соединят. Телефонные аппараты есть в каждом номере.

- Послушай! Будь другом! Сбегай - купи чего-нибудь пожевать! – Хлопая себя по животу, просит он. – Мой желудок не терпит пустоты, а выйти, сам видишь, нельзя – заказ пропадет.

- Что, вчерашнее уже переварил? – Смеюсь я. – Быстро же работает твой курсак!

- Я не йог, - вздыхает сосед. – Это ты, как верблюд, можешь не есть неделями.

До одиннадцати, когда назначен выезд из гостиницы, еще имеется время. Сунув в карман сетку, выхожу в город и, неспеша иду к центру. Покупаю в булочной белый батон за 65 копеек, потом заглядываю в крытый рынок, во фруктовом отделе беру килограм яблок и возвращаюсь в номер. Степа в расстройстве – сильно ругается. Его так и не соединили. А деньги уплачены, пропало уже два заказа. Время выходить. По очереди спускаем на лифте велосипеды, тащим баулы, грузим их на свои машины, закрепляем на багажниках.

С парой друзей за нами приезжает на микроавтобусе Таврос. Едем за их автобусом по Еревану в Комитет Защиты Мира. Там намечена прощальная прессконференция. По пути с тротуаров нас приветсивуют толпы прохожих. Особенно когда мы останавливаемся на красный свет у перекрестков. Многие видели нас на телеэкранах, теперь узнают, машут руками, как старым знакомым, громко хлопают в ладоши. Такая популярность среди ереванцев наполняет нас приятным ощущением собственной значимости. Время от времени поднимая руку в ответ на приветствия, мы лихо мчимся по улицам, не уступая дорогу автомобилям.

Как и в день приезда в Ереван, оставляем велосипеды в холле КЗМ и рассаживаемся за круглым столом в конференцзале. Среди собравшихся - местная интеллигенция, журналисты, представители разных партий. Кивая на расположившихся напротив многочисленных активистов движения «зеленых», Таврос Даштенц, понизив голос, чтобы было слышно лишь нам, шутливо изрекает:

- Хорошо хоть не пришли «голубые»! А то бы и мест всем не хватило!

Председатель КЗМ открывает собрание. После приветственных речей и взаимных представлений, начинаются вопросы, выступления журналистов.

- Ваш поход – явление нового времени! – подняв вверх указательный палец, с пафосом говорит сотрудник газеты «Эпоха». – Еще недавно об этом и мечтать было невозможно. Слава Богу! Наконец-то и в нашем, закосневшем от однопартийной тирании, мире появляется место для личной инициативы! Мы рады таким мировестникам! И ереванцы не случайно приветствуют вас на своих улицах, видя в этом наступление долгожданной эпохи свободы и будущего процветания!

Затем выступает директор института гигиены, эколог, профессор Коган.

- Конечно, мы ценим, что есть люди, добровольно берущие на себя миссию разрешения давно назревших экологических проблем, - заявляет он. – Но я хочу задать вам вопрос! Собираете ли вы данные, о загрязнении окружающей среды? Как намерены вы бороться за экологическую защиту в сфере информационной? Ведь без свободы в этой области – все другие акции, даже самые благородные и героические с виду, не спасут мир от ядерных катаклизм!

После такой преамбулы уважаемый профессор тут же, не дожидаясь наших ответов, начинает доказывать законность права армянского народа на самооборону и необходимость подачи правдивой, объективной информации о боевых действиях, разворачивающихся на ее территории. В заключение он раздает нам свои визитки, любезно приглошая к себе в институт, хоть на целый месяц, для серьезного ознакомления с экологической обстановкой в Армении.

Потом вице-президент партии «Зеленых» показывакт фотографии ребенка-мутанта на шестом году жизни прсле ядерной катастрофы в Чернобыли. Страшная фотография несчастного уродца поражает воображение. Кто-то упоминает статью Шаталина об атомных заложниках, когда ядерные станции находятся в распоряжении военных ведомств. Атмосфера в зале накаляется. Раздаются взволнованные возгласы.

- Мы срочно нуждаемся в поддержке «зеленых» всего мира!

- Надо привлечь мировую общественность!

- Нельзя опускаться до уровня животного противостаяния!

Наконец, председатель спохватывается, что выступпающие сами отвечают на собственные вопросы, и поворачивается в нашу сторону, как бы приглашая более активно участвовать в дискуссии. Встает Борис Корягин. Как бывший военный, полковник в отставке и пенсионер, он говорит о гигантских расходах на армии, которые тратят почти все страны, и призывает к миру через всеобщее разооружение. Однако этот призыв вызывает недовольный ропот. Слышатся страстные возгласы.

- Не учите нас жить!

- Христианская покорность тут неуместна!

- У нас должна быть собственная сильная армия!

Пытаясь разрядить накаляющуюся атмосферу, слово храбро берет Сева Осипов, сидящий среди провожающих его ереванских родственников. Выразительно чеканя каждое слово, он читает на память собственное стихотворение об Армении, истерзанной и страдающей, которую спасает, как это уже не раз бывало в истории, мужественный, трудолюбивый народ, с божей помощью, вновь и вновь возрождающий славную страну из пепла. Журналисты в восторге, просят дать им стихи для опубликования в ближайщих номерах газет. Кто-то даже берется переводить их на армянский язык. Наш командный поэт в смущении от бурных похвал. Правда, восторг разделяют далеко не все. Некоторые скептически кривят рот.

Под конец выступает Красовский, рассказывает о своей парижской газете «Новый гуманизм», о том, как он пришел к мысли бороться за мир с помощью велпоходов, о поддержке его идей широко известным, прогрессивным «Римским клубом» и его создателем Аурелио Пичеи, с которым он лично хорошо знаком.

- Кстати, в этом году 24 октября объявлена неделя всемирного разооружения, - сообщает в заключение Георгий Антонович. – Так что, после завершения нашего веломарафона, я обязательно вернусь к вам в Ереван и буду готовить встречу аксакалов Кавказа!

Прессконференция заканчиваеися на оптимистической ноте. Таврос торопит нас. По плану намечено еще посетить национальную гордость Армении – хранилище древних рукописей. На автобусе КЗМ едем на последнюю экскурсию по Еревану. Оставив автобус на стоянке, поднимаемся по широкой каменной лестнице к квадратному арочному зданию музея, рельефно выделяющемуся среди зелени, на вершине небольшого холма. Перед зданием музея – каменное изваяние, сидящего в задумчивой позе мужчины в древнем одеянии.

- Месроп Маштоц! – Показывая на скульптуру, говорит Таврос.

- Кто такой? – Простодушно спрашивает Шклянник.

- Создатель армянского алфавита, - охотно отвечает наш гид. – Начало четвертого века!

Поднимаемся по каменной лестнице. Перед самым зданием из серого туфа, красиво сочетающегося с окружающей природой и зелеными насаждениями, стоят еще шесть каменных фигур.

- А это шестеро ученых философов, - поясняет Таврос, - символизируют разные виды наук и искусств: юрист, математик, медик, художник, поэт, скульптор.

Проходим по широкому дворику, окаймленному арочной галлереей. Вслед за сопровождрющим попадаем в просторный холл, облицованный красноватым мрамором. Дальше группу ведет экскурсовод, сотрудница музея. В ее рассказе много интересного.

- Хранилище рукописей было в Армении еще в 405 году, - негромко говорит она. – В нем имелись рукописи на пергаменте, на камнях, на бумаге. При хранилище был скрипторий, нечто вроде института по переписке книг. Переписчики – художники-миниатюристы прекрасно оформляли свои работы. Известно, например, что один из них переписал 132 книги. Часть их еще сохранилась и поныне. В триста первом году, почти на 7 веков раньше, чем у вас на Руси, армяне приняли христианство. С созданием собственного алфавита здесь начали заниматься переводами первоисточников. Первыми кавказскими историками были албанцы. Из философов известен Давид Непобедимый. Философия была тогда наукой наук – искусством искусств…

Я с любопытством  прислушиваюсь к словам экскурсовода, пытаюсь даже что-то записывать в блакнот, но записи получаются обрывистые. Хочется и рассмотреть чудесные, красочные заставки книг и другие экспонаты, выставленные на ветринах. Сотрудница показывает одну из древнейших карт.

- А тут изображения 36 букв алфавита, - продолжает она. – В тогдашних школах система обучения была, конечно, «палочной». Было даже ходячее выражение: «Кто не слышет ушами – познает плечами!».

В глаза мне бросается перевод высеченной на камне надписи: «Все люди равны перед Богом и законом». Эта часть каменной рукописи из церкви, построенной в 1204 году. Потом идут книги по медицине. В одной из древних рукописей собраны 4000 лечебных рецептов.

- А здесь – книга песен, в основном скорбных. Тут – сборник стихов, - перечисляет женщина. – Вот письмо Каталикосу 1512 года, а на этом стенде – письмо на бересте, тут же первая книга, напечатанная типографским способом! Обратите внимание – это самая крупная рукопись весом в 28 килограмм. Она была похищена турками и позже с огромным трудом выкуплена. А это пергамент из 660 шкур. Один лист из двух шкур теленка. Интересен также самый маленький церковный календарь из шкуры только народившегося ягненка – всего 18 грамм!

Однако больше всего поражают меня яркие, нисколько не потускневшие от времени, красочные картины на страницах из Евангелие разных периодов 13 и 14 веков. Как художник, занимавшийся когда-то и керамикой, я не могу не восхищаться сочными цветами красок живописных миниатюр. Каждая книга имеет свой неповторимый стиль – свою оригинальную манеру живописи. Буквы – птицы-символы - превосходно гармонируют с изящными, тончайшего письма рисунками. Заметив, что я не в силах оторваться от книг, экскуосовод с гордостью говорит, что такие шедевры имеются еще только в Италии и в Париже.

- Удивительные мастера! Как - им удавалось делать подобные краски? – Невольно спрашиваю я.

- Из соков различных растений, - улыбаясь отвечает сотрудница. – Кажется – даже использовали каких-то червячков.

- Я слышал, что для сусального золота в качестве клея применяли сок чеснока, - знающе замечает один из стоящих рядом посетителей.

- Самое замечательное то, что сохранили все это богатство! – Серьезно произносит другой.

- В тяжелые времена люди, хранящие книги, отдавали оклады с книг, а сами рукописи сберегали, иногда даже ценой собственной жизни, - заканчивая экскурсию, негромко подтверждает сотрудница музея.

Сердечно поблагодарив ее за интереснейшую экскурсию, мы выходим из здания. Наш прежний гид ведет нас на смотровую площадку, откуда можно полюбоваться панорамой города. Вокруг виднеются заснеженные горные вершины.

- Большой и малый Арарат! – Указывая на две горы, объявляет Таврос Даштенц. – До них километров сорок пять.

- А кажутся совсем рядом, - говорит Шклянник.

- Синяя полоска внизу – это река? – Спрашивает Корягин.

- Да, только и она, и горы уже на турецкой территории, - вздыхает Таврос. – Когда-то там была земля Армении.

- Если турки нас пустят, то через несколько дней мы будем в тех краях! – Весело произносит Гончаров. – Можем передать от тебя пламенный привет Арарату!

- Лучше привезите оттуда хоть небольшой камень в память о земле предков! – С улыбкой отзывается наш гид.

- Ладно, - теребя бородку, обещает Георгий Федорович. – Постараемся не забыть о такой просьбе.

С видовой площадки мы отправляемся в тот же ресторан, где накануне нас угощали после съемок на телестудии. Потом возвращаемся и, простившись с любезными сотрудниками КЗМ, садимся на велосипеды. Едем на железнодорожный вокзал. Попасть в Турцию из Армении, как планировали в Москве, не удается. Приходится добираться до Батуми через Тбилиси поездом. Тот отходит в 19. 40. Занимаем два смежных купе в последнем вагоне. Часть велосипедов размещаем в тамбуре. Ночь проводим почти без сна в дороге, среди бурно галдящих пассажиров.

 

 

Девятого мая утром мы снова оказываемся в столице Грузии. Но поезд на Батуми уже ушел, так как наш сильно запоздал. Следующий будет только вечером. Через весь город добираемся на велосипедах до знакомого уже здания КЗМ. Там еще заперто. Но годовщину Победы в Отечественной войне, как и Первое мая здесь, разумеется, не отмечают - не их праздник. У закрытых дверей ждем прихода сотрудников. Сева Осипов угощает всех курицей и картошкой. В Ереване провожающие родственники обильно снабдили его провизией.

Наконец, появляется Георг Мгадашвили, принимавший нас неделю назад. По его совету составляем велосипеды в глубине коридоа, чтобы спасти их от мальчишек, которые уже, как осы, хищно кружат вокруг. Это дает возможность хоть немного побродить пешком по городу. Но командор просит надолго не расходиться, потому что есть договоренность – должны приехать грузинские телевизионщики снимать команду.

Шклянник предлагает мне прогуляться до торгового центра. Это недалеко. По дороге заходим в одну из аптек. К удивлению там еще продают аскорбинку и поливитамины. Я покупаю 10 пачек круглых таблеток аскорбинки и пару пузырьков с поливитаминами всего за рубль 70 копеек. Для похода такая покупка – ценная находка. Аскорбиновая кислота гораздо лучше сахара, особенно на горных перевалах. Бродим по рынку, заглядываем в магазины и лавочки. Кое-что еще продается по старой цене, но большинство товаров подорожало уже в два-три раза.

Возвращаемся в здание комитета, ждем телекорреспондентов. Гончаров собирает с каждого по 28 рублей на 12 железнодорожных билетов до Батуми. Хотя нас семеро, но решаем взять  лишнее купе для велосипедов и баулов. Сотрудники КЗМ угощают нас чаем.

- Пейте, друзья, наш грузинский чаек! – Командуя чайником, смеется Георг Мгадашвили. – Это, конечно, не «Московская», но если получше заварить, то напиток полезный, особенно для спортсменов.

- В Москве-то сейчас пьют - что покрепче! День Победы ведь– праздник у нас всенародный, - хмуро роняет Петров. – От фашизма, можно сказать, мир спасли!

- Здесь этот день официально отмечать теперь не принято, - вздыхает Георг. – Хотя у каждого в семье есть погибшие и люди не забыли еще о войне с гитлеровцами.

В этот момент на нескольких машинах подкатывают телевизионщики. Мы по очереди даем интервью перед микрофонами. Потом организуются съемки команды в движении по крутым тбилиским улицам. При выезде из двора, запруженного толпой любопытных, собравшихся поглазеть на необычайное зрелище, один из мальчишек сует деревянный меч в заднее колесо велосипеда Гончарова. К счастью спицы остаются целыми, но оказывается сильно покарежен щиток крыла. Георгию Федоровичу приходится долго возиться с крылом «Белого лебедя», а нам стоять у тротуара, в ожидании новых каверз со стороны воинственных, неуправляемых сорванцов.

После съемок едем на вокзал. Пару часов ждем еще на пероне. Поезд приходит с запозданием на целый час. Устраиваемся в трех купе: в одном два Георгия, в другом Николай Иванович с велосипедами, в третьем я, Степа, Сева и Борис. Суматошный день в Тбилиси выбил всех из колеи. Спим как убитые. Утром просыпаемся уже, подезжая к Батуми.

- Смотрите, смотрите - море! – Восклицает с нижней полки Шклянник.

- Через пол часа будем на месте, - глядя на часы, говорит Корягин. – Надо еще успеть умыться.

Он спускается с верхней полки и, прихватив полотенце, выходит из купе. Начинаем готовиться к высадке. Через пол часа поезд действительно подходит к перону вокзала. Выгружаемся, приводим в порядок велосипеды, проезжаем несколько улиц и останавливаемся перед небольшим особняком за чугунной резной оградой. Это здание таможенного управления. Командор с Гончаровым идут на переговоры с местным начальством, а мы остаемся на улице, прислонив велосипеды к забору. Переговоры, как всегда, затягиваются. Приходится терпеливо ждать.

Неожиданно в конце улицы появляется долговязая фигура с белой бородкой на фоне парадной голубой майки. Узнаем Филипенко, оставшегося в Москве для оформления виз. Он неторопливо катит на велосипеде, за его спиной колыхается огромный баул.

- Э! Кажется, пожаловал наш главбух! – Радостно произносит Шклянник.

- Не просто главбух, а финансист-казначей, - смеется Борис Корягин. – Вся валюта сейчас в его руках.

- Интересно, сколько получим на каждого? – Оживляется Петров, устало дремавший на каменной тумбе у калитки.

- Наканец-то узнаем, как там с визами, - замечает Сева Осипов.

Алоиз Алоизович весело приветствует нас, пожимая всем руки, ставит велосипед у ограды и тоже исчезает в управлении таможни. Ждем еще около часу. Наконец он выходит вместе с Гончаровым и Красовским. Командор раздает нам заграничные паспорта. Виза там, как и прежде, всего лишь одна – на въезд в Ливан. Но Георгий Антонович объясняет, что в Турцию обещают пустить и без визы, а пока доберемся до границы с Сирией, возможно, в Москве успеют договориться и с сирийским посольством.

Из здания напротив подходят журналисты и операторы с кинокамерой. Оказывается они собираются нас снимать и записывать интервью на пленку для местного телевидения. Съемки и интервью проходят здесь же на ближайших улицах. Потом едем на приморскую турбазу, где получаем ночлег с двухразовым питанием всего за 15 рублей в сутки. Располагаемся в трех комнатах маленького прибрежнего пансионата. Филипенко привез из Москвы походную аптечку, которую я с такими хлопотами заказывал в аптекоуправлении. Делю лекарства на 8 равных частей и раздаю каждому для персонального использования в походе при случайных ранениях и болезни.

После обеда в турбазовской столовой, иду к морю. Оно плещется метрах в ста от пансионата. Берег пустынен, лишь вдали, на кромке песчаного пляжа,  виднеются одинокие фигурки отдыхающих. Никто не купается. Пробую воду. Она кажется мне подходящей. Подходит Петров. Николай Иванович чувствует себя теперь значительно лучше.

- Что, будешь купаться? – Удивленно спрашивает он.

- Конечно! – Отзываюсь я, надевая плавки. – В Одессе и в Баку не довелось, хоть здесь окунусь!

С разбега заскакиваю в море и отплываю метров на тридцать. Вода еще холодная, слегка обжигает тело, но не так, как зимой в проруби. Ощущение озноба быстро проходит и я с удовольствием плещусь и ныряю минут десять. Когда вылезаю, вижу на берегу Гончарова и Корягина. Они оживленно беседуют о дорогах в Турции. Георгий Федорович, не раз бывавший там по долгу службы, стращает затяжными подъемами длинной километров по 60. Борис, как всегда, спорит о выборе маршрута, предлагает наплевать на составленный ранее график движения и ехать по низине вдоль моря.

Я в спор не вмешиваюсь, знаю, что это бесполезно. Все равно будет так, как решит командор. Да это и правильно – в трудном походе излишний демократизм только повредит. Подъемы же меня не очень-то пугают. Если уж их выдержат другие, то не подкачаю и я. Горы в Дагестане и на Алтае были наверняка покручи, а дороги на много хуже. Вероятно, труднее всех может оказаться Петрову, с его непомерно высоким давлением и, конечно, нашему финансисту- казначею Филипенко, ведь он только сел на велосипед, как следует еще не «вкатался», а мы-то прошли уже по горным дорогам больше тысячи километров.

Одиннадцатого мая в семь часов утра выезжаем из пансионата. Окрестности Батуми очень красивы. Вдоль шоссе тянутся фруктовые сады. Среди густой зелени виднеются каменные дома-катеджи. Дорога ровная, лишь кое-где на асфальте выбоины. Внезапно впереди возникают черные стены невысокой крепости из какого-то пористого камня. Она ярко выделяется на фоне неба и окружающей зелени.

- Подъезжаем к границе! – Говорит Гончаров.

Он хорошо знаком с этими местами. Справа виднеются огороженные казармы пограничников. Вот и КПП – контрольно пропускной пункт. Здесь километра на полтора растянулся хвост из легковых машин. Владельцы, большей частью грузины, кучками толпятся возле своих автомобилей, в ожидании таможенной проверки и оформления документов. Лавируя между машин и людей, мы подъезжаем к открытому с двух сторон КПП, где таможники и пограничники проводят досмотр и регистрацию. Пока командор ведет переговоры с начальником КПП, а Филипенко платит по 10 долларов за проезд каждого из нас и отчитывается за провозимую валюту, мы с любопытством наблюдаем за работой пограничных служб.

Каждую машину проверяет несколько человек. Два потока автомобилей, движущихся в противоположных направлениях, проходят над узкой смотровой ямой, часть которой находится на турецкой, а часть на нашей территории. Багажники, капоты и дверцы легковушек широко распахнуты. Это позволяет солдатам и таможенным чиновникам проводить положенный досмотр. К счастью нашу группу, благодаря хлопотам командора, пропускают без очереди. Через пару часов мы оказываемся на турецкой территории. Это подбадривает нас, поскольку машиновладельцам приходится торчать тут иногда по нескольку суток.

 

НЕОЖИДАННАЯ ТУРЦИЯ

 

Первое, что врезается мне здесь почему-то в память – юное лицо темноволосого, смуглого от загара турецкого солдата с тяжеленным карабином за плечем. Он удивительно похож на моего сына Илью, который уже почти два года служит где-то в Молдавии и должен вот-вот вернуться домой. Солдат, заметив мой пристальный взгляд, добродушно кивает головой, с интересом разглядывая наш необычный транспорт, и приветливо машет рукой, как бы желая счастливого пути. Мы радуемся, что так неожиданно легко удалось преодолеть первый зарубежный кордон. Окружив командора с благодарностью пожимаем ему руку. Только его настойчивость и воля помогли нам оказаться тут.

- Смелей, друзья! Впереди Сирия! – Весело произносит он. – Теперь главное – одолеть турецкие горки!

Садимся на велосипеды и неспеша выезжаем на шоссе, идущее вдоль черноморского побережья. Впервые попав, после отечественной войны и непомерно затянувшейся срочной службы в Германии, за так называемый “бугор”, я жадно смотрю вокруг, стараясь запечатлеть увиденное. Больше всего в эту минуту меня поражают пестрый минарет и флаг над зданием турецкой погранзаставы. Флаг почти как наш советский – ярко красного цвета, только вместо звезды – небольшой белый серп полумесяца.

- Не хватает лишь молота, да ручки у серпа, - кивая на флаг, говорит едущий рядом Шклянник. – Издали по цвету и не отличишь от нашего!

Проезжаем несколько небольших селений. Самое крупное из них Хопа. Впереди дорожная развилка – одно шоссе идет прямо вдоль морского берега, другое сворачивает левее в сторону гор. Мы движемся по нему. Километров через десять начинается подъем. Делаем маленький привал. Перекусываем - у кого что есть. Затем продолжаем путь. Дорога все время поднимается в гору. Едущие последними Петров и Филипенко сильно отстали. Потом Петров догоняет нас.

- Что там с Алоизом? – интересуется командор.

- Плетется пешком, - объявляет Николай Иванович. – В эту гору ему на велосипеде не въехать.

- Ладно, до вершины недалеко, - говорит Красовский. – Там подождем.

Не слезая с велосипедов, мы продолжаем упорно крутить педали. Крутые перевалы Закавказья хорошо натренеровали нас. Пасовать перед первой же турецкой горкой никто не хочет. Часа через полтора добираемся, наконец, до вершины. Дальше шоссе начинает идти под уклон. Все облегченно вздыхают, слезая с велосипедав.

- Одолели Джан-Кургатанский перевал! – Сверяясь по карте, объявляет Гончаров.

- Лишь бы с Филипенко ничего не случилось! Деньги-то все у него, - рассуждая как бы сам с собой, добородушно замечает Шклянник.

- Да, без турецких лир здесь далеко не уедешь, - подхватывает Сева Осипов. – Надо бы поделить валюту. А то – случись с ней что, и всем домой не добраться.

- Вы правы! Сегодня же попрошу Алоиза раздать каждому его долю, выделенную на Турцию, - согласно кивает командор.

Поставив велосипеды у одного из столбов на обочине шоссе, мы располагаемся на траве за придорожной канавой и отдыхаем, любуясь чудесными видами окрестных гор. Ждать и переживать за судьбу казначея-финансиста приходится около двух часов. Изредка по шоссе с большой скоростью проносятся тяжело груженые автофургоны и мелкие легковушки. Но вот у столба с нашими велосипедами останавливается огромный серо-голубой автобус. Из него, как ни в чем не бывало, спокойно выходит Филипенко. Турки-пассажиры помогают ему выгрузить из багажного отсека велосипед и баул. Расплатившись с водителем, Алоиз Алоизович принимается не спеша загружать объемистый баул на задний багажник велосипеда. Красовский, поднявшись с травы, подходит к подъехавшему.

- В чем дело? Ждем больше двух часов, - постукивая пальцем по часам, раздраженно говорит он. – Вы же, кажется, мастер спорта!

- Да, но не велосипедного, - смущенно оправдывается Филиппенко. – Еще не вкатался. Через пару дней войду в форму.

- И все должны подстраиваться под тебя, - закипая от возмущения, взрывается Гончаров. – Ведь есть график движения! Если ждать попутных автобусов – неизвестно когда доберемся до Сирии!

- К тому же платить надо из собственного кармана, а не из общей казны, - хмуро добавляет Петров. – Тратить валюту на твой автосервис – команда не обязана!

Алоиз Алоизович в растерянности молча продолжает увязывать свой баул.

- Ладно, едем дальше! – громко объявляет Георгий Антонович, садясь на велосипед.

Мы разбираем машины и, притормаживая на поворотах, катим вслед за командором. Дорога теперь идет большей частью под гору. Можно спокойно любоваться окрестными пейзажами. Горы здесь такие же, как у нас в Закавказье, лишь проносящиеся по шоссе автомобили иностранных марок напоминают, что мы за «бугром». Филипенко, боясь снова отстать, обогнав группу, уносится вперед. Но от тряски у него вскоре разваливается багажник. Приходится опять останавливаться. Гончаров и Петров, опытные веломеханики, пытаются устранить поломку. Но лопнула одна из крепежных стоек, починить ее можно только в мастерской. Кое-как удается временно укрепить багажник под баулом проволокой. Продолжаем движение. В сумерках добираемся до небольшого городка Борчка.

После переговоров с местной полицией, нам выделяют для ночлега пустующий муниципальный сарай – длинное крытое помещение из нескольких отсеков с цементным полом, служащее для хранения разных товаров. Располагаемся, кто-как может, в двух смежных отсеках. Осипов и Филиппенко, имеющие добротные спальные мешки, занимают углы подальше от двери. Я, чтобы не простудиться, подстилаю под велочехол, служащий спальником, ветки и стружки, которые удается собрать поблизости, на них кладу папки с документацией. Все так устали, что засыпаем почти сразу. Правда, не рассвете от холода просыпаемся раньше времени. Хуже всех Шкляннику. Он уснул на двух досках, не раздеваясь, и так продрог, что, вскочив еще в потемках, вынужден заняться бегом на месте, чтобы хоть как-то согреться.

- Ты что – белены объелся! Пыхтишь, как шальной медведь в берлоге! – ворчит на него Сева.

- Сам не спишь и другим не даешь! - Упрекает бегуна и Алоиз.

Прекратив подпрыгивать, Степан продолжает с ожесточением молча растирать занемевшую поясницу. Утром завтракаем у кого что осталось, воду разогреваем кипятильником в кружках. По указанию командора Филипенко раздает всем валюту, выделенную на поход по Турции.

- Разрази меня гром! Вот уж никогда не думал, что на склоне лет доведется стать миллионером! – хохочет Корягин, засовывая деньги в карман баула.

- Ровно миллион! – пересчитав зеленые банкноты, довольно кивает Шклянник.

- Это не так уж много! – усмехается Гончаров. – Примерно - месячный заработок простого рабочего или стоимость обычного костюма.

Но, несмотря на его разъяснения, мы чувствуем себя настоящими миллионерами. Я с любопытством разглядываю два десятка незнакомых купюр по пятидесяти тысяч лир. Сторож- турок, в драной куртке и чоботах на деревянных подошвах, добродушно смотрит на наши сборы. Степан на радостях дарит ему белорусский значок спортсмена-разрядника. Филипенко с Гончаровым, хорошо владеющим турецким языком, идут в ближайщую мастерскую договариваться о починке багажника. За 30 тысяч там берутся склепать поломанную стойку. Алоиз остается чиниться, обещая догнать нас на попутном транспорте.

Наконец, трогаемся в путь. Дорога идет между гор вверх вдоль реки. Все время то спуск, то подъем. Шоссе ровное. Проезжаем Артвин, небольшой городок с двух-трех этажными зданиями, с пестрыми вывесками лавок и магазинчиков, очень уютный и чистый. Особенно поражают школьники, в синих одинаковых брючках и куртках, в белых рубахах и черных галстучках.

- Смотри-ка, как одевают детвору! – кивает Шклянник. – Вот тебе и затюрканые турки!

После Артвина начинается глубокое ущелье. Природа сказочно красива. Напоминает мне горы Дагестана, где я путешествовал лет пять назад, только дороги здесь значительно лучше. Настоящее ровное шоссе без рытвин и колдобин – гладкий асфальт, аккуратные белые столбики по краям, и приличная ширина, позволяющая легко разъезжаться встречным машинам. Долго поднимаемся на очередной перевал. Солнце стоит уже почти в зените.

На самом верху из только что обогнавшего нас автобуса вылазит улыбающийся Филипенко. Ему починили багажник. Пока он грузит баул, отдыхаем у обочины дороги. Едем еще километров пятьдесят. Впереди большое селение и мост через горную речку. Начинает быстро смеркаться. Чертовски хочется есть. Пора останавливаться на ночлег. Спрашиваем – где жандармерия. Нам показывают в сторону от шоссе. Из последних сил ползем в гору по грунтовой каменистой дороге. Гончаров смотрит на спидометр.

- От Борчки отмахали уже сто двадцать километров! – устало объявляет он.

Наконец, въезжаем в небольшой городок Юсуфэли. Останавливаемся у здания жандармской комендатуры. Красовский с Гончаровым идут хлопотать о ночлеге. Начальник жандармерии предлагает на выбор гостиницу или актовый зал местной школы. Так как одна койка в гостинице стоит 10 тысяч за ночь, мы предпочитаем воспользоваться актовым залом. Пока ожидаем прихода школьного сторожа, Бориса Корягина, чуть отъехавшкго от группы, кусает за ногу немецкая оачарка, выскочившая откуда-то из соседнего переулка. Укус не глубокий, но сильно течет кровь. Я помогаю Борису наложить повязку на икру. Гадаем – как быть? Если собака бешенная – надо немедленно делать укол.

Гончаров пытается выяснить – чья собака. Оказывается одного из жандармских чиновников. Подошедший хозяин уверяет, что пес здоров, просто не любит чужих. Предлагает, если пожелаем, организовать профилактический укол. У них в Турции в подобных случаях делают лишь один укол – не как у нас – до сорока. Но Корягин все равно решительно отказывается, тем более, что после укола, говорят, целый день не проходит скверное самочувствие.

- Чему быть – того не миновать! – вытирая запекшуюся кровь, невесело усмехается Борис. – Будь, что будет!

Ему пока явно не везет. За время пути он дважды уже ранил руку и нескольео раз сильно расшибался при падениях. Наконец, приходит школьный сторож, он же одновременно и учитель физкультуры. Проводив нас до одноэтажного каменного здания школы, сторож-учитель показывает, где лучше расположиться и, пожелав нам доброй ночи, уходит, порекомендовав нам как следует запирать дверь и ни в коем случае не впускать внутрь мальчишек. Последнее оказывается делом не простым. Узнав о нашем пребывании в их школе, детвора вскоре облепила все окна и стала настойчиво колотить в дверь. Приходится многократно выходить и отгонять назойливых сорванцов, прежде чем они оставляют нас, наконец-то, в покое.

К счастью окна актового зала, где мы размещаемся, прикрыты плотными шторами. На широкой сцене, занимающей почти треть помещения, лежит с десяток мягких матов, которые можно использовать вместо матрасов. Согрев кипятильниками воду, мы пьем чай и ужинаем остатками, имеющейся в баулах провизии. Усталость берет свое. Вскоре все засыпаем, как убитые. Однако наш сон внезапно прерывается. Незадолго до полуночи вдруг начинает работать громкоговоритель. Усиленные мощными динамиками звучат над головой слова мусульманской молитвы. Минут десять резкий гортанный голос славит по арабски Аллаха.

Часа в четыре утра громогласная процедура сновь повторяется. В первые мгновения кажется, что с такой силой звука молитва разносится лишь в школе, но почти тотчас становится ясно, что репродуктор находится в центре селения и ее наверняка слушают все его правоверные жители. Утром встаем в пять часов, решаем выехать пораньше, чтобы не мешать занятиям в школе. Улицы селения еще пустынны. Лишь кое-где в огородах виднеются крестьяне, работающие мотыгами.

Перед многими домами, представляющими собой, повидимому, мелкие лавчонки, лежат аккуоатно сложенные сельскохозяйственные инструменты, строй-материалы, груды полиэтиленовых мешков с чем-то, корзины, запчасти, автомобильные покрышки, камеры, стоят всевозможные коляски, тачки, грузовички, легковые машины и мотоциклы. Все это хранится открыто на тротуарах, в лучшем случае под навесом.

- Смотри ты! И краж не боятся! – Удивленно восклицает Шклянник. – Вот те и турки!

- Попробовали бы у нас так оставить, - отзывается Осипов. – Сразу бы пожалели!

- С ворами тут не церемонятся, - знающе произносит Гончаров. – Всех вывели еще при Ататюрке.

-Это тот, чей портрет висел в зале и коридоре школы? – Спрашивает Степан.

- Он здесь почитается, как у нас когда-то Ленин, - кивает Гончаров. – Главный национальный герой – объединитель страны!

Мы быстро катим вниз вдоль реки к мосту, мимо которого проехали накануне. Приходится возвращаться, сделав крюк километров в двадцать. Зато выспались в тепле и не потратили денег на гостиницу. Жаль только пострадавшего от укуса собаки Корягина. Борис провел ночь беспокойно, что-то бормотал во сне, стонал и сейчас еще чувствует себя неважно, но не подает вида. Бывший военный и отличный спортсмен – он умеет держать себя в руках.

Неровная каменистая дорога заставляет все время притормаживать. Скорее бы добраться до шоссе. Живописное ущелье, зажатое между высоченнвх гор, невольно удивляет и радует глаз. Среди серых скал повсюду виднеются зеленые островки. Каждый, даже самый крохотный клочок земли, годной для посадок, тщательно возделан. Такого мне не доводилось видеть ни в Дагестане, ни на Урале, ни на Алтае. По берегам пенящейся внизу речки бесконечной вереницей тянутся фруктовые сады и огороды. Стройные ряды молодых насаждений пестрят лесенкой даже на очень крутых горных склонах.

- Как только умудряются туда карабкаться? – изумляется Шклянник, показывая в сторону обработанных участков.

- Трудолюбивый народ! – Отзывается Осипов. – В этом туркам не откажешь!   

Переезжаем через выкрашенный в яркие оранжево-синие тона большой железобетонный мост. На дорожном указателе два города – Тортум и Эрзерум. Последний напоминает мне, что-то связанное с первой мировой войной и русско-турецкми сражениями того периода. Шоссе теперь долго идет на подъем вдоль одного из притоков реки Чорух. После вчерашних 120 километров сказывается еще сильная усталость. Да и слишком ранний подъем в школе дает себя знать. Филиппенко и Петров, чуть живые, плетутся в хвосте. То и дело приходится их ждать. Но и все остальные рады любой передышке. Во время одной из остановок Петров предлагает изменить ритм движения.

- Почему бы нам не ехать, как положено нормальным велотуристам? – Вытирая мокрый лоб и шею, громко говорит он.

- Как это? – Спрашивает Шклянник.

- А так, чтобы останавливаться через каждые пятьдесят минут на десятиминутный отдых, - отвечает Николай Иванович. – И в обед отдыхать хотябы минут тридцать!

Большинство поддерживает его. Но Красовский категорически не согласен.

- Пусть каждый едет, как может, - твердо произносит он. – Зачем нарушать привычный темп. Я придерживаюсь этого во всех походах. Если кто захочет остановиться, ему никто не запрещает.

Гончаров, как всегда, во всем поддерживает командора. Я, как лекарь команды, за большинство, но в данной ситуации, в интересах дела, предпочитаю не вступать в полемику. Оба Георгия вскоре отрываются от группы и уносятся далеко вперед. Остальные, проехав еще минут сорок, решают сделать привал на обед. Останавливаемся у дороги на поляне в тени деревьев. Перекусив, купленными у моста орехами и сухофруктами, мы успеваем даже немного вздремнуть. Наконец, трогаемся в путь и через некоторое время догоняем Красовского и Гончарова. Они тоже, выбрав удобное местечко, мирно дремлют под деревьями.

Присоединяемся к ним. Сильно отставший Филипенко подъезжает последним. Ставит велосипед у придорожного столба и, тяжко дыша, в изнеможении плюхается рядом. Георгий Антонович, покачав головой, говорит.

- Если трудно ехать со всеми, можете догонять на попутках. У журналистов ведь особый статус. Пользуйтесь им! Только предупреждайте нас, чтобы мы постоянно не ждали.

- Разве я так уж задерживаю группу? – Обиженно спрашивает Алоиз.

- Конечно задерживаешь! – Вмешиваеися а разговор Гончаров. – Надо было ехать с нами по Закавказью, а не гулять бестолку по Москве!

- Я остался для обшего дела, для оформления виз! – Взрывается наш казночей, непривычный к подобным нравоучениям.

От возбуждения он начинает заикаться сильнее чем обычно.

- Да ничего не оформил! – Усмехается Гончаров. – И делами занимался поди сугубо личными. С подружкой небось…

- Ну, это-то уж вас совсем не касается! – Решительно повышает тон Филипенко.

Некоторое время они громко препираются.

- Ладно! Прекратите спор! – Поднимаясь, примирительно говорит командор и, обернувшись к Алоизу добавляет. – Извините, если вас задело мое предложение. Я думал – так будет лучше.

Он направляется к своему велосипеду. Мы снова трогаемся в путь. Солнце печет немилосердно. Ужасно хочется пить. Фляжки у всех давно пустые. Время от времени мы пьем воду из попадающихся по дороге ручьев, хотя знаем, что это небезопасно. Горы постепенно становятся менее крутыми и больше напоминают теперь лесистые холмы. Преодолеваем еще один перевал. Спускаемся в неширокую зеленую долину. Внезапно впереди появляется довольно крупное озеро. Шоссе подходит прямо к берегу. Водная гладь, окаймленная кое-где молодыми посадками пирамидальных тополей, простирается на много километров, огибая один из холмов.   

- Эх, искупаться бы! – Мечтательно вздыхает Шклянник.

- Не искушай, змий! – Смеется Корягин. – Сунемся в воду – проторчим да вечера. Придется и ночевать здесь!

- А я бы не отказался и поспать тут на природе, - говорит Сева Осипов. – Цвет-то какой у воды – чистая бирюза!

- Наверное, искусственный водоем. На карте не значится, - замечает Гончаров. – Хотя в диаметре озеро километров десять.

- И селений вокруг не видно, - подтверждает Петров. – Значит, сделано недавно.

Долго едем вдоль пустынного берега. Постепенно озеро переходит в реку. Вокруг простираются поливные поля. Кое-где на полузатопленных, квадратных участках работают мужчины, женщины, дети. Они дружно ковыряют землю заступами и лопатами. Красноватый грунт изобилует камнями. Их относят и складывают по краям участков. Во многих местах виднеются палатки, шалаши, стоят распряженные телеги, пасутся ослы и лошади. Один из таких таборов расположился прямо у дороги. Гончаров останавливается возле старика с окладистой седой бородой, отдыхающего недалеко от шоссе, и расспрашивает его. Потом доганяет нас, рассказывает.

- Это пришлые – курды. Вроде наших циган. Хотя среди них есть и местные горожане. За небольшую плату им выделяют участки. Хотят выращивать здесь овощнве культуры.

- Что тут на болоте среди камней может расти? – Пожимает плечами Шклянник.

- Старик говорит – будут отличные арбузы.

Солнце клонится к вершинам далеких холмов. Начинает смеркаться. Мы крутим педали из последних сил. Все чаще попадаются хорошо ухоженные участки, обсаженные ровными рядами тополей. Они сейчас в цвету и чем-то напоминают березы. Кое-где виднеются хозяйственные строения и солидные дома-котеджи. Чувствуется близость городской окраины. Красовский и Гончаров уносятся вперед выяснять возможность ночлега. Вот и въезд в город. На красочной панели двойная надпись на турецком и английском языках «Тортум».

Оборачиваюсь – за мной едет только Шклянник, остальных не видно. Сажусь у дороги, решив дожидаться других. Степан, не останавливаясь, проезжает мимо. Минут через двадцать появляются Корягин и Осипов. Садятся рядом. Ждем еще минут тридцать. Я, как лекарь, начинаю баспокоиться – не случилось ли чего. Наконец показываются Петров и Филипенко. С ними, слава богу, все в порядке. Вместе добираемся до жандармерии, где нас ждут остальные. Узнаем – для ночлега нам выделили пустой гараж напротив здания городской управы.

На улице уже совсем темно. Но в гараже есть свет и даже розетка для кипятильника. Плохо только, что пол цементный. Дежурные жандармы, которые заменяют здесь полицию, угощают нас крепким турецким чаем. Его пьют в маленьких пузатых стаканчиках, как и в Азербайджане. Сахар подают небольшими кубиками в стеклянных блюдечках. Появление нашей группы повсюду вызывает большой интерес. Русских, да еще на велосипедах, тут пока не видели. К сожалению вести переговоры приходится только через Гончарова. Мало кто из турок, здесь в глубинке, знает какие-нибудь европейские языки.

Чиновники жандармерии стараются быть гостеприимными, проявляют о нас трогательную заботу. Один из них приносит откуда-то несколько досок и лист фанеры, чтобы прикрыть холодный цементный пол, другой три потертые кошмы. Для нас со Шклянником, не имеющих спальных мешков и подстилок, это существенная помощь. Многодневная усталость дает себя знать. Едва приняв горизонтальное положение, мы засыпаем. Однако лежать на коротких разной толщины досках крайне неудобно. Я ворочаюсь с боку на бок. Рядом Корягин и Шклянник как всегда громко храпят. Остальные то и дело просыпаются, начинают толкать и тормошить их, чтобы утихомирить, но это помогает не надолго.

Утром, чуть свет, Гончаров и Красовский будят всех. Они хотят выехать пораньше, чтобы добраться до Эрзерума, когда местные власти в учереждениях еще не ушли с рабочих мест. После пяти часов вечера в мэриях можно найти лишь дежурных администраторов. Организовать же встречу с представителями прессы и общестаенности уже невозможно. Но сегодня пускаться в путь в такую рань никто не желает. И не только потому, что не выспались. Съестные припасы, взятые с собой из Батуми, давно подошли к концу. Каждый мечтает преобрести какие-нибудь продукты за турецкие лиры. Хотя батон хлеба стоит тысячу лир – крутить педали весь день с пустым животом невозможно. Даже мне – йогу это не под силу. Тем более теперь, когда мы стали «миллионерами».

Тщетно командор пытается уговорить группу. Все недовольно ворчат, жалуются, что голодны, не выспались и болеют.

- Почему бы вам не поехать вперед вместе с Гончаровым, - предлагает Осипов. – А мы выехали бы попозже.

- Конечно! - Подхватывает Петров. – В Эрзеруме у мэрии встретимся. Пока будете вести переговоры с властями, мы подъедем.

- Но с велосипедами в здание не войдешь, - возражает Гончаров. – Надо чтобы кто-то оставался с машинами на улице, не оставлять же их без присмотра. Кто поедет с нами?

Вопрос остается без ответа. Все, как по команде, поспешно отворачиваются, давая понять, что не собираются брать на себя неблагодарную роль сторожа. Действительно, до Эрзерума два горных перевала, около шестидесяти километров пути и, одолев их, торчать целый час, а то и больше на улице, мучаясь от жажды, в окружении зевак, не отлучаясь от велосипедов, дело мало приятное. Красовский растерянно переводит взгляд то на одного, то на другого. Наконец, обращается ко мне.

-         Может быть вы согласитесь? Очень прошу! – Тихо произносит он и, помолчав, добавляет. – Понимаю, конечно, миссия не из легких.

            Пожав плечами, я невольно соглашаюсь.

-         Вот и отлично! – Облегченно вздыхает командор.

Они с Гончаровым быстро заканчивают завтрак и, собрав вещи, выводят из гаража велосипеды. Я еще ничего не ел. В бауле остался маленький кусок зачерствелой как камень лепешки. Сунув его в рот, принимаюсь торопливо жевать, одновременно подкачивая насосом спустившую за ночь камеру переднего колеса. Спешка оборачивается неожиданной бедой. Внезапно чувствую как что-то хрустнуло во рту. Выплевываю на ладонь сломанный зуб с кровью. Ощущаю языком – не хватает одного из передних верхних зубов. Обломился прямо у корня. Выхожу с велосипедом из гаража. Оба Георгия и не думают ждать меня, отъехали уже на полкилометра и вот-вот скроются за поворотом дороги. Искать их потом дело не простое.

Сажусь в седло, жму на педали. Кляну себя за мягкотелость. Зачем согласился ехать? Легко мог бы сослаться на нездоровье, как другие. Был бы и зуб цел, и не пришлось бы вертеть педали на пустой желудок. Язык мой то и дело невольно задевает острые края сломанного зуба, во рту ощущается соленый привкус крови. Смотрю на маячащих далеко впереди Георгиев. Волна раздражения накатывает на меня.

« Им – то хорошо! – Проносится в сознании. – И выспались в пуховых спальниках, и чаю успели попить, и закусили. Гончаров, вместо того, чтобы тащить, как я, папки с документацией, запасся чем надо еще в Батуми. Красовский регулярно покупает яйца и свежие фрукты. Остальные друзья-товарищи рыщут теперь, наверно, по лавкам с провизией, а потом спокойно, без спешки двинутся вслед за нами.» В памяти вдруг оживают слова Шклянника об овце в волчьей стае. Только на сей раз роль овцы приходится играть мне.

Оказавшись во власти отрицательных эмоций, я спохватываюсь. Знаю – сколь разрушительно их воздействие. Силы надо беречь. До Эрзерума еще далеко, да и там поесть удасться не сразу. Вспомнив о приемах раджа-йоги, переключаю внимание на красоты природы. Окружающий ландшафт действительно достоин восхищения. Вдали высятся заснеженные горы. Их белые шапки сливаются кое-где с облаками, четко вырисовываясь на лазурно-голубом фоне, залитого солнечным светом неба. Ниже на склоне гор все пестрит ярко зелеными тонами бурной весенней растительности.

Дорога начинает круто ползти вверх. Снимаю взмокшую майку, ветер приятно освежает тело. Ехавшие впереди Красовсеий и Гончаров спешились и, держа велосипеды за руль, идут по обочине шоссе. Переключив передачу на максимальный подъем, догоняю их. Решаю не останавливаться, с силой давлю на педали, продолжая движение. Машина уверенно идет вперед. Крутизна пути постепенно уменьшается. Минут через двадцать шоссе, наконец, выравневается и даже переходит в спуск. Это значит - первый перевал пройден.

Опустив ногу на землю, оборачиваюсь. Вижу две маленькие фигурки все еще поднимающиеся пешком далеко внизу. В животе оживает сосущее чувство голода. Чтобы избавиться от него, отталкиваюсь ногой и еду дальше. Дорога теперь идет под уклон, можно дать отдохнуть ногам. Работать приходится лишь руками, придерживая на поворотах рычаги тормозов. Однако спуск оказывается недолгим. Шоссе вновь идет на подъем. Ставлю машину у придорожного щита, предупреждающего об очередном повороте. Подстелив ветровку на землю, ложусь загорать. Только успеваю задремать – слышу голос Красовского:

- Не перегрейтесь! Может быть солнечный удар!

« Если и будет удар, то от голода, - думаю я, но вслух ничего не говорю.» Делиться своими бедами – нет желания. Дальше едем вместе. За новым поворотом в лицо начинает дуть сильный встречный ветер. Приходится одеть рубаху. Ехать в гору против ветра совсем невозможно. Километров семь плетемся пешком. Но вот и перевал. На указателе обозначена высота – 2330 м. Спуск довольно пологий. Ветер продолжает дуть в лицо. Теперь, когда мчимся на большой скорости, он кажется ледяным. Все одеваем ветровки. Километров тридцать катим под уклон по широкой долине. На горизонте со всех сторон обступают горы. Растительности сравнительно мало. Вероятно, холодные ветры продувают долину насквозь

Далеко впереди огромным серым муравейником раскинулся Эрзерум. В разных концах города над крышами домов возвышаются минареты. Очень живописны деревни, окружающие город. Глинянные домишки с высокими сеновалами на плоских крышах. Почти невозможно отличить жилые строения для людей от птичников, сараев-загонов и стойл для скота. При въезде в город нас догоняет на автобусе Филипенко. Кажется, ему легче всех. Хотя он и возмущался, когда командор говорил об особом статусе, теперь наш журналист-казначей пользуетя такой возможностью, потому что одолеть подряд два горных перевала не так просто. Впрочем, сойдя с автобуса, присоединяться к нам мудрый финансист не собирается. Машет рукой, чтобы его не ждали. Догадываюсь – не хочет вместе со мной играть роль караульного при велосипедах.

Въезжаем в предместье Эрзерума. Здесь почти каждое здание – лавка или мастерская. На пестром фоне мелких предприятий поражает размерами огромный современный скотобойный завод, с сортировочными загонами для разных пород и весовых категорий телят, с электрофицированными стойлами-весами и другим оборудованием. По обеим сторонам шоссе сияют красочные рекламы иностранных фирм. Торговые центры «Рено» и «Форда» предлагают автомобили любых европейских марок. Кроме машин на улицах дксятки конных повозок. Встречаются и парные. Многие из них развозят уголь. Видно, где-то рядом находится угольный склад – идет бойкая распродажа угля.

Ближе к центру – семи-восьми этажные хорошо отштукатуренные дома, ровные прямые улицы, скверы, зеленые насаждения. Широкий проспект выводит на главную площадь. Друг перед другом тут красуются два новых, внушительных административных здания, сверкающие металлическими конструкциями, стеклами, витражами. Одно из них мэрия, второе правительственный областной центр, над фасадом которого разеваются национальные турецкие флаги. Ставим велосипеды в сторонке у небольшого выступа перед широким застекленным порталом центрального входа мэрии.

Командор с Гончаровым, взяв у меня папки с документами, уходят вести переговоры с представителями местных властей. Я остаюсь сторожить машины. Небо в тучах. Прохладный ветер пронизывает до костей. Надеваю свитер и ветровку. От голода кружится голова. Стараясь не думать о еде, с любопытством рассматриваю публику, входящую в здание. Особенно интересно наблюдать за женщинами. Многие из них прикрывают лица до носа, а порой и выше, платками. Старые крестьянки иногда в паранджах, носят мешкообразные черные или коричневые одежды, лишь отдаленно напоминающие платья. Горожанки помоложе одеты по европейски, почти не отличаются от наших дам.

Вокруг меня все время толпится народ. Приветливо улыбаясь, турки разглядывают лозунги на рулях наших велосипедов. Кое-кто пытается объясниться со мной на английском, французском или немецком языках. Узнав, что мы едем от Баку – удивленно качают головами, выражают одобрение, дружелюбно пожимают мне руку. Я рад своему полиглотству, живое общение с людьми заглушает сосущее чувство голода. Один из полицейских приглашает меня в здание, показывая рукой, что можно завести туда велосипеды. Я завожу машины с баулами внутрь и сажусь на предложенный кем-то стул. Охранники приносят традиционный чай и блюдечко с сахаром, так что ожидание становится менее тягостным.

Из репродуктора слышатся молитвенные призывы. Верующие перебирают руками четки. Наконец, появляются оба Георгия – очень довольные. Ночлег нам обещан в гостинице местного спорт-центра. Им удалось дозвонится до Москвы и Парижа. С корреспондентами договорились о съемках нашей группы для телевидения и прессы.

- Ну, как? Еще живы? – Сочувственно спрашивает меня командор. – Ступайте обедать. Вас проводят. А нас уже покормили.

Он показывает на молодого служащего, подошедшено с ними. Вслед за провожатым поднимаюсь на третий этаж и попадаю в просторную столовую, где несколько официантов занимаются уборкой. По распоряжению служащего меня усаживают за стол. Приносят тарелку беловатого кисломолочного супа, пшеничный хлеб и глубокое блюдо сладкого киселя с горохом и орехами. Полное нарушение научной сочетаемости продуктов – если верить рекомендациям американского диэтолога Шелтона. Однако необычайная еда кажется очень вкусной. Особенно второе блюдо с орехами и горохом. Несмотря на обилие специй, обжигающих рот, я с наслаждением опустошаю свои тарелки. Потом спускаюсь вниз к велосипедам. Там нахожу Гончарова.

- Что обед? Понравился? – Спрашивает он, разглядывая новую турецкую карту, подаренную чиновниками мэрии.

- Первая нормальная пища за три дня, - киваю я. – А где командор?

- Ушел в банк менять свои франки на лиры.

Через прозрачные стеклянные стены входного портала хорошо видно расположенное напротив административное здание и высоченный гранитный памятник перед ним.

- Неужели Ататюрк? – Интересуюсь я.

- Кто же еще! Другим у них пока памятники не ставят. – Георгий Федорович разворачивает на коленях крупномасштабную карту. – Кажется опять придется менять маршрут. Здесь построены новые дороги. Нам предлагают ехать через Чад на Бинголь.

Он проводит ногтем большого пальца по карте.

- Мне знаком лишь Эрзерум, - замечаю я. – И то не знаю – почему запомнилось из литературы название этого города.

- Как же, исторические места! Тут происходили крупные сражения, - тихо произносит бывший полковник. – Пролито не мало русской кровушки. До революции Буденный получил здесь четыре Георгиевских креста. А сколько солдат нашли тут свой последний крест! Позже наши, не за понюшку табака, отдали весь край. Удерживать его не было сил – назревала революция. Турки вырезали тогда полтора миллиона проживавштх тут армян, чтобы не было с их стороны претензий на землю.

Пока мы беседуем, изучая карту, подъезжают Филипенко и Шклянник. Оставив машины у входа, подходят к нам.

- Где остальные? – Спрашивает у них Гончаров.

- В сквере с той стороны здания, - отзывается Филипенко. – Там не так ветренно.

- Надо собраться! Нас будут фотографировать для прессы, - говорит Георгий Федорович.

Он посылает Шклянника за другими. В этот момент появляется командор в сопровождении молодой турчанки из секретариата мэрии. Девушка одета в строгий синий костюм с белой блузкой. Она отлично говорит по немецки – училась в Германии. Красовский рад узнав, что все в сборе.

- Готовьтесь к съемкам! – говорит он, выкатывая свой велосипед на улицу.

Мы с Гончаровым следуем за ним. Из-за угла вместе со Степаном выезжают наши. Оказывается - они уже минут сорок отдыхали там на лавочках. Подходят репортеры с фото и кинокамерами. По их указаниям – выстраиваемся с велосипедами поперек широкой улицы. Командор машет рукой. Начинаем движение. Тут происходит небольшой казус. Не удержав руль, Филипенко, слабовато еще владеющий железным конем, наезжает на Петрова. Тот раздраженно кричит, падает у тротуара и, громко чертыхаясь, демонстративно покидает строй. Тщетно Красовский упрашивает его вернуться. Дед наш упрямо усаживается на тротуар, достает инструментальную сумку и возится с велосипедом, делая вид, что чинит что-то. Съемки продолжаются без него.

После фотографирования едем в туристическую гостиницу километрах в четырех от города. Получаем приличные комнаты на троих. Со мной Шклянник и Корягин. В номере напротив размещаются Петров, Осипов и Филипенко, а чуть дальше – командор с Гончаровым. В номерах, как положено: койки с пружинными матрасами, подушки, простыни, верблюжье одеяло с пододеяльником. Правда полотенец нет.

- Цивилизация останавилась на подмывочном кувшине, - осматривая санузел, констатирует Борис Корягин. – Горячей воды, конечно, тоже нет.

- Зато есть теплые батареи, можно сушить белье, - замечает практичный Степа.

Они тотчас затевают стирку, пользуясь тем, что в номере есть и ванная. Парадные майки, белые вымпелы и наши шапочки изрядно посерели – мы спешим привести их в порядок. Пока мои товарищи возятся по очереди у водопроводного крана, я смотрю в окно. В просветах между поредевшими облаками еще сияет солнце. В его лучах четко вырисовываются очертания городских окраин. Пяти-шести этажные здания, торчащие кое- где над ними минареты, дальше не горизонте высятся вершины заснеженных гор. На стене у окна висит небольшое зеркало. Невольно перевожу взгляд и начинаю рассматривать собственное отражение. На месте сломанного зуба наприятно зияет заметная щербина. Пробую улыбнуться – улыбка получается вымученная. Щупаю пальцем уцелевший корень.

- Что болит? – Развешивая на батарее выжатую майку, спрашивает Степан.

- Сломался передний, - вздыхаю я.

- У меня половина вставных, - сочувствует он. – По врачебным кабинетам ходить намучаешся!

- Пока жив человек – мелкие потери неизбежны, - философски изрекает Борис, поправляя повязку на ноге. – Собачий укус, дьявол! Досих пор опухоль не спадает!

Сполоснув майку и носки, я плюхаюсь на койку и неподвижно лежу, наслаждаясь теплом и покоем. Перед глазами проплывают дорожные картины. Почему-то ярче всего запомнился валявшийся на последнем перевале на снегу, возле самого шоссе, полусъеденный труп ишака, с торчащими вверх белыми ребрами. На нем, не обращая на нас никакого внимания, спокойно сидит огромный волкодав, каких обычно используют пастухи на горных пастбищах. Эпизод наводит меня на мысль о бренности земных устремлений. Недавние переживания, связвнные с потерей зуба, кажутся, не стоящими внимания.

Чувствуя, что начинаю дремать, заставляю себя подняться, разбираю постель, раздеваюсь, как положено, ложусь под простыню и засыпаю глубоким сном. Утром пятнадцатого мая просыпаюсь от настойсивых увещеваний.

- Поднимайтесь, ребята! Пора! Восьмой уже!

Узнаю хрипловатый, озабоченный голос Гончарова, пришедшего будить нас.

- Командор присваивает вам звание «Снежных велобарсов»! – Шутливо продолжает он. – Не посрамите высокой чести!

- Звание! За какие заслуги? – Потягиваясь, интересуется Корягин.

- Как же, самые высокие перевалы Турции позади! – Георгий Федорович кивает в окно на виднеющиеся вдали снежные вершины гор.

- Что? Не будет больше крутых подъемов? – Оживляется Шклянник.

- Круч встретится еще немало. Но снегов таких, пожалуй, уже не будет. Во всяком случае подобных тем, что были. Ведь мы поедем теперь почти прямо на юг.

Гончаров поворачивается в мою сторону.

- Как самочуствие? – Спрашивает он. – После вчерашних-то подъемов?

- Ничего! Вроде отоспался, - вставая, отзываюсь я.

- А у меня что-то с сердцем. Туповатые боли. Может принять какие-нибудь таблетки для профилактики?

Смотрю на осунувшееся, посеревшее лицо товарища по команде. Замечаю одутловатые, синюшные мешки под его глазами, и моя недавняя неприязнь к бывшему службисту-полковнику мгновенно улетучивается. В памяти оживают его опасения при прохождении медкомиссии, которая вполне могла, учитывая перенесенные им серьезные операции, просто не выпустить его в столь трудный велопробег, где легко надорвать даже самое здоровое и хорошо натренированное сердце.

Невольно вспоминаю свои йоговские рекомендации с затяжным очистительным голоданием, которое он провел со столь мужественной решимостью. Правильно ли я поступаю, взяв не себя миссию врача? Сумею ли помочь доверившемуся мне человеку? Чувство ответственности за чужую жизнь внезапно наваливается на меня нелегким бременем, заставив забыть собственный сломанный зуб и все остальное.

- Как же с таблетками? – Заметив мою нерешительность, напоминает собеседник.

Я стараюсь не показывать охвативших меня сомнений. Понимаю, как плохо это действует на пациентов, особенно сердечников.

- В таблетках-то вы разбираетесь получше меня, - уверенным тоном произношу я. – Садитесь-ка на стул!

Георгий Федорович покорно занимает указанное место. Пощупав пульс, растираю ему грудную клетку и массирую акупунктурные точки, связанные с сердцем. Потом, положив его на разостланное у стены сложенное вдвоеодеяло, осторожно провожу общеоздоровительный массаж, которым уже много лет пользую и лечу ближних. Закончив массаж, спрашиваю.

- Ну, как полегчало?

- Вроде и впрямь значительно лучше, - благодарно кивает он. – Спасибо! Теперь смогу ехать дальше!

- Главное берегите нервную систему! А сердце-то у каждого из нас расчитано лет на пятьсот! – Подбадриваю его я. – Это научные данные!

С чувством исполненного долга, иду в ванну, принимаю холодный душ, выпиваю кружку кипятку и съедаю несколько чернослив вместо завтрака. Потом упаковываю велобаул и подкачиваю колеса велосипеда. Однако с выездом приходится задерживаться. У Севы Осипова оказывается сильно спущено колесо. Он начинает его разбирать и клеить камеру. Накануне Сева рыскал по магазинам, накупил прекрасных помидор и других съестных припасов, но, конечно, не поинтересовался велосипедом. Теперь, лихорадочно работая, он агрессивно ворчит, хотя никто его не упрекает.

Гончаров, мрачно насупив брови, уходит в свой номер и чертыхаясь, ложится на койку, переживая вынужденную задержку. Солнце уже жарит во всю. Пользуясь случаем, Корягин и Шклянник бреются, Петров помогает что-то ремонтировать Филипенко, я записываю в блокнот события вчерашнего дня. Командор старается сохранять спокойствие, но чувствуется, что внутренне и он кипит от возмущения на неорганизованность команды.

- Побрился, как перед смертью! – Разглядывая свое лицо в зеркале, усмехается Шклянник.

- Только бороду не трожь! Оставь как есть – с ней ты больше похожь на Родзянко, - замечает Корягин.

- Кто такой? – Подозрительно спрашивает Степа.

- Известный деятель был когда-то на Русси! – Смеется Борис.

- Даже хорошо, что выедем попозже, - тихо, чтоб не слышал командор, говорит Филипенко. – Может лавки откроют – успеем хлеба купить. Сева-то догадался вчера как следует отовариться.

- Запастись батоном не помешает, - соглашается Петров. – И стоит то он всего тысячу лир. Самый, пожалуй, дешевый продукт в Турции.

Наконец выезжаем из гостиницы. Решаем сегодня ехать вместе. Предстоит переход в семьдесят пять километров. Маршрут новый, как посоветовали в муниципалитете. Шоссе идет прямо на юг. Горы с этой стороны поменьше. В центре города останавливаемся у почты. Командор с Гончаровым идут отправлять письма. Остальные кидаются по магазинам. Спешат запастись провиантом. Не успев оглянуться, я остаюсь один при велосипедах.

Улица кишит народом. Вокруг крутится полно сорванцов и подозрительных типов. Бросить машины нельзя. Но положение невольного сторожа при господах-товарищах – удовольствие не из приятных. Трогая языком остатки сломанного зуба, пытаюсь с помощью высокой философии разогнать недобрые мелочные чувства и терпеливо несу крест, исполняя функцию охранника.

Внезапно с площади, которую мы только что проехали, доносится музыка духового оркестра. Играют бодрый военный марш. Толпа зевак, собравшихся возле наших велосипедов, быстро тает. Все устремляются в ту сторону. Я с любопытством смотрю вслед бегущим. Из боковой улицы к центру площади направляется группа оркестрантов в ярких красных штанах и кителях. За ними маршируют три колонны солдат в зеленой, синей и белой форме. Необычайная пестрота зрелища приковывает общее внимание. Даже закутанные в платки женщины, с набитыми провизией тяжелыми сумками и солидные седобородые старцы, не выпускающие из рук четок, спешат полюбоваться военным парадом.

К сожалению плотная масса зрителей мешает увидеть, что происходит в центре на площади. В это время из почтамта возвращаются командор с Гончаровым.

- Ступайте, взгляните – картина забавная, - улыбаясь, говорит Красовский. – Я пока покараулю машины.

Мы с Гончаровым идем поближе к центру площади. С тротуаров, где толпа поменьше, отчетливо виднеется центральная часть площади и выстроившиеся на ней ровные ряды солдат, продолжающих маршировать на месте. Наконец, по знаку капельмейстера, оркестр замолкает. Солдаты в последний раз дружно взмахнув руками, замирают по стойке смирно. Из подкатившего откуда-то черного лимузина неторопливо выползает немолодой офицер в блестящей форме с аксельбантами. Другой помоложе торжественным шагом приближается к нему и начинает докладывать.

- Начальник ганизона принимает рапорт коменданта, - знающе говорит Георгий Федорович, - Парады здесь по всякому случаю почти каждый день. Народу нравятся подобные зрелища, Да и для поддержания порядка это полезно.

- А у меня такое чувство – буд-то я на кукольном представлении! – Смеюсь я. – Как в красочной сказке из далекого детства!

Между тем, приняв рапорт, старший офицер обходит строй и, о чем-то поговорив с комендантом, неторопливо усаживается в свой лимузин. Машина медленно отъезжает. Оркестр снова играет марш. Солдаты стройными колоннами покидают площадь. Мы возвращаемся к почтамту. Благодарим Красовского за предоставленную возможность посмотреть необычайное зрелище. Наши уже все в сборе. Купить хлеба мне так и не удается. Седлаем велосипеды и вслед за командором выезжаем на шоссе, ведущее к югу. Прощай памятный, сказочный, печально-знаменитый в недавней русской истории Эрзерум! Придется ли когда еще побывать здесь?

Только успеваем выехать из города, у Севы Осипова снова спускает злосчастная камера. Он судорожно начинает разбирать колесо. Оба Георгия стоят рядом, нервно посматривая на часы и укоризненно покачивая головами. С выездом и так сильно задержались. Небо в грозовых облаках, Вот-вот хлынет дождь. Я тоже останавливаюсь. Остальные, не оборачиваясь, продолжают движение. Сева лихорадочно роется в инструментальной сумке, в поисках запасных частей для постановки заплаты. Пот градом струится по его растерянному лицу.

Хотя, после инцидента в Тбилиси, когда он отказался помочь в охране общих велосипедов и я обозвал его паразитом, между нами установились отнюдь не дружеские отношения, на этот раз мне жаль бедолагу. У каждого бывают моменты, когда вдруг все начинает валиться из рук. Достав из баула свою запасную камеру – протягиваю ему.

- Бери! – Говорю я. – В спешке толком не заклеишь. Потом, если вспомнишь – отдашь!

- Спасибо! Выручил! – Смущенно благодарит Сева, не ожидавший от меня подобной щедрости.

Вставив новую камеру, он быстро монтирует колесо. Едем дальше, растянувшись по дороге на большом расстоянии друг от друга. Постепенно догоняю ушедших вперед и обхожу их. Долго еду первым. Шоссе круто поднимается на очередной перевал. Отдав единственную запасную камеру, я не уверен, что поступил правильно. Случись прокол – придется туго. Старый тюбик клея почти пуст. Удасться ли тогда с его помощью поставить заплату? Поднявшись на вершину перевала, останавливаюсь, поджидая остальных. Уже часа два мы в пути. Подкатывают Корягин и Петров. Последний в сильном расстройстве. Лицо Николая Ивановича бледно, по шее идут красные пятна.

- Что с вами? – Спрашиваю. – Давление?

- Ка-ка-кое давление! Е-едва ноги у-унес, - заикаясь говорит он. – Какой-то т-турок пы-пытался остановить меня. Схватил за багажник. Я е-ели вырвался.

Подъезжает Шклянник. К нему оказывается тоже приставали, пытались отнять велосипед. Но отнять что-то силой у Степы – не так просто, не зря он преподает физкультуру. К тому же в борьбе за свое имущество – он настоящий лев. И тут не сплоховал – раскидал наподавших так, что те и близко к нему подойти боялись, только швыряли камни вдогонку. Учитывая обстановку, дожидаемся остальных. Теперь решаем держаться рядом, ехать плотной группой.

Кое-где на окрестных горах лежит глубокий снег. В одном месте толстая снежная масса, словно вытянутый белый язык, доходит прямо до шоссе. Гончаров просит остановиться, чтобы сфотографировать нас на снежном фоне. Начинает моросить мелкий дождь. Встречный ветер усиливается. Все продрогли до костей – надеваем свитеры и ветровки. Скоро дождь переходит в град, который сменяется затем настоящим ливнем. Опять очень крутой подъем. Ехать в гору против ветра невозможно. Километров десять бредем пешком, толкая руками велосипеды. Потом мчимся вниз с перевала, с трудом удерживая тормоза окоченевшими пальцами.

В четвертом часу въезжаем в Чад – маленькое селение, где, к счастью, имеется полицейский участок. У нас проверяют паспорта. О нашем походе и новом маршруте никому ничего не известно. Тем не менее жандармские чиновники, повертев в руках бумаги Красовского от ЮНЕСКО, встречают нас весьма любезно, предлагают горячий чай в пузатых традиционных стаканчиках с кубиками сахара в розетках. Туристы здесь большая редкость. А русских вообще никогда не видели, тем более бородатых аксакалов на велосипедах. Полицейские искренне удивляются, как мы решаемся ездить по столь диким горным краям, куда и на машине-то добраться не так безопасно. В последнем мы уже успели убедиться на практике.

Гончаров, через которого идут переговоры, интересуется, где бы можно было расположиться на ночлег, желательно за небольшую плату. Дежурные долго советуются, куда-то звонят. Наконец, нам предлагают оставить велосипеды для безопастности в участке и на открытом «Додже» отвозят в местную гостиницу. За 24 тысячи лир мы получаем два номера на втором этаже. Это очень дешево. Обычно, как нам объясняют, с каждого берут по шести тысяч, а с нас, благодаря заботам полицейских, взяли лишь половину. Комнатенки, правда, с бетонным полом, простыми железными койками, на койке – матрасс, стеганное одеяло и подушка.

- Ни наволочек, ни простыней, ни полотенца, - разочарованно ворчит Петров. – Тоже мне гостиница называется.

- Заезжие шофера и работяги в такой роскоши не нуждаются, - замечает Корягин. – А больше тут никто и не останавливается.

- Скажите спасибо и за это! – Отзывается Гончаров. – После града и проливного дождя - не до чистых простыней.

- Все лучше, чем под открытым небом, - устраиваясь прямо на полу на своей паралоновой подстилке, вздыхает командор. – Худо только то, что здесь надо опасаться насекомых, поэтому я, пожалуй, обойдусь без койки.

За окном продолжает бушевать ветер с дождем. Оказавшись в сухом помещении, мы пробуем хоть немного подсушить свои вещи. Однако это оказывается не так просто. В номере довольно холодно. Отопление не работает. К тому же то и дело к нам в номер без стука заглядывают турки, постояльцы из других комнат. Они бесцеремонны и любопытны, как дети. Тщетно Гончаров, единственный из нас, кто говорит по турецки, пытается выпроводить назойливых гостей. На место одних появляются другие. Чтобы как-то согреться – пьем кипяток. На первом этаже в холле стоит большой электротан с краником. Кипятку сколько хочешь – достаточно подставить кружку.

По совету хозяина гостиницы, толстого, рыхлого турка, с трудом изъясняющегося по английски, Филипенко и Осипов идут в соседнюю харчевню, где можно прилично поужинать. Остальные обходятся прежними запасами. Шклянник одалживает мне небольшую лепешку, утром он купил их целый десяток в Эрзеруме, пока я караулил у почты велосипеды. Это первая моя еда со вчерашнего обеда в столовой эрзерумской мэрии. Пытаясь продлить удовольствие, старательно разжевываю каждый кусок, смакуя пресноватую на вкус ржаную лепешку. В памяти оживают строки незабвенного Омара Хаяма:

“Кто пол-лепешки в день себе найдет,

  Кто угол для ночлега обретет,

  Кто не имеет слуг и сам не служит,

  Счастливец тот – он хорошо живет!”

Что ж, по определению поэта, я вполне попадаю в разряд счастливцев. Конечно – еды маловато. Сытым с нее после такой дороги не будешь.” Но не в сытости счастье! – Весело размышляю я. - Зато каждый день полон ярких впечатлений!” Придя в благостное расположение духа, достаю блокнот, чтобы занести на бумагу пережитое на последнем этапе. Потом, не раздеваясь, дабы не облегчать труд возможным паразитам, ложусь спать пораньше, так как в шесть назначен выезд. Утром просыпаюсь в пятом часу. Ветер несколько поутих, но дождь продолжается. Оба Георгия уже поднялись и готовятся к старту. Шклянник лежит, потягиваясь на соседней койке и с сомнением поглядывая в окно.

- Вставать – нет смысла, - говорит он. – Все равно придется ждать, пока так льет с небес.

- Дождь еще сутки может не перестать, - возражает Гончаров. – У нас график движения.

- Шоссе – не грунтовка, - кивает командор. – На асфальте в грязи не завязнем.

- Тут горы – всякое может быть, - не сдается Степан. – В такую погоду хороший хозяин и собаку из дому не выгонет, да и ходовая часть у велосипедов пострадает от влаги.

- Плохому танцору всегда что-то мешает, - усмехается Гончаров. – Ты бы лучше пораньше встал, да смазал машину, тогда бы она и служила подольше.

Cтепан нехотя поднимается с койки, продолжая что-то ворчать. Я в душе согласен с ним, но так как спорить безполезно, начинаю тоже вставать. Наши в соседнем номере еще все спят. Гончаров идет будить их. Однако там вылезать из теплых коек не спешат. Георгий Федорович настойчиво торопит с подъемом. Надо еще привести в порядок велосипеды, оставленные в полицейском участке в полкилометре от гостиницы. Наконец, все готовы, собираемся выходить из отеля, но в этот момент дождь вдруг резко усиливается. Начинается настоящий бурный ливень с грозой.

На потемневшем небе, среди свинцовых туч, видны яркие всполохи молний. Слышатся громовые раскаты. Могучие порывы ветра распахивают настеж плохо прикрытые оконные рамы и потоки воды захлестывают в номер, мгновенно намочив часть матрасов и одеял на койках. Становится ясно, что с выездом придется задержаться. Шклянник, оказавшийся правым, демонстративно плюхается на свою койку, благо та стоит у стены и не успела намокнуть. Часов до двенадцати ждем, когда наконец кончится ненастье. Лишь после полудня гроза несколько затихает. Под мелким дождем, обходя глубокие лужи, тащим баулы к зданию комендатуры.

По дороге в участок мне удается разменять в одной из лавченок свой миллион турецких лир. Расплачиваюсь с долгами Шкляннику и покупаю солидную буханку мягкого белого хлеба. Половину ее тотчас съедаю, прыгая по лужам, пока иду вслед за остальными. Теперь хоть живот набит и перестает мучать чувство жестокого голода. В комендатуре грузим вещи на машины и прощаемся с дежурными жандармами. Сопровождаемые их дружескими напутствиями и сочуственными взглядами редких прохожих, пускаемся в путь. Баулы по возможности прикрываем полиэтиленовыми пленками от дождя. Сами мы тоже все в непромокаемых плащах и куртках-дождевиках. Едем по ровной дороге километров двадцать. Несмотря на сильный ветер, небо плотно обложено тучами.

Шоссе начинает круто подниматься в гору. На обочинах лежит снег. Видно – ночью был снегопад. Очередной перевал оказывается очень тяжелым. Резкие порывы ветра, дующего то с одной, то с другой стороны, заставляют часто останавливаться, слезать с велосипедов и идти пешком. С неба хлещет то град, то плотный ливень. Руки отчаянно кочинеют. На перевал я поднимаюсь первым. Дую на обмороженные пальцы, пытаюсь хоть немного отогреть их. Прислонив машину к дорожному указателю, жду остальных. Вскоре меня догоняют Сева, Степан и Борис.

- Ну и холодрыга! – Оттирая щеки, говорит Шклянник. – Похлеще чем в наших краях зимой!

- А ведь едем прямо на юг, - кивает Корягин. – Что значит горы!

- Теперь начнется спуск, а пальцы задубели и тормозов не удержишь, - вздыхает Сева.

- Ты опусти рукава куртки вместо перчаток, - советует Степа. – Я только этим и спасаюсь.

Дождавшись отставших начинаем спуск. Пользуясь советом Шклянника, я опускаю рукава дождевика и держу тормоза через ткань куртки. Это не очень удобно, но зато пальцы не так коченеют. Долго спускаемся с перевала. Изредка встречаются местные пастухи. С нависших над дорогой круч мальчишки, пасущие там коз, завидев нас, швыряют вниз камни. Несколько раз нам чудом удается избежать попадания, приходится постоянно быть начеку. Встречные взрослые более миролюбивы. Один из пастухов, в ответ на «Салем Алейкум!», достает из сумки круглый хлеб-лепешку с головкой часнока и, добродушно улыбаясь, протягивает их мне. Я с признательностью беру неожиданный дар и с удовольствием съедаю его, не сходя с велосипеда.

После недавнего нападения на Петрова и Шклянника, мы стараемся не разъезжаться далеко, чтобы в случае необходимости придти друг другу на помощь. Это оказывается очень своевременным. Откуда-то из горной расщелины вдруг с лаем выскакивают на дорогу две здоровенные овчарки. Степан, едущий впереди, не успев притормозить, мчится прямо на них. Выхватив на ходу стальной флагшток вымпела, он бьет ближайшую собаку железным прутом по морде. Заскулив пес отскакивает, другой грозно рыча поворачивается в нашу сторону. Мы с Николай Ивановичем невольно останавливаемся. Я вооружаюсь насосом, Петров подхватывает с обочины увесистый булыжник. Собаки, поджав хвосты, уступают дорогу.

Несколько позже навстречу нам попадается крытый автофургон. Миновав основную группу, машина внезапно разворачивается поперек дороги, перекрывая путь отставшим Красовскому и Филипенко. Заметив неладное, мы тотчас возвращаемся. Вылезшие из фургона четверо турок, уже останавившие командора, поспешно прыгают в машину и уезжают. Радуясь, что легко отделались, спешим добраться пока не стемнело до какого-нибудь селения. Быть ограбленным, а возможно и убитым на пустынном шоссе – не входит в наши планы.

К вечеру въезжаем в поселок Карпыова. У околицы нас окружает плотная толпа возбужденно галдящих мальчишек. Они хватаются за баулы, что-то кричат, лезут под колеса. С трудом удается пробиться к зданию местной жандармерии. К нашему большому удивлению встречаем там несколько десятков вооруженных автоматическим оружием, обвешанных пулеметными лентами солдат. Оказывается в районе проводятся боевые учения. Американские «Форды» и «Доджи», набитые военными, проносятся по шоссе. Командор с Гончаровым, как обычно взяв у меня из папок документы, идут вести переговоры с полицейскими чинами.

Пока ждем их, Сева Осипов заходит в расположенную напротив харчевню-гостиницу и на пальцах договаривается с хозяином о размещении группы. В результате получаем два номера, по четыре койки в каждом, но плата по семь тысяч лир с койки за ночь. Составив велосипеды внизу под присмотром хозяина, поднимаемся на второй этаж, где располагаются номера. Подходят и Гончаров с Красовским. Георгий Федорович отчитывает Севу за непродуманную инициативу. Если бы он не поторопился проявлять ее, можно было бы получить те же номера в два раза дешевле, как предлагали сделать в жандармерии.

Владелец гостиницы, курд по национальности, на радостях, что мы выбрали его заведение за предложенную им цену, организует нам чай по азербайджански. Я с удовольствием выпиваю четыре чашки. Гончаров беседует с хозяином о курдской проблеме и национальной политике турецких властей. Пользуясь случаем, я поднимаюсь в номер и делаю записи в свой дневник. Отель, где мы остановились, классом повыше, чем накануне. Полы здесь застланы половиками, одеяла на койках шерстяные, в туалете с подмывальным кувшином сыро, но чисто. Рядом на койке уже мощно храпит Борис Корягин. Временами командор тщетно пытается тормошить его, но храп от этого только усиливается.

Утром встаем в шестом часу. Завтракаю остатками хлебного батона и парой кружек горячей воды, куда вместо сахара кидаю таблетки поливитаминов и аскорбинки, купленные еще в Тбилиси. Перед выездом командор проводит небольшое собрание.

- Хочу посоветоваться с вами, как лучше ехать, - негромко говорит он. - Меня тревожит состояние дороги на Бинголь. По слухам путь наш может оказаться перекрыт селью, спустившейся в долину в результате проливных дождей.

- Поврежденный недавно мост там, вроде бы, срочно востанавливают, - замечает Гончаров. – Но застрять можно надолго.

- А какие дороги есть еще? – Спрашивает Корягин.

- Можно лишь вернуться и ехать в обход, - отвечает Красовский. – Однако это значит лишних километров двести. Или надо ждать тут.

- Тогда уж стоит рискнуть - двигаться напрямую, - говорит Шклянник, - Да и ждать нет смысла. Погода может вновь испортиться.

- Главное, надо держаться плотной группой, - громко произносит Петров. – Иначе явно не доберемся живыми до границы с Сирией.

- И не мешает помнить, что все мы здесь не рядовые! – Заявляет вдруг Филипенко. –  Поэтому проявлять армейскую спесь кое-кому вовсе не обязательно.

Ко всеобщему удивлению Георгий Федорович на этот раз стоически сдерживается, молча проглотив явный выпад по его адресу. Осипов, Петров и Шклянник, которым чаще всего достается от него в последнее время, довольные переглядываются.

- Итак, все согласны - едем вперед! – Как бы подводя итог собрания, объявляет командор.

Мы выносим свои баулы, грузим их на багажники. Но едва трогаемся в путь, у храброго защитника гражданских свобод опять вдруг ломается багажник. Помогаем Филипенко чем можем. В ближайшей ремонтной мастерской чинить плохо склепанную стойку не берутся. Приходится самим подвязывать груз проволокой. Общими усилиями удается временно кое-как наладить багажник. Вокруг, действуя на нервы, постоянно крутится назойливая детвора. Наконец, выбираемся из городка.

Километров через десять дорога снова идет на перевал. По сторонам шоссе виднеются мелкие деревушки. Навстречу попадаются стада, караваны на лошадях и осликах, ведомые мужчинами. В седлах женщины с детьми. На крупах животных переметные сумки, мешки. Большие котлы для костров, разный домашний скарб. Внизу по дну долины течет желтая пенистая река. Виды зеленых гор – потрясающе красивы. Справа, где змеится река, крутой обрыв метров на восемьсот. Настоящая пропасть. На дне ее маленькие домишки полуразрушенного грязевыми селями поселка. Огромные камневые осыпи кое-где достигают берега. Мы невольно останавливаемся, очарованные красочно-суровой картиной.

Часа через три тяжелейшей, изматывающей дороги выбираемся на перевал. Временами с неба моросит дождь. Шоссе начинает идти под уклон. Путь то и дело преграждают мутные потоки, струящихся с гор шумных ручьев. Приходится осторожно объезжать их, рискуя каждое мгновение оказаться в центре глубокой лужи. Встречных и обгоняющих машин нет. Для тяжелого транспорта движение давно перекрыто. У очередного моста и дальше по пути следования встречаем несколько механизированных бригад, ведущих расчистку отдельных участков дороги. В пятом часу въезжаем в Бинголь, довольно крупный город, обозначенный на карте, как провинциальный центр.

На окраине переодеваемся в парадные майки и почти тотчас оказываемся во власти назойливой детворы. Оголтелые мальчишки преследуют нас на улицах пригорода, хватаясь то за руль, то за багажник. Толпой бегут рядом что-то вопя. Мы медленно, но упорно продвигаемся к центру, стараясь по возможности держаться вместе. Я еду последним, прикрывая командора. Вдруг замечаю, что один из карманов моего баула расстегнут и пуст. Там лежала сумка-бумажник с ручкой, блокнотом дорожных записей и часть денег. Хорошо еще, что большую часть валюты, полученной на дорогу, я догадался положить на дно баула. Но и потеря дневника большой удар. Отчаянно ругаю себя за ротозейство.

Однако огорчение мое преждевременно. Взрослый парень-турок бегом догоняет нас и на ходу отдает мне сумку, отнятую им у маленького воришки. Я растроган, не знаю, что сказать. Жалею, что нет возможности остановиться, чтобы поблагодарить честного парня. В центре города у мэрии, где стоят полицейские, мы переводим дух, чувствуя себя в относительной безопасности. Красовский с Гончаровым идут на переговоры с властями. Мы остаемся на улице в окружении толпы. Но отношение к нам скорей благосклонное. Турки читают висящие на рулях лозунги, выпрашивают советские монеты для коллекции. К счастью ждать приходится недолго. Вскоре командор возвращается довольный радушным приемом.

- Нас приглашают в офис на встречу с журналистами, - улыбаясь говорит он. – Машины можно оставить у входа под присмотром полицейского. Мэр проявил трогательную заботу. Хотел даже поместить нас за свой счет в приличную гостиницу. Но мы предпочли спорт-зал, тем более, что там есть горячий душ и можно расположиться с велосипедами.

Вслед за командором мы поднимаемся в приемную мэра и рассаживаемся в удобные мягкие кресла. Я с любопытством осматриваюсь. Стены просторного кабинета обиты деревом, над столом хозяина висит металлическая позолоченная маска Ататюрка, на полированных полках ряды толстых книг. Нас угощают чаем и пепси-колой. Несколько журналистов, знающих европейские языки, берут у нас интервью. Мэр, поприветствовав нас, хорошо отзывается о нашей стране. В кабинет то и дело входят разные сотрудники. Почти у всех имеются небольшие портативные переговорные радио-устройства. Служба управления работает удивительно четко – по военному.

Мэр – светского вида, чрезвычайно любезный, нестарый еще человек, уточняет по карте наш маршрут и тотчас, связавшись по радио с главой следующего города, где запланирована наша остановка, просит организовать нам завтра соответствующий прием. Из мэрии выходим в сопровождении высокого, моложавого красавца-турка, бывшего спортсмена, ведающего спорткомплексом. На улице звучит бравая музыка, бьют барабаны. Маршем проходит военный оркестр и сторй солдат, одетых в зеленую форму. Чеканя шаг, они торжественно дефилируют мимо здания муниципалитета.

- Что у них – каждый день праздник? – Спрашивает у Гончарова Шклянник, - И утром, и вечером выгуливают солдатню с музыкой!

- Без этого здесь порядка не наведешь! – Отзывается тот.

Между тем сопровождающий нас турок садится в машину и машет рукой, чтобы ехали за ним. Разобрав велосипеды, мы трогаемся следом. Неторопливо катим по широким, очень чистым улицам. В городе много новых, еще строящихся домов по четыре – пять этажей. Подъемных кранов не видно, на стройплощадках стоят лишь мелкие подсобные механизмы – подъемные блоки, маленькие бетономешалки и аккуратно сложенные пирамидки пустотелого кирпича. На окраине города нас размещают в большом современном здании спорт-комплекса, где есть закрытый баскетбольный зал и удобные душевые.

Отсыпаемся как следует. Утром немного задерживаемся с выездом. Приходится опять возиться с велосипедом Филипенко. Выезжаем уже в девятом часу. По дороге навстречу часто попадаются повозки селян-зеленщиков. Завидев седобородых велотуристов в коротких шортах, возницы начинают что-то дико выкрикивать, вторя им, ослы тоже трубят, заглушая порой импульсивных хозяев. За городом сразу же начинается подъем. То едем, то идем, преодолевая пешком слишком крутые участки. Километров тридцать шоссе все время поднимается в гору. Но вот и перевал.

- Смотрите! Указатель показывает 1800 метров высоты! – Восклицает Гончаров. – Я думал здесь будут горки поменьше.

- Горная Анталья! – Замечает Корягин. – Скоро доберемся до моря.

Начинается крутой долгий спуск. Командор, как обычно, притормаживает, гася скорость. Мы один за другим обгоняем его и уносимся далеко вперед. Все мчатся, только ветер свистит в ушах. Впереди красивая зеленая долина. Останавливаемся в тени деревьев, решив немного отдохнуть. Гончаров, недовольный тем, что поздно выехали из Бенголя, демонстративно укатывает дальше. Красовский, догнав команду, тоже не останавливается и едет вслед за  тезкой. Мы нежимся еще минут двадцать и ,наконец, пускаемся в путь, стараясь держаться вместе.

В глубине долины раскинулось большое селение. В центре его дорога неожиданно делает развилку. Все почему-то сворачивают направо – шоссе тут кажется немного пошире. Но меня охватывает сомнение. Кричу передним, чтобы притормозили, и подъезжаю к открытому кафе у развилки. За столиками здесь сидит с десяток турок – пьют пиво и прохладительные напитки. Спрашиваю – говорит ли кто по английски или на других европеских языках. Один из посетителей отзывается. Он бывал в Германии и неплохо объясняется по немецки. Интересуюсь – не заметили ли они двух велотуристов, ехавших впереди нашей группы. Куда те поехоли - по правой или по левой дороге?

Обменявшись фразами с соседями по столу, турок, говорящий по немецки, уверенно показывает на левую дорогу. Поблагодарив его, бросаюсь догонять своих. Корягин и Шклянник останавливаются на мой крик. Остальные продолжают ехать дальше не оглядываясь. Приходится догонять и их. Лишь через полчаса удается вернуть всех на нужную дорогу. Проезжаем еще несколько небольших деревушек. Меня продолжают мучить сомнения. Что – если турки подшутили? Тогда мы не скоро догоним двух Георгиев, а карта только у Гончарова. Но вот, кажется, и они!

У подножия высоченной горы на больших валунах я вижу командора и Георгия Федоровича, мирно обедающих недалеко от дороги. Сняв баулы с велосипедов, они сидят спиной друг к другу, каждый со своим мешком, и неторопливо жуют бутерброды, запивая чаем из термосов. К чувству облегчения и радости, что мы не разминулись, невольно примешивается ощущение недоумения. «Генералам» и невдомек. Что мы могли уехать по другой дороге. Что, если бы я не спешился? Не повернул группу? Конечно, все мы обязаны этим людям тем, что попали в столь интересный забугорный поход. Но ведь и без нас они тут далеко не ускачут! Впрочем, понимаю, что делиться чувствами сейчас неуместно, и устало плюхаюсь на траву.

- А мы чуть было не укатили по другой дороге, - подходя к закусывающим, простодушно говорит Шклянник. – Хорошо еще догадались спросить, а то разъехались бы и где вас искать - не знаем.

- Маршрут-то ведь изменен и карта имеется лишь у вас. По турецки никто из нас ни бум-бум, - хмуро замечает Осипов. - На развилке мы сперва вправо поехали – шоссе-то там было гораздо шире.

- Следует держаться правил групповой езды. – Подхватывает Петров. – Я все время твержу об этом! Иначе мы здесь растеряемся.

- Блуданули? И поделом вам! – Насмешливо отзывается Гончаров. – Сами виноваты! В другой раз не будете отставать.

- Каждый должен помнить – куда и когда надо прибыть! И вообще впредь интересуйтесь маршрутом! Не маленькие! – не терпящий, чтобы ему мешали во время еды, раздраженно произносит Красовский.

Не желая спорить с начальством, все молча отходят к своим машинам. Закусываем у кого что есть в мешках. Сняв майки, загораем. Солнце жарит немилосердно, но прохладный ветерок с гор дает возможность дышать. Отдохнув, продолжаем путь. Только начинаем движение - у Петрова громко стреляет лопнувшая трубка. Николай Иванович неторопливо снимает колесо, смазывает клеем обод, ставит запаску. Все терпеливо ждут у обочины дороги. Гончаров, яростный противник спортивных трубок в велотуризме, с усмешкой покачивает головой. Наконец колесо накачено. Трогаемся опять. Через пару часов благополучно добираемся до небольшого аккуратного городка тысяч на десять жителей.

Предупрежденный по радио коллегой из Бинголя, мэр Каванджилара, которого здесь почему-то называют бургомистром, оказывает нам теплый прием. После дружеской беседы в муниципалитете, он сам провожает нас до отеля. Шествуя с нами по улице бургомистр здоровается со встречными, спокойно пожимает руки знакомым, отечески говорит с детьми. Чувствуется, что человек этот пользуется в народе заслуженным уважением и умеет ценить его. Аптекарь по образованию – он достойно несет свое звание и высокая должность не испортила его.

Нас размещают в гостинице бесплатно и даже приглашают на ужин. Это весьма кстати. Мы с наслаждением едим прекрасный «Кебаб», с круто наперченым салатом, пробуем особый густой кефир с лепешками, сдобные хлебцы, чай по турецки. Бургомистр дарит нам несколько газет за восемнадцатое мая с большой статьей, посвященной нашему велопробегу, с огромной в полстраницы красочной фотографией. Мы с удивлением рассматриваем собственные лица в эрзерумской газете.

- Смотри-ты газета цветная! И фотография удачная! – Радостно восклицает Шклянник. – Представлена почти вся команда!

- Нет только Петрова! – кивает Корягин. – Николай Иванович, столкнувшись с Филипенко, сам отказался тогда сниматься. И напрасно!

- Но обратите внимание на качество полиграфической техники! – Замечает Осипов. – У нас так выпускают только самые дорогие комерческие издания.

Впрочем, позже, когда Гончаров переводит нам содержание статьи, озаглавленной «Пожилые юноши!», наш энтузиазм заметно остывает. В газете оказывается многое переврано. И маршрут указан не тот, и мы почему-то именуемся там французами. Однако это не мешает нам радоваться бесплатному пристанищу. Хотя гостиница, где нас размещают, как и те, в которых мы останавливались прежде, далеко не первокласная. На койках по два одеяла но лишь одна простыня-подстилка, да и та не слишком чистая. Филипенко и Осипов пытаются получить еще по простыне и сменить, по крайней мере, наволочки. Но командор решительно пресекает их инициативу.

- Не наглейте, друзья! Здесь может требовать лишь тот, кто платит. – Громко, чтоб было слышно всем, говорит он. – В чужой монастырь со своим уставом не лезут! Да и коню дареному в зубы лучше не заглядывать!

Устроившись на постели, я достаю свой блакнот и записываю впечатления о Каванджиляре. Городок типичный. Вытянулся вдоль ровного, как стрела, шоссе. Дома двух – трех этажные. Очень много новостроек. Возводят сперва каркас в опалубке, потом закладывают его полым кирпичем. Работают без кранов, лебедками. Возятся обычно два-три человека, но работа движется быстро. Стены растут прямо на глазах. На улицах полно машин, мелких грузовичков, мотоциклы с колясками-коробами, у детишек велосипеды с толстенными шинами. Нижние этажи зданий, как правило, являются лавками, магазинами. Товары часто выставлены на улицу. В кафе и закусочных одни мужчины. Даже среди обслуживающего персонала женщин почти не видно. Лишь девочки-школьницы стайками возвращаются с занятий. Повсюду полно детворы.

Утром в шестом часу меня будит Гончаров. От имени командора просит, чтобы я выехал с ними пораньше. Надо поспеть в Элазиг – очередной город по маршруту, когда там еще работают учереждения. Приходится наспех умываться. Оба Георгия уже позавтракали. Торопливо жую хлеб, запивая холодной водой. Выходим в гараж при отеле, где стоят велосипеды. Петров уже там, чинит лопнувшую накануне трубку. Он собирается выезжать позже с остальными. Подкачав колеса велосипедов, отправляемся в путь. Дорога отличная. Мелкий гравий желтоватого цвета. Подъемов почти нет. Несколько часов, не слезая с велосипедов, держим приличную скорость.

Окрестности радуют глаз. Некоторое время едем вдоль железной дороги-одноколейки. Проезжаем длинный тунель сквозь гору. Потом тянутся одно за другим два огромных водохранилища. Вокруг прекрасно ухоженные поля.

- Настоящая Голландия! – Изумленно восклицает Георгий Антонович. – Даже не верится, что мы в Турции.

- В России у нас такого не увидишь, - вздыхает Гончаров.

Вдали появляются красновато-бурые горы. Вода в заливе почему-то кажется оранжевой. Постепенно ландшафт меняется. Вода становится синей. На горизонте виднеются несколько небольших заводов. Их трубы не дымят.

- Перерабатывают урожай не местах, - замечает Гончаров. – Вот поспеют озимые, тогда задымят. А пока стоят на консервации. Все у них продумано. Даром, что турки!

Ровные желтые поля пшеницы, часто перемежаются с участками, засеянными сахарной свеклой. Их обрабатывают в основном женщины. Они ведут прополку мотыгами. У всех до глаз белые повязки. Машин на дороге не так много, но все – даже грузовики, поражают чистотой и яркими тонами окраски. То и дело попадаются моечные-заправочные станции, тоже в отличном состоянии.

- Блеск, чистота, порядок – не хуже, чем у немцев, - не перестает удивляться командор. – Подлинно заботливые хозяева!

- Да, не то, что у нас, - соглашается Георгий Федорович. – Есть чему поучиться у частных собственников.

Я невольно усмехаюсь. Слышать подобные сентенции от недавно еще твердо-каменного партийца - весьма любопытно. Ландшафт снова меняется. Начинают попадаться невысокие холмы. Шоссе идет то на подъем, то на спуск. Укатив далеко вперед, поджидаю отставших Георгиев. Вскоре меня догоняет Гончаров. Вместе лежим на траве у дороги, ждем Красовского. Командор появляется минут через десять.

- Опять разбрелись! Договорились же держаться вместе! – Резким, срывающимся на крик, тоном возбужденно говорит он, вытирая платком струящийся по лицу и шее пот.

Оказывается на одном из поворотов его снова пытались остановить двое мужчин. Он едва унес ноги. До сих пор не может придти в себя от пережитого. Мы виновато молчим. Командор, конечно, прав. Дальше едем вместе. Я специально держусь сзади, прикрывая Антоныча. Замечаю, что даже на крутых спусках Красовский не притормаживает теперь, как обычно, старается не отставать от Гончарова. Недавний инцидент заставляет быть осмотрительней. Восток не Западная Европа. Тут может случиться всякое.

Вокруг буйная зелень невысоких деревьев. Бурно цветет серебристый лох, распространяя нежный, неповторимый аромат. Белыми снежинками осыпаются кусты акаций. Где-то во втором часу подъезжаем к городу.

- Елазиг – крупный центр Вилайетской области! – Делится с нами географическими познаниями Гончаров. – Кажется, что-то около 200 тысяч жителей. Расположен, если память мне не изменяет, на высоте больше тысячи метров.

Впереди дома-котеджи выстроились ровными рядами вдоль широкой улицы. Остановившись на тротуаре у ажурного забора, переодеваемся в парадные майки. За невысокой оградой во дворике перед искусно выложенным голубым кафелем бассейном, чаевничают за столиком двое турок, вероятно владельцев двухэтажного особняка стоящего в глубине. Они оживленно машут нам руами, предлагая присоединится. Но мы едем дальше искать мэрию. Ближе к центру большинство зданий в 5 – 6 этажей, но есть и десятиэтажные. Сегодня у турок не просто воскресный день, но и какой-то молодежный праздник. Навстречу попадаются несколько открытых автобусов с ребятишками. Завидев бородатых велотуристов в глубых майках с голубем, дети восторженно хлопают в ладоши.

Проехав три - четыре улицы, добираемся до мэрии. Дверь муниципалитета оказывается открыта настеж. Заходим с велосипедами в подъезд. На широкой лестнице и в коридорах работают штукатуры. Георгий Федорович идет наверх искать дежурного. Оказывается – мэр находится в Германии на каком-то симпозиуме. Удается связаться лишь с его заместителем. Тот обещает скоро придти. Ждем минут двадцать. Наконец, появляется статный молодец лет сорока, в строгом коричневом костюме. Я остаюсь караулить велосипеды, а оба Георгия поднимаются наверх в приемную.

Пока жду, знакомлюсь с хромым дежурным в живописных синих шароварах, кажущихся юбкой. Это типичная национальная одежда. Одна нога у дежурного деревянная. Он неплохо говорит по немецки. Обмениваемся обычными фразами. Собеседник моложе меня лет на десять, но выглядит дряхлым стариком. Рассказывает об Австрии, где работал в молодости на заводе. Там и ногу потерял при аварии автопогрузчика. В дверь то и дело заглядывают молодые парни, читают надписи, висящие на рулях велосипедов, рассматривают наши машины, но руками не трогают. Молодежь здесь явно лучше воспитана. Не проявляет ни хамства, ни назойливости. Пользуясь случаем, что никто не мешает, я достаю блакнот и начинаю записывать дорожные впечатления.

В отличае от других турецких городов, через которые мы проезжали, меня поражает в Элазиге множество женщин на улицах. Все с открытыми лицами. На перекрестках праздничные базары. Десятки тележек на велосипедных колесах, груженные всякой всячиной. Горы зелени, апельсины, бананы. На тротуарах и проезжей части - корки от моченых арбузов и дынь. Повсюду обилие баров и небольших ресторанчиков. Лавки и магазины пестрят яркими вывесками. Одеты горожане, как у нас в курортных местах, но попроще. Нет разницы между отдыхающими и местными трудягами. Все как бы подчеркнуто равны.

Но вот помошник мэра с Георгиями спускаются вниз. Выводим велосипеды на улицу. Турок содится в элегантную светло-лиловую легковушку и делает нам знак рукой. Едем за ним до ближайшего полисмена регулировщика. Помошник дает тому указания, куда направить пятерых велотуристов, когде те подъедут. Неспеша едем дальше. Навстречу движется поток автомашин. Некоторые разукрашены яркими лентами – здесь сейчас сезон свадеб. Во многих местах на площадях играют духовые оркестры. Музыканты разъезжают по городу в открытых автофургонах. Молодежный праздник в разгаре.

На тротуарах продают воздушные шары разных форм и расцветок. Над продавцами парят в воздухе пестрые гирлянды. Поперек улиц полощатся на ветру желтые и красные транспоранты. Повсюду кипит бойкая торговля мороженным, бубликами, орехами, восточными сладостями. Покружив по праздничному Элозигу с его высоченными миноретами, подъезжаем к длинному двухэтажному зданию, с большим садом, обнесенным чугунной оградой. Из здания к бассейну в саду выносят несколько столов и пару десятков стульев.

- Это центральный офис местного мясокомбината, - объясняет нам Гончаров. – Помощник мэра обещал нам организовать здесь прессконференцию.

Собирается человек двадцать турок – то ли служащих мясокомбината, то ли охранников из полицейского управления. Появляются и фото-кино корреспонденты с аппаратурой. Нам предлагают по стаканчику чая. Через полчаса подъезжают и остальные члены нашей команды. Их перехватила на дороге и помогла найти нас патрульныя машина. Нас снимают в разных видах для газет, берут интервью. Потом рассаживаемся за сдвинутыми вместе столами, начинается настоящая прессконференция. Гончаров трудится за переводчика. Мы кратко представляемся. Командор, как всегда, произносит речь о целях и задачах велопробега, призывая к миру и дружбе. Помошник мэра и местный шериф умело цитируют на память коран. Беседа длится часа два.

Собравшиеся турки, почти не слушая выступающих, весело переговариваются друг с другом. Я с сочувствием поглядываю на подъехавших коллег по команде. Мы-то хоть успели выпить немного чая, а им приходится сидеть после многокилометрового этапа по нелегкой дороге и такой жаре. Петров тихо дремлет, Сева Осипов тоже не выдерживает – достает складной нож с маленькими ножницами и начинает демонстративно стричь ногти. Наконец, конференция заканчивается, из здания выносят всем традиционный чай.

Потом едем в спорткомплекс, где есть и дом для гостей. Получаем помещение на восемь человек. Койки стоят здесь в два яруса. Оставив в комнате велосипеды и вещи, по приглашению шерифа, любезно взявшему над нами шефство, идем обедать в ресторан. Располагаемся за столиками у окна.

- Впервые в Турции вижу в ресторане женщин! – Кивая в сторону бара, толкает меня в бок Шклянник, - И бабенки, вроде ничего! С виду - вполне приличные!

- Не красавицы, но симпатяги! – Подтверждает Корягин. – Может, рискнешь пригласить?

- С нашими лирами здесь не разгуляешься, - смущенно отзывается Степа. – К тому же при таком сопровождающем.

- Да, делать нечего, - шутливо усмехается Филипенко. – Остается лишь смаковать чай и мечтать вприглядку!

Я смотрю на четырех девушек, сидящих за стойкой у бара напротив. Две в пестрых платках, две с распущенными гривами черных волос, девицы спокойно курят, попивая какой-то напиток из красивых серебристых кувшинов. Сквозь прозрачную сероватую ткань оконных занавксок можно наблюдать и за улицей. Та ярко раскрашена цветными рекламами и праздничными флагами. В зале звучит легкая музыка, певцы что-то поют по турецки. Официант-мужчина накрывает на стол: стелет белую полотняную скатерть, ставит в центре искуственные цветы, приносит кока-колу, чай, салат с кусочками лимонов, апельсинов и еще каких-то фруктов. Позже подает «Донер-Кебаб» - мясо, приготовленное на вращающемся шампуре.

Все необычайно вкусно. Впрочем, мне, съевшему утром только кусок хлеба с водой, поданные блюда кажутся царскими деликатесами. После ресторана нас катают по городу, знакомят с достопримечательностями. Под конец завозят в супермаркет, чтобы мы могли запастись продуктами на завтра. Я покупаю буханку хлеба за 700 лир и еще что-то. С любопытством разглядываю турецкие монеты с портретами Ататюрка – медные по 500 и светлосеребристые по 100 лир. Возвращаемся в спорткомплекс, тепло прощаемся с сопровождавшими нас турками, дарим им советские монетки и значки-сувениры. В номере на койке второго яруса я блаженно вытягиваюсь под довольно чистой простыней.

- Спать на верхнем ярусе мне не доводилось со времен последних армейских сборов, - устраиваясь на соседней койке, говорит Шклянник.

- А я за восемь лет обязаловки изрядно повалялся на нем и в ГДР, и в Польше, и в разных местах Союза, - тихо отзываюсь я.

- Не пойму - почему ты служил столько? – замечает лежащий на нижней койке Корягин. – Сверхсрочники и офицеры – дело понятное. Тем ведь платили. А ты-то был, кажется, просто сержантом срочной службы.

- Высококвалифицированная даровая рабсила, Боря, всегда кому-то полезна, - отзываюсь я. – Так что - год за лычки, год за птички, нас - авиамехаников не отпускали, как остальных. Пришлось в юные годы вдосталь повозится в моторной копоти.

- Сам виноват! – Усмехается бывший полковник. – Армия – дело серьезное! Нечего было в войну добровольничать!

- Заплатил сполна за свой патриотизм, - со вздохом соглашаюсь я. – В шестнадцать лет пошел дурак защищать родину.

- Да, с ней социалистической - нам здорово не повезло! – Смеется собеседник. – Теперь у нас опять строят прежний капитализм.

- Ладно, хлопцы, давайте-ка спать, - сонно бормочет Степа.

Между тем наши еще долго возятся внизу, занимаясь своими делами. Николай Иванович орудует иглой, зашивая суровой дратвой недавно заклееную трубку. Сева ставит спицы на заднее колесо велосипеда Алоиза и учит того устранять восьмерку. Командор с Гончаровым, готовя внизу постели, о чем-то беседуют в полголоса. Корягин и Шклянник начинают мирно похрапывать, под насмешливые ремарки бодрствующих еще коллег. Я поворачиваюсь на бок и, закрыв глаза, погружаюсь в сон.

Двадцатого мая утром в семь десять выезжаем вслед за полицейской машиной. Сева Осипов жалуется на горло, замотал шею платком, вид е него нездоровый. Советую ему пососать таблетки стрептоцита и на ходу поделать «симхасану» - позу сильного напряжения для горла. Дорога идет все время под уклон. Полицейская машина, проводив нас, возвращается в город. Шоссе ровное. Катимся с большой скоростью. Плавный спуск без крутых поворотов позволяет развивать до шестидесяти километров в час. Для тяжело груженных велосипедов это предел. Ветер свистит в ушах. Я озабоченно посматриваю на Севу, но тот пока держится молодцом. Одно за другим проезжаем два крупных горных озера.

- Водохранилище на Ефрате, - кивает на бирюзовую гладь Гончаров. – Кажется, где-то тут рядом возводили Корскую плотину.

- Неужели водоемы искусственные? – вслух удивляется Шклянник. – Красотища-то какая! Молодцы турки!

Впереди многокилометровый автодорожный мост через водохранилище. У спуска на мост – сторожевой пост, вооруженные автоматами часовые. Мы замедляем движение. Однако нас пропускают, не обращая особого внимания. Шоссе опять идет между гор. Вокруг хорошо обработанные поля. Минуем еще одно озеро. Незаметно отмахали километров семьдесят. Мы с Гончаровым несколько обогнали группу. Останавливаемся, чтобы дождаться остальных.

- Попробуй салат из акаций с зелеными абрикосами! – Георгий Федорович кладет в рот прозрачные бело-розовые лепестки цветущих акаций и продолговатые недозрелые плоды, сорванные с соседнего абрикосового дерева.

Я следую его примеру. То и другое оказывается вполне съедобно. Особенно зеленые абрикосы, намного терпкие и кисловатые на вкус.

- Чистая аскорбинка! Замечательно идет с чаем, но и так не плохо., - набивая карманы плодами, говорит Гончаров. – Когда путешествую в эту пору по Югу, то всегда пользуюсь придорожным кормом. Хотя, конечно, гораздо лучше брать зелень подальше от дорожных канцерогенов.

Его опыт кажется мне полезным. Я нарываю целую шапку крепких плодов и насыпаю их прозапас в один из пустых карманов велобаула. Через некоторое время подъезжают наши. Сзади всех плетется командор. Лицо его необычайно бледно. Соскочив с велосипеда Георгий Антонович вдруг сгибается в три погибели – его начинает сильно тошнить. Густая темно-бурая жидкость извергается из него, как из водопроводного крана. Все сочувственно толпятся вокруг, не зная чем помочь.

- Пищевое отравление, - с трудом ворочая языком, чуть слышно бормочет он. - После вчерашнего ресторана, Все утро мутит.

- С чего бы это? – Замечает Гончаров. – Ведь мяса вы не ели.

- Верно, с творога, - отзывается тот. – Им заменили мне мясное блюдо.

Едва держась на ногах, Красовский отходит под тень абрикосового дерева и обесселенно опускается на траву. Мы тоже ложимся, отдыхаем, в ожидании, когда он поднимется.

- Может – организовать попутку до города? – Спрашивает Шклянник. - Машину остановить не трудно!

Командор отрицательно качает головой. Все многозначительно переглядываются, понимая, что вряд ли он согласится на это. Спортивная честь – не позволяет. Пока что, лишь Алоиз и Степан решались пользоваться попутным транспортом на маршруте, да однажды, еще в Грузии, Николай Иванович с его непомерно высоким давлением. Ожидание затягивается минут на сорок. Несколько раз Георгий Антонович встает, подходит к велосипеду, но опять в изнеможении садится на траву. Его все еще продолжает мутить.

- Лучше согнуться, чем сломаться, - вздыхая с сочуствием тихо замечает Шклянник.

- Что одни считают твердостью характера, другие именуют упрямством, – чуть слышно отзывается Петров.

- Пора ехать! До города еще километров двадцать, - поднимаясь, решительно говорит наконец Гончаров. – Надо позаботиться о ночлеге.

- Может быть, мы поедем вперед вдвоем? – Предлагает Борис Корягин. – А остальные тронутся попозже.

- Конечно, езжайте! – Согласно машет рукой Красовский. – Да и все могут двигаться. Я немного еще отлежусь и догоню потихоньку.

Гончаров с Корягиным отъезжают. Минут через двадцать и другие трогаются в путь. Как лекарь, я не решаюсь бросить больного – остаюсь с ним. Растерянно думаю, как ему помочь. В случае отравления надо бы очитить кишечник. Но под рукой нет ни воды, ни клизмы. От энтеросептола он отказывается, а таблетки активированного угля не оказывают пока действия. Между тем солнце склоняется к горизонту. Ждать, когда стемнеет нет смысла. Ночевать у дороги опасно. Сняв основной груз с багажника командора, я увязываю его над своим велобаулом. Георгий Антонович кое-как садится на велосипед и мы медленно едем по шоссе, стараясь держаться поближе к обочине, чтоб не задели идущие сзади на большой скорости машины.

Дорога вскоре начинает идти в гору. Подъем не крутой, но и он оказывается не по силам Красовскому. Приходится большей частью идти пешком, ведя велосипеды за руль. Трижды еще моего пациента тошнит, выворачивая наизнанку. Все время он пьет воду и я вынужден то и дело заправлять его и свою фляжку водой, жестами выпрашивая ее у встречных автомобилистов. Мы проезжаем мимо полувоенного поселка, университетского типа. За ним нахадится аэродром. Там один за другим взлетают и садятся самолеты. По пути недалеко от шоссе часто виднеются сторожевые будки и попадаются огороженные забором из колючей проволоки площадки, похожие на подземные склады-хранилища. Часа через полтора въезжаем в город.

- Это Малатья – крупный областной центр, - тяжело дыша, говорит командор. – Надо добраться до мэрии.

Мэрия или «Беладья», как ее называют по турецки, оказывается на другом конце города. Долго едем-плетемся по довольно широким улицам. Наконец, к великой радости видим Осипова и Филипенко. Те сидят на лавке в тени недалеко от строющейся мечети. Подходим и садимся рядом. Вскоре туда же подезжают Шклянник и Петров.

- А где Гончаров и Корягин? – Спрашивает Георгий Антонович. – Вы нашли их?

- Мы уже виделись. Договорились ждать здесь. – Отвечает Филипенко. – Они пока ведут переговоры с властями.

Сидим еще около часа в ожидании известий от наших парламентеров. Вокруг буйно кипит вечерняя городская жизнь. Толпы мальчишек опасно крутятся рядом. Командор, чуть живой, дремлет, привалившись спиной к спинке лавки. Приходится караулить и его велосипед. Наконец, показываются Гончаров с Корягиным, с ними полицейская машина. Машут руками, чтобы ехали за ними. Едем по главному проспекту. Километрах в четырех от города нас размещают в гостинице, против огромного парка сельскохозяйственной техники. Десятки комбайнов, грузовиков, уборочных машин всевозможных типов, стоят там ровными рядами, сияя желтой, красной и голубой красками, как на образцовой выставке.

Четырехэтажное здание гостиницы оборудовано по европейски. Номера на два-три человека, с душем и туалетом, с привычными современными унитазами. Как лечащий врач я располагаюсь с командором в номере из двух комнат. Убеждаю его выпить хоть слабо разбавленной марганцовки, так как принимать таблеток он попрежнему не желает. Меня беспокоит его давление. Оно крайне низкое - 50 на 90. Живот продолжает его мучить. Одна надежда на отдых и сон. Из окна видна окраина города. Шести-семи этажные здания с большими балконами, с пестрыми лавками-магазинами внизу – все утопает в густой зелени молодых посадок. Смыв с себя под душем дорожную пыль, ложимся спать.

Утром мой пациент чувствует себя намного лучше. Все заглядывают к нам в номер, интересуются его здоровьем, выражают сочувствие. Шклянник своим прибором мерит командору давление. Сегодня оно почти в норме. Сворачивая измерительный инструмент, Степа пытается объяснить Красовскому, что в сложных походах иногда неизбежно приходится использовать попутный транспорт. Ясно, что он переживает еще за тот случай, когда, в подобной ситуации, сам воспользовался бензовозом. Степан немного наивен и простоват, но добр и отзывчив, за это все его любят. Мы с Красовским весело переглядываемся, когда за ним закрывается дверь.

- Боли в животе значительно уменьшились, - тихо произнисит Георгий Антонович. – Но временами еще сильно мутит. Не знаю выдержу ли дорогу!

- Примите хоть одну таблетку энтеросептола и пару активированного угля! – Настоятельно рекомендую я. – От этого еще никому не становилось хуже!

- Неужели нельзя без таблеток? – Морщится он. – Обычно я обхожусь без них.

- Конечно, можно просто сутки-двое поголодать, посидеть на одной воде, - замечаю я. – Однако в походе это не просто. Нужны силы, чтобы вертеть педали, да и без стрессов у нас - не обходится.

Командор хмуро кивает, потом, улыбнувшись, говорит:

- Хоть я и не йог, пожалуй, попробую поголодать сколько получится! Кстати, сегодня можно выехать и попозже. Гостиница превосходная. Думаю и все возражать не станут.

Пока он плещется под душем и старательно застирывает белье, я выхожу в коридор, откуда доносится музыка. В холе большой цветной телевизор. Перед центральным входом работает хорошо организованный буфет с горячим кофе и прохладительными напитками. Там толпятся рабочие и служащие. Слышно – как микроавтобусы подвозят из города шоферов, механиков, специалистов. В парке сельхозтехники начинается трудовой день. Из окон видны аккуратные зеленые газоны, на них крашенные грибки – лампы подсвета и искусственного полива. За ровными рядами машин – навесы, крытые мастерские, склады. Парк сельхозтехники поражает отличной планировкой и самым современным оборудованием, что заставляет меня еще раз подумать о Турции, как о стране удивительных контрастов.

В одиннадцатом часу трогаемся в путь. Чтобы попасть на трассу приходится пересекать почти весь город. Но улицы тут широкие, дороги ровные, едем без задержек. На тортуарах возле огромных машин-водовозов кое-где толпится народ. Видно с водой, как и во многих южных городах, здесь тоже туго. Часто можно видеть даже полицейских, идущих с пластиковыми канистрами разных форм и размеров. У одной из легковушек на обочине замечаю девочку лет восьми, достающую из багажника круглые прозрачные канистры. Издали они кажутся стеклянными. Среди потока машин много велосипедистов. Велосипеды все на толстенных шинах.

Молодые парни и детвора почти не считаются с правилами дорожного движения. Едут – как вздумается. Все время нахально крутятся вокруг нас. Мы с Гончаровым пытаемся, как можем, прикрывать больного еще Красовского, чтобы его не сбили. Как и в Элозиге, на улицах Малатьи встречается много женщин. Лица почти у всех открыты. Иногда вместо юбок у них необычайно живописные шаровары. Но вот город кончается, выезжаем на шоссе. Этап предстоит небольшой, всего километров шестьдесят, но есть перевал, говорят, не очень трудный.

Оба Георгия едут, как обычно, первыми. Я держусь следом. Вскоре на спуске нас обгоняют остальные. Командор еще очень слаб, едет тихо, с трудом крутит педали. Мы осторожно плетемся сзади. Справа впереди цветущая зеленая долина. Вдоль нее паралельно шоссе тянется железная дорога. По обе стороны вдали высятся горы. Их вершины совсем голые. На фоне серых скал яркая зелень долины кажется фантастической. Погода хмурится. Сквозь тяжелую пелену туч лишь изредка, на мгновение, проскальзывают солнечные лучи. Зато не жарко. У развилки дорог догоняем своих.

- Надо подумать – куда ехать, - говорит Красовский. – Как лучше добраться до Даганшехира?

- По карте не очень-то ясно, - отзывается Гончаров. – Попробую узнать поподробнее у местных жителей.

Он останавливает встречную повозку и распрашивает возницу-крестьянина. Тот показывает влево. Тут новое, только что проложенное шоссе. Машины по нему еще не ходят. Двигаемся дальше. Минуем несколько селений. Начинается сильный дождь с ветром. Мы поспешно надеваем ветровки. Георгий Антонович, второй день не бравший в рот ни крошки, зябко ежится, натягивая желто-красную непромокаемую накидку. С голыми ногами в велотуфлях и яркой блестящей накидке, длинный и тощий, как Дон-Кихот, он воистину являет собой живое воплощение рыцаря печального образа. Мы стараемся посильно помогать ему.

Гончаров решительно отбирает у него подстилку и сумку с инструментами, я – мешок с выстиранным, непросушенным бельем. К счастью, шоссе ровное без крутых подъемов и ветер по большей части дует в спину. Дождь то усиливается, то почти перестает и мы соответственно, то промокаем насквозь до нитки, то просыхаем под резкими порывами холодного горного ветра. Наши укатили далеко вперед, их давно уже не видно. Стараясь не обгонять командора, мы потихоньку движемся следом. Спускаясь с очередного пригорка, я замечаю у дома возле дороги составленные вместе велосипеды. Обогнавшие нас члены команды расположились там под крытым навесом, щелкая зубами от холода. Дождь давно кончился, а они мокрые – хоть выжимай.

- Глянь! Они, кажется, совсем сухие! – Трогая наши ветровки, удивленно разглядывает нас Борис Корягин.

- Если бы и вас так просифонило на ветру, и вы бы давно просохли! – Усмехается Гончаров.

Дальше едем, стараясь держаться вместе. Снова начинается сильный дождь. На окраине Даганшехира останавливаемся у продуктового магазина. Филипенко и Шклянник, пользуясь случаем, запасаются провизией. Мы переходим на другую сторону дороги, где под большим навесом перед лавкой-мастерской можно укрыться от ливня. Рядом стоит бензовоз. Сева Осипов выпрашивает у шофера пузырек масла для велосипедов. Переждав дождь, двигаемся к центру города, где находится муниципалитет.

Облачившись в парадные майки, подкатываем к небольшой четырехугольной площади, плотно окруженной магазинами с нарядными стеклянными витринами. Командор с Гончаровым отправляются искать мэра. Нас окружает толпа горожан. Откуда-то, из соседней лавченки, приносят чай, угощают, распрашивают. Многие неплохо изъясняются на немецком или английском языках. Вокруг полно детворы, но здесь она мирная, почти не мешает. Взрослые отгоняют чрезмерно назойливых. Вскоре нас приглашают в здание муниципалитета. Заводим велосипеды в холл, проходим через приемную в кабинет мэра.

Небольшой зал обставлен современной мебелью, удобными креслами, стены убраны деревянными панелями. Над широким письменным столом, как обычно, висит металлическая позолоченная маска Ататюрка. Падающие на нее из окон солнечные блики придают ей несколько свирепый и вместе с тем смешной вид. Мэр - немолодой полный мужчина, с крупными чертами лица и довольно густой шевелюрой, величественно восседает за столом, спокойно поглядывая на входящих вслед за нами журналистов и представителей местной интеллигенции. Гончаров работает за переводчика, рассказывая о миротворческих целях велопробега и представляя членов команды.

По указанию хозяина нас дважды потчуют крепким турецким чаем. Его развозит на передвижном столике молодой служащий с черными усиками. Традиционные стеклянные стаканчики с выгнутыми боками прикрыты металическими тарелочками, в них по паре кусочков сахара – так чай дольше сохраняется горячим. Мэр больше молчит, предоставляя журналистам свободу действий. Идет оживленная беседа. Каждый спрашивает - о чем хочет. О нас уже знают из газетных публикаций в Эрзеруме и других городах, где мы проезжали.

- Вы попали к нам очень кстати! – Громко заявляет один из журналистов. – Сегодня в Турции праздник национальных поэтов. Этот день отмечается даже Международной ассоциацией культуры ЮНЕСКО! Мы искренне рады возможности пообщаться с вами, нашими добрыми соседями! Ибо, как сказал в семнадцатом веке один великий поэт: «Какой прок от человека – ни мяса, ни костей, единственная польза – приятная беседа!»

Слышатся веселые возгласы, дружный смех. Собравшиеся наперебой цитируют афоризмы и высказывания древних мудрецов. К сожалению Гончаров успевает переводить лишь немногое. Но атмосфера самая теплая. Фотокорреспонденты просят нас встать рядом с мэром, щелкают своими камерами с искусственной подсветкой. Потом мы выходим на площадь сниматься с велосипедами. В завершение встречи нас приглашает к себе председатель местного спорт-клуба, приветливый турок, проявляющий к нам самое дружеское внимание.

По его совету, заносим велосипеды и баулы на третий этаж муниципалитета и оставляем их в недавно надстроенном колонном зале заседаний. Кресла там еще не расставлены и места хватает. К тому же здесь вещи никто не тронет, так как здание охраняется. Затем идем на другой конец площади, где раположена мастерская председателя спорт-клуба. Оказывается по профессии он портной-закройщик, кстати, один из лучших в городе, а спорт и общественная деятельность – его хобби.

Пошивочная мастерская состоит из нескольких больших комнат. Самая крупная – примерочная, где выставлены образцы предлагаемых костюмов из разных тканей по сезону; пара бюстов-манекенов, с одетыми на них пиджаками, и с огромным круглым столом в центре, заваленным журналами мод, на разных языках. Вторая комната – склад материалов и готовой продукции, ожидающей клиентов-заказчиков. Третья длинная комната – пошивочный цех со столом для раскройки тканей, гладильной доской, швейными машинками.

- Сколько стоит сделать у вас костюм? – Интересуется  через Гончарова Филипенко.

- Зависит от цены ткани, - улыбается мастер. – Обычно от полмиллиона до миллиона лир.

- Почти средний месячный заработок рабочего, - замечает Красовский. – У нас в Париже индивидуальный пошив на заказ, пожалуй, подороже.

Вскоре в мастерскую набивается человек тридцать народу. Друзья, знакомые, соседи, клиенты мастера. Все заходят запросто, кивают хозяину, иногда обнимаются с ним, здороваются с нами, рассаживаются, где могут. Дом этот, видно, пользуется у горожан популярностью. Наш приезд для небольшого провинциального городка – событие редкое. К тому же он совпал с днем праздника национальной поэзии. Хозяин, его сын и подмастерье организуют всем стулья и лавки. Многие и в глаза не видели русских. На столе появляются тарелки с печеньем и бутерброды. Из соседнего кафетерия приносят всем чай. Турки интересуются положением в Союзе, особенно в Закавказье. Мы едва успеваем отвечать на вопросы.

В отличае от беседы в кабинете у мэра, здесь нет журналистов и официальных чиновников. Разговор идет искренний, задушевный, затрагиваются и проблемы политики.

- Что вы думаете о войне и массовых бомбардировках Ирака? – Интересуется один из друзей хозяина дома.

- Все ли у вас в России – против Садама? – Спрашивает другой.

- А что скажете об Израиле и Палестине?

Мы отвечаем, как можем. Чтобы дать Гончарову отдохнуть от утомительных переводов, командор достает из кармана пару спортивных значков и торжественно вручает один из них мастеру, другой его сыну.

- Первая моя спортивная награда, - прикалывая себе значок на отварот пиджака, хохочет председатель спорт-клуба. – Теперь и мне придется участвовать в соревнованиях, чтобы поддержать честь города.

- Завтра же покупаю велосипед и начинаю тренироваться. – Подхватывает его сын. - К вашему почтенному возрасту, - он весело поворачивается к Николай Ивановичу. – Глядишь и из меня выйдет неплохой спортсмен!

Все шутливо поздравляют награжденных. Кто-то включает большой цветной телевизор, стоящий в углу на тумбочке. На экране - фильм на итальянском языке с титрами на английском. Но фильм мало кого интересует. Большинство предпочитает продолжать беседу. Мы спрашиваем – часто ли бывают у них туристы. Оказывается в прошлом году было много немцев и французов. Путешествуют обычно на машинах, реже на мотоциклах, главным образом молодежь.

Разговор затрагивает положение женщин. Узнаем, что демократические реформы Ататюрка постепенно и здесь приносят неплохие плоды. В селах, правда, еще довлеют отсталые традиции, кое-где даже носят паранджу, но в крупных городах идет быстрая эмансипация. Прекрасный пол участвует даже в управлении страной. Министры промышленности и права у них – женщины. Есть и председатели политических партий.

Рядом со мной сидит солидный турок - владелец соседнего магазинчика. Он бегло говорит по немецки. Несколько лет учился в Германии.

- Вы молодцы! Еще катаетесь на велосипедах. А я и на машине-то не решаюсь, - печально произносит он.

Моему собеседнику лет под сорок. А выглядит он вдвое старше. Узнав, что Петрову уже восемьдесят, он в искреннем изумлении качает головой.

- Почему у вас так много молодежи и почти не видно стариков? – спрашиваю я.

- Отличительная черта развивающихся стран, - отзывается он. – Сейчас дети не помеха, как раньше, когда их нечем было кормить.

- Имеются ли в Турции внутренние конфликты? Национальные проблемы? – Присоединяется к нашей беседе Борис Корягин, тоже неплохо знающий немецкий.

Как у вас в Закавказе – нет, конечно, - улыбается турок. – Мы все мусульмане, исповедуем ислам. Правда, среди курдов не только суниты. Но есть и шииты, однако мы и с ними стараемся не враждовать. По нашим законам все равны перед Аллахом. И язык у нас с курдами общий, отличается немного лишь писменность.

- А ограничений при переезде нет? – Интересуется Борис.

- Какие ограничения? – Пожимает плечами турок. – Деньги есть – живи, где хочешь

- И за границу можно поехать?

- Разумеется! Надо лишь получить паспорт.

- А так? Разве живете без паспортов? – Спрашиваю я.

- Вместо них у нас удостоверения. Там указана прописка и есть ли жена.

- Обязательно одна? – Смеется Корягин. – Или можно и больше?

- Тайно можно и больше. С согласия имама, - кивает торговец. – Официально их, впрочем, не регистрируют. Это у богатых арабов по четыре жены в доме.

- Как же с преступниками? Если без паспортов. С кого, например, взыскивать алименты?

- В этих случаях на человека заводят досье в полиции. Тогда от закона не скроешься, - серьезно произносит собеседник.

После бесед и задушевных разговоров в пошивочной мастерской, председатель спорт-клуба и его друзья приглашают нас вместе пообедать в Центральном ресторане. Мы охотно соглашаемся. Ресторан находится на той же площади, над одним из больших магазинов. Зал просторный с высоченными окнами, часть их приоткрыта и занавешена прозрачной кисеей от мух. Официанты в светлых костюмах с черными галстуками-бабочками, как у артистов. Перед каждым клиентом блестящий столовый набор, накрахмаленная салфетка конусом, сверкающие чистотой фужеры.

Я с любопытством озираюсь вокруг, готовясь продолжить знакомство с оригинальной турецкой кухней. В то же время – озабоченно посматриваю на командора, которому настойчиво рекомендовал воздержание. Устоит ли мой пациент от очередного соблазна. Между тем на столе начинают появляться восточные яства: йогурт, вода-айран, шербет, чай, сладкая молочная смесь «Сютлач», несколько видов желе с фруктами, потом приносят «Чароу» – суп без мяса, «Шурпу» с чечевицей, «Мержимак» - заливную рыбу и разные экзотические блюда, названия которых не запечатлеваются в памяти.

За исключением бедняги Красовского, все от души предаются гурманству, смакуя великолепные шедевры кулинарного искусства. За столом царит атмосфера благоденствия и неги, особенно приятная после напряженных трудов нелегкого похода. Покончив с вкуснейшим обедом-ужином, мы сердечно благодарим своих турецких друзей, говорим официантам заветное «тэшикюрлер» – спасибо и отправляемся на отдых в колонный зал муниципалитета, где оставили велосипеды.

Здание мэрии уже опустело. Чиновный люд разошелся по домам, лишь внизу дежурит охранник. Филипенко, Осипов и Шклянник идут спать в ближайший отель, решив лишний раз понежится на гостиничных койках. Остальные располагаемся в зале заседаний. Ночь проходит нормально. Впервые на турецкой земле нас не будят вездесущие громоподобные радио-призывы к молитве. Светский образ жизни и здравый смысл заметно потеснили здесь неудобную историческую традицию. Почти все мы не плохо высыпаемся. Только Красовский попрежнему мучается животом. Посещение ресторана, как я и опасался, не очень-то пошло ему на пользу.

К тому же утром командор не может обойтись без кофе и меда. В результате - приходится снова потчивать его энтеросептолом и активированным углем. Подкачав колеса велосипедов и сердечно распрощавшись с новыми турецкими друзьями, мы покидаем гостеприимный Догеншехир. Впереди по маршруту – Гельбаши. Прилив бодрости, после хорошего отдыха, наполняет меня энергией. Я ловлю себя на том, что потихоньку начинаю напевать бравурные марши и популярные немецкие песенки, почему-то застрявший в памяти еще в юные годы, со времен службы в окупационных войсках в Германии. Единственное, что несколько омрачает безмятежное настроение – состояние Георгия Антоновича.

Тот едва держится в седле и буквально тает на глазах, все больше напоминая высохшую, пожелтевшую мумию. Прежде стройный и худощавый, как юноша, командор потерял за три дня по меньшей мере килограмм десять и превратился в форменный скелет, слегка обтянутый дряблой кожей. «Уж не рак ли? – невольно возникают в мозгу крамольные мысли.» Но я тотчас гоню их прочь, твердо убежденный в том, что, пока у человека нормально работают мозги и воля крепко держит под контролем чувства, он способен преодолеть любые напасти. Многолетняя практика йоги и опыт народного целительства прочно закрепили это в моем сознании. Мы с Гончаровым продолжаем везти большую часть поклажи больного, почти насильно отняв ее у строптивого, несговорчивого хозяина.

Красовский все больше поражает меня. Этот потомственно изнеженный барчук, из дворянского рода белых эмигрантов, к которым я, с детства привык питать лишь жалость и презрение, держит себя поистине молодцом. Он, стонет и мечется во сне, но, проснувшись, никогда не жалуется и, обильно обливаясь потом даже на самых легких подъемах, продолжает упорно крутить педали. В крепости духа ему не откажешь. Желая хоть как-то поддержать силы своего необычного пациента, я уговариваю его принять оставшуюся пару круглых пачек с таблетками аскорбинки, которые можно сосать на ходу, не боясь, что они отрицательно подействуют на желудок.

К счастью погода превосходная, шоссе пока ровное. Правда, мне приходится опять плестись в хвосте группы, прикрывая больного. Постепенно дорога начинает идти на подъем. Впереди крутой серпантин. Только сильный ветер, дующий в спину, позволяет не слезать с велосипедов. Незаметно мы добираемся до перевала. Отметка показывает 1510 метров. На спуске ветер бьет сбоку. Настоящий ураган, того и гляди сметет с горы в пропасть. Невольно слезаем с машин и, отворачиваясь от резких порывов, бредем пешком. Наконец можно снова воспользоваться велосипедом.

Внезапно из ворот, расположенной недалеко от дороги усадьбы, выскакивают три овчарки и с лаем несутся в нашу сторону. Красовский делает отчаянные усилия, пытаясь догнать группу, но это ему не удается. Я слезаю с велосипеда, чтобы остановить псов. Сбросив велобаул, приподнимаю машину и отмахиваюсь ей от наседающих собак. Те, грозно рыча и угрожающе скаля зубы, пытаются зайти сзада. На выручку приходит Гончаров. Подняв, как и я, велосипед, он идет прямо на них. Видя, что я не один, собаки отступают к своей усадьбе. Отдышавшись мы молча продолжаем путь.

Дорога идет под гору. Подгоняемые ветром, мы проносимся через Эркенек – крупное селение, вытянувшееся вдоль шоссе у подножия горы. Впереди редкое по красоте ущелье. Вокруг громоздятся зеленые скалы. Внизу по каменистому руслу бурно катит мутные волны большая желто-коричневая река. Дорога вновь резкими уступами идет на подъем. Справа крутой обрыв метров в пятьсот. Слева, прямо над головой, нависает почти километровая стена горы. Вершины за утесами не видно. С трудом, выбиваясь из последних сил, преодолеваем второй перевал. С удивлением смотрю на командора – мокрый от пота, с бледным посеревшим лицом, он упрямо продолжает движение.

Дальше километров сорок идет довольно удобный, пологий спуск. Несемся вниз с большой скоростью. Даже Георгий Антонович редко пользуется теперь тормозами, стремясь не слишком отставать от группы. После очередного поворота, въезжаем в полукруглую темную дыру тунеля, уходящего прямо под высоченную гору. Хорошо хоть нет встречных машин. С потолка тунеля тускло светят электролампы, позволяя придерживаться правой стороны проезда. Но вот впереди снова сияет солнце. Выбравшись их тунеля, мы попадаем как буд-то совсем в иную страну. Ландшафт опять резко изменился, Необычного вида, приземистые длинноигольчатые сосны, каких не было до сих пор, тянутся вдоль обеих сторон дороги. Огромный сосновый бор на фоне темнозеленых скал простирается до самого горизонта. На обочинах шоссе в полуоткрытых навесах-шалашах турки продают спелую клубнику.

- Южная Анатолия! Здесь как раз граница, - говорит Гончаров. – На той стороне за тунелем – Восточная Турция! А здесь уже округ Адылман. Скоро будет город Гельбаши.

Сделав небольшой привал, мы пускаемся снова в путь и скоро подъезжаем к реке Текса. Через час движения вдоль ее берега, подкатываем к городской окраине. У открытого придорожного кафе переодеваемся в парадные майки. Хозяин кафе, вероятно, узнавший нас по газетным публикациям, машет рукой, кричит по немецки, зазывая на чай, говорит – будет рад принять таких гостей бесплатно. Я вопросительно смотрю на командора. Но тот отрицательно качает головой. Поблагодарив за приглашение, спрашиваем – как проехать к мэрии.

Вот и здание муниципалитета. Мэра на месте нет. Тот оказывается уехал по делам куда-то в Австрию. Полицейские чиновники угощают чаем, говорят, что вот-вот должен подойти помошник уважаемого «Башка», так они называют мэра. Вскоре приходит заместитель мэра, усатый, решительного вида турок в светло-сером костюме. Приглашает нас в приемную. Здание муниципалитета да и приемный кабинет здесь поскромнее чем в Даганшекире, да и сам городок значительно меньше. Дома в основном двух-трех этажные. Располагаемся на диване и нескольких стульях, стоящих вдоль стен.

- Как понравились наши края в этом районе Турции? – После взаимных представлений, интересуется хозяин, предварительно распорядившись, чтобы организовали чай. – На этой стороне тунеля климат гораздо мягче, чем за горой. И растительность тут совсем другая – куда более южная.

Мы не скрываем, как были поражены столь внезапной переменой ландшафта, и расспрашиваем его о Гельбаши и окрестностях. Узнаем много интересного. В городке всего 33 тысячи жителей. Он начал расти после прокладки тунеля. Уже удалось снабдить его достаточным количеством питьевой воды, но современная канализация только еще прокладывается. Район в основном сельскохозяйственный. Выращиваются главным образом виноград, фисташки, арахис. Вокруг много гор, плодородной земли мало. Часть людей вынуждена уезжать на заработки.

Пока помошник мэра рассказывает, входит турок в полуюбке-полуштанах, приносит всем  чай, с кусочками сахара на блюдечках. Усач продолжает отвечать на вопросы, много говорит о проблемах культуры и воспитании детей. Своих у него четверо. Все учатся. Профессию можно преобрести в профцентрах, которые есть в каждом крупном селенье. В завершение беседы он дает указание одному из полицейских проводить нас на отдых в соседнюю школу. Там мы отлично высыпаемся в актовом зале на столах, покрытых светлым пластиком.

Утром на другой день трогаемся в путь пораньше. Живот у командора уже почти в порядке, но он продолжает еще голодание, довольствуясь чаем и аскорбинкой. Трудности похода начинают сказываться на всех. Большинство команды явно нездоровы. Кроме Петрова, с его скачущим порой, непомерно высоким давлением, Шклянника, с вечно расстроенным желудком, и Осипова, постоянно страдающего горлом, появляется еще один больной. Острые рези в кишечнике обнаруживаются у Филипенко. Накануне он покупал у турок клубнику и, вероятно, объелся недостаточно вымотой ягодой. Предлагаю ему пару таблеток угля и энтеросептол. Алоиз Алоизович послушно глотает лекарство. Однако это помогает мало.

- Нельзя ли чего посущественней? – Просит он. – Чтобы сразу остановить болезнь!

Подумав, даю ему несколько сильнодействующих таблеток антибиотиков, советуя принимать их по две через час, пока не пройдут рези.

- Главное ничего не ешь! Попостись, хотя бы сутки, - говорю я.

Гончаров, слушая мои наставления, с сомнением покачивает головой.

- Антибиотики обычно употребляются полностью, сколько положено на курс, - неожиданно заявляет он. – А так по частям от них лишь вред. Особенно на пустой желудок.

Я не спорю, зная, что жена Георгия Федоровича опытный врач и сам он неплохо разбирается в медицине. Но обясняю пациенту, что в данной ситуации неизвестно, что быстрей даст лечебный эффект. Тяжелая физическая нагрузка похода тоже ведь своеобразное лекарство. Мы продолжаем езду. Ровная дорога идет под уклон, позволяя держать приличную скорость. По обе стороны шоссе растут крупные деревья с сочными маслянистыми листьями. Это фисташковые посадки. Сады простираются на много километров. Грунт под деревьями буро-коричневого цвета, жирный каменистый суглинок. Зеленые горы на горизонте больше похожи на холмистые пригорки. Только позади нас кое-где еще виднеются высокие заснеженные пики. Шклянник и Гончаров останавливаются фотографировать последние снежные вершины.

- Дальше их явно не будет, - щелкая затвором аппарата, говорит Георгий Федорович. – Теперь мы поедем прямо на юг!

Вдоль дороги иногда попадаются участки, засеянные пшеницей с примесью овса. Вместо привычных синеглазых васильков среди золота колосьев виднеются красно-пунцовые россыпи маков. Во многих местах громоздятся горками кучи из корней деревьев. Видно - недавно здесь шла раскорчевка новых площадей под пашню. В селеньях поражает обилие детворы. Даже совсем маленькие мальчишки одеты почему-то в пиджаки, как и взрослые. Вместо оград и деревянных заборов вокруг усадеб и домов невысокие каменные стенки. Изредка с металлическими воротами-калитками.

Незаметно добираемся до следующего города. Сидим у въезда с красочной вывеской-указателем «Пазарджик». Расположившись на камнях, поджидаем отставших Севу и Алоиза. Крупных зданий отсюда пока не видно. Вдали полулысые скалистые холмы, заросшие мелким кустарником. Над ними высятся ажурные мачты-столбы электропередач. Местные мужчины ходят в смешных штанах с мошенкой, свисающае сзади до колен. По шоссе снует множество автомобилей, небольших тракторов, повозок, запряженных лошадьми или осликами. Недалеко от нас чинят одну из улиц современные асфальтоугладчики и другие дорожные машины. У лошадей, как обычно в турецких городах, под хвостом подвязаны мешочки, поэтому валяющегося на дорогах навоза не видно, все экономно идет на удобрение полей.

Разговариваю по французски с молодым турком из соседнего дома. Недавно тот был в Швейцарии, говорит почти бегло гораздо лучше меня. Предлагает угостить нас всех чаем. Мы не отказываемся. Подходят его дядя и младший брат. Знакомимся. Турки очень любезны и любопытны. Оказывается мой собеседник изучает и русский. Умеет уже считать до десяти и знает полсотни ходячих выражений. Парень занимался также и эсперанто, он рад, что встретил во мне родственную душу лингвиста-полиглота. Мы беседуем о разных вещах. Один из соседей выносит блюдо с какими-то незнакомыми фруктами. Плоды помельче хурмы с четырмя косточками, очень сладкие и совсем не вяжущие на вкус. Мы с удовольствием пробуем угощение. Наконец подъезжают отставшие Сева и Алоиз.

Едем в центр города к мэрии. Георгии долго ведут переговоры в муниципалитете. Вернувшись, объясняют сложную обстановку.

- В городе неспокойно, - говорит командор. – Власти опасаются акций со стороны курдов-террористов.

- Они настойчиво предлагают доставить нас автобусом в Газиантеп в семидесяти километрах к югу, - хмуро добавляет Гончаров. – Там порядка побольше!

- Так в чем же дело? – простодушно спрашивает Шклянник.

- Это значит, что не всю Турцию мы пересечем на велосипедах, - недовольно отзывается Красовский.

- Но не по нашей вине! – Замечает Филипенко.

- К сожалению, тут вы правы! – Соглашается командор.

Вскоре к зданию мэрии подкатывает серый автобус. Мы садимся в машину с баулами и велосипедами и мчим по шоссе на юг. Вокруг живописная зеленая долина, на горизонте сравнительно низкие скалистые горы. Вдали у их подножия маячат многочисленные трубы огромных заводов. Видно, там промышленная зона. Расспрашиваем сопровождающего нас вооруженного автоматом полисмена о террористах. Действительно ли имеется такая опастность? Тот, мрачно усмехаясь, показывает пулевые пробоины в стеклах и боковинах автобуса. Оказывается - и здесь не мало враждующих партий и нередко в ход идет оружие.

Часа за полтора добираемся до Газиантепа. Это крупный промышленный центр. В нем больше полмиллиона жителей. Улицы поражают чисто европейским видом. Шести-семи этажные здания, с огромными балконами, с баками для подогрева воды и улавливающими  солнечную энергию электробатареями на крышах. Дома все разных конструкций и яркой желто-серой раскраски. В центре города есть и старинные здания, но все в хорошем состоянии и производят самое приятное впечатление.

Подъезжаем к мэрии, выгружаем велосипеды, оставляем их внизу у лестници, под присмотром охранника. Нас ведут на третий этаж в полицейское управление, угощают кофе. Потом спускаемся на второй этаж, где нас принимает один из чиновников мэрии, человек средних лет – вполне европейского вида. Он отпускает шофера автобуса и сопровождающего  нас полицейского. Начинаются официальные переговоры, представления. Принимающий нас чиновник не плохо говорит по немецки, но так как в кабинете сидит еще несколько турок, представляющих общественность, он переводит свою речь для них, а Гончаров дублирует его высказывания на русский. Несколько раз переговоры-конференция прерываются из-за телефонных звонков.

- Я должен извиниться перед вами за своих коллег в Пазарджике, - говорит представитель мэрии. - Они не могли принять вас. Там были инциденты с национал-анархистами – возможны с их стороны новые провокации. Кстати, в Калькуте два дня назад убит бомбой Раджив Ганди!

Разговор об Индии вызывает общее оживление. Филипенко, работавший там много лет, рассказывает о своих встречах с Индирой Ганди и с семьей Рерихов. Потом Гончаров говорит о прошлогоднем велопробеге во Францию и приеме в Елиссейском дворце, где группу Красовского принимал президент Миттеран. Однако два горных перевала, долгие ожидания на городских улицах и поездка в автобусе всех утомили до предела. Петров и Осипов уже дремлют, слегка покачиваясь на своих стульях. Шклянник, уронив на пол белую шапочку, явно спит, опираясь на стоящий рядом телевизор. Корягин то и дело толкает его в бок, опасаясь как бы он не завалил полированную тумбу с телевизором.

Представитель мэрии, видя, что многие из нас с трудом борются со сном, вежливо предлогает чай и дарит красочные значки с эмблемой города. Красовский в ответ вручает ему наши спортивные значки-сувениры и дает адрес СКЗМ в Москве. Нам обещают хороший отель за счет мэрии. Один из сотрудников провожает нас через улицу до гостиницы. Все рады, что можно наконец расслабиться. До последней остановки у границы с Сирией всего около 60 километров по ровной дороге.Это легко даже для тех из нас, кто чувствует себя совсем нездоровым.

Утром 24 мая, нормально выспавшись, заходим в мэрию прощаться. Полицейские встречают нас как своих – ведут в столовую завтракать. Обмениваемся адресами. Недавно здесь побывала делегация народных искусств из Азербайджана. Турки тепло вспоминают о ней, жалеют о военных конфликтах в Нагорном Карабахе. После завтрака приходят репортеры. Нас снимают для телевизионной программы. Ездим по центральной площади, потом вдоль одной из живописных улиц. Около часа торчим у городского банка, где Красовскому разменивают его чеки на ходовую валюту.

Окружив нас плотным кольцом, местные жители расспрашивают о путешествии, о Горбачеве и положении в России. Народ здесь значительно культурней, чем в горной Анатолии. Даже мальчишки не так назойливы – не лезут без спроса к машинам. Наконец появляется командор. Можно ехать. Трогаемся за машиной сопровождения по дороге, ведущей на юг. Выехав за город, полицейские прощаются и поворачивают назад. Шоссе идет большей частью вниз, лишь изредка преодолеваем небольшие подъемы. Быстро мчимся мимо необозримых полей. Чувствуем себя почти как в России.

Огромные участки засеяны пшеницей или овсом. Реже встречаются ровные посадки фруктовых деревьев. Дальше идут луковые плантации, посадки маслин, фисташковых деревьев, виноградники. Лишь на вершинах далеких холмов виднеются пустые скалистые залысины. Километров тридцать проезжаем без остановок. Вокруг живописные виды. Иногда попадаются крестьяне, обрабатывающие поля. То там, то здесь виднеется десяток косцов. Машин на уборке нет. Километров за десять до приграничного городка Килиса у командора спускает заднее колесо. Несколько раз принимаемся поочередно подкачивать – не помогает.

- Надо менять камеру! – говорит Гончаров. – Думаю, не держит старая заплата.

Его диагноз оправдывается. К счатью, у Красовского есть запаска. Поставив ее, въезжаем в последний турецкий город. Переодеваемся, добираемся до мэрии. Останавливаемся на центральной площади, похожей на привокзальную. Вооружившись бумагами, командор с Гончаровым идут хлопотать. Стоим ждем их, гадая скоро ли выйдут. Вокруг толчея. Репродуктор что-то верещит, добавляя хрипловатую гамму к городскому шуму. По центральной улице течет беспрерывный поток машин, мотоциклов, велосипедистов. Реже – повозки, запряженные лошадьми. На тротуарах много ленивых тощих сабак. Я с любопытством разглядываю снующую вокруг публику.

Рядом довольный, повеселевший Шклянник. Ему удалось продать свои наручные часы за десять тысяч турецких лир. Это пятнадцать буханок хлеба. Степа рад, удовлетворив свой торговый зуд. Внезапно из-за угла выезжают два мальчишки, сидящие на одном осле, между ними на седле большие бидоны, то ли с водой, то ли с молоком. Картина необычная. Шклянник хватается за фотоаппарат, спешит сфотографировать характерный кадр. Вскоре из мэрии появляются Георгии. Их лица сияют.

- Все – «О – кей!» Обещают обмен денег, спорт зал с матрасами и даже кормление! – Бодро объявляет Гончаров.

- Возможно завтра получим и визы, - кивает командор.

Мы весело садимся на велосипеды и едем километра три за полицейской машиной до стадиона. Там располагаемся в большом спортзале. Принимаем душ и на рафике нас отвозят в центр города в ресторан. Турецкая кухня оставляет у меня самые радужные воспоминания. Правда, перцу в блюдах могло бы быть и поменьше. Но в целом она приемлема даже для привередливых йогов. Нам подают обычный местный ужин: фаршированный перец с рисом, пару кружков фаршированного мяса, баклажан с перцем, отдельно в жестяном блюде резанный огурец с кислым молоком, салат в металлической тарелке, вода с лимоном в бутылочке и в довершение два стаканчика чаю, как в Азербайджане. Ужин очень сытный, но чувствуется после него легко.

Потом нас катают по городу, где имеются и бедные кварталы, мало чем отличающиеся от наших промышленных районов на юге. Перед сном я успеваю еще постирать парадную майку и, повесив ее сушить на шведской стенке зала, ложусь спать. Утром просыпаемся все в отличном расположении духа.

- Сегодня последний день в Турции, друзья! – Весело объявляет Красовский. – Мы договорились - нас должны показывать по местному телевизору.

- Не забудьте избавиться от турецких лир, - советует опытный в финанвовых делах Филипенко.- В Сирии меняют лишь доллары.

- А как насчет виз? – Озабоченно спрашивает Осипов.

- Их пока нет, но обещают пустить и так, - отвечает Гончаров. – На границу должен подъехать наш представитель из консульства.

Кипятим в кружках воду, пьем вместо чая. Я окидываю беглым взглядом своих пациентов. Алоиз, страдавший недавно желудком, пошел на поправку, Степан тоже выглядит не плохо, хотя частенько жалуется и ищет в себе болезни. Николай Иванович почти перестал мерить давление. Гончаров забыл о сердечной мышце. Осипов снял наконец шарф с горла, а Корягин повязку с ноги, куда укусила собака. Даже командор чувствует себя намного лучше, несмотря на то, что потерял 12 килограмм и смотрится настоящим кащеем.

Борис Корягин, учитывая важность момента – предстоящий переход в Сирию, вооружается ножницами, бритвой и приводит в порядок наши отросшие бороды и прически. Работает на совесть, как подлинный тупейный художник. Сам он, единственный из нас, едет без бороды, так как она у него почти не растет. Борис добродушно объясняет это своим полутатарским происхождением. По указанию командора все меняют на штоках треугольные флажки. Старые изрядно потрепались и потеряли свой вид. Оставив велосипеды с баулами в спортзале, едем на полицейском автобусе в банк менять деньги.

Окраина Килиса радует глаз аккуратными двухэтажными котеджами. За домами виднеются виноградники, сливовые посадки, на горизонте зеленые холмы. Все засажено, лысых мест нет. Отдельные садоводы, в основном женщины, копошатся в садах. Между сливовых деревьев все тщательно взрыхлено, рядками лежит солома с удобрениями. В пограничном банке, банковский служащий меняет нам оставшиеся турецкие лиры на доллары. Вернувшись в спортзал, упаковываем велобаулы. На оставшуюся мелочь покупаю в соседнем ларьке пару буханок хлеба и пучек чеснока. За машиной сопровождения едем к границе. Там стоит несколько больших автобусов с туристами, в белых восточных одеждах, и десятка два легковых машин.

Сопровождающий нас капитан-турок о чем-то договаривается с сирийскими пограничниками. Гончаров смотрит на указатель километрожа на руле своего велосипеда и громко объявляет.

- От Баку накрутили больше двух с половиной тысяч! Половина маршрута, можно считать – пройдена!

- Бог даст – одолеем и вторую! – Весело отзывается Корягин. – Лишь бы пустили дальше!

- Хорошо, что успели добраться до границы в срок, - замечает командор. – Сегодня кончается моя турецкая виза. Если задержат до завтра – придется платить штраф франками.

- Не должны задержать, - говорит Гончаров. – Капитан договорился с сирийцами, чтобы те связались с нашим посольством в Дамаске.

Действительно, провожающий нас турок вскоре машет рукой и мы подъезжаем к двухэтажному зданию контрольно-пропускного пункта. Капитан прощается с нами, пожимая всем руки. Желает доброго пути. Мы переходим на сирийскую территорию.

 

ДРУЖЕСТВЕННАЯ СИРИЯ

 

Оставив велосипеды у стены, заходим в небольшой зал ожидания. Комендант, с двумя большими звездами на черных погонах, побеседовав по французски с Георгием Антоновичем, забирает его папку с бумагами и уходит в свой кабинет. Через некоторое время нам дают чай с мятой, очень светлый и ароматный, в маленьких, как рюмки, стаканчиках.

- Долго ли нас продержат? – Озабоченно говорит Филипенко. – По графику сегодня предстоит еще пройти километров семьдесят.

- Гор здесь поменьше, чем в Турции, - замечает Корягин. – И дороги, наверно, есть не плохие. На каком только языке будем объясняться с арабами?

- Наконец-то я отмучился – отдохну от турецкого! – Вздыхает Гончаров. – Быть здесь толмачем – доля не легкая. Теперь уж обходитесь английским или французским.

- От имени всех – благодарю вас за труд переводчика! – Пожимает ему руку командор. – Вряд ли без вашей помощи мы прошли бы Турцию столь успешно. Языковое обеспечение было отличным.

- Еще месяц путешествовать до Александрии! – Мечтательно произносит Осипов. – Лишь бы пускали через границы.

- К вечеру надо добраться до Алепо, - отзывается Шклянник. – Как-то нас примут там.

- А я мечтаю о Ниле! Плотину бы посмотреть и крокодилов! – Поглаживая свою толстовскую бороду, негромко заявляет Петров.

- Ну, последнее легче всего! – Хохочет Корягин. – Достаточно тебе взглянуть на себя в зеркало!

Обмениваясь шутками мы долго еще весело болтаем на разные темы. Но вот офицер-сириец приглашает нас на второй этаж в свой кабинет. Поднимаемся и заходим за ним в открытую дверь. Первое, что бросается тут в глаза – три изображения сирийского президента Асада: огромный портрет маслом, висящий на стене, портрет поменьше на столе в рамке, и гипсовый бюст под бронзу на высокой тумбе-подставке за телевизором. Рассаживаемся на мягких стульях. Сириец минут десять говорит о чем-то по телефону, видно, наводит о нас справки. Потом интересуется у Георгия Антоновича – действительно ли он из Парижа. Командор достает свою газету – объясняет, что является ее издателем и работает журналистом. Снова следуют телефонные переговоры. Мы терпеливо ждем.

- Не заставят ли нас оплачивать визу? – Тихо спрашивает у Гончарова Петров.

- Не думаю, - отзывается тот, пожимая плечами. – Представитель консульства обещал посодействовать.

Деньги – больное место Николай Ивановича. Бывший чемпион намерен приобрести, после возвращения из похода, мотоцикл самой лучшей марки. Дома, по его словам, у него большой гараж и десяток мотоциклов, есть и «Харлей» и «Судзуки», но он хочет иметь и последние современные модели, чтобы своим ходом с ветерком гонять из Питера в Москву и по другим местам, где его еще хорошо помнят. В дверях кабинета с услужливым видом стоит солдат деньщик. Рядом столик на колесах с графином воды и стаканом. Филипенко показывает на стакан и солдат, наполнив его, подает ему. Отпив половину, Алоиз жестом посылает деньщика вылить остаток, чтобы освободить стакан.

Бесцеремонность коллеги несколько шокирует меня. Но солдат, вероятно, привык к подобному обращению, он приносит чистые пустые стаканы и взглядом спрашивает – будем ли пить и мы. Корягин и Шклянник дружно кивают. Один за другим мы пьем воду. Лишь Сева и оба Георгия отказываются, зато Николай Иваныч с удовольствием осушает целых два.

- На сколько дней вы предполагаете задержаться в Алепо? – Интересуется офицер.

- Пожалуй, одного-двух дней будет достаточно, - подумав, говорит командор.

Я украдкой разглядываю сирийского коменданта. Смуглое от загара лицо, светло-бежевый костюм с белым ремнем и яркими черными погонами хорошо облегают его стройную фигуру. Видно сшит костюм по заказу отличным мастером. На столе перед офицером огромные сиреневые и красные розы. В кадке у окна дерево с нежно-лиловыми лепестками и яркой зеленой листвой. На столиках в углах комнаты большие корзины искусственных цветов, кажутся нелепыми на таком фоне, как и портреты президента в этой уютной, светлой комнате с современным кондиционером. Смотрю на часы – уже третий час.

Чувствую сосущую пустоту в желудке. Вспоминаю, что со вчерашнего дня ничего не ел. В походе, когда крутишь педали, ощущение голода менее заметно. Точно догадавшись о нашем состоянии, офицер что-то говорит солдату по арабски. Тот исчезает и через минуту возвращается с большим блюдом, на котором лежат толстые конфеты-шоколадки в красочной полупрозрачной обертке. Солдат дважды обходит нас, пока на блюде не остается конфет. Подкрепившись шоколадками, мы веселеем. Ожидание не кажется уже столь тягостным. Разговор оживляется. Комендант-сириец рассказывает о себе.

Ему двадцать восемь лет, в должности коменданта служит уже почти три года. Родом из многодетной семьи, с трудом удалось получить образование. Если бы не военная карьера, стал бы филологом, потому что любит изучать разные языки. Незаметно проходит еще час. Наконец в кабинет входит высокого роста офицер с тремя звездами на погонах, с ним человек пять штатских – представители властей и секретарь нашего консульства в Алепо.

- Пахомов Михаил Валентинович, - представляется секретарь, пожимая нам руки. – Извините, что заставили вас ждать, но зато теперь все согласовано. Сирийская сторона готова оказать самый теплый прием.

Михаил Валентинович знакомит нас с председателем Алепского спортклуба, двумя его активистами и офицером, выделенным для сопровождения. Деньщик коменданта приносит еще шоколадок и ароматный чай в стаканчиках. Мы благодарим за заботу и прощаемся с дружелюбным комендантом. Оказывается во дворе нас ждут автобус, пикап. машина сопровождения и два мотоциклиста-полицейских  в светло-желтой портупее.

- Уже пятый час. До темноты вам своим ходом все равно не добраться, - говорит секретарь. – Так что – грузите велосипеды в пикап, и часть пути проедете на автобусе, чтобы прибыть в Алепо засветло, когда вас ждут в городе.

Мы грузим велосипеды с баулами на пикап, садимся в автобус и под вой сирен, которыми снабжены оба мотоцикла и машина сопровождения, мчимся по дорогам дружественной Сирии. В пути проводим небольшое совещание. Договариваемся использовать резервный день у моря в Латакье. Об Алепо ни у кого нет ни малейшего представления.

- Расскажите нам, пожалуйста, вкратце о городе! – Просит командор секретаря из консульства.

- Алепо – бывшая столица Сирии, - охотно отвечает тот. – Теперь-то столица в Дамаске, но и этот город продолжает быстро расти. В нем около трех миллионов жителей и крупнейшие промышленные предприятия. Многие из них создавались с нашей помощью и на них работало немало советских специалистов. Алепское консульство обслуживает две трети Сирии. Дамаск, конечно, покрупней и лучше обустроен. Это вполне современный европейский город. Но Алепо – промышленный центр и подлинное, традиционное сердце страны.

Я с любопытством смотрю вокруг, стараясь запечатлеть в памяти свои первые впечатления о древней Сирии, с историей которой знаком еще по школьным учебникам. Наш маленький кортеж с треском мотоциклов, под громкие завывания полицейских сирен, с шумом проносится по сельским поселкам. Небольшие домишки из камня и глины, с плоскими крышами и крохотными приусадебными участками, огороженными невысокими каменными стенками, почти такие же как у нас в среднеазиатских республиках, выглядят значительно беднее, чем в соседней Турции. Почти все взрослые жители с головы до пят одеты в длинные белые одежды. Лишь черноволосые юркие мальчишки порой щеголяют смуглыми, бронзовыми телами, едва прикрытыми драными рубахами и портками.

На этом фоне особенно запоминается стоящая у развилки дорог многометровая четырехугольная картина, на которой яркими красками изображен во весь рост президент Асад, в лучах из желтых полос, символизирующих по замыслу художника, солнце. Встречных машин на шоссе почти нет. Вокруг простираются бескрайние поля. На них кое-где имеются и поливные участки. Те или иные фрукты, как говорят, здесь бывают почти круглый год. На одном из полей, засеянном созревшем уже горохом, сопровождающие нас полицейские мотоциклисты останавливаются. Оказывается это их личные участки. Мы выходим из автобуса размять ноги.

- Кроме службы в полиции, этим ребятам приходится еще работать на полях и быть не только крестьянами, выращивающими сельскохозяйственные культуры, но и выполнять миссию торговцев, сбывающих на базаре плоды своих трудов, - объясняет нам секретарь из консульства. – Земельными собственниками в Сирии являются и большинство государственных служащих. По закону каждый получает определенный надел земли и должен его обрабатывать. К сожалению, не все земли плодородны и там, где нет полива, урожаи очень малы.

Отведав вместе с сопровождающими зеленого, стручкового гороха, едем дальше. За поворотом дороги высится каменная четырехугольная мечеть. За ней начинаются крупные городские постройки. Это Алепо. Слезаем с машины, оставив в автобусе баулы, садимся на велосипеды. Под вой сирен несемся за мотоциклами по городу. В отличае от турецких городов вполне европейского типа, Алепо имеет свой сугубо мусульманский вид. На площадях и перекрестках доминируют ажурные башни мечетей. Пятиэтажные в основном здания, с огромными балконами и лоджиями, утопают в густой листве окружающих деревьев.

Покружив по городу, останавливаемся у роскошного отеля, с пальмовым, прямо-таки райским садом. Хозяин гостиницы в длинном белоснежном одеянии любезно встречает нас. В саду под пальмами накрыты столики. Нас угощают особым чаем, заваренным на лепестках роз. С облегчением узнаем, что расходы на гостиницу и питание берут на себя сирийцы. Вместе с гостеприимными хозяевами пьем чай, наслаждаясь его тонким ароматом и прохладой, веющей от фонтана, из которого брызжут веселые струйки воды.

- В стране около пятнадцати больших спортивных клубов, - рассказывает, с помощью

консульского секретаря переводчика, председатель алепского спорткомитета. – У каждого в собственности свои владения. Нам, например, принадлежит и этот отель с садом. У всех отдельный бюджет. Обходимся без госдотаций, но и с нас зато никаких пошлин, так как клубы считаются культурными учереждениями для народа.

Сопровождавшие нас активисты спортклуба торжественно вручают нам памятные сувениры – спортивные майки с надписью по арабски, означающей в переводе «Сирия». Степан Шклянник дарит в ответ красочный вымпел со значками разных белорусских организаций. Беседуем о спортивной жизни Сирии.

- У нас в Алепо - три клуба, - продолжает рассказ председатель. – Особенно популярны футбол и легкая атлетика. Многие молодые спортсмены играют за сборную страны. Я думаю - вам надо остаться здесь еще хотя бы на пару деньков. Мы подготовим интереснейшую программу.

- Познакомится с достопримечательностями древней столицы Сирии, конечно, не мешает, - с сожалением возражает командор. – Только в запасе у нас всего один день!

- Ну, попробуем уложиться и в этот срок, - вздыхает сириец. – Во всяком случае скучать тут вам не придется.

Потом нас провожают в большую гостиницу по соседству. На ее фасаде витеиватая надпись латинскими буквами «Гранда». Располагаемся в удобных номерах. Ужинать едем с новыми сирийскими друзьями на автобусе в один из центральных ресторанов. Я с любопытством рассматриваю город. Дома в основном пятиэтажные из серого целикового камня или из пустотелого кирпича. Огромные балконы разнообразных форм. По общему впечатлению – здания менее современные и более бедные чем в Турции, на крышах не видно солнечных батарей и баков для подогрева воды. Новостройки темнеют пустыми, малоприглядными коробками.

Как и в Турции, очень много детей. На балконах сидят семьями, женщины в черных или белых платках. Изредка встечаются и с непокрытыми головами. Нижние этажи зданий пестрят витринами лавок. В чайных сидят только мужчины, играют в нарды или кости. Многие в национальных одеждах – длинных хламидах, на головах белые чалмы с черной полосой-лентой. Полицейские, в серо-зеленоватых мундирах с белой портупеей, выглядят значительно импозантней чем в Турции. Особенно дорожная полиция на новеньких японских мотоциклах «Судзуки».

На улицах полно современных машин всевозможных европейских марок. Сопровождающий нас сириец, говорящий немного по французски, предлагает каждому заказывать блюда по желанию. Георгий Антонович просит что-нибудь вегетарианское, Сева и Степа – «Люлякебаб», Алоиз – цыпленка «Чикен», остальные шашлык. Потом спохватываемся, что не мешало бы горячего супа. Заказываем и суп, а так же салат, зеленые стручки, сладкий рис, чай и кока-колу. Наедаемся до отвала. Когда пьем чай, вдруг гаснет свет. В зале тотчас появляется газовый балончик-светильник. Видно, подача электроэнергии прерывается частенько и к этому здесь привыкли.

После ужина возвращаемся в гостиницу. Номера с душем и туалетом, потолки высокие. Все чисто. Утром делаю краткие записи в дневник. С полукруглого балкона открывается превосходный вид на город. Неподалеку высятся несколько 18 – 20 этажных зданий современной конструкции. Они ярко белого цвета, как и наша гостиница, что выгодно отличает их от основной массы домов серовато-желтых оттенков. С улицы доносятся крики торговцев, развозящих на трехколесных вело-ларьках бублики, посыпанные сахарной пудрой, восточные сласти и другие товары.

Завтракаем в ресторане гостиницы на третьем этаже. В зале старинные резные кресла. На стенах написанные маслом картины. Одно полотно приковывает всеобщее внимание.

- Готов поклясться Аллахом, что там изображен мой любимец Омар Хаям! – тихо произносит Гончаров.

- Точно он! В компании с полуобнаженной Ширин, - согласно подтверждает Филипенко. – Я уже несколько раз встречал подобный сюжет.

По исполнению картина почему-то очень напоминает мне произведения известного грузинского художника-самородка Пиросмани. Те же буйство красок и подчеркнутая простота форм в сочетании с тонким лиризмом и пренебрежением к мелким деталям. Мы продолжаем обсуждать достоинства художественного полотна. Между тем официант приносит омлет, маслины, сметану, плоский хлеб, чай с сахаром. Завтракая, беседуем о живописи, политике, культе личности.

- Сирийцы поклоняются своему президенту даже больше, чем турки Ататюрку, - говорит Шклянник. - Не могу забыть портрет Асада в золотых лучах на голубом фоне. Я ведь сперва подумал, что там на развилке – изображение Христа.

- Да, Афес Асад перещеголял всех! – Кивает Корягин. – Такие портреты на дорогах! Куда там нашему Сталину! С ума сойти можно!

- Памятники при жизни ставят те, кто боится, что потом, после смерти, о них и не вспомнят, - глубокомысленно изрекает Николай Иванович.

- Видно, без культа здесь не обойтись, такова традиция, - замечает Осипов. – Выражение национального самосознания – по восточному! А мы-то ведь наполовину западники!

Позавтракав идем в спорт-клуб на прессконференцию. Алепские газеты уже дали о нас информацию. Подробно описали маршрут, цели и программу велопробега. Кроме местных журналистов присутствуют представители центральной прессы из главных газет «Ас Суара», «Тишейн» и другие. В качестве переводчика нам помогает встретивший нас на границе Михаил Пахомов. Он еще молод. Мы зовем его просто Миша. Он проявляет искреннюю заботу о нашей группе. С его помощью удается связаться с клубным веломехаником. Тот любезно соглашается посодействовать, если надо , в починке велосипедов. После бесед с журналистами, возимся в гараже-мастерской, налаживая свои, изрядно уже покалеченные на горных дорогах, машины.

В пальмовом, райском саду спорт-клуба кипит обычная жизнь. Тут собираются стайки юных спортсменов в желтых майках и светло-голубых трусах. Среди них выделяется команда футболистов. Ребята с любопытством посматривают в нашу сторону. В просторном гараже-мастерской имеется большой пневмонасос, для подкачки колес и разнообразное оборудование для ремонта. Здесь же стоят удобные напольные весы. Пользуясь случаем мы взвешиваемся.

- У меня - семьдесят! Потерял четыре килограмма, - довольно хлопает себя по животу Шклянник.

- Во мне шестьдесят, как было, - замечает Гончаров.

- А у командора всего пятьдесят семь, хотя он ростом гораздо выше тебя, - говорит Корягин. – Георгий Антонович за время недавней болезни похудел на двенадцать килограмм.

- Похудел – но с дистанции не сошел! Настоящий спортсмен! Жаль только соревнований не любит, - теребя бороду, произносит Николай Иванович.

Закончив ремонт велосипеда, я выхожу в расположенный прямо напротив спортклубного сада городской сквер и усаживаюсь понаблюдать бурлящую вокрух жизнь. По улице проносятся ярко раскрашенные автобусы, множество автомобилей, мотоциклисты, велосипедисты. Часть горожан одеты по европейски, но многие в белых длинных хламидах и тюрбанах. Над крышами зданий торчат телевизионные антены. На соседней лавке сидит небольшая компания, вероятно, из дома напротив – старик с двумя мальчиками и девчушкой лет пяти. Мирно беседуя о чем-то, пьют чай. Эмалированный чайник стоит прямо на земле, а стаканчики они держат в руках.

Из бокового переулка выезжает красочно разрисаванный, обшарпанный автобус. Останавливается на углу у остановки. Машина до отказа набита пассажирами. Сзади, держась за поручни, висит парень с сумкой на плече. Дважды автобус останавливается и парня прогоняют, но как только машина трогается, тот успевает подбежать и вновь уцепиться за поручни. Я с интересом наблюдаю за сценкой, вспоминая юные годы, когда сам оказывался в подобных ситуациях. Но вот появляется микроавтобус с нашим сопровождающим. Нас приглашают осматривать городские достопримечательности. Миша Пахомов предлагает начать знакомство с древней крепости Халеб. Она не вершине холма, доминирующего над местностью. Подъехав поближе, выходим из автобуса.

- Крепость построена за тысячу лет до рождества Христова, - показывая рукой, рассказывает Миша. – Обратите внимание на ее гигантские размеры! Она была опоясана широким рвом, когда-то наполненном  водой. За рвом на крутом, стометровой высоты, холме – высятся толстенные каменные стены из серого песчаника. В крепости пять хорошо защищенных ворот. Но вы их сейчас сами увидите.

Мы поднимаемся к главному входу под круглой башней. Обитая кованными металлическими листами дубовая дверь, узкие бойницы. Чтобы попасть в центральную часть крепости, надо пройти через несколько таких ворот, над которыми грозно нависают стены. Дорога идет все время на подъем.

- Здесь за последней оградой жили тогда триста шестьдесят семей придворной знати. – Продолжает объяснять наш гид. – Тут имеются бани, акведуки, жилые постройки, тюрьма, глубокие холодные ямы для заключенных, небольшая мечеть с мраморными колоннами. Позже при крестоносцах она служила, как церковь-молельня. А это вот, почти в центре – самое интересное – большая мечеть Саладина. Перед ней священные деревья знаменитые олеандры.

Остановившись, мы осматриваем очень красивый внутренний дворик с колодцем, резервуаром для воды и тремя высоченными деревьями. Над мечетью кирпичный купол. Поднявшись выше, попадаем на смотровую площадку, расположенную среди бойниц последней стены. За спиной невысокая башня из массивных каменных глыб. Перед нами внизу залитый ярким солнцем серовато-желтый муравейник огромного, простирающегося до самого горизонта, трехмиллионного города. Множество минаретов и яйцеобразных крыш мечетей торчит повсюду, споря с несколькими высотными зданиями и башней телецентра – настоящие каменные джунгли

Пораженный необычайной картиной, я перевожу взгляд на передний план. Отсюда хорошо просматриваются две-три секции вехней части крепости с небольшим амфитеатром, театральной сценой, башнями, зелеными площадками бурно разросшихся среди развалин деревьев. Дальше за ними, среди зеленеющих островков, утопающих в серевато-желтом море каменных построек, четко вырисовываются несколько крупных мечетей с красноватыми куполами и трехярусными ажурными миноретами. Лишь в одном месте заметны дымящиеся трубы какого-то завода.

- В Индии экзотики еще больше! – Говорит стоящий рядом Алоиз Филипенко. – У подобной башни, как здесь, в Бомбее сидят грифы. Им на обед приносят покойников с перебитыми костями.

- Индия вообще – страна чудес, - отзывается Шклянник. – Там, кажется, еще существует каста неприкасаемых.

- Тут тоже много интересного! – Замечает Петров. – Жаль времени у нас маловато.

- Алепо – город своеобразный, - продолжает рассказывать сопровождающий нас Миша Пахомов. – Правда, отсюда все здания кажутся одинаковыми, а на самом деле, как утверждают сирийцы, здесь нет даже двух одинаковых домов. Во всяком случае среди новых. Все строится по индивидуальным проектам, которые принято уничтожать после завершения строительства.

Полюбовавшись общим видом Алепо, спускаемся к небольшому театру. Это и сцена, и концертная площадка под открытым небом. Их, оказывается, построили недавно. Потом идем осматривать Диван-Совет – древнюю резиденцию султана Саладина. Кругом оригинальнейшая мозаика. Из огромного окна с массивной решеткой в Большом зале Совета можно наблюдать за четырьмя основными воротами.

- Подумать только! Здесь когда-то восседал сам Саладин! – Восторженно восклицает Шклянник.

- И танцевали его прекрасные жены! – Смеясь, добавляет Корягин. – А было у него в гареме их не мало.

- Ну, Степа – добрый христианин! В отличае от крестившего Россию князя Владимира, с его пятью женами и восемью стами наложницами, ему много не надо – хватило бы и десятка, - весело подхватывает Осипов.

Обмениваясь шутливыми замечаниями, мы осматриваем небольшой, выложенный мрамором бассейн, созданный в 12 веке, мозаичный пол с восточным орнаментом, сверху сияющий солнечными бликами витраж из цветного стекла, под ним в центре огромная люстра и вокруг еще восемь старинных люстр поменьше, для свечей. Теперь там, правда вмонтированны электролампы. Выходя из Диван-Совета, видим, поднимающегося по крутой дорожке ослика, нагруженного ящиками с прохладительными напитками. Погоньщик яростно колотит животное, заставляя его взбираться по каменным ступенькам.

Покинув крепость, спускаемся с холма вместе с представителем спорткомитета и нашим переводчиком Мишей. Сириец предлагает передохнуть в маленьком открытом баре, с чудесным видом на крепость. Он любезно потчует нас «Синалко» – тип пепсиколы в бумажных стаканчиках с толстой белой соломенкой. Напиток со льдом очень приятный, так как жара стоит за сорок. На столиках лежат скатерти в виде ковриков из пластика, в центре металлическая пепельница. По улице несется поток машин. Среди них выделяются ярко-желтые такси. Вообще желтый цвет здесь превалирует над другими тонами. На фоне буйной зеленой растительности он кажется вполне естественным.

Отдыхая в удобных креслах – делимся впечатлениями о посещении крепости.

- Да, такого творения в Европе, пожалуй, не встретишь, - говорит Красовский. – Во всяком случае – мне видеть не доводилось. По грандиозности ее можно сравнить, разве что, с египетскими пирамидами.

- Интересно, когда ее построили? – Замечает Гончаров. – Сооружение кажется очень очень древним.

- Говорят, эту крепость возвели еще Шумеры до Римского владычества, - отзывается сопровождающий нас сириец

Сев в свой микроавтобус, едем вокруг крепости по центральной части города. По обе стороны улицы полно мечетей и старинных экзотических зданий с замысловатыми балкончиками и лоджиями, напоминающими обители из сказки «Тысяча и одной ночи». Навстречу попадаются пестрые автобусы с плотными темными занавесками от солнца и с открытыми продувами между ними. Покружив по городу, останавливаемся перед небольшим рестораном. Рядом на углу стоит, встряхивая головой с острыми ушами, чей-то ослик, покрытый вместо попоны мешком. На тротуаре о чем-то спорят сирийцы в длинных характерных хламидах и красно-белых платках.

Наши гиды заказывают всем обед по желанию – кому кебаб, кому цыпленка «чикен», кому вегетарианские блюда. Вернувшись в гостиницу и немного отдохнув, надеваем сирийские майки и идем гулять по городу. Чтобы не бродить группой, выходим по двое. Я в компании с Гончаровым. Заглядываем в разные ларьки и магазинчики с сияющими витринами. Долго торчим в велосалоне. Здесь есть все, что может пожелать любитель этого спорта. К сожалению у нас на руках всего по ста сирийских фунтов, выданных на мелкие расходы нашим банкиром Филипенко. Это что-то окола пятнадцати долларов – хватит лишь на мороженное и мелкие сувениры.

- Смотри, даже в отсталой Сирии все можно купить в одном магазине, не то что у нас – пол города обегаешь, чтобы найти нужную деталь, - говорит Георгий Федорович, разглядывая прилавки с различными запчастями.

- Спорт товары – что надо! - Соглашаюсь я. – Были бы деньги. Дефецита на свободном рынке быть не может.

- У нас-то рынок далеко не свободен, – замечает мой приятель. – Наши правители без дефицита править не умеют. Развалили экономику когда-то богатейшей страны. И дальше что будет - неведомо!

Мы выходим на широкую площадь. Впереди живописное здание, на нем вывеска «Восточный музей». Гончаров торопливо щелкает фотоаппаратом. К сожалению внутрь нас не пускают, так как уже поздно - музей закрывается. Продолжаем гулять по улицам, знакомясь с городской архитектурой. Несмотря на цветистую пестроту и многолюдие, город производит приятное впечатление. Особое своеобразие ему придают старинные здания с широченными окнами витрин, с разнообразными портиками и балкончиками.

Видно, что возводя новые и реставрируя старые дома, строители заботятся о сохранении общего стиля. Нам часто попадаются проходные крытые улочки – «пассажи», превращенные в универсальные магазины. Почти все первые этажи – это лавки либо мастерские. Некоторые, после рабочего дня, уже прикрыты металлическими жалюзями. Вечером нас снова везут в ресторан, где мы окончательно объедаемся изумительно вкусным шоколадным жиле. Дневка в Алепо удается на славу.

Утром двадцать седьмого мая все с трудом встаем с постелей. Вчерашний перекорм никому не проходит даром. Раздаю последние запасы таблеток энтеросептола и активированного угля. Помогает немного придти в себя только разнотемпературный душ. Даже стоический Георгий Антонович, несмотря на вегетарианство, жалуется на слабость. Лишь Борис Корягин, благоразумно не поехавший на ужин, чувствует себя нормально. Тем не менее, очередной этап в шестьдесят километров против сильнейшего ветра, преодолеваем всего лишь с двумя остановками.

Помогает, вероятно, то, что почти всю дорогу мчимся под оглушительный вой сирен мотоциклов и машины сопровождения. К почетному экскорту прибавилась еще машина скорой помощи с врачем, говорящим по русски. Он учился у нас в Волгограде. Несмотря на отнюдь не прекрасное самочувствие, я стараюсь внимательно смотреть вокруг, чтобы получше запечатлеть облик Алепо. Не только древняя крепость и центр, но и городские окраины бывшей столицы Сирии поражают своей красотой и своеобразием. Улицы утопают в море рододендрона. Рощи дамасской сосны и великолепных лузатанских кипарис, постепенно переходящие в сплошной лесосад, простираются до самого горизонта. Величественная равнина радует глаз аккуратными плантациями с искусственным орошением.

- Климат – как у нас в степном Крыму! – Говорит на ходу Гончаров. – Только ирригация получше.

- Благодатный край! – Кивает Шклянник. – А что это за плантации?

- Оливковые посадки, - отзывается Георгий Федорович. – Здесь крупнейший в Сирии центр по переработко оливок. Часть урожая идет к нам в Союз.

Незаметно добираемся до окрестностей Идлипа. Нас заводят в небольшой ресторан при мэрии. В зале приготовлен длинный стол. Рассаживаемся вместе с санитарами и полицейскими сопровождения. Врач берет на себя роль переводчика. Красовский в центре стола беседует с представителями городских властей. Показывает фотографии, где он изображен в кругу семьи пятилетним мальчиком, когда его увозили из России, и потом двадцатилетним юношей, студентом Парижского университета. Учитывая вчерашний перекорм, я стараюсь не притрагиваться к стоящим на столе яствам, ограничиваясь чаем с сухариками.

После перекуса, под вой сирен и дружные овации горожан, мы проносимся по центральным улицам к гостинице, где получаем возможность принять душ и пару часов отдохнуть перед прессконференцией и встречей у мэра, запланированными нашими сирийскими друзьями. В семь вечера обедаем в том же ресторане, тут же проходит встреча с представителями местных спортобществ и журналистами. Нас фотографируют для газет и телевидения, дарят памятные сувениры – майки фирмы «Адидас», Обмениваемся приветственными речами, отвечаем на вопросы журналистов.

Потом прием у мэра в новом здании муниципалитета. Кроме мэра в кабинете присутствуют представители общественности и председатель партии Возрождения. Мэр, немолодой уже человек с седовласой шевелюрой и несколько полноватой фигурой, рассказывает об Идлипе и хозяйстве своей области.

- На окрестных землях работает больше миллиона сельских труженников. – с гордостью произносит он. – Крестьяне выращивают тут зерновые, фрукты, лимоны, апельсины, ягоды, орехи, виноград. Основное производство, конечно, маслины и следовательно оливковые масла. Мы поставляем его во многие страны мира и в том числе вам в Союз. Есть также инжир, уникальные сорта орехов, например, Колебский орех. Хорошо развито производство кондитерских изделий, ими снабжается вся страна и многое еще идет на экспорт.

Сделав знак одному из служащих, мэр любезно предлагает нам кофе, чай и конфеты.

- Наши крестьяне – умелые работники, - улыбаясь продолжает он. – Научились делать мыло из рисового дерева. Молодежь вся учится. Почти нет разницы между городскими и сельскими жителями. И море от нас недалеко – в ста километрах. Дороги отличные, за пару часов можно доехать. Но главное – здесь нет грязного производства. Идлип, пожалуй, самый чистый город. И воздух прекрасный, и ландшафт живописный – сами увидите. Это одно из красивейших мест в Сирии.

Мэр обводит нас одобрительным взором.

- Вы молодцы! В таком возрасте сохраняете дух настоящих спортсменов! Неужели вам всем за шестьдесят? – Он удивленно покачивает головой. – Даже не верится!

- Мне недавно стукнуло 76, - с улыбкой отвечает Красовский. – А нашему Николай Иванычу уже все восемьдесят!

- И в столь почтенные годы есть силы бороться за мир не только языком, но и ногами, - смеется мэр. – Право, вам можно позавидовать!

- Если все маленькие люди внесут хоть небольшую лепту в дело укрепления мира, то можно будет навсегда покончить с войнами на земле! – Убежденно говорит командор.

- Да, война – страшная вещь, - хмуро кивает мэр. – Я родом из Кунебра, на границе с Израилем. Мой город полностью разрушен проклятыми агрессорами – там осталась лишь выжженная земля!

- Сейчас здесь поистине райский уголок! – Желая увести разговор от опасной темы, дипломатично замечает Алоиз Филипенко. – А когда-то, вероятно, была пустыня? Чтобы обеспечить полив и вырастить хороший урожай, приходится, наверно, не мало трудиться?

- О, конечно, многое зависит от организации производства, - соглашается сириец. – Но земли тут, слава Аллаху, плодородные. Наша область настоящая житница страны. Доходы у нас постоянно превышают бюджетные расходы. Удается вкладывать необходимые средства в ирригацию и строительство. Здание муниципалитета, например, построено совсем недавно. На полезные дела денег не жалеем. И разворовывать их ловкачам не позволяем.

- Это, пожалуй, главное – чего, к сожалению, пока нет у нас, - тихо бормочет себе под нос, сидящий рядом со мной Шклянник.

Из муниципалитета мы возвращаемся в отель и сразу же ложимся спать, чтобы отдохнуть перед продолжением маршрута. Путь предстоит нелегкий. Сирийцы пугают нас, говоря о крутых подъемах и бесконечных серпантинах, поджидающих впереди. Утром, выпив чаю, готовим машины к походу. Сопровождающие полицейские предлогают подвезти наши велобаулы на полуоткрытой «Тайоте». Мы с радостью избавляемся от громоздкой поклажи. Даже командор, обычно категорически возражающий против такой помощи, на этот раз охотно принимает ее. Все чувствуют себя еще неважно, страдая  желудками. Помогать таблетками энтеросептола и активированного угля у меня больше нет возможности, потому что запасы их кончились. К тому же ехать опять приходится против очень сильного встречного ветра. Нас спасает лишь то, что едем без баулов.

Хотя дорога оказывается действительно трудной, но, к счастью, вовсе не столь уж крутой и извилистой, как нам описывали. По пути в изобилии встречаем спелую черешню, но останавливаться нельзя. Вокруг величественная зеленая долина, окруженная невысокими холмами, с зарослями фруктовых деревьев, и полями масличных насаждений. Вот и последняя гряда, отделяющая долину от моря. У подножия большого холма – река и недавно возведенная плотина с водохранилищем, лишь частично заполненным еще водой. К собственному удивлению за четыре часа почти без остановок довольно легко преодолеваем очередной этап. Весело подкатываем к небольшому городку, раскинувшемуся вдоль полупересохшей реки, среди сплошных виноградников.

- Это Джаср! Я смотрел по карте, - говорит Гончаров. – В городе около 50 тысяч жителей.

Едем по улице из двух – трех этажных домов. Навстречу попадается много велосипедистов. Велосипеды, как и в Турции, с одной звездочкой, втулкой свободного хода, тормоза ручные, у заднего колеса откидная подставка для стоянки. Выезд из Идлипа и въезд в Джаср сопровождаются оглушительным воем сирен трех полицейских машин и двух мотоциклов. Ураганом проносимся по улицам до полицейского участка, откуда в спортклуб, где нас любезно потчуют чаем и затем обедом. Я стараюсь есть поменьше, не притрагиваюсь к пиву и мясу. Но не могу удержаться, чтобы не попробовать незнакомый напиток с интригующим названием «спорт-кола», который вижу впервые.

Переводчиком к нам приставлен молодой сириец – художник, учившийся в Строгановском училище. Мы беседуем о модных течениях в живописи и о известных московских художниках, среди которых у нас оказываются даже общие знакомые. Сириец неплохо говорит по русски, хотя понимает порой не все. Так вместо карты Сирии, о чем его просит Шклянник, он приносит тому игральные карты и лишь потом, стукнув себя по лбу, со смехом догадывается, о чем его просили. После обеда нас размещают в отеле, где удается часа полтора вздремнуть на койке.

В пятом часу один из местных врачей, говорящих по русски, узнав, что я много лет занимаюсь йогой и целительством, предлагает мне, как коллеге, показать окрестные достопримечательности. Красовский и Гончаров тоже принимают приглашение. Остальные продолжают спать, не в силах оторвать голову от подушек. У сирийского врача собственная легковая машина, японская «Тайота». Доктор, невысокий крупноголовый крепыш, с густой чуть вьющейся черной шевелюрой и приятными, правильными чертами лица, весело рассказывает о себе, лишь изредка путая падежные окончания и рода слов.

- Я учился у вас. Закончил Краснодарский мединститут, - говорит он. – Это было лучшим временем моей жизни. Хотя тогда я был простой бедный студент, а теперь – богатый человек и, как у нас принято выражаться, - ценный специалист.

- Машина у вас прекрасная! Наверное стоит дорого? – Дипломатично спрашивает Гончаров. – У нас, чтобы заработать такую, пришлось бы трудиться много лет.

- О! Стоит она побольше миллиона! Зато работает хорошо, как часы, и хлопот с ней мало. Но здесь тоже не каждый может купить такой автомобиль, - улыбается доктор. -  Как терапевт государственной больницы я получаю всего три тысячи. Если бы у меня не было еще и собственной частной клиники, где можно работать приватно, вряд ли я смог бы преобрести подобный лимузин.

- Вы женаты? – Интересуется сидящий рядом с водителем Красовский.

- Жена из хорошей семьи, - кивает тот. – У нас свой дом и большой участок земли недалеко от города. Там дача и сад.

- По вашим законам, кажется, можно иметь несколько жен? – Срашиваю я.

- У кого есть возможность содержать их – это не запрещается. Многие богатые люди имеют по четыре жены. Но мне пока и одной хватает, - усмехается сириец. – А если уж надумаю брать вторую, то обязательно поеду к вам. В Союзе у меня была подруга. До сих пор жалею, что не взял ее сюда. Но тогда я был без дома и без машины.

Мы быстро мчимся по прекрасной, асфальтированной дороге мимо аккуратно возделанных участков, засаженных гранатовыми деревьями, виноградниками и поливными огородными культурами. Дома из камня, стали и бетона – самых разнообразных конструкций, украшенные арками, башенками восточного типа, приятно радуют глаз. Лишь в редких случаях встречаются селения с домишками попроще, с плоскими черепичными крышами и небольшими оконцами, но и они выглядят неплохо, утопая в густой зелени окружающих садов. Сириец уверенно ведет машину по извилистому шоссе. Оно спускается в долину, зажатую со всех сторон лесистыми холмами, с проглядывающими кое-где, среди буйных зарослей, голыми каменистыми вершинами. Внизу по дну долины течет река. Шоссе идет по самому берегу под сенью огромных деревьев, нависающих над дорогой. Останавливаемся у маленького придорожного кофе.

- Минут через десять сюда должен подойти мой друг, - говорит доктор. – Он тоже учился в Союзе, только в Харькове. Хочет познакомиться с вами, если не возражаете. А пока, я угощу вас кофе по турецки и местным мороженным. Оно, конечно, не как московское, но в такую жару - попробовать стоит.

Мы, разумеется, не возражаем и, выйдя из машины, усаживаемся за столик под ярким шелковым зонтиком, спасающим от жгучих солнечных лучей. Официант, мальчик лет тринадцати в белом пиджаке, приносит кофе и мороженное.

- В Москве у вас мороженное классное. Я такого нигде не встречал, - извиняющимся тоном говорит доктор. – Но в жару и это сойдет.

- А что там за живописные развалины? – Показывая в сторону реки, спрашивает Красовский.

- О! Это древнейшая здешняя достопримечательность. Каменный мост. Построен еще римлянами. К сожалению, не уцелел центральный пролет. Наверное, местные варвары разобрали камни для своих построек. На той стороне было когда-то французское поселение. И теперь сохранились еще пещеры, где можно даже жить. Кстати, вот, например, одна из таких комнат с окном вырубленным в скале. – доктор показывает на довольно большое помещение с застекленным оконцем в толще обрывистой скалы, недалеко от нашего кафе. – Хозяин приспособил эту пещеру под склад.

Я с удовольствием ем мороженное, пахнущее чуть подгорелым топленым молоком, и отхлебываю маленькими глоточками горячий кофе. Вокруг бурлит обычная уличная жизнь. Мое внимание привлекают небольшие трехколесные машины-такси с яркими сирийскими надписями на бортах. Рядом с такими автомобильчиками на площадке перед кафе стоит нагруженный мешками ослик. Возница в длинной пестрой хламиде, перебирая пальцами четки, беседует о чем-то с одним из официантов. Из радиоколонки звучит веселая восточная мелодия.

- Смотри! Смотри! Кажется – он поймал! – Показывает Гончаров на рыбака, сидящего на другом берегу реки.

Действительно в сетке под удочкой у рыбака бъется крупная рыбина килограмма на полтора. Несмотря на изрядное расстояние отсюда хорошо видно улыбающееся лицо удачливого рыбалова. Несколько мальчишек, побросав свои удочки, спешат к счастливцу полюбоваться редкой добычей. В этот момент подходит друг доктора, сириец-инженер, учившийся у нас в Харькове. Мы закомимся и едем дальше вместе на машине, осматривая живописные окрестности Джасра. Возвращаемся в отель уже затемно, полные новых впечатлений. На небе золотым динаром сияет желтоватый диск луны. В распахнутое окно номера врываются пряные ароматы цветущего жасмина.

По стенам гостиницы бегают огромные тараканы. Но спать они не мешают. Зато ровно в четыре часа нас будят гортанные крики муэдзинов, озабоченно созывающих свою паству на молитву. Перебивая друг друга, они громко звучат с разных сторон, усиленные мощными динамиками, установленными на всех миноретах. Настойчивый ночной концерт длится минут двадцать. Утром, после организованного сирийцами плотного крестьянского завтрака, под завывание сирен полицейского сопровождения, опять выезжаем из города, держа путь на Латакию. Дорога идет все время в гору. С трудом одолеваем десятикилометровый подъем. К счастью, тяжелые баулы снова погружены на машину и мы едем налегке.

Почти все чувствуют себя еще плохо после недавних перееданий. Гончаров с Петровым вслух вспоминают прошлогодний вояж по скандинавским странам.

- Датчане кормили по шесть раз в день. – Говорит Николай Иваныч. – Но всегда по чуть-чуть – почти впроголодь. Зато - ехать было легко. Здесь же наоборот!

- Тут, в Сирии нас кормят, как на убой! – Кивает Георгий Федорович. – Если сам себя не ограничишь – пеняй на себя. А мы к этому не привычны. Вот и страдаем по собственной  невоздержанности!

- Как воздержишься, чтоб не попробовать незнакомые блюда, - простодушно замечает Шклянник. – Когда еще доведется побывать за бугром и отведать заморские яства!

Постепенно командор с Гончаровым уходят далеко вперед, оторвавшись от команды. Я, как лекарь, стараюсь держаться последним, на случай, если придется оказывать помошь больным. Хуже всего Шкляннику и Филипенко, они часто останавливаются. Петров, Осипов и Корягин тоже жалуются на желудочные расстройства. Все дружно ругают ускакавших вперед «генералов».

- Думают лишь о себе, - ворчит Степа. – Наше состояние их не интересует!

- Как всегда, - отзывается Алоиз Алоизович. – Своя рубаха ближе к телу!

Но вот мы догоняем двух Георгиев. Оказывается у командора соскочила цепь. Гончаров возится с ней, регулируя натяжение. Все проносятся, не задерживаясь. Наладить переключение на французском «Пежо» – дело не простое. Я останавливаюсь, чтобы помочь, если потребуется. Начинает накрапывать дождь. Небо заволокло тучами. Ветер усиливается. Мы надеваем ветровки. Наконец снова трогаемся в путь. Через несколько километров встречаем сирийских велосипедистов и специальный автобус, а также новый полицейский экскорт на легковой машине и двух мотоциклах. Смена подоспела как раз вовремя. Так как начинается проливной дождь и гроза, нам предлагают срочно загрузить велосипеды на крышу автобуса. Мы поспешно грузим. Сирийцы умело закрепляют свои и наши велосипеды веревками.

Петров вдруг объявляет, что потерял кошелек с деньгами и документами. Начинаются лихорадочные поиски. Все жалеют Николай Иваныча. Минут через десять всеобщих волнений злосчастный кошелек находится. Оказывается в суматохе при погрузке хозяин положил его на сидение одного из мотоциклов и, конечно, тут же забыл об этом. Оставшиеся пятьдесят километров до Латакии едем на автобусе. Дождь вскоре прекращается и перед нами открывается зеленая долина между гор и холмов, покрытых густым лесом. Останавливаем автобус, снимаем велосипеды и под аккопанимент полицейских сирен мчимся по городским улицам к побережью.

Латакия буквально утопает в цветущей, буйной зелени парков, скверов, бульваров. Необычайное впечатление оставляют высоченные пальмы и ярко-сиреневые акации. На центральной площади поражает массивный каменный монумент президенту Асаду. Останавливаемся перед порталом огромного здания с колоннами. Это горком. Нас принимает первый секретарь местного отделения партии БААС. В кабинете три портрета Асада и красочная картина местности, где тот родился. В беседе принимают участие председатель горсовета и завотделом по спорту и делам молодежи. Они неплохо понимают по английски. От имени команды выступает Красовский. В разговор то и дело встревает Филипенко, прилично владеющий английским. Потом приходит переводчик, знающий русский язык.

Нас угощают спорт-колой и конфетами. Договариваемся провести прессконференцию в восемь вечера. Из горсовета едем по набережной в отель. Нас размещают в трехзвездной гостинице «Омар Хаям», расположенной у моря. Номера здесь просторные на двоих, с санузлом, полотенцами, душем и даже биде, которое Шклянник, оказывается, еще в своей Белоруссии и не видел. Велосипеды оставляем в подсобном помещении на первом этаже. Правда, идти на пятый этаж с баулами приходится пешком. Так как лифт не работает. Занеся вещи в отведенные нам номера, поднимаемся на шестой этаж обедать. В небольшом зале накрыт стол. Огромные апельсины, салаты, курица, картошка, кока-кола, чай, бисквиты. Наедаемся досыта, хотя сознаем, что будем мучится – такова уж, видно, как любит выражаться Степа, наша «совковая» природа. К счастью, до восьми еще есть время, можно немного отдохнуть в номере.

Шклянник уже блаженно растянулся на койке. А я, приняв душ, выхожу на широкий балкон полюбоваться городом. Городской пейзаж оставляет приятное впечатление. Восьми-десятиэтажные здания, желтовато-светлых и даже белых тонов, прекрасно гармонируют с пышной зеленью парковых насаждений и нежной голубезной неба и моря. Просторные балконы и лоджии домов пестрят развешенным на них бельем, плетеными шезлонгами, переносными столиками, полуобнаженными фигурками загорающих. Латакия – родина Асада, поэтому не удивительно, что на набережной, по которой мы проезжали, и в других местах часто встречались портреты сирийского президента.

Я жадно смотрю на расстилающееся за прибрежной песчанной полосой Средиземное море. Наконец-то мы добрались до него. Если бы не нависшие над городом тучи, из которых вот-вот пойдет дождь, стоило бы сбегать искупаться. Но это - не уйдет! Теперь будем ехать все время вдоль берега. Надо отдохнуть – предстоит еще прессконференция. Укладываюсь подремать. Степан тихо похрапывает, отвернувшись спиной к стене. На фоне гулкого приморского и городского шума его храп почти не мешает. Незаметно и я погружаюсь в сон. Часа через полтора просыпаюсь бодрый и освеженый. Степа уже встал и даже успел сбегать в город купить килограмм яблок за двадцать сирийских фунтов.

- Видел хороший магнитофон за пару тысяч, - весело объявляет он.- Жаль нам выдали только семьсот, а то бы стоило преобрести.

- Чтобы тащить на себе до Александрии, - усмехаюсь я.

- Э, свой груз не тянет, - отзывается приятель. – Труднее, чем в Турции - не будет! Полиция и сирийские власти здесь гораздо заботливей. Да и командор после болезни стал посговорчивей.

- Подожди еще! Впереди Синай, - напоминаю я. – Как-то удасться одолеть пустыню.

Мы болтаем о предстоящем маршруте в ожидании, когда позовут на встречу с журналистами. Однако, вместо намеченной пресс-конференции, приходит пара газетчиков, которые берут интервью лишь у Красовского. В девять часов ужинаем на шестом этаже, где обедали. Среди поданных яств – великолепная черешня. Но почти все страдают желудком и относятся к ягоде осторожно. Усталость и болезни, переносимые на ногах, начинают сказываться на взаимоотношениях. Петров препирается о чем-то с Филипенко, Корягин с Осиповым. Чтобы не принимать участия в спорах, мы со Шклянником, отведав черешни, возвращаемся к себе в номер.

Тридцатого мая утром поднимаемся на рассвете, чтобы выехать пораньше до жары. Погода разъяснелась, Дорога хорошая. Наконец-то кончились горы – ехать будем вдоль морского побережья. Бело-зеленый город с пальмовыми аллеями и цветущими сиреневыми акациями остается позади. Ровное, гладкое шоссе радует глаз. Несмотря на полную нагрузку, мы развиваем и держим приличную скорость. Устав от воя сирен, нарочно встали и выехали пораньше до появления полицейского сопровождения. Бодро крутя педали, обмениваемся со Степой впечатлениями о Латакии.

- Удивительно чистый город, весь в садах! И главное – море! Жаль только - был дождь - не искупались, - сетует Шклянник.

- Сегодня погода уже получше! – Я киваю в сторону прибрежной полосы, тянущейся справа от дороги. – Еще поплаваем и в Средиземном!

- Всю жизнь прожил – моря вблизи не видел, а тут третье за одно путешествие, - улыбается Степан. – Будет о чем порассказать дома.

- Согласился бы переехать сюда из Белоруссии? – Спрашиваю я.

- Не! – Отрицательно трясет головой Степа. – Я к своей земле прирос. Недельку-две пожить здесь – не откажусь, а так, чтобы насовсем – уволь. Мне и дома неплохо – сто тридцать пенсия, и еще до ста семидесяти в школе подрабатываю.

Мы продолжаем мирно беседовать, когда позади вдруг раздаются резкие сигналы полицейских машин. Почетный экскорт догоняет нас на полпути. Одна из легковушек и пара мотоциклистов обходят колонну и движутся теперь впереди, пугая встречные машины и селян пронзительными завываниями сирен. В хвост колонны пристраивается белая машина скорой помощи. Часа через два пути нас передают тартускому экскорту. Шоссе ровное почти без подъемов позволяет не снижать скорость. Девяносто километров одолеваем на диво легко, хотя едем с баулами. В Тартус въезжаем, как обычно, с помпой, под оглушительный вой сирен. На окраине города нас торжественно встречает группа сирийских велосипедистов, в ярких разноцветных майках и велошлемах.

- Я председатель спортивных организаций Тартуса, - с легким акцентом представляется по русски плотного вида сириец, с копной черных, чуть поседевших на висках, волос. – Добро пожаловать! Очень рады гостям из России. Мне поручено принять и организовать пребывание вашей славной команды в нашем городе.

Он крепко пожимает нам руки.

- О, вы прекрасно говорите по русски, - искренне удивляется командор. – А я – Красовский. Мы тоже рады, что можем обойтись без переводчика. Где вы обучались языку?

- Закончил текстильный институт в Ленинграде, - отвечает сириец. – Пять лет жил в этом прекрасном городе на Неве.

- Так мы почти земляки! Я коренной ленинградец, - широко улыбается Петров. – Не уезжал оттуда даже в блокаду во время Отечественной войны.

- Ну, меня тогда еще не было, - смеется председатель. – Но все равно давайте пока выпьем по такому случаю клубничного сока, чтобы хватило сил доехать до ресторана, где вас уже ждет обед.

Он раздает всем по баночке фруктового джуса. Мы с удовольствием пьем кисловато-сладкий напиток.

- Расскажите хоть что-нибудь о вашем городе, - просит Гончаров.

- В Тартусе у нас пятнадцать спортивных клубов, - согласно кивает сириец. - В том числе есть и велосипедный. Президент страны уделяет большое внимание подрастающему поколению. Здесь все делается, чтобы воспитать молодежь в духе любви к отечеству, к спорту, к миру. «Спорт сплачивает людей и тем самым реально укрепляет мир!» – это подлинные слова президента Асада. Впрочем, обо всем подробно расскажут наши журналисты, они уже тоже ждут вас в ресторане.

После теплой встречи со спортсменами, едем вместе к центру города мимо крупных заводов, расположенных на побережье. На фоне горы слева виднеются стены огромной старинной крепости.

- Альмар Кеп! Знаменитая цитадель, где спасались когда-то от морских пиратов местные жители! – Объясняет едущий рядом председатель.

По обеим сторонам дороги – красивые котеджи самых необычайных архитектурных конструкций. Почти у каждого котеджа стоят большие однотипные пленочные парники полуцилиндрической формы. С одного конца такого сооружения обычно расположена подогревочная установка-вентилятор, для подачи прогретого воздуха.

- Первый раз встречаю такие парники, - говорю я сирийцу. – Наверно работают круглый год?

- Отличная штука! – Кивает он. – Позволяет снимать по нескольку урожаев огородных культур для нужд владельцев котеджей и местного рынка. Цены на продукты питания здесь самые низкие на Средиземноморье!

Вскоре останавливаемся у широкой застекленной веранды приморского ресторана. Оставив велосипеды в холе, моем руки, проходим в небольшой зал. Нас любезно приглашают к столу.

-         Кстати, сегодня - я именинник! – Сконфуженно, заявляет вдруг Красовский, - Не хотел говорить, но чего уж там от своих скрывать – не женщина!

Мы все от души принимаемся поздравлять Георгия Антоновича. Сирийцы тоже

дружески приветствуют юбиляра.

- Сколько же вам исполнилось? – Весело спрашивает председатель спортклубов.

- Всего семьдесят шесть, - скромно отзывается именинник.

В честь знаменательного события на столе появляется «Рака» – сирийская водка и пиво. Вместе с сирийскими друзьями мы садимся за стол, который ломится от обилия яств. Выпив пару рюмок за здоровье командора, закусываем, тщетно пытаясь бороться с разыгравшимся аппетитом. Все понимают, чем это грозит. К счастью скоро Красовского уводят в соседний зал для беседы с журналистами. Пользуясь случаем, мы идем к морю, плещущемуся за стеной ресторана.

- Слава Аллаху! Наконец-то можно совершить омовение! – Раздеваясь шутливо восклицает Филипенко. – Давненько мечтал окунуться в Средиземном!

- Вода, как в бане, - пробуя ногой воду, отзывается Шклянник. – Теплей парного молока!

- Эх, хорошо отвести душу в такой парилке! Жаль только нет березового веника! – Смеется Николай Иваныч, аккуратно складывая одежду на берегу.

Все с разбега плюхаются в воду. Долго плаваем, наслаждаясь первым морским купанием, после многодневного нелегкого похода по горным дорогам. Вылезать из воды не хочется. Но с берега зовут. Пора ехать в гостиницу. Сирийские друзья уже ждут нас. Одевшись, садимся на велосипеды и минут через десять подъезжаем в отелю «Шарим», невысокому светлому зданию, расположенному на набережной у моря. Размещаемся в удобных номерах на двоих, на четвертом этаже. С балкона отлично видна зона пляжа. Море в сорока метрах от отеля. Достаточно перейти дорогу, чтобы оказаться на золотом песку.

Приведя вещи в порядрк, я выхожу на балкон полюбоваться морским пейзажем. Километрах в двух направо начинается мол, за ним виднеется высокая башня элеватора. Прямо перед нами недалеко в море лежит большой остров, окруженный десятками, стоящих вокруг него на якорях, кораблей.

- Это Родос, - говорит Шклянник, рассматривая висящую на стене цветную фотографию острова, густо застроенного домами.

- Родос? – С сомнением отзываюсь я. – Кажется, есть большой остров с таким названием где-то у берегов Греции, а здесь, вероятно, его маленький тезка.

- Братва! Не махнуть ли туда? – Заглядывая в наш номер и кивая головой в сторону острова, предлагает Алоиз Филипенко.

Я с удивлением смотрю на нашего начфина, никак не ожидая с его стороны подобной прыти. Впрочем, идея кажется мне заманчивой. Когда еще выпадет такая оказия.

- Как доберешся? – С сомнением отзывается Степа. – Если бы велосипеды ездили по морю.

- Зачем велосипеды! Тут регулярно ходят катера, - усмехается Алоиз. – Я уже узнавал. И стоит недорого. До ужина успеем и остров осмотреть, и в отель вернемся.

Подумав, мы выражаем согласие и спускаемся вниз. Командор занят телефонными переговорами с консульством, остальные считают эту нашу затею чистой авантюрой и не решаются куда-то плыть на свой страх и риск, не зная языка, в чужой, незнакомой стране. Втроем быстро идем по набережной. Тротуары кишат народом. На молу полно торговцев всякой всячиной. Шклянник то и дело останавливается у ларьков, чтобы поглазеть и прицениться к разложенным на прилавках товарам. Мы торопим его, так как до ужина остается всего часа три. Степа по обыкновению начинает проявлять колебания, поминутно спрашивая: «Стоит ли мол ехать?», «А что, если не успеем вернуться?». Он то отстает, то снова догоняет нас.

Наконец мы доходим до стоянки катера. На нем уже десятка два сирийцев – мужчин, женщин, детей. Матрос в полосатой тельняшке начинает снимать швартовочный канат с чугунной тумбы. Мы заходим втроем на катер, но в последний момент Шклянник вдруг прыгает назад на берег, бормоча что-то себе под нос. Расстояние между катером и молом быстро увеличивается. Одинокая фигура нашего коллеги еще заметно выделяется на причале. Неуверено улыбаясь, как бы извиняясь за свою нерешительность, он машет рукой, желая нам счастливого плавания.

- Ну, Степа! Ну мудрец! – Укоризненно качает головой Алоиз. - Вот уж темная душа! Сам не знает, чего хочет!

- Зато знает – чего не хочет, - смеюсь я.

- Чего же? – Вопросительно смотрит на меня Филипенко.

- Рисковать и зря тратить валюту. Зачем ехать смотреть какой-то остров. Впечатлений и без того хватает – кругом базар!

- Ты прав, - соглашается напарник. – У каждого свои понятия о ценностях.

Мы молчим, глядя на удаляющийся берег. За кормой катера от винта вспучивается белый пенный бурун. Сирийцы о чем-то громко переговариваются, привычно расположившись на корме и пытаясь перекричать шум мотора. Наше суденышко, огибая стоящие на рейде корабли, постепенно приближается к острову. Через полчаса оно заходит в гавань, где у причалов покачиваются на волнах сотни катеров, яхт и рыбачьих лодок. Сойдя на берег, мы оказываемся на небольшой площади перед зданием местного муниципалитета. За ним почти у самой кромки берега виднеются трех-четырех этажные жилые дома с узкими улочками между ними.

Решаем обойти островок по набережной. Но скоро выясняем, что набережная имеется лишь со стороны гавани. С других сторон море подходит прямо к скалистым утесам, на вершинах которых точно ласточкины гнезда лепятся дома. Приходится пробираться по извилистым улочкам, пересекающим остров вдоль и поперек. Здания тут порой стоят так тесно, что с крыши одного можно легко перепрыгнуть на крышу противоположного. В крошечных двориках и на улочках виднеется развешенное кое-где для сушки белье. Здесь же играют в куклы или гоняют мяч дети. Часто на протянутой от окна к окну проволоке висят вялящиеся рыбины разных размеров. Воздух насыщен терпкими запахами водорослей и даров моря.

Несмотря на жаркое солнце и послеполуденный зной, духоты почти не ощущается, благодаря легкому ветерку, постоянно продувающему остров. Вероятно ветер и солнце являются здесь надежными санитарами. К нашему удивлению тут нет даже мух, несмотря на большую замусоренность, на которую, похоже, никто не обращает ни малейшего внимания. Обойдя правую сторону острова, мы решаем осмотреть и левую. Там оказывается несколько относительно широких улиц и часть набережной, где на стапелях или бревнах каталках стоят десятки больших и малых строящихся суденышек, в разной стадии производства.

Рыбачьи баркасы, лодки, спортивные яхты, моторные катера, в виде только начатых деревянных каркасов или уже почти доделанные – являют собой живописную картину огромной верфи, где работают сотни людей. Одни - подгоняют доски, орудуя молотком, электропилой и столярными инструментами, другие - смолят днище и забивают веревками и паклей щели между досок, третьи – красят борта или палубу. Тут же группы моряков и отдельные мастера возятся с парусами, налаживая оснастку судов, устанавливая моторы, проверяя такелаж и ремонтируя рыбачьи сети.

К запахам морских водорослей примешиваются запахи древесной смолы, валяющихся повсюду стружек, машинного масла, солярки и красок. В ремонте сетей иногда принимают участие женщины и дети постарше. Впервые попав на строительную площадку настоящей морской верфи, я с любопытством наблюдаю, как работают мастера.

- Обрати внимание на электроинструменты, - знающе говорит Филипенко. – У нас таких и не увидишь. А здесь – покупай в любой лавке, что надо. Имей лишь деньги и можешь строить себе, что хочешь.

Мы с интересом знакомимся с разными видами работ по созданию лодок и мелких катеров. Беседуем с отдельными мастерами, многие из которых неплохо говорят по английски. Однако пора возвращаться назад. Солнце почти касается горизонта. При входе на пирс с нас берут по 10 сирийских фунтов. Это небольшая плата лишь за обратный проезд. А на остров всех привозят бесплатно. Кроме Родоса в этой зоне виднеются еще несколько островков, но они значительно меньше и не заселены. Возвращаемся в отель уже затемно, переполненные впечатлениями. Ужин мы, конечно, пропустили. Впрочем,. это нам только на пользу. Перекусываем из баулов хлебом с чесноком и черносливом. Делимся со Шклянником увиденным. В номер заглядывает Борис Корягин.

- Ну ка, оцените! – Он показывает нам свои карандашные рисунки – шаржи на участников похода. – Как получается?

Мы в восторге. Борис прекрасно рисует. Почти все очень похожи и можно от души посмеяться. Особенно здорово получился Николай Иванович, изображенный сидящим на своем стринном дамском велосипеде с подвесными корзинами у колес.

- Такой рисунок – находка для «Крокодила», любая газета опубликует, - смеясь говорит Шклянник. – Постарайся сохранить его. Только, пожалуй, Петров обидится, он шуток не понимает.

Корягин предлагает идти купаться при луне. Но я устал, да и купаться в море меня не тянет, так как на набережной еще полно народа. Решаю лечь пораньше, чтобы как следует отоспаться. Степа тоже устраивается на ночь. Утром просыпаемся, когда солнце уже сияет во всю. Георгий Антонович торопит нас с выездом. Сева Осипов опять болен, сидит пъет кипяток из кружки и спускаться вниз не спешит. Наконец собираемся все в ресторане отеля. На столах готов скромный завтрак: яйцо, плавленый сыр, масло, джем. Но чай не приносят еще минут двадцать. Причина ясна – официанты привыкли к чаевым. Мы не те клиенты, которых стоит быстро обслуживать. Но вот появляются представители городских властей и сопровождающие полицейские. Наскоро заканчиваем завтрак. В восемь тридцать выезжаем в Триполи.

Под вой сирен покидаем Тартус. Проносимся по набережной, бросаем последний взгляд на виднеющийся в море сирийский Родос и другие острова. Дорога отворачивает от берега. Километров через тридцать должна быть граница с Ливаном. Шоссе ровное, можно держать приличную скорость. Все умчались далеко вперед. Отстает лишь больной Сева. Я стараюсь не оставлять его одного. Часа через два подъезжаем к границе. Сюда из Алепо обещал приехать наш консул. Но его нет. На контрольно пропускном пункте нам ставят штампы, гася въездные визы. А нам ведь предстоит еще раз въезжать в Сирию, чтобы добраться до ее новой столицы Дамаска. Часа полтора сидим ждем не подъедут ли из консульства. Но никто не приезжает.

- Не понимаю, почему никто не подъехал, - озабоченно произносит Красовский. – Была  договоренность. Вроде бы твердо условились.

- С дипломатами всегда так, - говорит Филипенко. – У этой публики семь пятниц на неделе.

- Тебе лучше знать, - замечает Корягин. – Сам ведь когда-то варился в подобном котле.

- Да уж, несколько лет пришлось затыкать собой дыры, когда работал при консульствах в Индии, - отзывается тот.

- Не знаю – насчет других дыр, но такие как ты даром на амбразуру вряд ли когда лягут! – мрачно усмехается Гончаров.

- При всей своей солдафонской спеси, и ты еще не Матросов! – Обиженно парирует Алоиз.

- Хватит вам препираться! – Поднимаясь говорит командор. – Ждать больше не будем! Если понадобимся - они найдут нас. Поедем без сопровождения!

Он решительно идет к выходу. Вслед за ним мы покидаем КПП, садимся на велосипеды и трогаемся в путь.

 

ПОСЛЕВОЕННЫЙ ЛИВАН

 

Ливан сразу же поражает меня своим истерзанным видом. Шестнадцать лет здесь бушевала война. Повсюду следы авиационных налетов. Дорога снова выходит к морю. Шоссе тянется вдоль побережья, давно не очищаемого от разноцветных рваных пластиковых пакетов, битой посуды, канистр и прочего хлама, густо усеявшего все пространство от дороги до моря. То здесь, то там из земли торчат узкие длинные стволы зенитных орудий. На брустверах, опоясывающих боевые позиции артиллерийских батарей, группками по пять – десять человек сидят солдаты в зеленых либо красных беретах.

Вскоре начинают попадаться палаточные селения палестинских беженцев. Жалкий скарб, костры, бензиновые горелки, полуодетые в тряпье дети, женщины в темных платках, калеки, нищета, убожество – обычные, неизбежные спутники войны. Мы словно попадаем совсем в иной мир. Проволочные заграждения, доты, искареженные части машин, выбоины на дорогах – следы недавних боевых действий. В памяти невольно оживают страшные воспоминания о Великой Отечественной. Перед глазами возникают черные остовы обгоревших домов, тлеющие пепелища, скорбные надгробья братских могил.

Недалеко от Триполи нас встречают представители советского посольства. Правда, не из Алепо, как мы предполагали, а из Бейрута. Вицеконсул и аташе по культуре – оба на своих легковых машинах, оказывается, уже давно поджидают здесь нас. Знакомимся с программой пребывания в Ливане.

- Над вами берет шефство Ассоциация бывших студентов, обучавшихся в СССР, - пожимая нам руки, говорит вицеконсул. – Мы уже обо всем договорились. Здесь как раз только что наступил желанный мир. Вам все будут искренне рады.

- Нам – главное, чтобы кто-то посодействовал в организации пресс-конференций и встреч с местной общественностью, - замечает Красовский. – С мэрами городов не всегда удается во-время связаться. Да и просить их об этом не совсем удобно.

- И не мешало бы, конечно, во время стоянок иметь хотя бы самую скромную крышу нед головой, - добавляет Гончаров. – В Сирии нас встречали просто здорово. И с переводчиками затруднений не было.

- Принимающая вас Ассоциация насчитывает свыше четырех тысяч членов. Туда входят представители многих профессий: профессора, инженеры, врачи. Клубы ассоциации имеются во всех городах, так что недостатка в переводчиках не будет, - заверяет аташе по культуре. – Можете ни о чем не беспокоиться. Вы тут самые желанные гости.

Вслед за посольскими машинами въезжаем в Триполи. Город поражает своим прифронтовым видом. Улицы частично разрушены. На каждом шагу военные патрули, посты с часовыми, вооруженные солдаты. В некоторых дворах – люди в гражданском с ружьями. Стены домов, с обвалившейся штукатуркой, пестрят пулевыми пробоинами, зияют огромными дырами - следами снарядных разрывов. Часто встречаются заваленные мусором пустыри, с искареженными после налетов израильской авиации остатками зданий.

Шоссе у развилок и на поворотах обычно перегорожены специальными асфальтовыми наростами-буграми проложенными поперек дороги. Это заставляет транспорт предельно снижать скорость, а нам приходится все время внимательно смотреть под колеса. Проезжая через первый из таких бугров, мы с трудом удерживаемся в седлах. Петров же, не успевший во-время притормозить, перелетает через руль и с криком тяжело грохается на асфальт, чуть было не сломав себе шею. К счастью все обходится не слишком тяжелой травмой, громовыми проклятиями и заменой нескольких спиц на переднем колесе. Мы, чем можем, пытаемся помочь Николай Иванычу, но это не так просто, учитывая его характер.

Первый крупный ливанский город удивляет не только своим военным обликом. Богатство и разнообразие стилей отдельных зданий, стройные архитектурные ансамбли ряда кварталов и улиц тоже производят на меня сильнейшее впечатление. Особенно необычными и даже просто сказочно прекрасными кажутся на этом фоне мусульманские мечети, отличающиеся величиной и ажурной изысканностью форм от значительно более скромных турецких и сирийских. Высокие шестистенные башни многоярусных миноретов, украшенные одной или несколькими луковицами на макушке, с неизбежным серпом, великолепно сочетаются с другими постройками и яркой голубезной безоблачного неба, поражая воображение прозрачной воздушностью и легкостью каменных конструкций.

Еще подъезжая к Триполи, я ловлю себя на том, что не могу оторвать взор от зеленого склона огромной горы, на вершине которой четко вырисовываются изящные силуэты отдельных замков-вилл и какого-то гигантского по конструкции строения. Оно напоминает то ли океанский лайнер, то ли здание современного аэропорта.Члены Ассоциации бывших студентов устраивиют нам чай, встречу с прессой, приглашают на обед. Руководит всем высокий ливанец средних лет, учившийся в Пятигорске.

- Ведущий фармацевт страны! Прошу любить и жаловать! – Представляет его нам вицеконсул. – С помощью этого человека перед вами будут открыты здесь все двери.

- Вы переоцениваете мои скромные возможности, - улыбается встречающий. – Но для таких гостей – постараюсь сделать все, что будет в силах и искренне надеюсь не разочаровать их.

Мы весело пожимаем друг другу руки. Оказывается, всемогущий фармацевт получил образование в Пятигорском мединституте, женат на русской и прекрасно владеет нашим языком. Он тотчас предлагает нам принять участие в мемориальных торжествах на городском ипподроме.

- Вы попали сюда в самое подходящее время! – Бодро произносит ливанец. – Завтра четвертая годовщина гибели премьер-министра Ливана, нашего земляка трипольца, Рашида Караме, убитого заговорщиками. По этому случаю в Триполи съехалось все руководство Ливана

- Вот как! Мы, к сожалению, даже не знали об этом, - замечает Красовский. –Но я родом из Одессы и, так как Триполи и Одесса – города побратимы, мы везем от одесситов послание и вымпел для передачи их вашему мэру.

- Это же превосходно! – Восклицает представитель ассоциации. – Тогда, если вы не возражаете, я берусь организовать даже встречу с новым премьер-министром страны Омаром Караме, родственником погибшего и, конечно, с другими членами правительства.

- Как можно против этого возражать! Мы сочтем для себя большой честью быть представленными вашему премьеру. – Говорит командор.

- Однако, как у вас выражаются, соловьев баснями не кормят! – Смеется ливанец. – Прежде всего с дороги вам следует перекусить!

Он заботливо провожает нас в гостиницу и рестаран, где уже сервирован стол. За обедом договариваемся о предстоящих приемах. В переговорах участвуют и представители крупной армянской колонии, которые пользуются тут большим влиянием. Потом, оставив баулы в гостинице, где нас разместили, мы едем на велосипедах на городской ипподром. По пути заезжаем в резиденцию семьи Караме, чтобы выразить свои соболезнования. Здесь нас представляют экспрезиденту страны Сулейману Франжье, госсекретарю Каванчи и другим министрам, знакомят с муфтием – верховным священником магометан. Триполи не зря считается центром мусульманского мира.

В торжественной обстановке Красовский вручает мэру Триполи вымпел и послание одесситов. Резиденция Караме занимает два этажа современного многоэтажного здания в центре города. Огромная зала украшена мрамором и стеклом, в сочетании с деревянными полированными панелями и обитой бархатом удобной мебелью. Старший брат погибшего Рашида Караме, несмотря на болезнь, выражает желание принять нас. Омар появляется в сопровождении мусульманского первосвященника и одного из своих близких родственников. Нас любезно усаживают на невысокие пуховички, служащие вместо стульев, и угощают традиционным чаем и шоколадными конфетами.

Крупноголовый священнослужитель в очках и белой чалме с красным верхом, свидетельствующей о его принадлежности к высшему духовному сану, на хорошем английском языке с улыбкой приветствует нас.

- Вы здесь желанные гости, - негромко говорит он. - Мы и наш премьер-министр знаем о вашем велопробеге, организованном в защиту мира. Тут давно ждут вас и отныне вы являетесь почетными гражданами города Триполи! Всегда можете расчитывать на самый теплый прием и наше гостеприимство.

От имени всех нас Красовский выражает глубокое соболезнование в связи с гибелью их близкого родственника и обменивается с муфтием и премьером несколькими любезными фразами. Потом мы едем на велосипедах дальше на ипподром, где собрались сливки ливанского общества. По взбитой конскими копытами мягкой земле ипподрома, обходя готовящихся к показательным соревнованиям всадников, мы ведем свои велосипеды, как коней, приближаясь к центральной трибуне.

Тысячи зрителей, оповещенные по радио о нашем прибытии, встречают нас восторженными овациями. Нас официально представляют присутствующему на открытии мемориальных соревнований премьер-министру. Тот пожимает каждому из нас руку и произносит по нескольку приветственных фраз, транслируемых тут же через громкоговорители. В заключение, под всеобщие рукоплескания, Омар Караме объявлвет, что дает сегодня в нашу честь званый ужин в большом зале ресторана «Тысяча и одна ночь».

После столь необычного торжественного приема и встречи с премьер-министром на ипподроме, мы едем в гостиницу. Она расположена у моря напротив греческого консульства. Отсюда открывается чудесный вид на гавань. Добравшись до отеля, наспех приводим себя в порядок, готовясь к званому ужину. Оказаться почетными гостями самой влиятельной и богатой семьи Ливана, о такой возможности еще недавно никто из нас и не мечтал.

- Хорошо еще догадались обзавестись черными брюками, - смеется Борис Корягин. – А то бы, в белых-то шортах, нас и к ресторану близко не подпустили.

- Здесь не Франция, - кивает Красовский. – В Елисейском дворце, где в прошлом году нас принимал Меттеран, было куда проще.

- И дороги тут не европейские, - потирая разбитый бок, замечает Петров, - Закавказье и Турцию с Сирией прошел – ни разу не падал, а здесь чуть шею себе не сломал.

На двух легковых машинах едем в знаменитый ресторан. Огромный сверкающий зал с натертыми до блеска паркетными полами, хрустальными люстрами, зеркалами и белоснежными скатертями на столах – предстает во всем своем пышном великолепии. Официанты в черных фраках и белых воротничках с бабочками усаживают нас за празднично накрытый стол в центральной нише зала. На другом конце стола занимают места наши сопровождающие и представители ливанской элиты во главе с премьер-министром. Среди отутюженных темных фраков и чопорных смокингов великосветской публики наши выгоревшие спортивные светлоголубые майки с белым голубем выглядят явным диссонансом. Но мы стараемся не терять достоинства.

Омар Караме и наш командор обмениваются приветственными речами. Званный ужин начинается. Не успеваем мы распробовать и половину стоящих на нашем конце стола блюд, как ловкие официанты уносят их прочь и тотчас ставят новые, еще более соблазнительные. Тут мясо, рыба, дичь, сыры, орехи, овощи, фрукты всех видов и самого затейливого приготовления, с десятками разных приправ, соусов в вазочках, кувшинчиках, розетках. Особенно красочно смотрятся блюда с дичью, украшенные яркими перьями. Целые, буд-то живые, фазаны, редкие сорта рыб, черная, красная, серовато-зеленая икра. В хрустальных графинах всевозможные соки и сладкие медовые напитки.

- Жаль только – нет настоящего вина, - обсасывая артишок, вздыхает Алоиз Филипенко.

- А я бы не отказался и от пива, - подхватывает Борис Корягин. – К такому закусу еще бы пару бутылок «Жигулевского»

- Лучше уж нашу «Зубровку» или на худой конец вашу «Московскую», - накладывая ложкой в свою тарелку черной и красной икры, улыбается Шклянник.

- Спиртное здесь не употребляют. Коран запрещает, - уловив о чем идет речь, замечает сопровождающий нас главный фармацевт, обучавшийся в Пятигорске. – Это у вас в России – нет застолья без выпивки. Мы же, мусульмане – трезвенники! Блюдем волю Аллаха.

- Что ж вы, пока учились у нас, так ни разу и не выпивали? – Спрашивает Сева Осипов.

- Там, был грех, - смеется ливанец. – Особенно, когла свадьбу справляли. «В чужой монастырь со своим уставом не лезут» – так, кажется, гласит ваша русская пословица.

- Если уж вина нельзя, я бы выпил хоть кока-колы, - вытирая солфеткой бороду, говорит Петров.

- Это мы тотчас организуем, - кивает фармацевт.

Подозвав одного из официантов, он что-то говорит ему по арабски и на столе появляются бутылки с кока-колой. Смена блюд продолжается с прежней интенсивностью. Мы почти полностью исчерпали свои возможности глотать еще что-либо. Делаем только вид, что способны дегустировать новые яства. Я ловлю себя на мысли – удасться ли нам вообще встать со стула, после столь необычного гастрономического эксперимента. В этот момент официант ставит огромное блюдо, на котором красуется в виде ярко-пунцового куба сердцевина гигантского спелого арбуза.

- Неужели уже успели созреть? – Удивленно спрашивает Гончаров у сидящего рядом ливанца. – Ведь завтра – только первый день лета.

- Наши появятся лишь в конце июня, - отрицательно качает головой тот. – Эти выращиваются в особых теплицах в Египте.

Не в силах удержаться – мы пробуем еще и арбуз, и чудесную спелую черешню, лежащую на фарфоровых вазочках.

- Интересно – сколько блюд было выставлено сегодня на наш стол? – С трудом ворочая языком, любопытствует Сева Осипов.

- Обычно здесь подают до пятисот блюд, - отзывается сопровождающий нас ливанец. – Но сегодня, пожалуй, их было раза в три больше.

- Даже не верится, что мы еще живы, - держась за вздувшийся барабаном живот, простодушно стонет Шклянник. – Сейчас и за сто долларов не решился бы сесть на свой велосипед.

- Да, такой перевал потяжелее, чем те, что были в Турции, - философски изрекает Корягин. – Не знаю, как мы доберемся теперь до своего отеля.

Однако с помощью ливанских друзей мы благополучно добираемся до гостиницы. Номера у всех на втором этаже. Спать еще не хочется. Я выхожу на балкон подышать свежим воздухом. Ночной ветерок приятно овевает лицо. Безоблачное небо усеяно яркими звездами. Внизу у причала метрах в десяти плещутся волны. Гавань сияет огнями стоящих на рейде судов. Рядом в плетеную кресло-качалку усаживается Степан Шклянник.

- Сегодняшний день запомнится на всю жизнь, - поглаживая руками раздутый живот, задумчего произносит он. – Омар Караме здорово накормил. Вряд ли удасться когда еще побывать на таком обеде.

- Застолье – сказочное! – Соглашаюсь я. – Полторы тысячи блюд за один присест! К сожалению, и половины толком не распробовали. Можно было бы целый батальон накормить.

- Зато будет о чем порассказать дома! – Степан мечтательно смотрит на море. – Правда, мои все равно не поверят. Да и как поверишь такому! Подобное надо пережить!

Из соседнего номера приходит Сева Осипов. Он опять нездоров – жалуется, что не может даже уснуть. Я советую ему принять душ, даю таблетки от расстройства нервной системы. Наконец, все укладываются. Завтра предстоит нелегкий этап в девяносто километров. Надо набраться сил. Ночью просыпаемся от обычных завываний муэдзинов. К тому же чрезмерное переедание не способствует крепкому сну. Корягин, как всегда, отчаянно храпит. Степа стонет во сне. С рассветом где-то рядом начинают петь петухи. Утром я чувствую себя прескверно. Приняв для бодрости холодный душ – выхожу на балкон. Над морем встает солнце. При дневном свете порт и город выглядят иначе.

Внизу на улице впритык друг к другу тесно стоят машины. Редкие еще прохожие спешат на работу. Мальчишки тащат сумки и бидоны с водой. Иногда проезжают велосипедисты с тяжелыми корзинами на багажниках. Справа среди старинных зданий торчит высокий минорет и зеленоватое полуяйцо мечети, с двумя затейливыми помпончиками на крыше в китайском стиле. Дальше у мола огромный пакгауз-элеватор. На берегу у лодок кое-где копошатся рыбаки. Над крышами домов среди антен летают сотни птиц. Десятки крупных грузовых судов стоят за молом. В центре его между каменными надолбами виднеется широкий проход в гавань. Там узкой сверкающей полосой синеет море.

На горизонте за городом высится массив горного кряжа. На его выршине четко вырисовываются башни и стены старинной крепости. Многи здания в Триполи выкрашены в желтый цвет. Ставни и ворота, как правило, белые или зеленые. Стены домов иногда пересекают светлые полосы. Все это придает городу удивительно нарядный вид. Особенно приятно поражает яркость и разнообразие красок. Лазурная синева моря, прозрачная голубизна неба, золото солнца, деревья в буйном зеленом обрамлении, кое-где с пурпурно-красными цветами. В памяти почему-то невольно оживают поразившие мое воображение сиреневые бульвары Латакии. Здесь, конечно, город побольше и точка обзора, вероятно, более удобная.

Внимание мое вновь привлекает порт. Там заметно растет движение машин, У причалов выстроились вереницы грузовиков, зашевелились огромные подъемные краны. Внизу на улицах у мусорных бочек лежат метровые целофановые пакеты и черные мешки с мусором. У портовых складов начинают появляться группы рабочих. В пестрых одеждах они стоят покуривая, в ожидании своих прорабов и мастеров. Однако пора спускаться, готовить велосипеды в путь. Сносим вниз свои баулы. Прощаемся с хозяином отеля, греком по национальности, и его женой. Подкачиваем спущенные камеры. Гончаров в спешке ремонтирует заднее колесо. Командор просит всех ехать строем, держась по двое.

- Целесообразнее, если вы поедите впереди один, - заканчивая монтировку колеса, говорит Гончаров. - Мы с Корягиным будем следовать за вами. Остальные пусть разберутся по парам, кому с кем сподручнее.

Георгий Федорович говорит начальственно-приказным тоном. Он сегодня явно не в духе. Накануне они с Филипенко до поздна спорили по поводу возвращения на родину. Алоиз настаивал на возвращении самолетом, потому что иначе он не успевает на работу. Гончаров же считал, что лучше плыть морем. Наши суда, проходящие через Александрию, могли бы легко взять нас, довезти до одного из европейских портов, а оттуда мы могли бы добраться и своим ходом. Я в спорах участия не принимал. Хотя позиция Георгия Федоровича казалась мне более привлекательной, поскольку на работу я не спешил, а мысль, прокатиться заодно и по Европе, была весьма заманчивой.

Но вот все готовы. Красовский дает команду трогаться и выруливает на центральную набережную. За ним едут Гончаров с Корягиным, следом я и Шклянник, за нами Петров с Осиповым, затем Филипенко. Как правило Алоиз дольше всех увязывает свою огромную торбу-баул с пуховым спальником и солидной складной подстилкой. Поэтому он оказывается обычно замыкающим. Прокатившись по Триполи и миновав несколько контрольно-пропускных пунктов с вооруженными до зубов солдатами, мы выезжаем из города и оказываемся на ровном, гладком шоссе. Как всегда останавливаемся, чтобы снять парадную форму. Солнце уже жарит немилосердно. Мы стаскиваем с себя майки и брюки, оставшись с велотуфлях, трусах и белых спортивных шапочках.

- Хорош Триполи! Но, кажется, на Средиземном море имеется еще один город с таким же названием? – говорит Корягин, аккуратно укладывая майку и штаны в велобаул.

- Есть еще Триполи в Ливии, главный город провинции Триполитании, - отзывается Красовский. – Мы туда не доедем. Тот город даже в два раза побольше. Но вряд ли лучше этого.

- Ливанский Триполи недаром считают центром мусульманского мира, - замечает Сева Осипов. – Здесь есть все, чтобы создать настоящий рай!

- Пока что здесь создали полувоенный муравейник, - хмуро ворчит Петров. – Надо же, так испоганить дороги. Я чуть не сломал шею.

- Зато накормили по царски, - улыбается Шклянник. – Можно теперь три дня не есть.

- Посмотрим – как ты запоешь километров через пятьдесят! – насмешливо произносит Гончаров.

Мы снова трогаемся в путь. Ровное, как натянутая стрела, шоссе теряется где-то за горизонтом. По обе стороны дороги попадаются небольшие селения и отдельные коттеджи с каменными заборами. Навстречу и обгоняя нас часто проносятся автомобили разных типов. Изредка встречаются конные повозки. Пешеходы большая рекдкость. Лишь кое-где на полях и у придорожных кафе виднеются местные жители, закутанные с ног до головы в белые или пестрые одежды. Гладкий, без выбоен асфальт позволяет держать приличную скорость. Далеко впереди маячит смуглая спина Красовского. За ним, словно пара телохранителей, мчатся Гончаров и Корягин.

- Смотри ты, как построились! – Язвительно замечает Шклянник. – Впереди генерал, за ним полковники, а дальше уж мы – нижнии чины.

- Генералом у Антоныча был дед, еще в царской армии, - возражаю я. – Возможно и он стал бы им, если бы не революция. А так он всего лишь простой парижский пенсионер.

- Мы тоже пенсионеры, - усмехается Степа. – Однако далеко ли уедешь на нашу-то пенсию. Самое большое, что мне удавалось, это организовывать воскресные прогулки со школьниками, да прокатиться за отпуск до Минска и обратно.

- Гончаров не парижанин, а накатал побольше Красовского, - не сдаюсь я. – Почти всю страну исколесил вдоль и поперек.

- И не мудрено. Офицерам в армии и отпуска большие, и проезд бесплатный, и льготы там разные. Куда хочешь добраться можно, особенно если ездишь один.

Мы замолкаем, думая каждый о своем. Я понимаю, что в чем-то Степа может быть и прав. Он смотрит на все глазами мужика-селянина, испокон веков вынужденного гнуть шею на бар и служивых господ-чиновников. От того, что те порой менялись по названиям, простому люду лучше не становилось. Даже Октябрьская революция ничего не изменила по существу, лишь пообещав это. На мгновение я оборачиваюсь назад и встречаюсь взглядом с Петровым. Николай Иваныч, точно гончая, идет за мной по пятам. Рядом с ним, упорно работая педалями, катит Сева Осипов. Чуть дальше, стараясь не отставать, мчит Алоиз Филипенко.Он уже отлично вкатался и идет со всеми на равных. Его белая шкиперская бородка вызывающе торчит вперед, как бугшприт пиратского корабля.

Меня вдруг охватывает веселое настроение. По сути - и им троим удалось в прошлом выбиться в привелигированное чиновное сословие, одному, как видному мастеру спорта, другому, как неглупому инженеру, третьему, как способному журналисту. Да и мы со Степаном, как педагоги, относимся скорей к служилому люду, обслуживающему тот же, сидящий на шее народной, управленческий кагал. А теперь еще добровольно взяли на себя миссию миротворцев, чтобы еще больше укреплять его. Воистину – благими порывами мостится дорога не только в рай. Я почему-то вспоминаю намерение Осипова, считающегося в команде поэтом, запечатлеть наш поход в стихах. Сева успел уже сочинить кое-что и порой знакомит нас со своим творчеством. Его пример оказывается заразительным. На меня тоже начинает накатывать поэтический зуд.

По привычке, обретенной во время многолетних занятий раджа-йогой, я пробую прислушаться к внутреннему голосу и ловлю себя на том, что в голове отчетливо звучит бравурно-патетический обертон горьковской песни «О буревеснике». «Толстый пингвин робко прячит тело жирное в утесах…» Вот, кажется, и подходящий рефрен-речитатив. Только вместо темы вестника революционной бури можно состряпать сатирический этюд о нас – самостийных мировестниках. Захваченный процессом стихоплетства, коим, подобно многим сверсникам, в тайне и я грешил в юные годы, принимаюсь за сочинительство. Работа ногами, продолжающими автоматически крутить педали, ничуть не мешает работе мысли. На язык сами просятся слова, выходящие откуда-то из глубин подсознания. Я стараюсь произносить их вслух, чтобы проверить размер и получше удержать в памяти.

«Мирный араб робко прячет тело смуглое в одежду,

Только мы в трусах без маек, уповая на надежду,

Лихо мчимся под лучами солнца жаркого Ливана,

Не страшит оно Ивана!

Правда, я, по ходу дела, тут же замечаю, что четвертая строка получилась слишком короткой, но это не останавливает меня. Главное не сбиваться с ритма! Продолжаю сочинять дальше.

«Впереди Георг Красовский – пацифист и миротворец,

Открывает все границы, как великий чудотворец. 

Следом Жора с Борей в паре – боевые командиры,

Два полковника в отставке – забияки и задиры.

Дальше я писака резвый, временами даже трезвый,

Пилигрим крутых дорог, православный русский йог.

Рядом мчится Степа Шклянник – белорус и физкультурник,

Вместо спальника с подстилкой – тащит водку богохульник.

Николай Иваныч следом на старинном дриндулете,

Болтовней о чемпионстве донимает всех на свете.

Хвастает велосипедом, как базарный хват весною,

Всем показывая рухлядь с мешковиной подвесною.

Рядом Сева с ним – поэт, то довольный всем, то нет,

То он стонет, то хохочет, то под нос себе бормочет,

Проклиная белый свет,

Что жратвы от пуза нет.

Позади спешит Алоиз, сын законный Алоиза,

Правда, мы между собой все зовем его Луиза,

Со своей огромной торбой, с женственно-высоким гласом,

Он за нами бодро скачет козлетуром седовласым.

Все мы из одной команды,

Бородатой велобанды,

Мудрецов, глупцов, нахалов,

Досточтимых аксакалов.

Едем от Баку к Каиру,

Призывая всех тут к миру,

К полному разоружению,

К духовному преображению!

Закончив свой поэтический экспромт, я пару раз повторяю его, чтобы не забыть, и жалею о том, что не могу запечатлеть его в писменной форме. Впрочем результат не очень-то вдохновляет меня. Я вовсе не уверен, что стоит переводить зря бумагу. Тем более, что пара блокнотов, где ведутся дневниковые записи о походе, уже почти исписаны и приходится экономить каждый лишний лист. Между тем солнце жарит немилосердно. Вокруг, насколько хватает глаз, простираются виноградники, среди которых виднеются двух-трех этажные коттеджи. Прямое шоссе вдруг начинает отворачивать в сторону и понемногу идти на подъем. Впереди возникает огромная гора.

- Неужели опять перевал? – Угрюмо бормочет Шклянник.

Но тут же видим, что дорога идет сквозь гору, через тунель. Сбавляем скорость и медленно въезжаем в темный зев тоннеля. Тот оказывается почти не освещенным. Едущий передо мной Борис Корягин останавливается, чтобы поправить сползший набок велобаул. Осторожно объезжаю его и слышу предупреждающий возглас командора. После яркого солнца глаза с трудом различают очертания стен. Однако мне удается заметить смутные силуэты движущихся впереди Красовского и Гончарова. Вижу, как Георгий Антонович падает, но тотчас встает, поднимает велосипед и катит его, ведя за руль. Гончаров успевает спрыгнуть с машины и идет следом за ним пешком. Я предельно сбавляю скорость, предупредительно посвистывая, чтобы не наехали движушиеся сзади.

К счастью, тунель оказывается коротким и с другой его стороны уже виднеется выход. Миновав тунель, мы останавливаемся на обочине шоссе, поджидая остальных членов команды. Вскоре подъезжают Шклянник, Петров, Осипов и Филипенко. Не хватает лишь Корягина. Мы удивленно переглядываемся, поворачиваясь к Филипенко.

- Борис возился с баулом, когда я въезжал в тунель, - пожимает плечами тот

Еще минут двадцать проходит в напряженном ожидании. Я уже собираюсь ехать на поиски пропавшего, когда он появляется, наконец, вслед за очередной грузовой машиной, выезжающей из серой пасти тунеля. Его нога от щиколотки по колено залита йодом и перевязана окровавленным бинтом. Оказывается – он упал где-то на въезде в тунель и поранил ногу, а проезжавшие мимо ливанские солдаты сделали ему перевязку.

- Как же вы объяснялись с ними? – Спрашивает Красовский.

- Без слов поняли! Договорились, - виновато улыбается Борис. – Помогли подняться, перевязали. Предлагали даже подвезти до Бейрута, да я отказался.

- Сам-то доедешь? – Интересуется Гончаров. – Может стоит подбросить на попутке?

- Нет! Доберусь! Рана пустяковая. Просто здорово поцарапал ногу, - отрицательно машет головой Корягин.

Мы снова трогаемся в путь. Долго едем по петляющему между гор шоссе, пока опять не попадаем на побережье. Море кажется где-то совсем рядом. Все сильнее дает себя знать полуденный зной. Решаем сделать маленький привал, чтобы искупаться. Местечко носит необычное название, изображенное при въезде на указателе - «Библос». Гончаров утверждает, что здесь находится древнейшая библиотека в мире. Но выяснять так ли это - некогда. Сходим с щоссе и по крутой дорожке спускаемся к морю. Пустынный каменистый пляж, перегороженный кое-где низенькими заборчиками, представляет собой непреодолимое препятствие для машин. Но мы с велосипедами легко добираемся до воды.

Редкие загорающие с удивлением смотрят на нас. Минут двадцать отводим душу, плескаясь в теплом, как парное молоко, море. Хочется и позагорать. Однако нежится нет времени. В три часа нас ждут в Бейруте. До города еще километров сорок. Вновь выбираемся на шоссе. Продолжаем движение. Лишь бы ничего не случилось с велосипедами. Но, по закону подлости, на подходе к городу опять задержка. Теперь пропадает Сева Осипов. Около часа ждем его у очередной развилки. Как ответственный лекарь, еду искать пропавшего. Вскоре нахожу его на обочине – возится с велосипедом. Оказывается – прокол камеры, а сменить ее на жаре, когда силы на исходе, не так просто. От переутомления Сева на взводе – от помощи грубовато отказывается. Возвращаюсь, сообщаю о проколе. Командор нервничает, то и дело смотрит на часы. Пользуясь вынужденным простоем, мы лежим в тени у дороги.

Но вот появляется Сева. Команда в полном составе. Въезжаем в Бейрут. На широкой площади нас встречает большая группа ливанцев с цветами, с белыми и зелеными флажками на палочках. Среди встречающих много членов ассоциации бывших студентов, выпускников советских ВУЗов. Тут же вездесущие корреспонденты, а также несколько военных джипов с солдатами и полицией. Приехали и представители советского посольства. Под возгласы приветствий нам вручают цветы. Мы укрепляем их у рулей, рядом с миротворческими лозунгами, написанными по арабски. В сопровождении военных джипов и кавалькады автомашин, едем по центральным улицам города.

Десятки кварталов в центре Бейрута полностью разрушены. Черными пустыми глазницами окон смотрят на нас обгоревшие остовы зданий. Проезжая часть дороги сильно побита, зияет воронками от авиабомб. Площадь Плас де Канон, развалины знаменитого Ливанского музея – являют собой самую печальную картину. Как раз здесь проходила «зеленая» линия, разделяющая враждующие группировки. Кругом горы битого щебня, кучи мусора. Впечатления как от послевоенного, выжженного Сталинграда.

Деловая и торговая жизнь города переместилась из центра на периферию, главным образом на набережную. Но и там тоже встречаются порой покалеченные, полуразрушенные дома, а рядом строятся новые современные здания, активно ведутся и восстановительные работы. В отличае от центральных улиц, где царит полное безлюдие и запустение, приморский бульвар пестрит яркими афишами реклам и напоминает фейверочный живой муравейник.

Останавливаемся в Советском культурном центре. Заводим велосипеды в обнесенный чугунной оградой двор. Знакомимся с представителями русской колонии, еще недавно вынужденной месяцами жить и работать здесь, как в осажденном доте. Нам показывают бомбоубежище, осколки снарядов, поцарапанные пулями стены. Угощают жаренной картошкой с курицей и салатом. Есть на выбор пепси-кола и пиво. Однако пообедать толком не удается – нас ждет посол. Оставив велосипеды и баулы, едем на посольском рафике в посольство.

- Ильичев Генадий Викторович, - любезно пожимая всем руки, добродушно представляется нам посол. – Присаживайтесь пожалуйста, располагайтесь кому-где нравится. Здесь вы не зарубежные гости, а у своих. Что будете пить - чай или кофе?

Мы смущенно садимся, кто в кресла, кто на небольших диванах, расставленных вокруг круглого столика. На нем в хрустальных вазах горкой лежат шоколадные конфеты: «Петушки» и «Мишки». Ильичев, крупный седовласый мужчина в сером костюме, подсаживается на стул рядом с нами и по хозяйски разливает кому чай, кому кофе, в зависимости от того. какие чашки мы ему подставляем. Начинается беседа. Командор, как водится, представляет нас, вкратце рассказывает о походе.

-  Вы появились, можно сказать, в самое подходящее время, - в свою очередь говорит посол.-  Цель вашего велопробега полностью отвечает чаяниям ливанцев. Они вконец измучены шестнадцатилетней гражданской войной. Не случайно вас здесь так тепло встречают и средства массовой информации подробно освещают ваше путешествие. Кстати, у нашей страны с Ливаном были очень тесные связи и до революции. Тут бывал Гоголь и многие наши славные земляки. Есть и сейчас немало представителей русской эмиграции, например, племянник генерала Шкуро, родственники иерархов православного духовенства. А выпускники советских ВУЗов составляют значительную часть ливанской интеллигенции. Народ тут очень гордится своими демократическими традициями. Хотя, к сожалению, это не мешало им столько лет убивать друг друга.

- Как по-вашему, что остановило гражданскую войну в Ливане? – Спрашивает у посла Красовский.

- О! Причин много, - улыбается Генадий Викторович. – Но главная, пожалуй, в необратимости потерь. Народ начинает это понимать. Экономические разрушения еще можно восстановить, а вот потери в людях невосполнимы. Да и по линии экологии война столько попортила вокруг, что природа не скоро оправится от ее последствий.

После приема в посольстве, мы едем обратно в культ-центр, где в 18 часов должна состояться пресс-конференция. Пару часов беседуем с журналистами. Оттуда перебираемся вместе с велосипедами в здание Ассоциации ливанских студентов, учившихся у нас в Союзе. Здесь в наше распоряжение отводят целиком второй этаж с несколькими комнатами-залами и огромным, широченным балконом. В одном из залов находится учебная библиотека, где, к моему удивлению, имеются даже редчайшие публикации по йоге, фитотерапии и народному целительству, которых я не видел и в Москве. Мы устраиваемся на ночь. Я ложусь на балконе. Назавтра запланирована дневка. Можно, наконец, как следует отдохнуть.

Утром отоспавшись – привожу в порядок амуницию, шью, стираю. Оба Георгия сидят – пишут статьи в газеты. Все заняты своими делами. Многие жалуются на боли в желудке. По общему мнению это от воды, к которой мы не привыкли. Не зря же люди, мало-мальски имущие, предпочитают здесь пить только покупную воду из бутылок. Таблетки с активированным углем уже кончились, раздаю оставшиеся запасы энтеросептола, которые дал по моей просьбе один из врачей, сопровождавшей нас машины скорой помощи. Сам – решаю денек поголодать и на всякий случай принимаю пару таблеток «Но Шпы» для профилактики против мышечных судорог, иногда сводящих мне икры ног.

Развешивая на балконе выстиранное белье, вдруг слышу гулкий удар у себя за спиной. Оборачиваюсь и вижу растерянную физиономию Филипенко, схватившегося руками за лоб. Оказывается бедняга не заметил прозрачной двери, из толстого небьющегося стекла, и, шагнув на балкон, ударился о невидимую преграду. Стон и проклятия потерпевшего смешиваются со взрывом дружного хохота – Корягин, Шклянник и остальные свидетели несчастного казуса, схватившись за животы, трясутся от гомерического смеха. Однако виновнику происшествия не до веселья. На лбу его набухает солидная шишка.

- Приложи скорей что-нибудь холодное! – Вспомнив обязаности лекаря и пряча невольную улыбку, советую я. – Намочи полотенце и подержи у лба.

Филипенко послушно идет к водопроводному крану. В этот момент в библиотечном зале появляется один из представителей советского посольства, встречавший нас на въезде в город.

- Кто желает принять участие в спортивном празднике – собирайтесь! – Торжественно объявляет он. – Вас приглашают в качестве почетных гостей на заключительный этап велогонки по Ливану. Но, к сожалению, у меня лишь одна машина. Поехать смогут только четверо.

Корягин, Осипов и Шклянник тотчас заявляют о своем желании.

- Решайте сами – кто едет. Я жду внизу в машине, - обращаясь к Красовскому, дипломатично добавляет представитель посольства.

Торопливо сложив вещи в углу, троица пожелавших направляется к двери.

- Вообще-то я бы тоже поехал, - заявляет вдруг, не всегда быстро соображающий, Петров. – Как у многократного рекордсмена, у меня на это прав побольше, чем у других.

- Со мной едут Петров, Гончаров и Корягин! – Раздраженно говорит Красовский.

-А у вас не хватило даже ума, чтобы надеть парадные майки, - насмешливо добавляет Гончаров, повернувшись к Осипову и Шкляннику.

Не решаясь спорить с начальством, те, с оскорбленным видом, молча выходят на балкон. Я берусь за починку велобаула, требующего срочного ремонта. Шклянник и Осипов начинают заниматься ремонтом велосипедов. Филипенко тем временем, придерживая смоченное полотенце у лба, связывается по телефону с одним из своих знакомых журналистов и тот приглашает нас покататься с ним по городу и посмотреть Бейрут. Мы с благодарностью принимаем приглашение.

Бывший коллега Алоиза по АПН (Агентство Печати Новости) четвертый год работает в Ливане. Здесь же в советской колонии трудится на полставки его жена. У Бориса Дмитриевича, рослого, полного человека, лет пятидесяти, приятное русское лицо и светские манеры бывалого дипломата.

- Садись, братва! Рад буду показать вам город, - распахивая дверцы солидного «Бюика», весело говорит он. – В Бейруте есть - что посмотреть! Не зря его считали когда-то первой жемчужиной Средиземноморья!

Филипенко усаживается на переднем сидении рядом с водителем, а Шклянник, Осипов и я располагаемся в просторном заднем отсеке машины. Бюик плавно трогается и мы катим по городу, наслаждаясь прохладой и легким ветерком от воздушного кондиционера, поддерживающего в кабине постоянную температуру. Навстречу по улице несется густой поток автомобилей разных марок. Среди новеньких блестящих машин попадаются и очень древние, ободранные колымаги.

Каждый ездит на чем может, лишь бы крутились колеса. Полиция следит только за тем. чтобы никто не мешал движению. Некоторое время машина идет по «зеленой» зоне, среди развалин зданий, нагромождений от рухнувших стен и битого кирпича. Лишь проезжая часть улиц освобождена здесь от обломков, но ехать приходится медленно, так как асфальтовое покрытие сильно побито и во многих местах зияет полузасыпанными щебнем воронками.

- Наконец-то кончились кровавые стычки! Шестнадцать лет длилась необъявленная война, - кивая на лежащие кругом руины, рассказывает Борис Дмитриевич. – И сейчас еще Ливан наполовину оккупирован сирийскими войсками. Часть постов на дорогах – это сирийские солдаты.

- Но кто с кем воевал? – Спрашивает Шклянник. – Почему столько лет не удавалось остановить бойню?

- Сперва борьба шла между мусульманами и христианами, - объясняет водитель. – А потом и те, и другие начали грызню между собой. Подогревали же страсти и французы, и англичане, и турки, и американцы – у всех собственные интересы. Не могли поделить сфер влияния. Ведь Ливан перевалочная базой для наркобизнеса. И сейчас главные торговые пути скрещиваются здесь.

- Там, где делаются большие деньги – всегда пахнет порохом и кровью, - знающе замечает Филипенко.

- Правда, военные действия здесь всегда чем-то напоминали спектакль, - с улыбкой продолжает Борис Дмитриевич. – В определенные часы шла ожесточенная перестрелка, а потом пушки умолкали, все выползали из своих подвалов-бомбоубежищ и начиналась обычная жизнь, бойкая торговля, деловой бизнес. В мусульманской части города жило немало и христиан. Их никто особенно не трогал, но они постепенно уезжали. Кроме регулярной армии и милиции тут действовали и наемные формирования. Некоторые из них связаны с сирийцами, другие с их противниками. В результате целое поколение ливанцев всю жизнь занимались только войной и почти ничего не умеет делать, кроме стрельбы. Однако вы, наверно, успели проголодаться? Тут есть интересный ресторанчик, куда часто заходят русские. И кухня здесь – «а ля рюс».

Наш гид подкатывает к утопающему в зелени одноэтажному зданию с верандой, на которой красуется яркая вывеска на арабском языке.

- «Беседка под виноградной гроздью», - показывая на надпись, переводит Борис Дмитриевич. – Тут неплохо кормят и не дорого. Впрочем, о финансовой стороне – не тревожтесь. Вы сейчас мои личные гости.

Располагаемся за столиком в центре зала. Несколько солидных официантов, професорского вида, весело улыбаются Борису, как старому знакомому. Один из них приносит меню в кожаной тесненой обложке. На столе появляются хрустальные рюмки и фужеры. Официант, в безукоризненном черном фраке, подкатывает передвижной столик на колесах, уставленный бутылками. Тут несколько видов ликеров, коньяки, виски, водка, пиво – на любые вкусы. Филипенко деловито потирает руки, вопросительно поглядывая на коллегу.

- Итак, с чего начнем?

- Обычно я начинаю с «Анисовой», - улыбаясь, отзывается тот. – Но каждый может выбрать, кому что нравится.

- Что ж, «Анисовая» – это не плохо, - кивает Алоиз Алоизович. – Пожалуй, я составлю тебе компанию.

Шклянник и Осипов отдают предпочтение коньяку. Пока официант артистически наполняет их рюмки через особые пробки с трубочкой, я, не без угрызенья совести, вспоминаю о своем утреннем намерении провести очередное лечебное голодание. Однако отказаться от хорошего обеда с доброй выпивкой в приятной компании – выше моих сил. Решив перенести очистительную процедуру на более подходящее время, я со вздохом показываю официанту на бутыль с ликером, ярко зеленого цвета.

После великолепного обеда, отведав по очереди содержимое почти из всех бутылок и послушав интереснейшие рассказы, любезного Бориса Дмитриевича, о жизни в Бейруте, мы катаемся еще по городу и очень довольные возвращаемся в здание ассоциации.

- А ты не боишься в таком состоянии водить машину? – спрашивает Филипенко у приятеля, вылезая из кабины и с трудом удерживаясь на ногах. – Я бы, например, сейчас и на велосипед сесть не решился.

- Э, мы к этому привычны! – Ухмыляется наш гид. – Уметь пить и не терять голову – первейшая обязанность журналиста. Особенно здесь за бугром.

В фойе здания мы встречаем наших.

- Ну, как поучаствовали в велогонке? – чуть покачиваясь, не без иронии спрашивает Осипов у Петрова, сидящего с крайне усталым видом на диване.

- В качестве свадебных генералов. Такое участие не по мне, - хмуро отзывается тот. – Правда, накормили здорово.

- В конечном счете все получилось не плохо, - рассказывает Красовский. – Главное - успели к финишу и участвовали в спортивных торжествах, как представители ООН.

- И сфотографировали нас в голубых майках вместе с победителями, - добавляет Корягин. – Завтра наши портреты будут во всех газетах!

- Георгий Антонович вручал победителям кубки в качестве главного орбитра, - замечает Гончаров. – Этот момент, наверняка, попадет на первую полосу! Да и по телевизору покажут!

- Расскажите поподробней! – Просит Филипенко. – Где и как довелось побывать?

- К сожалению, выехали мы слишком поздно, - говорит Гончаров. – Да и точно не знали маршрута велогонки. Места старта - так и не нашли, потому что опоздали. Потом помчались на Трипольскую трассу, по которой вчера въезжали в город. Там догнали гонку, обогнали участников – но второпях опять заблудились. Хорошо еще встретили председателя федерации по велоспорту. Наш аташе по культуре Леня хорошо знаком с ним. Вместе добрались до финиша. Там уже пресса, телевизионщики – сразу взяли нас в оборот, как представителей ООН. И парадная форма пригодилась. Командор вручал победителям кубок. Мы раздавали значки, фотографировались с участниками на память. Потом обедали с председателем федерации в загородном ресторане, побывали в клубе велоспорта. Кстати, там оказалось много армян, говорящих по турецки, так что я вновь поработал в роли переводчика.

Слушая рассказ Георгия Федоровича, я вдруг ловлю себя на том, что чувствую себя не в своей тарелке. Видно, зеленый ликер и дегустация других напитков в сочетании с очередным застольем не слишком полезны для йогов. Голова трещит, будто налитая свинцом, мучит жажда и состояние крайне муторное. К счастью, в этот момент появляется ливанец – заведующий библиотекой, где мы ночевали, и говорит, что можно вновь воспользоваться их помещением. Тотчас отправляюсь туда. Полчаса релаксации на матрасе у балкона дают возможность немного оправиться. Пока остальные наслаждаются послеобеденным сном, бегу к морю и минут двадцать плещусь в воде, плавая вдоль набережной. Успеваю вернуться во-время, чтобы принять участие в новой поездке по Бейруту. На этот раз ее организует аташе по культуре Леня специально для тех, кто не участвовал утром в спортивных торжествах.

Машина у Лени не столь шикарна, как «Бюик» у Бориса Дмитриевича, но тоже вместительна и прекрасно оборудована. Обычный «Форд», как пренебрежительно отзывается о ней хозяин. Я сижу рядом с водителем и могу даже делать некоторые записи в блокноте. Мы не спеша едем по очень красивой набережной «Авеню де Голя». Вечерняя набережная запружена народом. Навстречу, громко гудя, мчится пестрый свадебный кортеж – с десяток машин, увешанных шелковыми лентами, бантами, воздушными шарами. Наш «Форд» пугливо жмется к обочине, уступая дорогу.

- Бывшие американские казармы, - показывает Леня на остов разрушенного до основания здания. – Тут был большой взрыв – диверсия. Погибло сразу двести американских солдат.

- И что ж американцы? – Интересуется сидящий сзади Шклянник.

- В отместку их корабли обстреляли тогда ряд кварталов города, - отвечает наш гид. – Пострадали, конечно, невинные, А уцелевших солдат вскоре вывели из Бейрута.

Мы едем по восточной части ливанской столицы. Вдоль улицы за бухтой высятся несколько многоэтажных зданий. Это крупнейшие бейрутские гостиницы. Широкие тротуары полны народа. Сияют огнями яркие рекламы магазинов. Неожиданно свернув в маленький проулок, машина останавливается у разноцветной неоновой рекламы с изображением кондитерских изделий.

- Самое популярное в городе кафе-мороженное, - с улыбкой говорит сопровождающий. – Такого выбора как здесь – нет, пожалуй, нигде. Пойдемте! Грех не отведать!

Входим в длинный узкий зал и садимся за небольшими круглыми столиками. Леня что-то говорит официанту и тот приносит каждому по бутылке кока-колы и по хрустальной вазочке, на которой красуется дюжина шариков разных цветов: от темно-коричневого – шоколадного до светло-розового и белого. Пробуя пластмассовой ложечкой цветные шарики мороженного, я время от времени с наслаждением посасываю через соломенку кока-колу и чувствую, как по телу разливается блаженная истома. Каждый шарик ассорти имеет свой вкус, обычно соответствующий цвету. Так пунцово-красный явно напоминает клубнику, желтый – лимон, зеленый – яблоко, розовый – малину, белый – сливки. Несколько шариков имеют смешанные цвета и по вкусу трудно определить, чему они соответствуют.

Среди клиентов много молодежи и есть даже дети дошкольного возраста, пришедшие сюда самостоятельно без родителей. Для них предусмотрены низенькие столики у двери. После кафе-мороженного, в превосходном расположении духа, мы ездим еще часок по вечернему Бейруту и возвращаемся домой в библиотеку ассоциации. Филипенко, созвонившись с коллегами-журналистами, уходит куда-то в гости, остальные занимаются своими делами, а я решаю лечь спать на балконе пораньше, так как завтра предстоит нелегкий этап до границы Сирии в сторону Дамаска.

Утром просыпаюсь от грохота упавшего стула и громкого ворчания Шклянника. Степу зажрали комары и он спросонок, опрокинув стул, пытается закрыть балконную дверь.

- Надо было делать это с вечера, - раздраженно замечает Осипов.

- Лучше бы догадались потушить свет, - вставляет Корягин. – Всю ночь лампа зря горела – вот комары и налетели.

- Ты самый сладкий из нас – эко пузо наъел! – Смеется над Шклянником Гончаров. – Остальных кровопийцы почему-то не трогают.

- Вам бы только посмеятся, а я целую ночь не спал, - жалобно ворчит Степа.

- Уже седьмой час, пора просыпаться, - говорит Красовский. – Надо еще привести здесь все в порядок. А где Филипенко?

- Алоиз в самоволке, - усмехается Корягин. – Придется наложить на него наряд вне очереди!

Мы начинаем вставать. После душа я выхожу на балкон, уставленный огромными тумбами и горшками с цветами. Солнце уже поднялось над крышами зданий. Георгий Антонович возвращает мне папку с командной документацией. Та заметно полегчала, так как большая часть пропагандистских материалов, заготовленных Комитетом Защиты Мира на арабском языке, оказалась розданной.

- Извините уж, что опять загружаю вас! Остальных не очень-то допросишься, - смущенно говорит командор. – У всех причины, чтобы не брать лишнего груза: то болеют, то велосипед не в порядке.

- Ничего, - киваю я, принимая папку. – Теперь уже груз полегче.

Собрав велобаул, я сажусь за плетеный столик на балконе, и, пользуясь свободной минутой, записываю в путевой дневник события вчерашнего дня. В общем дневкой-отдыхом все остались очень доволны. Правда, я не поголодал, как собирался, зато памятных впечатлений было предостаточно. Две великолепных поездки по Бейруту,с журналистом Борисом Дмитриевичем и с культ-аташе Леней, интесеснейшая информация о стране, чудный обед «а ля рюс» в «Беседке под виноградной гроздью» и дегустация разных сортов ливанского мороженного. К тому же удалось погулять по набережной и лишний раз окунуться в Средиземном море.

В этот момент на балкон выходит Петров. В его руках старые велотуфли, сияющие неестественно черным блеском.

- Смотри, что в прихожей нашел, - радостно сообщает он. – Такого гуталина я еще отродясь не видел. Настоящий лак! Хочешь? И твои засверкают. Ну ка – снимай!

Послушно отдаю ему свои облезлые велотуфли и он вскоре приносит их мне в блестяще надраином виде. Я от души благодарю Николай Иваныча, дивясь его неожиданной инициативе. Видно, мои лекарские труды и советы, во время похода по Закавказью, не прошли бесследно. Старый рекордсмен платит за них искренней заботой. Это весьма трогает меня. Однако пора выносить баулы. Филипенко вернулся из «самоволки». Мы спускаемся вниз. Готовим велосипеды. Шклянник вертится возле Красовского, показавая тому дорожную карту. Георгий Антонович недовольно хмурит брови, отрицательно покачивая головой.

Из обрывков их разговора догадываюсь – что Степан уговаривает командора отдать баулы и лишний груз на машину сопровождения, тем более, что кроме полицейского экскорта нас собирается провожать и солидный рафик скорой помощи. Только Степа не решается высказать свои мысли открыто и, как лис, крутится вокруг да около. Но так как лис сей не столь уж и хитер, его старания вызывают обратную реакцию. Красовский нетерпеливо обрывает собеседника.

- Не морочьте мне голову! – Резко говорит он. – Вы все время пытаетесь превратить поход в увеселительную прогулку. Если не можете везти свой баул, то договаривайтесь сами с ливанцами, но меня от этого увольте.

- Я же хочу, как лучше, - смущенно бормочет Шклянник. – Впереди почти сплошной тридцатикилометровый подъем, а времени у нас в обрез. На такую гору и без груза-то не взобраться. К тому же, говорят, дорога попорчена снарядами. На велосипедах здесь вообще никто не ездит.

К счастью, для Степы у него оказываются более опытные союзники. Пока он бесполезно уговаривает Красовского, Корягин и Осипов, обменявшись парой фраз с врачем-ливанцем, говорящим по русски, легко решают проблему. Машина скорой помощи подкатывает к воротам и ее шофер, распахнув заднюю дверь, сам принимается укладывать в кузов наши баулы. Командор, не желая спорить с командой, милостиво разрешает погрузить туда и свои вещи. Тепло простившись с библиотекарем и членами ассоциации, пришедшими проводить нас, трогаемся в путь.

Шоссе резко поворачивает от моря и сразу начинает круто идти на подъем. Однако город тянется еще на несколько километров, громоздясь на горных отрогах довольно людными кварталами. Большая часть зданий десяти-двенадцати этажные. Многие из них частично разрушены. Впрочем это уже не поражает нас. В центре города разрушений куда больше. Удивляет другое. Через каждые пятьдесят – сто метров на дороге у обочены стоят вооруженные солдаты. Несмотря на жару, время уже перевалило за десять, ливанские воины привычно держат на плече или на ремне перед грудью, кто автомат, кто пулемет, а кто толстый ствол тяжеленного ручного гранатамета, способного поражать и бронетехнику.

- Что за парад? – Интересуюсь я у врача, приотстав от группы и поравнявшись с санитарной машиной, едушей в конце колонны.

- Обычнон явление, - отзывается тот. – Это шоссе ведет к президентскому дворцу. Когда там важный прием, всегда пару батальонов выстраивают вдоль дороги.

- Бедняги! – Замечаю я. – В такую жару стоят в полной форме с оружием.

- За это им платят, бездельникам, - усмехается санитарный доктор. – Надо же чем-то занять двадцать тысяч наемников.

На шоссе царит довольно интенсивное движение. Три четверти проезжающих мимо машин ободраны, помяты, нередко разрисованы самым невероятным образом или пестрят бросскими рекламами. Здесь нет страха перед гаишниками и четких дорожных правил. Ливанцы гордятся своей демократией и ездят буквально - как попало. Местные водители порой ставят машину поперек дороги и сидят себе любуются, как их объезжают.Им, видите ли, так нравится. Чванливость и хамство под видом демократии тут в порядке вещей.Вчера у нашего культ-аташе разбили фару и изрядно помяли заднее крыло его «Форда».Это, впрочем не очень расстроило Леню. Починка, как он сказал, стоит не дорого и главное - любые запчасти можно легко достать. А чтобы машину не трогали на стоянке, надо лишь во-время платить тем, кто их там охраняет.

Медленно продолжаем подниматься в гору. Прошли уже километров пятнадцать. Хорошо, что едем без багажа. По обеим сторонам дороги все еще стоят солдаты. Иногда в общем потоке автомобилей попадаются бронетранспортеры. Среди домов вдоль шоссе кое-где виднеются казармы с пушками и другой военной техникой. Впереди на вершине горы повсюду разрушенные здания. Но вот шоссе раздваивается, дорога к президентскому дворцу поворачивает вправо, а мы движемся прямо. Здесь уже нет солдат и разрушенные строения встречаются не столь часто. Между тем жара чувствуется все сильней. На ходу снимаем майки. Солнце немилосердно припекает плечи и спину. Крутим педали из последних сил, чтобы не останавливаясь подняться на перевал под названием Дох Эль Байдра. Наконец мы на вершине. Тридцатикилометровый подъем пройден, не слезая с велосипедов.

Внизу расстилается чудесная долина. Густая зелень аккуратно возделанных плантаций, садов и огородов, перемежается с участками нетронутой природы, горных отрогов и скал. Передохнув минут десять, пока назойливые фотокоры пытаются наскоро запечатлеть нас на пленку, мы снова трогаемся в путь. Дорога идет теперь по каменистому плато – то спуск, то подъем. Вдоль шоссе все время попадаются котеджи, садовые постройки, лавочки и магазины. Встречаются и разрушенные войной дома. Неожиданно начинается крутой спуск. Долго катим вниз почти на предельной скорости, лишь иногда на поворотах пользуясь тормозами. Ноги временно отдыхают, так как работать теперь приходится в основном руками. Пальцы немеют от напряжения. Одна мысль пронизывает сознание: «Только бы не подвели тормоза!».

Не снижая скорости проносимся через пару крупных селений и вкатываемся в небольшой городок, где приходится ехать потише, чтобы не нарушать уличного движения. Медицинский рафик, куда мы сложили вещи, и машина, с сопровождающими нас врачами-ливанцами, на одном из поворотов обгоняет группу и останавливаются перед белоснежным четырехэтажным зданием, с флагом и большим красным крестом на фасаде. Оказывается это резиденция международного красного креста. Ливанцы советуют посетить представителей местного женевского штаба Организации Объединенных Наций, а заодно передохнуть, так как до Шторы, где предстоит опять пересекать границу в Сирию, еще далеко и пора позаботиться о ночлеге.

Облачаемся в парадные майки и, оставив велосипеды внизу, поднимаемся на третий этаж в зал дежурной администрации. Несколько врачей европейцев с любопытством и подозрительностью разглядывают нас. Начинаются бесконечные распросы. Командор терпеливо излагает цели и задачи велопробега, рассказывает о встречах, приемах. Разговор идет на французском, хотя среди медперсонала есть и англичане. Мы сидим вокруг большого круглого стола. С надеждой поглядывая на стоящие в углу огромные холодильники. Однако холеные, откормленные служители международного милосердия не догадываются предложить даже чаю.

 Между тем семьдесят километров труднейшей горной дороги при сорока пяти градусной жаре предельно измотали нас. Помогать в организации ночлега ооновцы тоже явно не собираются. В Шторе проходит очередная встреча министров арабских стран и все гостиницы уже давно заняты. Видя бесполезность дальнейших переговоров, Красовский, укоризненно покачав головой, раскланивается с чиновниками от медицины. Покинув негостеприимный Красный Крест, едем дальше. Шофер рафика советует остановиться на ночь в находящемся неподалеку монастыре иезуитов.

- Тамошняя братия славится хлебосольством, - говорит он. – Я не раз пользовался их доботой.

- Но мы не католики, - с сомнением замечает Корягин.

- Не имеет значения, - отвечает шофер. – Настоятель там славный малый. Он всегда охотно оказывает путникам посильную помощь, независимо от их вероисповедания, национальности и сословных принадлежностей.

Мы, разумеется, решаем воспользоваться ценным советом. Минут тридцать еще крутим педали из последних сил. Наконец подъезжаем к монастырю. За вековыми деревьями небольшого парка-сквера виднеются красные кирпичные стены длинного приземистого строения, с узкими высокими окнами на уровне второго этажа. Почти все окна прикрыты зелеными металлическими ставнями-жалюзи. Первый этаж окон не имеет и только массивная дубовая дверь, обитая по краям листовой медью, четко вырисовывается на фоне гладкой кирпичной стены. Командор с одним из врачей-ливанцев отправляется на разведку. Мы, составив велосипеды под огромными соснами, устало плюхаемся на зеленую траву хорошо ухоженного парка.

- Вот где божья-то благодать! – Бормочет Филипенко. – Даже если братья во Христе не примут нас, я готов ночевать здесь под деревьями.

- В твоем пуховом спальнике это нетрудно, - отзывается Шклянник. – Я бы предпочел койку.

- К тому же и поесть не мешает, - замечает Петров, - В животе давно кишки стонут.

В этот момент в дверях появляется командор. Он весело машет рукой, чтобы мы поднимались.

- Живей шевелитесь! Заводите велосипеды, - бодро командует Георгий Антонович. – Настоятель тут действительно очень достойный человек – обещает дать приют на ночь и ужинать будем вместе с братьями.

- Что значит светлая божья душа! – То ли в шутку, то ли взерьез, осеняет себя крестным знаменем Сева Осипов. – Не чета темно-душным ООНовским бездельникам.

Мы быстро заводим велосипеды в здание, разгружаем с санитарного рафика свои баулы и заносим их тоже в холл. Потом прощаемся с сопровождающими врачами-ливанцами и шофером. Высокий пожилой монах, в черной сутане, приветливо пожимает нам руки и, объясняясь знаками, приглашает следовать за ним. Поднимаемся по лестнице на второй этаж. Там он разводит нас по кельям, специально предназначенным для гостей. Вскоре выясняем, что брат-иезуит неплохо говорит по английски и по французски, хотя сам он, как и отец настоятель, араб-ливанец и никогда не покидал родных мест.

Доставшаяся мне келья приводит меня в восторг. Просторная светлая комната, с умывальником, тумбочкой, маленьким переносным столиком, парой стульев, вместительным, вделанным в стену шкафом, широкой металлической койкой, с удобным матрасом, белоснежными простынями и двумя легкими, шерстяными одеялами. Но особое восхищение вызывает высокое до потолка окно, которое оказывается имеет не только внешние шарнирные жалюзи, но и прозрачную сетку от москитов, и легкую управляемую систему раздвижных зановесок, и встроенный в одну из фрамуг электровентилятор, позволяющий поддерживать приятную прохладу даже в самую жаркую погоду. Современные лампы матового дневного света на потолке и переносные бра над столиком свидетельствуют о глубокой продуманности интерьера.

- Через сорок минут собираемся внизу на беседу с настоятелем, - заглядывая в дверь, объявляет Корягин. – Потом будет ужин. А пока можно принять душ. Душевая в конце коридора.

- Как тебе кельи? Недурны? – Убирая велобаул в шкаф, спрашиваю я у него.

- Да уж, не чета нашим московским каморкам, - смеется Борис. – Хоть отоспимся разок, не мешая друг другу.

Приняв прохладный душ и переодевшись к столу, собираемся в приемном зале на первом этаже. Командор, успевший уже познакомится с частью монастырской братии, представляет нас настоятелю, отцу Салеху, и двум его ближайшим сподвижникам, канонику Антуану и брату Мишелю. Впервые столкнувшись с настоящими живыми монахами, да еще иезуитами, о которых знал лишь по книге «Овод» и подобным литературным источникам, обычно изображающим их далеко не с лучших сторон, я с любопытством разглядываю наших собеседников.

Отец Салех, в переводе это имя означает Добрый, вполне соответствует своему имени и производит самое приятное впечатление. Он весь словно излучает покой и приветливость. В серой скромной сутане, с аккуратно подшитым белым воротничком, настоятель мало чем отличается от остальных собратьев и все же чувствуется, что этот араб-ливанец по внутренней собранности и интеллекту значительно превосходит своих коллег европейцев. По тому, как непринужденно он ведет беседу, как тонко с юмором отвечает на вопросы и со знанием дела разбирается в сложнейших политических проблемах, сразу видно, что человек этот не даром пользуется всеобщим уважением.

Я невольно проникаюсь к нему искренней симпатией. К тому же оказывается, что отец Салех уже много лет тоже регулярно занимается йогой. Встретить почти единомышленника в подобном месте, кажется мне воистину лукавой шуткой проведения. Хотя понимает он эту древнейшую систему гармоничного саморазвития совсем не как я – враг обветшалых догм, во всем сомневающийся, не верящий ни в библейские сказки, ни в рай, ни в ад, тем не менее, как явствует из нашего мимолетнего знакомства, и он сумел почерпнуть оттуда не мало полезного для души и тела. Во всяком случае оба его собрата - и побывавший во всех концах света бельгиец каноник Антуан, и превосходно владеющий четырьмя языками милейший француз брат Мишель, несмотря на более зрелый возраст и солидную внешность, значительно проигрывают на фоне столь незаурядной личности.

Взглянув на часы, настоятель вдруг прерывает общую беседу и просит простить его, так как наступает время тдти на вечернюю молитву.

- А вы - погуляйте пока! Познакомьтесь с нашим садом, - с улыбкой предлагает он. – Скоро зазвонят к ужину. Тогда встретимся в трапезной, можно будет поговорить еще.

Мы выходим в сад, расположенный на другой стороне здания. Прогуливаясь между цветочных клумб и аккуратно возделанных овощных грядок, обмениваемся впечатлениями.

- А здешняя братва, ей Богу, мне нравятся, - весело заявляет Шклянник. – Не пойму только, за что их называют изуитами?

- Чудак, Иезу – значит по итальянски Иисус, - смеется Филипенко. – У католиков много разных братств. Есть францисканцы, последователи Франциски Ассизского, есть бенидиктинцы, доминиканцы, а изуиты так называют себя в честь Иисуса Христа. Этот монашеский орден был основан в 1534 году в Париже известным проповедником Игнатом Лойолой. Общество Иисуса постепенно распространило свое влияние на Индию, Китай, Японию, даже пробовало укорениться и у нас, но по указу Петра Первого иезуитов выгнали тогда из России.

Алоиз начинает рассказывать Степану о структуре католической церкви и монашеских орденов. В этот момент раздается мелодичный звон колокола. Мы возвращаемся в здание и проходим через приемную в трапезную. На стене здесь висит огромный портрет святого Игнатия, покровителя монастыря. Из двери в другом конце зала, где находится молельня, появляется настоятель и его немногочисленная паства. Оказывается братьев всего девять человек. Отец Салех представляет нас остальным монахам. Почти все они почтенного возраста.

Одному даже перевалило за восемьдесят. Седой, как лунь, сморщенный старичек, с полупрозрачной темной кожей, тонкими высохшими руками и слегка трясущейся головой на длинной жилистой шее. Я невольно сравниваю его с нашим Николай Иванычем, который смотрится настоящим богатырем и, несмотря на свою толстовскую бороду, кажется вдвое моложе. Братья заботливо усаживают нас по одну сторону длинного дубового стола, покрытого свежей белой скатертью, сами располагаются напротив. Только настоятель и командор занимают места в торце стола так, что могут, не поворачивая головы, обозревать всех сразу.

Стол прекрасно сервирован. На белоснежной скатерти, перед каждым, аккуратно разложены вилки, ножи, ложки, бумажные салфетки, стоят тарелки, чашки для кофе, стаканы и фужеры для соков, вин и минеральных вод. В центре стола красуются бутыли, графины, кувшины с фруктовыми водами, настойками и другими напитками, на самые требовательные вкусы. На отдельных небольших подносиках теснятся целые наборы разнокалиберных пузырьков, плошек, вазочек, розеток с солью, прянностями, растительным маслом, сметаной и приправами. Между ними стоят блюда с нарезанным хлебом, булочками, свежей зеленью, насколькими сортами сыра, фруктами.

От вида таких яств и приятных ароматов кружится голова, приходится то и дело сглатывать подступающую слюну. Это и не удивительно. Ведь с утра во рту у меня не было ни крошки. А этап был не из легких. Наконец, когда все расселись, отец Салех неторопливо поднимается, осеняет себя крестным знаменем и негромко начинает произносить слова застольной молитвы. Монахи дружно следуют его примеру. Мы из солидарности тоже встаем и с благопристойным видом бормочем себе под нос хвалу судьбе, пославшей столь гостеприимный кров и желанный ужин в такой необычной компании.

Один из сидящих на краю монахов, явно помоложе остальных возрастом, приносит большую фаянсовую супницу с черпаком и пускает ее по кругу. Каждый обслуживает себя сам. После супа из протертого гороха с крупчаткой, на столе появляются вареные овощи, рис, бобы, грибы, мясо. Шесть блюд следуют одно за другим с небольшими перерывами. Когда все, казалось бы, уже ничего больше не в силах положить в рот, брат иезуит приносит два огромных блюда, одно со спелой черешней, другое с незнакомыми нам очень сладкими, величиной с яблоко, фруктами – японского происхождения. Их, по словам настоятеля, когда-то завезли из страны восходящего солнца и теперь эти удивительные плоды, с четырьмя косточками в центре, великолепно растут на африканском побережье.

Первый в моей жизни монастырский обед заканчивается общим благодарственным молебном, в котором все мы – католики, православные, недавно еще воинствующие атеисты и, знающие, что они ничего еще толком не знают, во всем сомневающиеся и верующие лишь в собственный разум - йоги, вроде меня, дружно хвалим сотворившего нас творца - Природу. Пока пара дежурных братьев уносят посуду и убирает столовые приборы, мы следуем за отцом Салехом и Красовским в соседний гостевой зал и рассаживаемся, вперемежку – гости и хозяева, за круглым столоом, продолжать знакомство. Я оказываюсь между верзилой бельгийцем каноником Антуаном и братом Вилли, западногерманским немцем, недавно прибывшим в Ливан, откуда-то из Латинской Америки. Отвечая на наши вопросы, настоятель неторопливо рассказывает о своей обители.

Мы узнаем, что монастырь иезуитов имеет древнюю историю, славные традиции и играет видную роль в общественно-политической жизни провинции. Он является не только крупной хозяйственно-экономической организацией, но и важным духовным центром, занимающимся учебно-воспитательной работой среди молодежи и ведающим подготовкой профессиональных кадров. Под его руководством работает несколько местных школ и большой учебно-производственный комбинат, в котором учатся полторы тысячи детей. Юноши осваивают специальности механизаторов, шоферов, ремонтников широкого профиля; девушки учатся шить, готовить пищу, ухаживать за малышами, вести домашние дела. Они снабжают соседние города высококачественной сельскохозяйственной продукцией.

- Не понимаю, о какой крупной производственной и снабженческой деятельности вы говорите, если в хозяйстве всего девять, далеко немолодых уже работников? – Удивленно говорит Красовский.

- В нашей обители девять братьев, - с улыбкой отзывается отец Салех. – А работников-то у нас побольше. Только постоянных сотрудников по разным специальностям около двадцати, да временных человек пятьдесят. При необходимости используем и много сезонных рабочих. Ведь у нас двести тридцать гектар посевных и животноводческая ферма на двести коров, не считая свиней, коз, птиц и другой живности. Есть даже собственная электростанция и завод по переработке молочных продуктов.

- Откуда у вас столько земли? – Интересуется Филипенко.

- Собственных-то угодий у нас было только тридцать гектар, - объясняет настоятель. – Да двести гектар нам передало французское правительство, в качестве компенсации за резню, учиненную когда-то турками, убившими здесь сто изуитов.

Мы долго еще беседуем с братьями, пока звон монастырского колокола не возвещает о времени, когда надо готовиться ко сну. На следующий день до завтрака брат Мишель, по нашей просьбе, показывает хозяйственный комплекс – телятник, птичник, ферму для коров, молочный сепаратор и машину для производства творога и сырковой массы. Большое впечатление производят на всех разгуливающие по птичнику фазаны, с красочными хвостами, и специально оборудованное место для отела, где одна из коров, точно по заказу, производит на свет божий нового теленка. Осматривая монастырское хозяйство я, пользуясь случаем, как бы мимоходом, интересуюсь известно ли уважаемому брату имя его замечательного земляка и коллеги по ордену Пьера де Шардена, чьи труды произвели на меня когда-то огромное впечатление.

- О! Разумеется! – с живостью отзывается тот. – Тейяр вместе с Леруа первым ввел в обращение понятие «Ноосфера», а оно для человечества с каждым годом обретает все большее значение! Мы с отцом Салехом очень ценим его заслуги.

- Но, кажется, де Шардена отлучили от церкви? – Смущенно замечаю я.

- Это не удивительно, - добродушно усмехается Мишель. – Всему свое время! Коперника тоже сперва травили, да и Толстого у вас подвергали незаслуженным гонениям. Тейяр же прославился не только как теолог, развивший концепцию христианского эволюционизма, он всемирно известен и как палеонтолог – один из первооткрывателей Синантропа, скелетные останки которого были найдены в пещерах Китая. Однако, нам пора в трапезную! Настоятель просил нас собраться на завтрак пораньше, чтобы проводить вас до жары.

Плотно накормив нас и снабдив в дорогу сметаной и душистой, целебной травой, используемойs в монастыре вместо чая, настоятель, отец Салех, и остальные братья тепло прощаются с нами, желая доброго пути и успехов в миротворческой миссии, которую мы на себя возложили. Преисполненные самых светлых чувств, впервые за много суток, как следует отоспавшись в отдельных, прекрасно оборудованных кельях, мы бодро катим по шоссе к пограничной Шторе. По дороге нас догоняют сопровождавшие накануне из Бейрута санитарные машины, со знакомыми медиками в красных ярких комбинезонах.

- Воистину, небо печется о миротворцах! – Лихо обгоняя меня, смеется Борис Корягин. – Не успели о нас порадеть добрейшие отцы-изуиты, как на смену им спешат братья-милосердия.

- Лишь бы не было осечки на границе, - озабочено говорит Гончаров. – Визу-то нам сирийскую уже закрыли.

Дорога опять идет на подъем. Ехать в гору с полной загрузкой велобаула тяжело. К тому же начинает мучить жажда. После плотного монастырского завтрака ужасно хочется пить. А водой, как назло, не запаслись. Внезапно на повороте с обочены шоссе доносится русская речь. «Привет из Дамаска!» Высокий мужчина в сером костюме машет рукой. Останавливаемся, здороваемся, Оказывается, это нас встречает аташе по культуре из нашего посольства в Дамаске.

- Мартынов Анатолий Антонович, - пожимая нам руки, представляется он. – С утра жду вас на границе. Да вот - не дождался, решил выехать навстречу.

- Далеко еще до КПП? – спрашивает Красовский.

- Всего несколько километров, - отзывается тот. – Давайте паспорта. Пока доберетесь, я сдам их на оформление.

- У нас почему-то закрыли визы, - замечает Гончаров.

- Это не страшно, - улыбается аташе. – С пограничниками уже есть договаренность.

Мы отдаем паспорта и вскоре подъезжаем к Контрольно Пропускному Пункту. Прощаемся с соровождавшими нас от Бейрута братьями-милосердия, переходим на сирийскую территорию. Пограничный режим здесь не слишком строгий. В обе стороны машины проходят почти без задержки. Нас тоже пропускают без особых формальностей. Просят только немного обождать, так как из Дамаска должна подойти полицейская машина и пара мотоциклистов для нашего сопровождения. Пока стоим в ожидании почетного экскорта, заполняем водой фляжки и любуемся живописной местностью.

Веселая Штора, с ее невысокими трех-четырех этажными зданиями-котеджами, с яркими, броскими рекламами бесчисленных лавок, магазинов и кафе-гостиниц, осталась позади. Приграничное селение лежит в седловине между зеленых гор.Лишь кое-где среди деревьев виднеются красные черепичные крыши, дружно обступившие небольшую мечеть с высоким минаретом. Возле останавливающихся перед пограничным пунктом машин, кроме солдат и таможников, постоянно крутятся несколько безногих калек – жертв недавней войны. Проезжие шофера и туристы кидают им иногда монеты.

 

ДАМАСК, БЕЙРУТ

 

Наконец прибывает наш экскорт и мы продолжаем движение. Двое полицейских в белых касках и портупеях на мотоциклах «Судзуки», полицейская машина и скорая помощь с красным крестом на бортах, с дамой-врачем, сидящей рядом с шофером, едут впереди колонны. Сперва дорога идет под уклон и мы быстро катим, слегка притормаживая на поворотах. Но вскоре опять начинается затяжной подъем. С нас ручьем льет пот, горло пересыхает, очень хочется пить. Некоторое время мы пытаемся сохранять строй. Впереди Красовский. Когда по пути встречаются селения или на шоссе оказываются прохожие, мотоциклисты тотчас включают свои сирены

- Не могут без музыки! – тяжело дыша, говорит Степан. – Черт бы побрал эту гонку! Майка – хоть выжимай. Пожалуй – сниму ее.

Он останавливается на обочине и стаскивает с себя потную майку. Петров и Осипов далеко отстали и едут уже без маек, Филипенко вообще не видно за поворотом. Я тоже снимаю майку и сую ее в велобаул. Без одежды ползти в гору немного легче. Чуть заметный ветерок овевает разгоряченное тело. Группы рабочих, стоящих у шоссе, и встречные шофера приветствуют нас поднятием рук, подбадривая криками. Разомлевшие от жары и усталости, мы лениво пподнимаем руки, отвечая на приветствия. Через некоторое время мне удается догнать ушедших вперед коллег.

- Аташе сообщил, что нас будут снимать для телепередачи, - оборачиваясь ко мне, говорит Гончаров. – Предупреди всех, чтобы были готовы. Наденьте майки!

Я переключаюсь на малую скорость. До съемок наверняка можно еще раз пять переодется. Еще минут сорок едем в трусах без маек, пока впереди не показывается машина с телеоператорами. Остановившись, облачаемся в успевшую немного подсохнуть парадную форму. После съемок и болтовни с телекорреспондентами, продолжаем путь. Широкое гладкое шоссе идет под уклон. Отпустив тормоза, с ветерком спускаемся в долину Бекка. Вокруг песчаные горы пустыни. Внезапно слева от дороги вырастает квартал жилых зданий. Девяти-двенадцати этажные дома одинокой группой стоят среди выжженной солнцем пустыни. На стене одного из зданий изображен огромный портрет Асада. Во дворе перед ним – бюст вождя в генеральской форме.

- Город спутник, - уверенно говорит Красовский. – Скоро будет Дамаск.

Слова командора подтверждаются. Минут через тридцать, поднявшись на очередной перевал, видим вдали между холмов огромный город. Первое впечатление от современной столицы Сирии – самое благоприятное. Новые кварталы городских окраин, из десяти-двенадцаити этажных зданий, выкрашеных в желтый и белый цвета с темно-коричневой полосой в центре, удивительно гармонируют с окружающей пустыней и зелеными насаждениями внутренних дворов и скверов, почти скрывающих нижние этажи. Дома образуют стройные ряды, отчего широкие проспекты и обсаженные деревьями улицы теряются далеко вдали в бесконечной перспективе.

Ближе к центру строения понижаются. Здесь располагаются главным образом трех-четырех этажные коттеджи, на фоне которых великолепно смотрятся огромные красивые мечети с высоченными миноретами. Что примечательно – почти все котежди разных форм и раскрасок. Преобладают зеленый, желтый и белый цвета. Многие здания облицованы мрамором и выглядят необычайно нарядно. Улицы содержатся в образцовом порядке. Балконы и порталы домов, как правило, украшены цветами и кадками с экзотическими тропическими растениями.

Под вой полицейских сирен мчимся по главному проспекту. Поворачиваем в о дну из боковых улиц, вдоль которой выстроились, окруженные чугунными оградами, сверкающие высокими оконными рамами и мраморной облицовкой, роскошные особняки. У некоторых особенно импозантных зданий перед парадным входом маячат вооруженные солдаты. Позже узнаем, что это дома правительственных чиновников и посольств. Наконец въезжаем на широкий двор с несколькими многоэтажными зданиями гостиничного типа. Оказывается это молодежный городок. Здесь полно студентов, спортсменов, туристов со всех концов света.

Нас размещают в нескольких просторных светлых комнатах на троих. Все удобства, душ и даже огромный вентилятор под потолком, позволяющий наслаждаться ветерком, в самую знойную жару. Едва успеваем принять душ и переодеться, приглашают на обед. Ресторан расположен в другом корпусе. Араб метрдотель, бойко говорящий по английски, усаживает нас за отдельным длинным столом. В невысоком большом зале много негров и туристов европейцев. После отличного обеда, наслаждаемся отдыхом. Алоиз, едва добравшись до постели, уже храпит. Мы со Степой любуемся из окна видом Дамаска, окруженного выжженной солнцем пустыней. Из соседнего номера заходят Петров с Корягиным.

- Поделись монастырской травкой, что дал тебе, твой друг, йог-настоятель, - обращается ко мне Николай Иваныч. – Говорят – она полезней чая и помогает от всех хворей.

- В такую жару сколько не пей все мало, - подхватывает его просьбу Борис. – Мы как раз кипятим воду. Может хоть эта трава избавит от жажды!

Я достаю из баула целофановый пакет, врученный мне на прощание отцом Салехом, и отсыпаю половину коллегам по команде.

- О чем вы болтали с монахом в хлеву, где телилась корова? – сворачивая свой пакет с травой, спрашивает Корягин. – Вы говорили с Мишелем по немецки, а потом вдруг перешли на французский – я толком и не понял.

- О термине «Ноосфера», когда-то предложенном Шарденом, - отвечаю я. – Ведь тот был тоже изуитом.

- Разве эта честь принадлежит не нашему Вернадскому?

- Вернадский позднее развил представление о ней, как о новой форме природной организованности биосферы, где творческая деятельность людей и научная мысль преобретают основное значение.

- Я пробовал читать труды Вернадского, - признается Петров. – Но мне они показались слишком туманно-религиозными.

- Ладно, идем чай заваривать, а то вода в кружках остынет, - направляясь к двери, бодро произносит Борис.

- Кажется, дальше нас не пустят, - глядя вслед уходящим, с сожалением говорит Степан, пуская на полную мощность вентилятор. – Иордания, похоже, не собирается давать виз.

- К семи часам поедем в наше посольство, - отзываюсь я. – Там узнаем подробней что и как.

Вспомнив, что надо бы записать первые впечатления о Дамаске, достаю блакнот с ручкой и присаживаюсь к столу. Время летит быстро, не успеваю сделать записи, как пора ехать в посольство. Нас уже ждет аташе по культуре Мартынов. Едем за его машиной по городу. В отличае от Бейрута, движение транспорта в Дамаске строго контролируется полицией. Многие улицы с одностороннем движением. Несмотря на обилие машин, ездить по городу легко. Не сильный ветерок слегка колышет пасаженные вдоль тротуаров деревья. Подъезжаем к советскому посольству, занимающему целый квартал, за высокой чугунной оградой. Гончаров по привычке достает фотоаппарат, но не успевает щелкнуть. Из-за кустов появляется охранник в штатском и делает ему замечание. Фотографировать здесь не положено.

Нас принимает временный повереный в делах Яковлев Сергей Яковлевич. Он в ранге посла. Рассаживаемся в приемном зале на мягких стульях. Нам предлагают на выбор чай или кофе. На маленьких столиках вазы с канфетами. Сергей Яковлевич сразу дает понять, что получить визу в Иорданию не удасться – пропускать нас через эту страну в Израиль арабы явно не хотят.

- Советую в пятницу всей командой вернутся домой, - вкрадчиво говорит он. – Как раз будет подходящий самолет аэрофлота. Мы посодействуем, чтобы нашлись места. Сможете обойтись без лишних трат и хлопот.

- Как же, большая часть намеченного маршрута нами успешно пройдена, - растерянно произносит Красовский. - Это свыше трех тысяч километров тяжелейших горных дорог, с десятками перевалов. Мы уверены, что сможем дойти и до Александрии. Там ведь ждут нас на открытие Международного Культурного Центра, создаваемого на месте одного из семи чудес света - знаменитой Александрийской библиотеки, сгоревшей в древности.

- Человек предполагает, а Бог располагает! - Пожимает плечами поверенный. – Не все, к сожалению, зависит от нашей воли.

- Но, чтобы выполнить возложенную на себя миссию, мы готовы на любой из возможных вариантов! – Настойчиво возражает командор. – Будьте любезны, войдите в наше положение! Помогите хоть советом!

- Тогда вам придется завтра еще раз сходить в Иорданское посольство и обратиться лично, - задумчиво морщит лоб Сергей Яковлевич. – Если все же в визах откажут, в чем я не сомневаюсь, то остается только одно – попробовать перебраться в Израиль морем. Но в этом случае придется за свой счет плыть сперва паромом на Кипр, а оттуда уже в Хайфу.

- Спасибо за информацию! – благодарно кивает Георгий Антонович. –  Раз речь идет о непредвиденных финансовых расходах, я должен еще посоветоваться с командой.

Командор обводит нас испытующим взглядом и решительно говорит.

- Вы слышали, как обстоят дела? Решайтесь! Все ли согласны плыть за свой счет на Кипр, чтобы оттуда попасть в Израиль и дальше в Египет?

Мы единодушно выражаем согласие. После приема в посольстве, возврашаемся в молодежный городок. Вечером Дамаск кажется еще более прекрасным. Он сияет множеством огней, реклам, ровными рядами уличных фонарей. Тротуары заполнены народом, но нет толпы, давок. Во время ужина к нам подходит один из журналистов дамасского радио, договаривается о пресс-конференции для сирийских газет на завтра. Перед сном решаем прокатиться на велосипедах по ночному городу. В Дамаске два миллиона жителей. Прямо под окнами в окаймлении зеленых посадок на мраморном постаменте высится каменный бюст сирийского вождя.

Оставив баулы в номерах, садимся на машины и выезжаем на главный проспект. Я с любопытством смотрю вокруг, пытаясь запечатлеть увиденное. Четко вырисовываются в небе ажурные минореты. Изумительно красивы, сверкающие в ночи разноцветными витражеми окон, мусульманские мечети. Сквозь широко распахнутые двери виднеются их залитые электрическим светом паперти и внутренние помещения. Слева город круто поднимается вверх по склону огромной горы и кажется буквально сказочным, благодаря ярким огненным рекламам и перекрещивающимся зеленовато-синим лучам мощных прожекторов. Вдоль всего главного проспекта великолепно смотрятся стилизованные под старину уличные фонари.

На другой день большая часть времени проходит в хлопотах. С утра Красовский с Гончаровым едут в Египетское посольство, чтобы получить визы, однако оформление документов срывается, так как у половины команды нет необходимых фотокарточек. Позже все мы посещаем посольство Иордании, просим разрешить переход в Египет, минуя Израиль, но там обещают лишь сделать запрос в Амман. Ответ же можно прождать и месяц, что нас конечно не устраивает. Потом, снимаясь для телевидения, катаемся по главному проспекту Дамаска, а после обеда, с сотрудниками телестудии осматриваем достопримечательности города.

- Перед вами знаменитая древняя улица под названием «Прямая». –объясняет один из телерепортеров, знающий русский. – Согласно преданию по ней когда-то хаживал апостол Павел. Здесь он и ослеп за неверие в Христа. А это тупичек у старой церквушки, в подвале которой апостолу было видение и повеление от святого Анания служить Христу.

Он ведет нас осматривать храм и подвал. Подробно рассказывает о жизни святого апостола и событиях, изложенных в древних писаниях. Затем посещаем расположенные рядом мусульманские мечети, узнаем много интересного из истории города. Вечером принимаем участие в пресс-конференции, организованной Агентством Печати Новости, отвечаем на вопросы четырех сирийских и трех русских журналистов. Нас угощают черешней и чаем с малюсенькими круглыми пирожными. Когда уходят иностранные газетчики, обсуждаем свои проблемы, связанные с продолжением велопробега.

- Возможно, в пятницу удастся добраться до Кипра самолетом, - говорит Гончаров. – Но это зависит от Советского Комитета Защиты Мира. Если тот согласится оплатить по телефаксу наши билеты.

- Переговоры об этом с Москвой уже велись, - замечает Красовский. – Их результат станет известен завтра в полдень. Однако, я не думаю, что они одобрят наш план.

- Может быть, стоит, на всякий случай, выяснить расписание судов, идущих на Кипр, - вслух размышляет Филипенко. – За валюту, съэкономленную в Сирии и Ливане, у нас есть возможность купить палубные билеты, чтобы попасть в Израиль через Кипр. Только будут ли нас принимать там и в Египте также щедро?

- Если тратить деньги предельно скромно, то их должно хватить на оставшийся маршрут, - вздохнув произносит командор. – В крайнем случае придется воспользоваться и такой возможностью. Кстати, я уже наводил справки не сей счет.

- А как насчет поездки в Пальмиру? – Спрашивает Корягин. – Развалины этого древнего города – одно из интереснейших сокровищниц сирийского и мирового туризма. Обидно будет не побывать там.

- Поверенный в делах советского посольства обещал организовать автобус, чтобы свозить нас туда, - отвечает Гончаров. – Но сдержит ли он обещание?

Утром шестого июня просыпаемся в восемь часов, когда уже ярко сияет солнце. Филипенко бежит загорать. Мы со Степой валяемся еще некоторое время в постелях. Но пора вставать. Шклянник изучает карту Средиземноморья. Я, приняв душ, делаю йоговскую физзарядку у распахнутого окна под мощным вентилятором. В номер заглядывает Гончаров.

- Всем собраться! Зовет командор!– Громко объявляет он. – Предстоит кое-что обсудить. Есть важные новости. Найдите Филипенко.

Мы поспешно одеваемся. Степа идет искать Алоиза. Через некоторое время все собираемся в нашей комнате. С озабоченным видом входит Красовский.

- Из Москвы пришла телеграмма. Нам официально предлагают вернуться домой из Дамаска.. – Хмуро оглядывая нас, объявляет Георгий Антонович. – Надо решать! Что делать?

- А как посольство? Сергей Яковлевич обещал помочь со своей стороны, - неуверенно произносит Корягин. – К тому же нам хотели показать Пальмиру и тут повозить по городу.

- Посольство открещивается от всего, - усмехается Гончаров. – Не будет ни Пальмиры, ни поездок по городу. Прикрываясь согласием СКЗМ оплатить наш отъезд домой, они отменили все варианты помощи.

- Хотите – летите в Москву, хотите – нет! Ваше дело! Поверенный так и сказал, - подтверждает Красовский. – У посольства мол и других забот хватает.

- Борьба за мир – не военные расходы, - мрачно замечает Сева Осипов. – В верхах – это мало кого интересует!

- Они отказались и оплатить наш перелет на Кипр, - стараясь сохранять спокойствие, произносит командор. – Но никто не запретит нам отправиться туда вплавь за свой счет. Если, конечно, вы на это согласны. Впрочем, кто не хочет – может воспользоваться предложением СКЗМ и вернуться в Москву, сэкономив свою валюту. Лично я возвращаюсь в Бейрут. Оттуда из соседней Джунии через день ходит теплоход на Кипр. Палубный билет стоит всего 60 долларов.

- С Кипра надо еше попасть в Израиль, - в раздумье произносит Шклянник. – И билет оттуда будет стоить не меньше.

- К тому же неизвесно еще удасться ли нам получить туда визы, - подхватывает Петров. – Хотя побывать в Израиле и Египте было бы неплохо.

- Как бы то ни было, каждый должен решить сейчас – продолжает ли он со мной путешествие до Александрии или возвращается домой, как предлагает Москва? – Красовский раздраженно обводит нас вопрошающим взглядом. – Должен к тому же добавить, что впереди Синай. Трудностей в пустыне будет предостаточно. Так что тем, кто не разучился болеть и чувствует себя не вполне уверенно, лучше отправляться во- свояси.

Суровый тон командора заставляет всех отбросить меркантильные соображения. Команда единодушно принимает решение плыть на Кипр, за свой счет. Однако напряженная ситуация действует на нервы. За завтраком разгорается спор о фотографиях. Из-за этого пока не удалось оформить визы в Египет. Сева заявляет, что ему и не говорили о необходимости иметь на руках лишнии снимки. Его поддерживает Филипенко. Гончаров кипит от возмущения.

- Вы просто маразматики! – Георгий Федорович всердцах повышает тон. – Я же каждого персонально предупреждал!

- А ты не командуй! – Резко осаживает его Филипенко. – Мы тебе не солдаты и не студенты!

- Прекратите свару! – Делая вид, что встает, недовольно говорит Красовский. – Иначе мне придется уйти из-за стола.

Однако из-за стола он не уходит, потому что официант приносит в этот момент аппетитную творожную запеканку. Мы молча продолжаем завтрак. Затем командор с Гончаровым идут вниз на телефонные переговоры с посольскими чинами. Я возвращаюсь в номер и ложусь под вентилятором, наслаждаясь прохладой. Степа и Алоиз идут искать местного врача, в надежде раздобыть действенное лекарство, так как оба мучаются животами. Из соседней комнаты приходят Петров с Корягиным, просят опять монастырской травы для чая.

- Знаешь – она действительно здорово помогает от жажды, - говорит Николай Иваныч. – А в такую жару все время ужасно хочется пить.

- Лучше любого бальзама! – Подтверждает Корягин. – Твой друг, йог-изуит, отличный травник! Жаль только – дал ее маловато.

- Ладно, берите все! Пейте на здоровье! – Я отдаю им уцелевшую часть заварки, невольно улыбаясь замысловатому прозвищу, которым Борис окрестил добрейшего отца Салеха.

Потом, валяясь под вентилятором, успеваю еще о чем-то помедитировать, когда в дверях появляется командор.

- К полудню всем быть готовым к отъезду! – Бодро объявляет он. – Возвращаемся в Ливан. Оттуда поплывем на Кипр.

В двенадцать сносим вещи в фойе. Сидим ждем автобуса. Появляются журналисты-телевизионщики. Готовят передачу для арабских стран, берут у нас интервью. Филипенко трудится вместо толмача, переводя на английский язык наши выступления. Так как автобус явно задерживается, успеваем еще сходить пообедать и возвращаемся опять в фойе. Вокруг кипит гостиничная жизнь, слышится разноязычная речь, мелькают лица всех оттенков, от ярко черного до светло желтого. Большая группа молодых суданок осаждает портье. Стройные негритянки, в пестрых летних платьях, шумно изъясняются, махая руками дискутируют между собой, часто разражаясь звонким смехом.

Наконец приходит автобус. Один из сотрудников советского посольства едет с нами до границы, обещая уладить проблему с визами. Загружаем вещи и велосипеды, прощаемся со служащими гостиницы, трогаемся в путь. Прощай древний Дамаск! Удасться ли еще когда увидеть величественную столицу новой Сирии? Часа через два прибываем на границу. Здесь пересаживаемся в две легковые машины, а велики и баулы грузим на открытый рафик. Жмем на прощание руки сотруднику посольства и шоферу автобуса. Катим в Бейрут.

От границы до города дорога петляя круто идет вниз. Навстречу, надрывно урча моторами, медленно ползут в гору машины. На всем пути не встречается ни единого велосипедиста. Мы сами теперь невольно удивляемся, как нам удалось тогда без единой остановки взобраться на такую гору. Вновь видим разрушенные здания, военные посты, пушки, танки, самоходки и множество солдат. А на линии, разделявшей недавно еще враждующие группировки, повсюду груды щебня и остовы обгоревших зданий. Почти треть огромного города лежит в руинах.

В Бейруте едем прямо в посольство. Нас встречают там как своих, угощают чаем, бутербродами и великолепными бананами. После чаевничания в клубе посольства слушаем речь Горбачева, по случаю присуждения ему Нобелевской премии. Красноречие генсека вызывает молчаливый скептицизм. Впрочем, коментировать его выступление никто не решается. Да и что можно сказать по поводу обтекаемо-круглых, избитых фраз и многократно, на разные лады повторяемых - мыслей. «Не Европа против мира, а общий мир…Равноправие разных интересов… Мы обречены на взаимопонимание и делать это надо, уважая друг друга… Не баланс сил, а баланс интересов… Единое жизненное пространство…» и тому подобные велеричавые шедевры премудрого говоруна-политика, которые может и хороши для заморских толстосумов, но явно тащат нашу страну в пропасть и служат лишь интересам правящих тугодумов.

Наш старый знакомый культ-аташе Леня дружески заботится о нас, предлагает отдохнуть в посольском саду, пока он похлопочет о нашем бытоустройстве. Сад производит на всех чарующее впечатление своими замечательными, древними деревьями. Оказывается прежде здесь была христианская, монастырская школа, а землю привозили из России пароходом. Погуляв по садовым аллеям, отправляемся в ассоциацию ливанцев, учившихся в Союзе, где уже провели две ночи. Располагаемся в том же помещении библиотеки, перед широким балконом, о прозрачную дверь которого случайно так громко хлопнулся лбом Филипенко.

Бейрут воспринимается как родной. Несмотря на обилие солдатни и разрушений, он, после строгого, тоталитарно упорядоченного Дамаска, кажется живым прообразом воцарившейся вдруг свободы и демократии. По удицам можно ездить как хочешь и на чем можешь. Никто не соблюдает ни правил, ни указаний свыше. И тем не менее в городе чувствуешь себя комфортно. Несмотря на царящую безалаберность и общее пренебрежение к законам, все относительно вежливы и готовы помочь друг другу. Даже шофера не так уж хамят и охотно уступают дорогу пешеходам, чего, по словам Красовского, они не делают ни во Франции, ни в других называющих себя цивилизованными странах. Архитектура же здесь столь разнообразна и необычна, что не приходится и говоритьо каком-то стелистическом единстве и уж тем более однотипности зданий.

Наскоро приняв душ и переодевшись, идем гулять по городу. Вечерний Бейрут не хуже Дамаска сияет огнями реклам, набережная полна народа, море искрится лунным светом и загадочно мерцает бесчисленными фонарями и прожекторами, стоящих не рейде судов. Побродив часа полтора по набережной и улицам, возвращаемся в здание ассоциации и ложимся спать. Утром просыпаюсь от шума городского транспорта. Бейрут уже в движении. Потоки машин, бибикая на все лады, несутся по улицам. Умывшись выхожу из здания и встречаю на тротуаре одного из служащих ассоциации, который неплохо говорит и по английски.

- Как отдохнули? – Вежливо интересуется тот. – Что так рано встали?

- Спал на балконе, - говорю я. - Проснулся от шума машин.

- Да, гудят они здорово, несмотря на запрет, - соглашается араб. – Законы шоферам не писаны, особенно когда спешат на работу.

- Где вы так здорово научились английскому? – Спрашиваю я.

- После учебы у вас, шесть лет работал в США, - мой собеседник скромно улыбается. – Собирался стать драматургом. Только театром сейчас мало кто интересуется. Чтобы как-то кормиться - приходится заниматься другими вещами.

- В мире бизнеса, в нашу техногенную эпоху – не до серьезного искусства, - киваю я. – Большенству был бы хлеб, а вместо зрелищ - годится и дешевая телевизионная жвачка.

- Вот именно! – Смеется араб. – Но и в сытой Америке с этим не лучше! Поэтому я все-таки и решил вернуться в родные края.

Мы принимаемся обсуждать разные культурологические проблемы. В дверях появляется Филипенко. Предлагает сходить искупаться.

- До пляжа тут близко. Солнце уже жарит, - поправляя на шее полотенце, говорит он. – Бери плавки – поплещемся лишний раз. Остальные еще все равно дрыхнут.

Я принимаю предложение и мы спешим к морю. За облицованной гранитом набережной лежит песчаная полоса, на которой виднеются редкие купальщики, вроде нас. Зато на мостовой уже полно торговцев и туристов. Поплавав и немного позагорав, возвращаемся в ассоциацию. Здесь идет уборка помещений. Нам предлагают сходить в культ-центр, находящийся на другой стороне площади. Остальные уже там. Поднимаемся на третий этаж в гостевой зал с телевизором и столиками, заваленными журналами и брошюрами на актуальные темы. Сидя, в обтянутых кожей удобных креслах, листаем журналы, смотрим телевизор, обмениваясь впечатлениями о Бейруте. К моему удивлению мнения о столице Ливана у всех разные и даже, можно сказать, прямо противоположные.

- Ужасно колготной город, настоящий муравейник, – ворчит Петров, - И потом эти колдобины на дорогах! Того и гляди шею сломишь.

- Кругом грязь. Не говоря уж о разрушениях, - подхватывает Корягин. – Даже главные улицы толком убрать не могут.

- Зато, обратите внимание, какое везде строительство, - замечает Гончаров. – Работают быстро, как в Турции, не то, что у нас.

- А мне Бейрут нравится больше Дамаска, - говорит Шклянник. – Здесь как-то свободней дышется. Хотя полно солдат, но это словно игра. Спектакль для забавы! И главное – море! Без него тут было бы слишком жарко.

Пока беседуем о городских достоинствах, Филипенко созванивается со своими приятелями из информационного Агентства Новости. Те приглашают нас всех в гости на обед. Так как паром на Кипр отправляется из Джунии лишь на другой день, мы охотно принимаем приглашение. За нами приезжают на двух машинах Борис Дмитриевич, знакомивший нас в прошлый раз с городом, и другой журналист не менее грузный и представительный.

- Знакомьтесь, Константинов Валерий, наш главный банкир-бухгалтер, - весело представляет своего коллегу Борис Дмитриевич.

Проехав по центру города, мы сворачиваем в один из переулков со многими сильно покалеченными домами. От некоторых остались лишь остовы. Среди них, точно мощный лайнер между убогих фелюг, возвышается стройное многоэтажное здание, казалось бы чудом уцелевшее среди общей разрухи.

- Здесь наш офис и квартиры, – останавливая машину внутри маленького дворика, говорит Борис Дмитриевич.

Гуськом движемся по небольшому проходу между полиэтиленовыми мешками с песком, прикрывающими входной подъезд. Среди мешков виднеются узкие бойницы. Внешние стены первых этажей испещрены пулями и осколками снарядов. У самого входа на квадратном гранитном постаменте лежит неразорвавшийся снаряд. Над ним укреплена маленькая мемориальная плита, с выграверованной на ней фамилией одного из погибших здесь сотрудников. Пару таких плит мы видели и в посольстве. Поднимаемся на лифте на восьмой этаж. Знакомимся с двумя дамами Пенинской Ритой и Константиновой Галиной, женами журналистов, хозяйками двух смежных квартир, занимающих весь этаж здания.

Пока женщины хлопочут, накрывая на стол. Мужчины ведут нас по дому, показывая его оборудование. Поднимаемся на верхнюю обзорную площадку. Отсюда хорошо просматривается центральная часть города. видна часть набережной и море. За полутораметровой стенкой в центре обзорной площадки находится антена спутниковой связи и лифтовое хозяйство. На площадке стоят шезлонги. В одном из них с книгой в руках загорает в купальном костюме молодая женщина.

- Видите здание напротив, с покареженной крышей и выбитыми рамами? – спрашивает банкир-бухгалтер. – Месяц назад там была жаркая схватка. Несколько боевиков простреливали оттуда всю улицу. Взорвали ворота в наш дворик и терроризировали весь квартал. Двое суток шла ожесточенная перестрелка. Их удалось достать снизу из пушек. Мы, конечно, не ввязывались. Но жить, когда рядом рвутся снаряды, не просто.

Полюбовавшись панорамой и осмотрев верх здания, спускаемся вниз. Знакомимся с редакционными помещениями, оснащенными самой современной техникой: компьютерами, всевозможными видами связи и мощным противопожарным оборудованием.

- Наш дом многократно подвергался артобстрелу. Не раз приходилось спасаться и от огня, тушить начинавшиеся пожары, - рассказывают хозяева, водя нас по этажам. – Обстреливали реактивными снарядами из минометов, вроде наших бывших «Катюш». Кидали и зажигательные бомбы. Здание уцелело просто чудом.

- И вы умудрялись жить здесь с семьями? – Спрашивает Красовский, покачивая головой.

- Детей, к счастью, мы оставили в Союзе, а жены были с нами. Обычно отсиживались в бомбоубежище, оборудованном в подвале, - кивает Борис Дмитриевич. – Порой приходилось укрываться там по месяцу. Хорошо еще запасы были, а то, как на фронте, в осаде. Дежурили по очереди с оружием.

Осмотрев здание Информационного Агентства, возвращаемся на восьмой этаж, где уже накрыт праздничный стол. Женщины приглашают всех к обеду. К компании присоединяется еще один из сотрудников, высокий сутулый редактор каких-то газет. Дамы потчуют нас отменными блюдами и вином редких марок, рассказывают о том, что довелось пережить, пока вокруг бушевала гражданская война.

- Ливанцы удивительные люди, очень гордые и деловитые, - разливая вино по хрустальным бокалам, говорит редактор. – Даже самые бедные из них никогда не попрошайничают и, в отличае от негров, почти всегда вежливы.

- Это ведь в основном бывшие финикийцы. У них древняя культура и богатейшие традиции. Многие их города, такие как Карфаген, соперничали еще с Римом, - замечает Валерий Константинов.

- Талантливый народ, - соглашается Борис Дмитриевич. – Превосходные торговцы и в строительстве им нет равных. Просто диву даешься, как быстро они восстанавливают разрушения.

- Если бы еще не воевали – здесь был бы настоящий рай, - вздыхает одна из женщин. – А то не успеют восстановить, глядишь, снова взорвали. И так целых шестнадцать лет!

- Стрелять-то было многим выгодно! За это хорошо платили, - усмехается редактор.

- Кто платил? – Недоуменно спрашивает Шклянник.

- И соседние арабские страны, и евреи, и французы, и, конечно, американцы с англичанами, - пожимает плечами тот. – Разделяй, если хочешь властвоовать! Извечная схема. Вот они и палили друг в друга.

- По дороге сюда вдоль побережья мы видели много палаточных городков, - замечаю я. – Это что беженцы из Палестины?

- Есть среди них и беженцы, - кавает редактор. – Но не мало и местных жителей. Особенно богатых, даже миллионеров. Если вы внимательно присматривались, то возможно заметили у некоторых палаток и новенькие мерседесы, и бюики, и доджи. Часть торговцев специально живет там, укрываясь от налогов. Еще и помощь получают, как пострадавшие.

- А сколько стоит приличный автомобиль? – Интересуется Корягин. – Такой, например, на котором мы ехали.

- Мой «бюик» обошелся мне в двадцать тысяч, - отзывается бухгалтер Валерий.

- Рублей?

- Да нет! Долларов конечно! Сумма немалая! Это почти годовой оклад для скромного советского служащего, как я.

- Не прибедняйся, - ухмыляется редактор. – При желании, как финансист, ты смог бы урвать и побольше.

- Но тогда бы я здесь долго не удержался, - добродушно смеется тот. – А так, вот уже три года пасусь в благословенном Ливане. И где прежде работал – всегда был на хорошем счету.

- Ну, здесь-то нам платят не даром, - серьезно говорит Борис Дмитриевич. – Как никак, все это время, пока шла война, жизнью своей рисковали и мы, и супруги наши.

- Жены у вас действительно золотые, - со вздохом произносит редактор. – Не то, что моя вертихвостка. Испугалась ехать со мной. Второй год один тут околачиваюсь.

Мы долго беседуем на разные темы, пробуя превосходные марочные вина и смакую приготовленные женщинами необычайные местные блюда. Хозяева проявляют трогательную заботу, подкладывая в наши тарелки разнообразные яства. Потом пьем кофе с пироженными. Так что, когда спохватываемся, время оказывается уже далеко за полночь. Но беспокоиться не приходится. В здании есть несколько свободных квартир и нас укладывают спать по барски, выделив каждому по комнате. Утром, после завтрака, наши друзья предлагают познакомить нас с самыми яркими жемчужинами Ливана.

- Теплоход на Кипр отплывает в три, - говорит Борис Дмитриевич. – Есть время съездить в горы, показать вам окрестности южнее Бейрута. Там многое на что стоит взглянуть. Уверен – останетесь довольны!

- Особенно владения Джон Блата! – Весело подхватывает Валерий Константинов. – Жаль будет, если не увидите подобных красот! Такое не забывается!

Заинтригованные все мы выражаем согласие. Лишь Шклянник, мучающийся расстройством желудка, не решается ехать. Оставив его в Култцентре, мы отправляемся на загородную прогулку. Дорога петляет по окраинам Бейрута среди кварталов и улиц, наполовину разрушенных войной. Между разбитых, покалеченных зданий, от которых остались лишь груды щебня и обгоревшие остовы стен, изредка попадаются отдельные строения и даже целые группы домов, совсем не тронутые снарядами. Даже стекла окон на них не обклеены бумажными полосами.

- Странный феномен, - показывая на сверкающую рекламой небольшую гостиницу, говорит Филипенко. – Вокруг руины, а тут все целехонько, словно заговоренная.

- Ничего удивительного, – работая рулем, отзывается Борис Дмитриевич. – Тех, кто во-время платил, не обстреливали. Боевые действия велись по расписанию. Лавочники знали, когда начнется обстрел. За полчаса закрывали магазины и уходили из опасной зоны или отсиживались в подвалах. А после сразу же вновь начиналась обычная жизнь. Солдаты, воюющих сторон, пропускали друг друга через свои позиции, когда кому-то из них надо было пройти к семье пообедать.

- Что интересно – дети здесь не попрошайничают и не агрессивны, не то, что у нас в Грузии, того и гляди каменюку с горы кинут, - замечает Корягин.

- Даже шофера почти не ругаются, - подхватывает Сева Осипов. – Умеют хранить достоинство.

- Если ливанец занят бизнесом, ему на все наплевать, - кивает наш водитель. – Ни политика, ни война его не интересуют. Кстати, обратите внимание – слева разгромленный стадион Шамуна. Один из лагерей палестинцев – израильские ракеты потрудились!

Мы выезжаем к морю. Некоторое время шоссе идет вдоль побережья мимо банановых и оливковых плантаций, потом круто сворачивает в горы, покрытые густым лесом. Природа очень напоминает наш Крым в районе Ялты. По обе стороны расстилается живописнейшая панорама. Дорога продолжает ползти в гору. Далеко впереди на фоне лесистых скал вдруг появляется сказочный замок-крепость. Подъезжаем ближе.

- Музей народного быта, - комментирует Борис Дмитриевич, останавливая машину у крепостной стены на широкой площадке рядом с автобусом туристов. – Владелец строил замок двадцать лет. Теперь это место охотно посещают туристы. С утра до вечера тут полно народу, особенно в суботу, как сегодня.

Мы выходим из машин, осматриваем причудливый замок-крепость в средневековом стиле. Вокруг толпы туристов, детей, торговцев напитками, мороженным, фруктами. Среди людей важно расхаживает раскрашенный под зебру осел с черными полосами, верблюд и несколько лошадей с седлами, на которых родители могут покатать малышей. В трех местах сделаны невысокие помосты-сцены, где непрерывно идут представления. Играет музыка, бъют барабаны, трещат трещетки. На фоне верблюда и осла-зебры фотографы снимают желающих, тут же вручая им красочные снимки.

Молодежь поет, пляшет, танцует. Кругом мелькают шляпы, темные очки от солнца, пестрые платки цыган. Можно сфотографироваться и в старинной карете. Школьники охотно снимаются в форме солдат с автоматами или в нарядных кавбойских костюмах, девушки облачаются в монашеские одеяния, примеряют старинные шляпки с павлиньеми перьями. Студенты из колледжей, прибывшие группами, держатся стайками особняком, переходя от одного помоста к другому, где громче звучит музыка. Величественный пейзаж, окружающих гор, придает ярмарочной феерии суботного дня особое очарование.

Погуляв у музея- крепости, едем дальше в горы. Большая часть горного массива и лежащие внизу долины искусно окультурены. Они представляют собой террасы, обсаженые ровными рядами деревьев. Среди них виднеются великолепной архитектуры дворцы, окруженные фруктовыми садами, цветочными клумбами, огородами. Все это создает изумительную панораму, от которой действительно трудно оторвать взор. Наша машина вдруг резко сворачивает в сторону от шоссе, направляясь к одному из таких дворцов.

- Сейчас познакомитесь еще с одной подлинной жемчужиной Ливана, - улыбаясь говорит Борис Дмитриевич. – Бывшая резиденция президента – Палас Мир-Амина. Теперь это гостиничный комплекс Аль-Хамара. Отсюда открываются великолепные виды на долину. Заодно чего-нибудь выпьем.

Оставив машину, мы поднимаемся по широкой мраморной лестнице к ажурному строению, утопающему в пышном обрамлении из живых цветов. Огромный бассейн, с выложенным в виде оригинального персидского ковра мозаичным дном, невольно приковывает внимание. Причудливый восточный орнамент, переливаясь всеми цветами радуги под слоем кристально прозрачной воды, ярко блестит на солнце, чаруя воображение. У обвитой плющем каменной арочной конструкции стоят столики. Расположившись за одним из них, смакуем нежный аромат цветов и любуемся чудесной панорамой.

Внизу виднеются кедровые рощи, селения, дворцы, высокоразрядные гостиницы, извилистый серпантин дорог, зелень садов, фонтаны, пестрые ковры цветов. Удивительно – гармоничное сочетание роскошной дикой природы и плодов титанического человеческого труда, отмеченного тонким вкусом и высочайшим мастерством. Вся, виднеющаяся отсюда долина, сказочно прекрасна.

- Пожалуй, такого не встретишь ни в Крыму, ни на Кавказе! – Восторженно произносит Корягин, - Вы только взгляните! Просто не верится, чтоб деревья росли на голых скалах.

- Если организовать достаточный полив, то будут рости, а солнца здесь хватает, - заказав у подошедшего официанта мороженное и напитки, говорит Валерий Константинов.

- Страна благоденствия и изобилия, - замечает Красовский. – Кажется тут умудряются снимать по три урожая в год.

- И разрушений никаких не видно, - подхватывает Гончаров. – Буд-то и войны не было. А всего в тридцати километрах от Бейрута.

- Ну, война-то, положим, и тут была, - задумчиво говорит Борис Дмитриевич. – Каждый метр этих гор полит не только потом, но и кровью. Эти места – в основном поместья Джон Блата. Его отец Амаль был убит. На обратном пути покажу его могилу у реки в оливковой роще. На том месте нашли тогда семнадцать трупов мусульман. В отместку были уничтожены все окрестные дома христиан вместе с их хозяевами. Правда, кто убивал тех и других, до сих пор не известно. Возможно они оказались просто удобным предлогом, так сказать, козлами отпущения для своих же единоверцев.

Освежившись напитками и мороженным, едем дальше, спускаясь к морю другой дорогой. У входа в огромную пещеру перед отвесной скалой стоит несколько автобусов и толпится народ.

- А там что? – Спрашивает Филипенко.

- Туристы. Приехали полюбоваться сталактитами, - отзывается Борис Дмитриевич. – Жаль нет времени, можно было бы заглянуть и нам. Под горой здесь целый подземный городок.

- Сталактитовые пещеры имеются и у нас, - замечает Алоиз Алоизович. – я сам не раз лазил смотреть.

- В этих-то пещерах масса древних захоронений, - говорит наш гид. – К сожалению почти все они разграблены.

- Смотрите, какая живописная компания в широченных штанах, - показывает на выходящую из автобуса группу мужчин Корягин. – Одеты как турки в горных деревнях.

- Это друзы. Их здесь не так много, но встречаются, - говорит Борис Дмитриевич. – Кстати, Ливан – единственная мусульманская страна, где выходной день воскресенье. В других выходным днем считается пятница. Исламизация тут не так сильна, сказывается влияние европейцев. Хотя есть районы, где партия Аллаха целиком правит бал. После прихода к власти Хомейни в Иране, религиозные волнения были не только там, но и в Алжире, и у нас. Шах-то раньше был куда демократичнее. Недавно тут умер один их известный деятель судья-шиит, так хоронить его повезли в Сирию. Таких торжественных похорон я отрадясь не видел. Участвовал почти весь парламент.

Впереди на дороге появляется военный пост. Машина резко замедляет ход, переезжая асфальтовые валики, проложенные поперек шоссе. Двое солдат окидывают машину подозрительными взглядами, но, заметив дипломатические номера, не задерживают нас.

- Прежде этот участок дороги охранялся людьми Джон Блата, - усмехается наш водитель. – Те не смотрели на номера, заставляли платить всех проезжающих.

- Как оброк в средние века! – Смеется Филипенко.

- Джон Блат – современный латифундист! Все держал тогда под своим контролем. У него имеются даже собственные радиостанции.

- Интересно, знает ли он, что происходит в Советском Союзе? – Спрашивает Корягин.

- Конечно знает! Даже получше чем многие россияне! Информация здесь дается весьма объективная, - кивает Борис Дмитриевич. – Есть ежемесячный журнал «Орбита» на арабском языке и целый альманах посвященный Советскому Союзу.

На подходе к Бейруту, мы вновь проезжаем мимо лагеря палестинских беженцев. Пригородный район Ийс-Бела с каменным монументом Хомейни на въезде. Фешенебельные гостиницы, аэропорт, довольно чистая приморская часть города с набережной и тут же рядом – полуразрушенные кварталы с открытыми, не убранными свалками-помойками. Под разбитым израильскими ракетами остатками стадионовских построек, в хижинах из фанеры и полотнянных палатках живут палестинцы.

- Характерная деталь – в Бейруте, как и во многих крупных средиземноморских городах, нет трамваев и тролейбусов. –  Замечает Филипенко.

- Кажется, вы хорошо знаете итальянский? – Оборачивается ко мне водитель. – Тогда у нас есть еще время посетить на прощание местный ресторанчик «Тиволи».

Машины останавливаются у невысокого здания и наши друзья приглашают нас в скромного вида заведенье, славящееся семейной кухней. Хозяин обслуживает нас собственноручно. Узнав, что я говорю по итальянски, он радушно кивает мне, приносит карту-меню и угощает всех отменной пиццей с сыром и настоящим выдержанным «Кьянти». После ресторана возвращаемся в культ-центр и тепло прощаемся с любезным бухгалтером-финансистом Валерием Константиновым. Другой коллега Филипенко Борис Дмитриевич остается провожать нас

Начинаем готовить баулы и велосипеды к морскому плаванию. Шклянник все еще страдает животом. У него высокая температура. Сотрудники культ-центра приносят свежие газеты с нашими фотографиями, отснятыми еще при въезде в Бейрут. На рулях велосипедов четко сняты плакаты с надписями на арабском. В ряде газет помещены пространные интервью с Красовским и другими членами команды. В третьем часу отправляемся в соседнюю Джунию, откуда идет теплоход на Кипр. Борис Дмитриевич и один из сотрудников посольства провожают нас в порт. Я еду с велосипедами на посольском рафике.

У причала красуется огромный паром-ферработ «Виктор 1». Берем билеты по 65 долларов до Ларнаки, ближайшего порта на Кипре. Таможники долго не пускают нас на борт, так как виз у нас нет. Тщетно Красовский показывает сопроводительные письма от ООН. Сотрудник посольства вежливо объясняет ситуацию с Иорданией. Филипенко на английском, а я на немецком тоже пытаемся убедить таможенных чиновников пустить нас на палубу. Однако наши уговоры почти не действуют на них. Неожиданно помогают красочные газетные снимки и описание званного ужина, которым удостоил нас премьер-министр Ливана в Триполи в ресторане «Тысяча и одна ночь». Против таких аргументов здешняя бюрократия бессильна. Лишь это открывает нам путь.

Наконец мы на пароме. На нижней грузовой палубе стоят десятки легковых машин, несколько мотоциклов, автобус и пара грузовиков. По указанию одного из матросов, привязываем  велосипеды к бортовым крепежным крючьям. Взвалив баулы на плечи, поднимаемся на верхнюю палубу. Располагаемся кто-где. Я устраиваюсь на широкой лавке, недалеко от выкрашенной в белый цвет пароходной трубы. Чуть дальше к корме расстилает свой спальник Гончаров. Остальные идут в крытый салон, опасаясь как бы не продуло ветром при движении.

Огромное судно, тихо покачиваясь на волнах, медленно отходит от пристани. Сияющие яркими огнями реклам пригороды Бейрута и порт Джуния четко вырисовываются на фоне гор. Панорама города, набережная и дома быстро уменьшаются. Только пестрое «Чертово колесо» детского атракциона на фоне горного склона еще виднеется над крышами зданий. Прощай Ливан! Прощай Бейрут! Корабль набирает скорость. Мы выходим в открытое море. Пронизывающий ветер продувает сквозь тонкий брезент велочехла, служащего мне спальником. К счастью, есть в запасе целофановая пленка, обычно спасающая от дождя. Я надежно закутываюсь в нее почти с головой.

 

РАЗДЕЛЕННЫЙ КИПР

 

Утром в седьмом часу просыпаемся уже на Кипре. Корабль входит в порт Ларнака. На море полный штиль. Издали городок поражает чистотой и аккуратными зелеными насаждениями. Пяти-шести этажные здания, чуть подкрашенные охрой, приятно смотрятся на фоне пышной растительности. С десяток судов стоит на рейде. Кое-где между ними виднеются лодки рыбаков, ведущих утреннюю ловлю. В порту торчат к небу высоченные подъемные краны и чуть дальше на пирсе в три этажа стоят красные грузовые контейнеры, за которыми виднеются огромные стальные баки. Морская вода удивительно прозрачна. Несмотря на изрядную глубину даже четко просматривается дно. Откуда-то со стороны города вдруг доносится колокольный звон.

- Как, не замерз? – Спрашивает Гончаров, вылезая из спальника. – Кажется, здесь нас встречают колокольным звоном.

- Куда приятней, чем ночные взывания к Аллаху, - растирая занемевший бок, отзываюсь я.

Мы собираем вещи и спускаемся на нижнюю грузовую палубу. Теплоход тем временем уже пришвартовался, из кормового отсека начинается выгрузка. Отвязываем велосипеды и укрепляем на них велобаулы. Никаких таможенных церемоний нет. Спокойно выкатываем свои велосипеды на пирс и направляемся к виднеющейся у входа в порт полицейской будке. Нас пока никто не встречает. Красовский звонит с полицейского поста в наше посольство и вскоре выходит оттуда, весело потирая руки.

- Все в порядке! Сейчас подъедет посольский сотрудник и проводит нас до Никозии. Там уже ждут! Хотя, конечно, больших восторгов не проявляют - зачем им лишнии хлопоты. – Георгий Антонович берет велосипед и направляется с ним к одной из ближайших скамеек, в изобилии стоящих в скверике перед въездом в порт.

Минут через тридцать к скверику, где мы расположились, подкатывает серая «БМВ». К нам подходит высокий молодой человек с усиками.

- Наумов Виктор Викторович, - представляется он, пожимая всем руки. – Мне поручили сопровождать вас до Никозии.

- Сколько тут километров до столицы? – Интересуется Красовский.

- Больше шестидесяти, - отзывается сопровождающий. – Но, если понадобится, можно организовать автобус.

- Нет, нет – зачем же! Доедем сами. Только вот, если поможете больному, - командор указывает на Шклянника. – Третий день человек мучается желудком.

- Разумеется! Возьму его. Лишь бы влез велосипед. И вещи ваши тяжелые сложите в кузов, если поместятся. – Виктор Викторович заботливо распахивает двери своего лимузина и открывает багажник.

Мы помогаем Степе снять колеса, ставим раму велосипеда у заднего сиденья и укладываем часть грузов в обширный багажник машины. Налегке трогаемся в путь. На Кипре оказывается левостороннее движение. Приходится осваивать это на ходу, что не так просто. Отработанные до автоматизма привычные реакции, на возникающие то и дело на дороге сложные ситуации, часто подводят нас. Особенно на поворотах. Вместо того. чтобы круто сворачивать влево, кое-кто поворачивает руль в противоположную сторону и оказывается в опасном положении. К счастью, сопровождающий, отличный водитель, хорошо понимает трудности, с которыми мы столкнулись, и, держась впереди колонны, старается не отрываться далеко.

Впрочем, скоро мы выезжаем за черту города и оказываемся на просторном гладком шоссе. Лежащие по обе стороны от дороги холмы и невысокие горы поражают необычным видом. В отличае от Турции, Сирии и Ливана - земля здесь имеет не темно-коричневый, как там, а светло-белесый оттенок. Обсаженные деревьями горные террасы напоминают щкуру зебры. Чередование темно-зеленых полос с белесыми, кажется неестественным, буд-то нарисовано на огромной абстрактной картине. Еще больше это впечатление усиливается от того, что на всем бескрайнем пространстве, которое охватывает взор, не видно ни единой живой души. Даже стоящие кое-где двух-трех этажные строения современных ферм, с просторными хозяйственными дворами и находящейся там ярко окрашенной, словно законсервированной сельхозтехникой кажутся полностью безжизненными.

На остановке, пока мы проверяем ходовую часть велосипедов, сотрудник посольства объясняет, что такое положение вызвано очередной засухой.

- Долгое отсутствие дождей время от времени поражает сельское хозяйство Кипра, - говорит он. – Дело в том, что количество пресной воды на острове ограничено и в засушливые годы, как сейчас, траты на искусственный полив не оправдывают затрат на его организацию. Экономисты расчитали, что в такие периоды лучше не пользоваться земельными угодьями и небольшое количество воды используется лишь для сохранения самой необходимой растительности.

- А как же труженики села? – Спрашивает Петров. – Кто их кормит все это время?

- Фермеры получают от правительства дотацию, в виде компенсации за вынужденное безделье и временно занимаются чем-нибудь другим, обычно даже покидая свои фермы, - отвечает Виктор Викторович.

- И никто их дворы не обворовывает? – Интересуется Филипенко.

- Нет, такое здесь не принято, - улыбается сопровождающий.

- Неужели платят столько, что можно жить даже без воровства? – Смеется Корягин.

- Суммы, выплачиваемые крестьянам, весьма значительны и позволяют тем жить вполне безбедно и даже путешествовать, - кивает наш собеседник.

- Где ж правители берут такие деньги? – Удивляется Сева Осипов.

- Средства на покрытие всех расходов доставляет хорошо организованный туризм и разносторонний бизнес, связанный с умелым использованием местной промышленности и полезных ископаемых, - охотно разъясняет нам Наумов.

За три часа, лишь с одной остановкой, мы благополучно добираемся до Никозии. Виктор Викторович звонит в посольство и сообщает, что принять нас культотдел не может, так как у них нет соответствующего помещения. Нам предлагают остановится на несколько дней в гостинице, где надо платить каждому по 9 долларов в сутки. Хотя гостиница самая дешовая, но позволять себе подобную роскош мы не в состоянии. Деньги нужны еще на теплоход, если удасться выхлопотать визы в Израиль. Командор настаивает, чтобы нас приняли в посольстве. Там мы долго беседуем с первым секретарем, так как самого посла нет. Наконец, учитывая наше положение, секретарь предлагает воспользоваться старым зданием посольства, где уже давно идет ремонт. Там пока нет света и воды. Мы, разумеется, соглашаемся.

Виктор Викторович провожает нас к месту временной стоянки. Огромное пустое здание с несколькими залами и десятком комнат занимает центр большой территории в саду за солидной чугунной оградой. Здесь полно мандариновых и лимонных деревьев. На земле валяются опавшие без влаги недозрелые, но, на наш непритязательный взгляд, вполне годные еще к употреблению плоды. Как только командор и сопровождающий уезжают покупать нам хлеб и питьевую воду, все с удовольствием лакомятся кисло-сладкими даровыми фруктами. Вскоре Красовский возвращается, снабдив каждого большой бутылью минеральной воды и краюхой нарезанного пшеничного хлеба, которые стоят всего доллар.

Заботливый Наумов достает где-то и газовую плиту с балоном, так что при желании мы можем даже попить горячего чая. У Бориса Корягина по дороге в Никозию несколько раз сводило судорогой мышцы ног. Я делаю ему точечный массаж, учу как лучше растирать больные мышцы. Степан Шклянник все еще мается с животом. Температура у него не опускается ниже 39 градусов. По просьбе Красовского из посольства подъезжает солидного вида врач и советует немедля отправить больного в Союз, так как продолжать поход в таком состоянии тот явно не сможет, а вылечить его за пару дней лекарственной химиотеррапией нельзя.

Я, правда, считаю, что полное двухдневное голодание, с очистительным промыванием, позволило бы Степе избавиться от расстройств желудка, но, зная характер приятеля, настаивать на своих неординарных методах - не берусь. Понимаю - что йоговские способы для таких, как Шклянник, не очень-то и подходят. Переживая за друга, которому не в силах помочь, молча принимаюсь возиться с велосипедом, так как в очередной раз спустило заднее колесо. Меняю нипель, накачиваю, смазываю из масленки трущиеся детали. Закончив работу, пробую машину на ходу, катаясь по соседним улицам.

Тем временем мои коллеги, облюбовав себе лучшие комнаты, устраивают мягкие лежанки из толстого паралона, рулоны которого кто-то обнаружил в одном из подсобных помещений. Я тоже делаю себе удобную подстилку, чтобы можно было спать в саду на земле. Следущий день проходит в сплошных хлопотах. С утра едем менять деньги в банке. В израильском посольстве довольно легко и главное даром удается получить визы. Помогают, конечно, рекомендательные письма от ООН, которыми своевременно обзавелся Красовский. Правда, скидку на билеты организовать не удается, но Виктор Викторович бронирует для нас палубные места по 45 долларов на теплоход, отплывающий в среду на Хайфу. Так что въезд через Кипр в Израиль, обходится каждому всего по 105 долларов и, если там хоть немного помогут с жильем, у нас вероятно хватит денег на дальнейшее путешествие по Египту.

В приподнятом настроении идем в фотоателье, делаем по нескольку снимков для оформления документов и виз по намеченному маршруту. Пытаемся получить визы и в песольстве Египта, но там сразу требуют по 22 доллара с каждого. Решаем воздержаться, надеясь приобрести их бесплатно в Израиле. Вечером на пару с Гончаровым бродим по экзотическому эквалиптовому парку, пересекающеиу город вдоль пересохшей речки.

- Что это за фрукт? – показываю я на небольшой с кулак плод под цветком высоченного трехметрового кактуса.

- Не помню названия, но он вполне съедобен, - уверенно отзывается тот. – И, говорят, весьма вкусный. Надо попробовать!

Георгий Федорович вынимает из кармана складной нож и, очистив плод, разрезает его пополам. Мы осторожно пробуем мягкую сочную бело-розовую сердцевину. Плод оказывается действительно очень вкусным, но в то же время и страшно колючим. Рот тотчас начинает саднить, как от ожега.

- Я совсем забыл! Кажется , его перед употреблением как-то специально обрабатывают. Возможно даже едят только вареным. – болезненно кривя губы, бормочет приятель.

Перед сном, как договорились, собираемся в комнате, где расположился командор. Почти все на что-то жалуются. Степан и Сева постоянно ворчат, как закоренелые хроники. Корягин и Петров высказавают недовольство здешним посольским начальством, не проявляющим, по их мнению, о нас должной заботы. Филипенко, как обычно, начинает грызться с Гончаровым. Красовский, побарабанив пальцами по спинке стула, вдруг насмешливо улыбается и внушительно произносит.

- А я всем доволен! Ни на кого не в обиде и ни на что не жалуюсь, - он обводит нас изучающим взглядом и негромко продолжает. – Так что отдыхайте еще денек и двинемся дальше. Но больным и недовольным, полагаю, лучше будет вернуться отсюда в Союз. В среду на Москву как раз полетит самолет.

Последняя фраза касается главным образом Шклянника, с его затянувшимся кишечным расстройством и в какой-то степени Осипова, с хронически нездоровой печенью и горлом. Однако все понимают, что это в любой момент может распространиться и на них. Каждый невольно думает, как бы не заболеть или во всяком случае не показывать своего нездоровья. Внезапная суровость командора кажется мне справедливой. Терпеть постоянное нытье прихворнувших коллег – дело малоприятное. А когда перевалило за шестьдесят – у кого не бывает хвори. Да и выражать недовольство бездушием чиновников тоже не всегда уместно. В конечном счете мы сами в какой-то мере сажаем себе на шею придурков правителей.

На другой день, от души отоспавшись, лакомимся худосочными, без должного полива, кисловатыми на вкус, садовыми мандаринами и лимонами. Потом отправляемся бродить по чистеньким улицам Никозии, вернее по ее греческой части, так как турецкая сторона города, отделенная проволочной оградой и барикадами, охраняется солдатами, как граница воюющих стран, к которой подходить строго запрещено. Говорят, на турецкой половине жизнь организована гораздо хуже и все стоит в два-три раза дороже. Погуляв по городу, возвращаемся в свою резиденцию.

Степан Шклянник продолжает болеть, смирившись с мыслью о возвращении на родину и утешаясь тем, что удасться сэкономить ту небольшую валюту, которую остальным предстоит тратить на оставшуюся часть похода. Его уже ждет Виктор Викторович, чтобы отвезти на аэродром для отправки домой. Помогаю ему с упаковкой велосипеда и вещей. Все сердечно прощаются со Степой. Мне искренне жаль его. Он надежный, смелый товарищ и добрый, отзывчивый друг, способный думать не только о себе. Но жизнь диктует свое. Распоряжаться собственной судьбой дано далеко не каждому.

Утором  двенадцатого грузим велобаулы на велисипеды и едем в культцентр, где организована пресс-конференция. Потом нас приглашают на прием к послу, вернувшемуся откуда-то в Никозию.

- Денков Борис Генадиевич, - представляется нам моложавый человек лет сорока.

Он радушно рассаживает нас в своем кабинете, извиняется, что не мог принять раньше, предлагает чай с печеньем и конфетами. Беседуем о кипрских проблемах.

- Самый мучительный вопрос здесь – раздел Кипра и открытая война между греческой и турецкой общинами, - негромко рассказывает Денков. – Никозия единственный город, где остается зеленая демаркационная линия, охраняемая солдатами ООН. Она делит столицу и остров на две части, постоянно враждующие друг с другом. К тому же еще эта засуха, сельское хозяйство почти парализовано.

- Как часто она бывает? – Спрашивает Гончаров.

- Да, чаще, чем хотелось бы, - отзывается Борис Генадьевич. – А сейчас она длится уже второй год подряд. Спасает киприотов лишь международный туризм и помошь соседних стран. Климат-то здесь отличный, летом не жарко, зимой не холодно. В последнее время растут связи с арабскими странами. И мы помогаем, чем можем. Здание, где мы находимся, куплено недавно у православного монастыря. Эта территория посольства хорошо оборудована, имеется сад, бассейн, баня. Сейчас даже строится тенисный корд с особым покрытием. Это наша гордость – пойдемте, я вам покажу!

Он проводит нас по территории посольства, знакомя со своими владениями.

- А как с тем старым зданием, где мы обитали? – Интересуется Красовский.

- После ремонта найдем применение и ему, - отвечает посол. – Наш культурцентр тоже расширяется. Ведь тридцать лет назад мы первые признали независимость Кипра. Тогда еще были приобретены два участка для посольства. Прежде оба они принадлежали мусульманской церкви.

Осмотрев посольскую территорию, мы тепло прощаемся с Денковым и его сотрудниками и в последний раз едем по Никозии. У зеленой демаркационной линии останавливаемся и фотографируемся возле будки часового. Молодой солдат с автоматической винтовкой равнодушно поглядывает на нас. На главной площади города осматриваем огромный камень – памятник президенту греку Макариосу, с именем которого связаны последние годы истории Кипра. Водитель микроавтобуса, сопровождающий нас в порт Лимассола, откуда идет теплоход до Хайфы, рассказывает о себе.

- Я ведь тоже москвич, бывший мотогонщик. Теперь вот вместо спорта приходится гонять здесь.

- И много за эти гонки тебе обламывается? – Интересуется Корягин.

- Побольше чем в Союзе, но по здешним меркам почти пшик, - смеется шофер. – Получаю 180 фунтов в месяц, а кипрский безработный имеет пособие 250 фунтов. Так что сами судите.

- Сто восемьдесят фунтов – это 360 долларов, - быстро переводит в уме Филипенко. – Не слишком густо, но жить можно.

- Если без жены и детей, то конечно, - соглашается собеседник. – Цены-то тут лишь на питание дешевые. А так по сравнению с приезжими туристами из-за океана, мы беднее местных аборигенов, безмятежно отдыхающих на свое пособие.

Мы снова пускаемся в путь. Выехав из Никозии, быстро несемся по пустынному шоссе. Вокруг виднеются редкие усадьбы, чахлые виноградники, линии электропередач. Иногда по дороге встречаются небольшие селения, пивные и рестораны. Вдали мелькают несколько буровых вышек и заводские строения с дымящейся трубой. Слева серо-бурые горы как зебры, с белесыми полосами терриконов, покрытых полувысохшей растительностью. Справа тянутся необработанные безжизненные поля. Наконец показывается море. Некоторое время дорога идет вдоль побережья. Прибрежная полоса значительно зеленее и дома здесь получше. Настоящие дворцы.

На горизонте за развязкой дорог уже виден город. Это Лимассола. Вместо двух-трех этажных коттеджей, возвышавшихся среди засаженных садовыми культурами участков, пошли пяти-десяти этажные здания, пестрящие рекламами магазинчиков и мастерских, расположенных на первых этажах. Улицы прямые, с аккуратными, удивительно чистыми тротуарами, обсаженными ровными рядами акаций и левкоев. Прохожих почти не видно. Зато автомобили и мотоциклы движутся беспрерывным потоком, лишь изредка останавливаясь на перекрестках. Великолепное впечатление оставляет набережная, с целой анфиладой зданий-отелей, сверкающих вывесками шикарных ресторанов, с широченными балконами, защищенными от солнца цветными зонтиками и шторами-навесами.

- Обратите внимание! – Показывая на огромное дерево, цветущее яркими светлорозовыми цветами, говорит шофер. – Это знаменитое Иудово дерево.

- Почему Иудово? – Спрашивает Корягин.

- Если верить легенде – на нем повесился Иуда, - смеется водитель.

Останавливаемся километров за десять от порта у моря, где можно искупаться. Выгружаем вещи. Прощаемся с шофером микроавтобуса и, оставив велосипеды с баулами у шоссе, благо их здесь, по общему убеждению, действительно не воруют, идем купаться. До отплытия парома еще есть время, съэкономленное благодаря заботам сотрудников кипрского посольства, давшего свой автобус, чтобы подбросить нас от Никозии. Вместо 3 – 4 часов езды на велосипедах, мы промчались 80 километров за 1,5 часа и можем позволить себе роскошь покупаться и позагорать на лимассольском пляже. Часа два блаженно плещемся в морской воде. Сплавали на небольшой каменный островок, пожарились на солнце.

Но время отправляться в порт. Едем на велосипедах вдоль побережья оставшиеся десять километров и около часа ждем пока пустят на паром. Красавец теплоход под названием «Си Вейв», что означает «Морская Волна», уже стоит у причала кормой к берегу. Задняя створка кормы опущена на причал и служит мостиком, по которому идет загрузка. Десятки машин, грузовики, мотоциклы выстроились в длинную очередь, заезжая по одному в огромный трюм парохода. Чуть в стороне собралась многосотенная толпа отъезжающих с ручной поклажей. В основном это евреи, едущие в Израиль к родственникам.

У многих в руках новенькие транзисторные приемники-магнитофоны, их продают в здешних магазинах по 90 долларов. У других – чемоданы, сумки, коробки и даже огромные обычные мешки, иногда, правда, прикрытые сверху цветными целофановыми или полиэтиленовыми пакетами. Половина отъезжающих говорит по русски. Большая семья из Узбекистана переселяется насовсем. Муж и старший сын заводят в трюм собственный крытый «Камаз», с кузовом под брезентом. Но вот начинают пропускать и обычных пассажиров. Толпа постепенно редеет, поднимаясь на борт. Наконец и мы заводим в трюм свои велосипеды с баулами. Формальности на сей раз минимальные, проверяют лишь билет.

Прикрепляем велосипеды к бортовым крючьям и с баулами на плечах поднимаемся на верхнюю палубу. За капитанской рубкой на носу теплохода находим удобную площадку, где уже расположилась группа скандинавских туристов-студентов. Но места здесь достаточно и для нас. Тем более, что Красовский, Филипенко и Петров заходят в общую крытую залу-каюту для палубных пассажиров. Но там довольно душно и есть пассажиры с маленькими детьми. К тому же на открытой палубе пока не холодно. После купания в море и загорания ужасно хочется есть. Закусываем сухарями с лимонами из старого посольского сада, которыми запаслись впрок. Пресная вода на борту имеется в изобилии.

Знакомлюсь с молодой парой, расположившейся рядом. Они хорошо говорят по немецки. Узнав, что мы русские и участвуем в велопробеге с миротворческой целью, они не скрывают крайнего удивления.

- О! Это здорово! – Одобрительно хлопает в ладоши девушка и, обращаясь к своему приятелю, весело добавляет. – Представь себе, Франц, чтобы твой папаша решился на такой вояж!

- Он и на автомобиле-то своем дальше универсама не поедет, - смеется тот.

- А мы оба очень любим путешествовать. За каникулы обазательно где-нибудь да побываем, – улыбаясь говорит соседка. – В прошлом году посмотрели Японию, в этом вот решили заглянуть в Израиль.

Парень достает из рюкзака флейту и начинает неплохо наигрывать популярные мелодии. За спиной ровно гудят мощные двигатели теплохода. Кажется трогаемся. Паром медленно разворачивается, выходим за мол. Смотрю на постепенно уменьшающийся город. Чуть в стороне виднеется элеватор, порт с высоченными грузовыми кранами, за ними невысокие четырех-пяти этажные здания, иногда ближе к центру и десятиэтажные. На фоне далеких белесо-зеленых холмов мерцают яркие огни иллюминаций и реклам. Городской пейзаж мало по малу тает в сизой дымке. Вокруг мерно плещется море.

Достаю блокнот с путевыми записями. Вкратце отмечаю события за день. По радио на нескольких языках передают пожелания счастливого плавания. Приглашают в ресторан парохода – желают доброго аппетита к ужину. Механически шарю в продуктовом отделе баула и к великой радости нахожу там еще пару долек чеснока, сухарь и завалящий недозрелый лимончик. С удовольствием жую их, запивая водой из фляжки. «Как все же мало человеку надо, если он умеет довольствоваться необходимым!» С этой мыслью, отмеченной еще древними стоиками, в самом благостном расположении духа, я расстилаю паралон, прихваченный из старой посольской кладовой и удобно устраиваюсь на ночь, используя баул вместо подушки, а велочехол и полиэтиленовую пленку, как одеяло.

 

ЗЕМЛЯ ОБЕТОВАННАЯ

 

Утром просыпаюсь от громких радостных возгласов – «Хайфу! Хайфу! Израиль!». Вылезаю из-под пленки. Над головой ясное, безоблачное небо и справа по борту зеленый массив огромной горы, у подножия которой раскинулся город. Молодежь уже на ногах. Все смотрят на быстро проближающийся берег. Парни заигрывают с девицами, те возбужденно повизгивают. Несколько стоящих у борта раскормленных англичан, поглядывая на нас с Гончаровым, показывают руками на берег и добродушно повторяют: «Израэл! Израэл!»

- Принимают нас за евреев! – Усмехается Георгий Федорович. – Думают, мы тоже начнем прыгать от восторга, завидев землю обетованную.

Я с любопытством смотрю на берег. На вершине горы четко виднеются два больших здания этажей под тридцать и много домов поменьше. Ближе к берегу у набережной есть двадцатиэтажные строения, но в основном центр города состоит из 10 – 15 этажных домов. Почти все здания имеют огромные лоджии и балконы. Портовые сооружения невелики. Густая зелень горного склона кое-где обрывается, обнажая белесую, как на Кипре, землю. Видно структура почв здесь идентична и светлый суглинок ярко выделяется там, где нет постоянного полива. Гончаров, достав фотоаппарат, делает снимки. Особенно живописен выдающийся в море мыс, весь застроенный светло-бежевыми домами. Теплоход, неторопливо разворачиваясь, пришвартовывается кормой к причалу.

- Может сойдем пораньше, до выгрузки машин, - спрашивает подошедший к нам Красовский, неуверенно кивая головой в направлении грузового трюма.

- Пока все не сойдут, не пропустят, - продолжая щелкать фотоаппаратом, отзывается Гончаров. – Вон какая толкучка у трапа.

Уложив вещи в велобаул, сижу на лавке, наблюдая за суетой пассажиров, таскающих багаж. Утром, пока все спали, палубу успели прибрать. Черные полиэтиленовые мешочки в металлических контейнерах для мусора заменены на новые. Борта и палуба промыты и очищены от окурков. Спасательные круги и шлюпки подкрашены блестящей эмалью. Внезапно мое внимание привлекает светло-серый силуэт подводной лодки, медленно проплывающей недалеко от причала в сторону грузового порта, где стоят торговые суда. Слева от порта расположена верфь, голубые подъемные краны торчат там словно лес над строящимися и стоящими на ремонте судами. Чуть дальше возвышается десяток заводских труб. Среди сухогрузов и нефтеналивных судов видны стройные корпуса боевых кораблей, окрашенные в серовато-зеленые тона.

Но вот поток сходящих вниз пассажиров поредел. Спускаемся и мы с велобаулами в грузовой трюм. Отвязываем велосипеды, грузим баулы, готовимся к выходу. Однако - не тут-то было, около часа приходится еще торчать в трюме, пока проходит паспортный контроль и таможенная проверка. Особенно рьяно роются в вещах девицы спецслужб. Они дотошно просматривают весь багаж, подробно расспрашивая каждого о целях приезда. Ищут оружие и под конец объявляют, что на ввоз велосипедов требуется особое разрешение. Наш командор кипит от возмущения, показывает рекомендательные письма, подписанные генеральным секретарем ООН. Объясняет на трех языках задачи нашей миротворческой акции. Но твердокаменным прислужницам полицейского сыска, прекрасно понимающим и по русски, плевать на борьбу за мир. Они лишь равнодушно ухмыляются и отрицательно трясут кучерявыми головками.

К счастью вскоре в дело вмешиваются представители нашего консульства и прессы, прибывшие встречать нас. По указанию начальства упрямые сексотки недовольно отходят в сторону, как собаки, у которых отняли вожделенную кость. Мы получаем возможность пройти к трапу и выкатываем велосипеды на землю Израиля. Фоторепортеры запечатлевают этот момент. Корреспонденты берут у нас интервью. Узнаем,.что нас решено разместить на даче советского генерального консула в восьмидесяти километрах от Хайфу и в пятнадцати от Тель-Авива. Нам дают пару бутылок лимонада и просят обождать еще немного на площадке у морвокзала. Пока ждем, Красовский и Гончаров дают пространные интервью корреапондентам израильского радио.

Наконец подъезжает невиданных размеров, огромное легковое такси марки «Мерседес». С помощью водителя укрепляем велосипеды на крыше лимузина. Командор, крайне бережно относящийся к своему «Пежо», не решается рисковать им и, сняв одно колесо, затаскивает велосипед внутрь кабины. Мы с Гончаровым складываем наши велики и укрепляем их, вместе с четырьмя другими, на специально оборудованной крыше кузова. К удивлению места всем хватает, тем более, что часть баулов берут в свою машину двое представителей консульства.

Быстро мчимся вдоль пустынного побережья. Зелени мало. Строений почти нет. Холмы покрыты лесом, лишь кое-где виднеются выжженные солнцем залысины среди скал. Дорога даже лучше чем на Кипре, с разделительной, высотой в метр, бетонной полосой в центре. «Мерседес», несмотря на загрузку, легко идет со скоростью 70 км. в час. Справа виднеется огромная водонапорная башня и небольшое селение. Дома 2 – 3 этажные, окрашены в разные цвета, большая их часть белые или красные. Много ухоженных поливных полей. Внезапно шоссе пересекает железнодорожное полотно. Пока мы стоим у шлагбаума переезда, мимо проносятся аккуратные голубые вагончики электрички. Вокруг густые сады апельсиновых деревьев. На дорожных знаках надписи на трех языках: еврейском, английском и арабском.

- До Тель-Авива – километров двадцать пять, - говорит шофер. – Здесь уже практически пригород. Вернее сказать - городки сателиты.

По шоссе плотным потоком идут машины. Справа вдали показалось море. По обе стороны дороги среди коттеджей начинают попадаться десяти-двенадцати этажные здания. Нижние этажи, как правило, пестрят витринами отелей и магазинов. На крышах зданий виднеются круглые антены-тарелки спутниковой связи. Вслед за консульской машиной наш «Мерседес» сворачивает к морю и, попетляв по прибрежним улочкам, подкатывает к невысокому каменному заборчику перед солидным одноэтажным коттеджем, виднеющимся в глубине сада.

Разгружаем велосипеды, подносим свои баулы к застекленной веранде, окаймленной цветочными клумбами. Перед верандой коттеджа стоит пара переносных столиков и несколько плетеных кресел и мягких стульев. Все без охраны, видно, что и тут по мелочам не воруют. Расплатившись с водителем такси, сопровождающие работники консульства знакомят нас с дачей генерального консула, показывают где-что лежит, как включается свет и кухонное оборудование, оставляют нам ключи и уезжают. Мы закатываем велосипеды в каменный сарай, расположенный позади здания, заносим вещи в коттедж, запираем двери и идем к морю, решив первым делом искупаться.

Местечко, где мы остановились, называется Герцелия. Это пригород Тель-Авива с прекрасным приморским пляжем. Наша улица вытянулась вдоль берега. Сверкая свежевыкрашенными металическими оградами, за которыми, утопая в буйной зелени садов и отлично ухоженных цветников, стоят двух-трех этажные коттеджи иностранных представительств. Перед центральным входом на пляж, сияя огромными стеклами витрин и яркими вывесками магазинов, раскинулся  местный торговый центр. Дальше за ним вдоль побережья виднеются многоэтажные здания современных отелей, имеющих собственные участки пляжа, лодочные станции, душевые и разнообразное пляжное оборудование для отдыхающих. Недалеко от моря стоят кафе, будки с мороженным и небольшие буфеты.

С девяти утра до пяти часов вечера пляжи, как правило, платные. Потом они открыты для всех бесплатно. Мы пользуемся этим и, сложив под высоким круглым тентом одежду, идем купаться. Я отплываю метров на четыреста. Никаких буйков, запрещающих удалятся от берега нет. Единственное о чем следует заботиться – это чтобы не попасть под моторные лодки с водо-лыжниками и серфинги, которые в изобилии носятся вокруг. В небе над прибрежной полосой вызывая во мне невольное чувство зависти, парят планеры, моторные дельтопланы, часто пролетают вертолеты и небольшие спортивные самолеты. Наплававшись всласть, я вылезаю из моря и с удивлением смотрю на своих седобородых коллег, собирающих вдоль кромки берега какие-то камушки.

- Смотри-ка! Ты видел когда-нибудь такие? – Спрашивает Филипенко, показывая целую пригоршню небольших ракушек, с аккуратными дырочками у самого их основания. – Это же готовое колье! Осталось лишь продеть нитку и носи на здоровье!

- Отличный подарок для внучек, да и дочки будут рады, - разглядывая собранные трофеи, довольно улыбается Петров.

- Такой тип ракушек имеется только здесь, - знающе говорит Красовский. – В других местах на побережье Средиземного моря мне встречать подобные не доводилось.

Следуя примеру остальных, и я набираю пригоршню круглых глянцевых ракушек, сверкающих на солнце яркими радужными красками, с преобладанием золотисто-коричневых тонов.

- Места, конечно, райские! Евреи не зря за них дерутся, приезжая сюда со всех концов земли, - бредя со мной по щиколотку в воде, с усмешкой произносит Корягин. – Но я все-таки жить бы здесь долго не согласился.

- Что так? – спрашиваю я.

- Уж очень тут все напоминает военный лагерь. А этого я уже вдосталь наелся, - он показывает на группу солдат человек в сорок.

В форме с оружием, складными носилками, переносной рацией, те бодро маршируют от моря, где купались, в сторону асфальтированной дороги, на которой их ждут несколько бронетранспортеров.

- Солдатни тут, пожалуй, гораздо больше, чем в Ливане, - соглашаюсь я. – Даже девушки, говорят, служат обязаловку.

- У них не только парни и девицы под ружьем, но и детей готовят с малолетства. Погляди-ка, вон юные самбисты-дзюдоисты. Это уже третья группа. Еще и в школу не ходят, а разучивают боевые приемы.

Я смотрю в указанном направлении и вижу несколько десятков малышей, прилежно повторяющих характерные плавные движения тренера, по виду китайца или вьетнамца, наносящего удар ногой по воображаемому противнику. Другая группа юношей лет по пятнадцати бежит трусцой вдоль берега, старательно сохраняя строй и не обращая внимания на загорающих и нежащихся в тени под зонтиками отдыхающих. Между тем Петров, Филипенко и Осипов, в окружении взрослых и детворы, что-то оживленно обсуждают, жестикулируя руками. Оказывается, добрая треть пляжников говорит по русски. Это эмигранты из Советского Союза, уехавшие в Израиль в разные годы. Узнав, что мы путешествуем с миротворческой миссией на велосипедах от Баку и преодолели уже четыре тысячи километров, они с интересом расспрашивают нас о положении в Союзе и делятся своими заботами.

- Там мы были евреями, здесь нас дразнят русскими, - смеется высокий немолодой человек, с густой копной начавших уже седеть вьющихся волос. – Мне вот на старости приходится долбить еврит. Без знания этого языка найти здесь приличную работу почти невозможно.

- Хуже всего молодежи, - со вздохом говорит полная дама, загорающая неподалеку. – Даже тех, кто отслужил в Союзе, призывают опять в армию. Пока тут не отслужат, не дают гражданства. Кстати, это касается не только мужчин, но и девушек.

- И цены в Израиле на все втрое выше, чем в соседних странах, - подхватывает лежащий рядом с ней лысый пузан, оказавшийся бывшим харковчанином. – Правда, и платят тут вдвое больше.

- Те, кто приехал давно, почти все неплохо устроились, - замечает его сосед, тоже откуда-то с Украины. – Я здесь уже десять лет. Первые годы было трудно. Зато теперь есть и дом и машина.

В этот момент к нашей группе подходят два мальчика с бумажными подносами, на которых лежат десятка полтора вафельных мороженных. Это дети наших собеседников.

- Угощайтесь, пробуйте здешнее мороженное, - говорит седовласый мужчина. – Оно, конечно, похуже московского, но в такую жару сойдет.

Мы пробуем мороженное, продолжая разговор с имигрантами из Союза. Те наперебой приглашают нас в гости. Интересуемся почем мороженное. Оно стоит два шекеля, это почти доллар. Искупавшись и позагорав под нежарким уже солнцем, возвращаемся на дачу генконсула. Петров, Осипов и Корягин хозяйничают на кухне, готовя на плите какую-то еду. Узнав, что они используют продукты хозяина дачи, Красовский взрывается.

- Как вы можете? Распоряжаетесь здесь без спроса! – Громко негодует он. – что подумает консул? На меня – руководителя падет тень! Это же пахнет воровством!

Командор вне себя от возмущения. Я тщетно пытаюсь его успокоить. Начинаю говорить, что у нас несколько иные представления о собственности. Ведь за дачу генконсула в конечном счете расплачивается народ и мы, взяв на себя миротворческую миссию, едем не только для собственного удовольствия, но, в некотором роде, хлопочем и о народных интересах. Так что вряд ли у консула будут основания обижаться на нас, если мы немного воспользуемся запасенными здесь для него продуктами. Однако мои аргументы не убеждают Георгия Антоновича. Заметив, что стоявшая на столе ваза с фруктами наполовину опустела, он заявляет, что немедленно купит на собственные деньги груши и апельсины. Чтобы при нашем отъезде все в доме выглядело так, как там было до нашего вторжения.

Сконфуженные повара молча завершают стряпню, спеша уйти из кухни. Все начинают располагаться на ночь в просторных аппартаментах консульской резиденции. Мы с Гончаровым предпочитаем спать в саду под магнолиями и какими-то экзотическими южными растениями. Он находит себе место у цветочной клумбы перед верандой, а я за домом в глубине сада. Вместо матраса использую легкий кусок паралона, найденный на Кипре, одеялом мне служит велочехол. Под утро, чтобы уберечься от холода и росы, накрываюсь прозрачной пленкой. Высыпаюсь отлично.

Утром завтракаю чаем, бросив в кружку вместо сахара несколько круглых шариков поливитаминов, купленных еще в Тбилиси. К сожалению идти на пляж нельзя, так как до пяти часов вечера вход туда платный, а деньги приходится экономить. Красовский висит на телефоне, договаривается с прессой о конференции и съемках. Назавтра назначена поездка в Иерусалим, а пока можно отдыхать здесь. Я лежу на подстилке, наслаждаясь прянными ароматами садовых кустов, и слушаю пение втиц. Часть деревьев в цветах белых и красных оттенков. Солнце золотит верхушки магнолий. Рядом на своей циновке располагается вышедший из дома Филипенко.

- Можно бы организовать поездку в ближайшее Кибуци. Говорят, это нечто вроде  колхозов, но получше. Больше похожи на настоящую коммуну, - негромко произносит Алоиз Алоизович. – А то проторчим здесь безцельно весь день.

- За чем же дело встало? – Не поворачивая головы, отзываюсь я.

- Наш командор не терпит инициатив со стороны, - вздыхает Алоиз. – Его интересуют лишь публикации о нем в прессе.

- Слава – последнее, от чего отказываются мудрецы, - замечаю я.. – Впрочем, упрекать Антоныча – дело неблагодарное. Он искренне увлечен идеей миротворчества и честно служит ей в меру сил.

- До тех пор пока это ему выгодно, - усмехается собеседник. – Корыстное, так сказать, безкорыстие.

- У каждого свои понятия о жизненных ценностях, - тихо произношу я и замолкаю, не желая обсуждать достоинства и недостатки человека, благодаря кипучей деятельности которого все мы получили возможность увидеть так много нового и побывать в стольких странах.

- Не махнуть ли нам вдвоем в Тель-Авив? – Предлагает вдруг неугомонный Филипенко. – Говорят, до города всего километров пятнадцать. Покатаемся там часов до пяти, потом сходим здесь на пляж.

Он вопросительно смотрит на меня.

- Может стоит обсудить эту идею со всеми? – Спрашиваю я. – А то еще обидятся, что их не позвали.

- Бесполезное дело, - качает головой Алоиз. – Корягин обзванивает общественные организации. Командор поручил ему связаться с местными журналистами и писателями, чтобы было о чем говорить с прессой. А сам он с Гончаровым едет на тель-авивское радио. За ними должна вот-вот придти машина.

- Тогда, пожалуй, ты прав, - соглашаюсь я. – Осипов с Петровым собираются идти в гости к пляжным знакомым. Можно было бы пойти и нам, но познакомиться с Тель-Авивом, думаю, будет интересней.

Мы выкатываем свои велосипеды и едем вдоль побережья к Тель-Авиву. Машины без баулов легко катятся по гладкому, ровному шоссе. Через полчаса добираемся до города. Тель-Авив поражает своей пустынностью, чистотой и высотными, современными зданиями. Пешеходов на улицах почти не видно. Хотя стоящих вдоль тротуаров и движущихся в обе стороны автомобилей много. Первый же встречный, к которому мы обращаемся, спрашивая, как лучше проехать к центру, оказывается эмигрантом из России. Мы неспеша объезжаем несколько безлюдных площадей, кружим по центральным улицам, выбираемся к главному городскому пляжу.

Осмотрев центр, посидев в одном из приморских скверов и поболтав с парой бывших соотечественников, перебравшихся на новую древнюю родину, отправляемся обратно. Первое знакомство со столицей современного Израиля оставляет яркие впечатления, поразив предельным рационализмом, строгостью и разнообразием архитектуры, чистотой и порядком, чем-то напоминающим сирийский Дамаск. Вернувшись к пяти часам на дачу генконсула в Герцелию, оставляем там велосипеды и идем на местный пляж купаться.

Наши уже все у моря. Красовский и Гончаров вернулись с Тель-Авивского радио. Беседу с ними обещают транслировать во время вечерней программы. Петров, Осипов и Корягин побывали в гостях у бывших россиян из Минска и Харькова. Приглашавшие нас семьи загорают расположившись рядом. Седовласый мужчина-минчанин, с женой и голубоглазой дочкой лет десяти, уже тринадцатый год живет в Израиле. Хозяин другой семьи еще не вернулся с работы, но его жена с мальчиком, недавно приехавшие из Харькова, тоже тут. Они щедро угощают нас мороженным. Делимся впечатлениями о своей поездке.

- Говорите, Тель-Авив больше похож на Дамаск, чем на Бейрут? – Спрашивает Корягин. – И солдат там почти не видно?

- Во всяком случае мы не встречали, - отзывается Филипенко. – Впечатление вообще такое, что город полупустует. Хотя движение на улицах оживленное.

- А как с небоскребами? – Интересуется Осипов.

- Многоэтажных зданий в центре не мало, - кивает Алоиз Алоизович. – В основном современные железобетонные конструкции, но нет крашенных домов как в Дамаске. Поэтому город оставляет впечатление серовато-темного. Правда, много парковых зон и зелени. Есть несколько больших стадионов открытого типа. Когда мы проезжали мимо одного из них, там как раз играли: на одном поле в футбол, на другом – в бейсбол.

Позагорав и вдоволь накупавшись, возвращаемся на консульскую дачу. Ужасно хочется есть. Кроме чая и мороженного за весь день во рту не было ни крошки. Даже для йога это чувствительно, тем более, что завтра предстоит ехать мимо Тель Авива в Иерусалим, а это что-то под девяносто километров. Красовский и Филипенко идут менять франки и доллары на израильские шекели, чтобы запастись провизией. Я решаю перейти на подножный корм. Среди незнакомых цветов и растений в саду перед верандой много столетника и коланхоэ. Зная лечебные свойства этих растений, срезаю несколько толстых листков и, сняв кожуру, пробую на вкус сочную мясистую сердцевину. Чуть горчит, но есть можно. Поужинав столь необычным образом, укладываюсь спать пораньше под душистой магнолией.

Утром просыпаюсь от гуканья голубей, воркующих на соседних деревьях. Все уже встали, готовятся к походу. Зайдя на дачу, с удивлением вижу Бориса Корягина, орудующего у плиты. Тот деловито варит картошку. В гостинной на столе стоит несколько тарелок, в одной из них огромная домашняя пицца, в другой крупно нарезанные огурцы и рядом две открытые банки, одна с мясными, вторая с рыбными консервами.

- Откуда такая роскошь? – Невольно глотая подступающую слюну, спрашиваю я.

- Наши знакомые, - улыбается Борис.- Узнали, что мы едем в Иерусалим. Прислали с ребятами на завтрак.

- Мишутка с приятельницей принес. Тот, что вчера на пляже потчивал нас мороженным, - разрезая на семь частей пиццу, произносит Сева.

- Ни к чему бы это. Не положено пускать чужих в здание консульства,- ворчит Гончаров. – Узнают сотрудники – неловко будет.

- Шпиономания тут неуместна, - возмущается на замечание коллеги Борис. – Это же дети. От чистого сердца жратву нам притащили, а ты болтаешь о бдительности.

- Возрастная болезнь – бздительность, - насмешливо усмехается Филипенко, пододвигая к себе банку с мясными консервами.

Мы дружно принимаемся за еду. Горячая картошка с огурцами и консервами, после вчерашнего скромного растительного ужина, кажется мне райским лакомством. Однако наедаться до сыта нельзя. Перегруженный пищей желудок – помеха в пути. Поэтому пару неочищеных картофелин, кусок пицци и огурец, из того, что досталось на мою долю, кладу в целофановый пакет и засовываю в один из карманов велобаула. Остальные тоже запасаются. Заливаем фляги кипяченой водой. Подкачиваем колеса велосипедов. Можно трогаться в дорогу.

Провожать нас приехал один из консульских сотрудников, тот, что встречал нас в Хайфе. Поскольку, после трехдневного визита в Иерусалим, мы должны вернуться в Герцелию, все решают оставить часть вещей на консульской даче, сложив их в сарае за домом. Провожающий запирает дачу на ключ и прячет его под камень у ворот, показывая нам это место, чтобы по возвращению можно было воспользоваться им, не звоня в консульство. В десятом часу выезжаем из Герцелии.

Некоторые время движемся по шоссе на Тель-Авив, где мы ехали вчера с Филипенко, но не въезжая в город, сворачиваем на дорогу, ведущую к Иерусалиму. Километров пятьдесят крутим педали под солнцем, сняв даже майки. К счастью печет не очень сильно. Легкая дымка тумана, стелющегося по земле, делает жару менее знойной. Вокруг цветущие сады, апельсиновые рощи, обнесенные проволочными оградами, аккуратно возделанные участки полей и огородов.

Встречные машины часто притормаживают, приветственно гудят, иногда шофера поднимают вверх руку и, высунув ее из окошка, машут нам, выражаясвои добрые чувства. Видимо наше пребывание здесь не осталось незамеченным. Почти все газеты дали информацию и поместили снимки нашей команды, высаживающейся с теплохода в Хайфе. В «Последних известиях» по радио тоже передавались сообщения о миротворческой миссии русских велосипедистов. Несколько раз обгонявшие нас легковушки останавливались впереди и владельцы их жестами останавливали группу, чтобы угостить нас кока-колой и тонизирующими напитками.

Такое внимание и забота подбадривают нас. Километров за десять от Иерусалима начинается затяжной подъем. Время переваливает за полдень. Жара заметно усиливается и мы вынуждены надеть рубахи, чтобы не обгореть окончательно. Пока стоим на обочине, доставая из баулов рубашки, к нам подъезжает пара велотуристов с другой стороны дороги. Они едут из Иерусалима в Тель-Авив. Один из них, бородач лет сорока, хорошо говорит по немецки. Узнав, что мы проехали уже более четырех тысяч километров, бородач и его более молодой спутник с уважением пожимают нам руки. Бородач дарит команде велоаптечку с набором для клейки велокамер – вещь в дороге незаменимая. Оба дают свои адреса, приглашая в гости, если еще попадем в Тель-Авив.

В этот момент нас догоняет новенький «Мерседес» и, резко притормозив, останавливается рядом на обочине. Из машины выходят мужчина с женщиной и трое детей. В ркуах у них банки с кока-колой, соками и бутылки с минеральной водой.

- Кто из вас Борис Корягин? – Спрашивает мужчина по русски.

- Я! А в чем собственно дело? – Недоумевая отзывается Борис.

- Рад, что догнал вас! Моя фамилия Штокман. Вчера мы разговаривали по телефону. А так как мы тоже едем в Иерусалим, то захватили для вас питье. Жара-то сейчас не шуточная, так что пейте на здоровье. Без влаги здесь нельзя.

Они раздают каждому по банке кока-колы, апельсинового сока и по бутылке минеральной воды. Кока-колу и сок мы тотчас выпиваем, а минералку заливаем в давно опустевшие флягжки.

- Сколько километров до Иерусолима? – Вытирая струящийся по лицу пот, интересуется Петров.

- Еще около двенадцати, - отвечает шофер машины. – но дорога будет все время на подъем.

Мы прощаемся с новыми знакомыми, с их детьми и трогаемся в путь. Последние километры идем на пределе. Но вот, наконец, Иерусалим. На вершинах нескольких холмов раскинулся белокаменный город. Высотных домов здесь нет. Это производит приятное впечатление. Белый цвет невысоких зданий великолепно гармонирует с буйной зеленью и яркими красками живых цветов, украшающих балконы и подоконники. У въезда останавливаемся и переодеваемся в парадную форму: черные, слегка выгоревшие на солнце, брюки и голубые майки с белым голубем. Неспеша катим по улицам, временами притормаживаем, интересуемся, где можно переночевать.

Один из прохожих-иерурсалимцев, говорящий по русски, рекомендует заехать в дом Солдата, что расположен на соседней улице. Все сильно устали, с трудом крутим педали. Дом Солдата виден издали. Перед зданием большой мемориальный памятник, напоминающий рассеченную надвое каменную пирамиду в миниатюре. По широкой лестнице на въезде затаскиваем велосипеды во двор. Стучим в дверь. Открывает парень в штатском, за ним виднеются насколько военных в защитных гимнастерках. Нас впускают в просторное фойе. Красовский объясняет ситуацию, рассказывает о нашей миротворческой миссии. Его вежливо выслушивают, но, после долгих переговоров и телефонных перезвонов, остановиться тут не разрешают.

- Нужен им мир, как собаке пятая нога, - ворчит, вытирая взмокший затылок, Петров.

- Скажи лучше, не знают - на чьей стороне нам случится когда-нибудь тут драться, - усмехается Корягин.

Один из солдат советует расположиться на ночь в городском парке. Законом это не запрещено и некоторые туристы там спят. Посовещавшись между собой, решаем обратиться за помощью в православную епархию. Проехав по нескольким улицам, добираемся до большого красивого храма. Это, как объясняют нам, собор Святой Троицы при русской духовной миссии. Останавливаемся в скверике напротив. Неожиданно обнаруживаем, что нехватает Осипова.

- Возможно, Сева специально отстал, - предполагает Гончаров. – У него есть телефоны знакомых в Иерусалиме.

- Как же так? Не поставив нас в известность, - с сомнением покачивает головой командор.

- Вряд ли он отстал по доброй воле,. – заступается за Осипова Филипенко. – Уж наверняка бы предупредил, если бы стал звонить.

Пока они обсуждают судьбу потерявшегося коллеги, из-за угла появляется полицейская машина и подъезжает к нам.

- Один из вашей команды стоит там на перекрестке. Не знает, где вас искать, - пытаясь говорить по английски, объясняет полисмен.

Мы просим его помочь нашему товарищу добраться до русского храма и обещаем ждать здесь в сквере. Минут через двадцать подъезжает Сева. Оказывается у него соскочила цепь и, пока он возился с ней, мы исчезли из вида. Время приближается к шести. С противоположной стороны улицы к храму направляется священник в черной рясе. Его высокая фигура четко выделяется на светлом фоне церкви. Корягин и Осипов идут на переговоры. Мы ждем, отдыхая в тени деревьев. Через полчаса они возвращаются разочарованные.

- С трудом удалось уловить святого отца, - жалуется Борис Корягин. – Сказал, что с шести до девяти у него важная церковная служба, лишь потом он сможет найти время, чтобы побеседовать с нами. Но, думаю, это бесполезно. И им мир нужен, как капуста волку. Эти русские духовники-миссионеры, не лучше еврейской солдатни.

- Остальные прислужники и монашки говорят, что остановиться у них вряд ли удасться, - подтверждает Сева Осипов. – Зато они дали нам пямятные сувениры с изображением святого Никиты.

Он показывает четырехугольный продолговатый значек с эмалированным красноватым  изображением святого с белым нимбом вокруг головы.

- Смотри ка! Чем-то даже похож на Никиту Сергеевича, - разглядывая значек, усмехается Гончаров. – Только у Хрущева морда была не такая красная, хотя за бугром его почему-то прозвали в те времена красным царем.

Мы продолжаем обсуждать ситуацию. Ждать до девяти часов конца службы никто не хочет. По совету одного из прохожих, бывшего эмигранта из Союза, решаем добраться до ближайшей Кибуци, где-то в нескольких километрах от города. Вновь едем по крутым извилистым улочкам Иерусалима. Мучает жажда, голод и крайняя усталость. Неопределенность с ночлегом тоже не добавляет бодрости. К счастью, на одном из перекрестков, где мы останавливаемся, чтобы спросить дорогу, в попутной машине опять оказывается наш земляк-соотечественник. Бывший москвич Иммануил Семенович живет здесь с семьей уже шестнадцать лет. Его сынишка, одиннадцатилетний мальчик, с восторгом показывает свежую газету с нашими фотографиями.

Узнав о затруднениях с ночлегом, Иммануил Семенович любезно берется проводить нас до Кибуци, где имеется стоянка для туристов с машинами. Чуть живые от усталости, мы от всего сердца выражаем признательность. Из последних сил жмем на педали, стараясь не отставать от машины новых знакомых. Наконец добираемся до группы зданий, где находится управление Кибуци. Иммануил Семенович с командором идут искать руководство. К сожалению, сегодня выходной день, найти никого невозможно. После долгих поисков удается разыскать одного из местных жителей, говорящих по русски. Похожий на хиппи, длинноволосый, небрежно одетый человек, лет сорока, берется помочь нам.

- Вообще-то я уже больше не кибуцник, но десять лет проработал здесь у них и знаю каждую собаку, - весело говорит он. – В километре отсюда, как раз на знаменитом Вифлеемском холме, под которым родился Христос, вы сможете отлично разместиться в пустых фанерных бунгало. Автотуристы ими редко пользубтся, предпочитая спать в собственных машинах или в палатках. Едем туда! Я вам все покажу, а потом, если надо, договорюсь с начальством. Думаю, они возражать не станут. Таких паломников тут еще не было.

Сев к Иммануилу Семеновичу в машину, он уверенно машет нам рукой, показывая, чтобы ехали следом. Минут через двадцать мы останавливаемся на просторной лужайке, оказавшейся вершиной огромного холма. В центре ее возвашается одноэтажное круглое строение без окон, с внешней стороны которого виднеются общие умывальники, а внутри, как выяснилось позже, расположены душевые кабины и туалеты. Чуть в стороне по краю вершины, за которой начинается пологий спуск, стоит с десяток фанерных бунгало, с цементным полом, небольшими оконцами и распахнутыми настеж дверями. На асфальтированной площадке у дороги находится несколько машин с прицепами в виде домиков и пара больших цветных палаток, возле которых играют дети и семьями сидят туристы.

- Бунгало все пустые, я ж говорил! – Восклицает длинноволосый. – Располагайтесь тут и живите сколько потребуется, никто вас не тронет.

- Что, можно и вещи тут днем оставить? – Спрашивает Корягин.

- Ну, за вещи - ручаться не буду, - пожимает плечами бывший кибуцник. – Но на велосипеды ваши вряд ли кто польстится.

- Как у вас с питанием? – Заботливо интересуется Иммануил Семенович.

- С едою туго, - простодушно вздыхает Петров. – В последний раз ели утром в Герцелии под Тель-Авивом.

- Времени ходить по магазинам не было, да и доллары поменять на шекели не успели, - дипломатично подтверждает Филипенко.

- Ладно потерпите еще. Об этом я позабочусь, - он подзывает отошедшего от машины сына и садится за руль.

Мы разбредаемся по бунгало. Филипенко и Осипов находят помещение с двумя железными койками и хозяйственно устраиваются там. Гончарову с Петровым достается хижина со столом и парой стульев. Командор располагается в отдельном домике. Мы с Корягиным занимаем бунгало на отшибе, лишенное всякой мебели. Чтобы не класть тонкую паралоновую подстилку на цементный пол, я нахожу за домиком небольшой лист старой фанеры, таким образом проблема с постелью решается весьма просто.

Достав из баула полотенце, иду в душевую и долго парюсь под горячей струей. После сотни километров пыльных дорог под жарким израильским солнцем, вода доставляет истинное наслаждение. Еще большую радость получаю от пары картофелин и кусочка пицци с огурцом, отложенных утром за завтраком. Конечно, утолить волчий голод этим трудно, но настроение заметно улучшается и я, прихватив блокнот с путевыми записями, выхожу наружу полюбоваться открывающейся с вершины холма панорамой, лежащего вдали Иерусалима и его окрестностями.

Солнце уже касается далекой кромки горизонта. Белеющие вдали стены невысоких зданий, утопающие в зелени оливковых рощ и апельсиновых садов, являют собой мирную, идилическую картину, вполне соответствующую библейским представлениям о земле обетованной. Но я знаю, что это не совсем так. В памяти невольно возникают сотни встречавшихся на пути людей в защитной форме с оружием в руках и даже девушки в гимнастерках, подпоясанные кожанными солдатскими ремнями. Правда, в отличае от Ливана, разрушений здесь почти не видно, однако тень войны накладывает на все неизгладимую печать. Облик современного Израиля отнюдь не похож на страну, где царят мир и спокойствие. Присев на камень, я раскрываю блокнот, чтобы продолжить дневниковые заметки, но в этот момент слышу бодрый голос Корягина.

- Собирайся! Иммануил Семенович приглашает в гости. Обещает угостить добрым ужином. Думаю, ты не откажешься.

- Поместимся ли мы в его машину? – С сомнением спрашиваю я.

- Он приехал с другом. Есть и второй автомобиль. Его приятель тоже москвич, всего полгода назад приехал в Израиль.

- А как с велосипедами и вещами?

- Занеси их в бунгало командора, у него есть замок. Я уже отнес туда свое снаряжение. Полагаю можно рискнуть. Вряд ли здесь кто польстится на наше барахло. А документы возьми с собой.

Я перекатываю велосипед с баулом в соседнюю хижину и иду к поджидающим нас машинам. В одной из них вместе с Иммануилом Семеновичем уже сидят Филипенко, Осипов, Петров и Корягин. Возле другой стоит высокий кудрявый брюнет лет за тридцать. Он любезно распахивает дверцу автомобиля и протягивает мне руку.

- Будем знакомы, земляк! Я - Давид Якобсон, - он, крепко пожимает мою ладонь.

Подходят командор с Гончаровым. Садимся в машину и едем вслед за Иммануил Семенычем.

- Так вы обосновались здесь совсем недавно? – Обращается Георгий Антонович к водителю. – Поделитесь впечатлениями, как живется на новом месте.

- Не знаю, как другим, а мне превосходно, - весело отзывается Давид. – Правда, я и в Москве на жизнь не жаловался, имел две квартиры и автомобиль. Конечно, похуже этого, но ездил в Крым на собственном «Жигуленке».

- Вы кто по специальности? – Интересуется Гончаров.

- Художник, - улыбается тот. – А, так как одной кистью много не заработаешь, я еще по совместительству и деловой искуствовед, знаю где и как продавать картины.

- С Иерусалимом успели познакомиться? – Не желая обсуждать меркантильные темы, спрашивает Красовский.

- О! Еще бы! Просто влюбился в этот город. Он буквально очаровал меня. Завтра сами увидите. Особенно центральная часть с древней крепостью, мечетями, церквами и храмами. Здесь представлено все лучшее, что дали миру иудаизм, христианство и ислам. Мне, как художнику, здорово повезло. Каждый день открываю столько замечательного, что некогда даже серьезно заняться собственным творчеством.

- Вы, наверное, верующий? – Замечает Гончаров.

- Ну, это смотря как понимать, - смеется Давид. – Мы все во что-то верим, в чем-то сомневаемся. В бытность мою студентом, по марксизму у меня были одни пятерки. Кстати, вчера я слушал ваши выступления по радио. Должен сделать комплимент. Выступления превосходные. Люди мечтают здесь о мире и ваш миротворческий велопробег пользуется заслуженной популярностью.

В этот момент идущая впереди машина сворачивает в переулок и останавливается у подъезда одного из четырехэтажных зданий. Водитель притормаживает и ставит свой автомобиль рядом. Вслед за Давидом мы поднимаемся на третий этаж. Нас встречают жена Иммануила Семеновича и их сын. Они сразу же приглашают всех в гостиную и заботливо усаживают за празднично накрытый стол.

- Мы так рады этой встрече. – Улыбается женщина. – Отведайте пока фрукты и бутерброды, а макароны с мясом сейчас разогреются. Потом будут чай, кофе, соки и вино – кому что понравится. К сожалению мы не успели подготовиться, как следует. Сегодня воскресенье, магазины закрываются раньше. Так что не обессудьте за скромное угощение.

- Что вы! Что вы! Здесь столько всего, - оглядывая вазы с фруктами и бутербродами, смущенно произносит командор. – Мы просто благодарны судьбе, что встретили вашего супруга с сыном. Без их помощи не знаю, что бы мы делали.

- Мы с женой уже шестнадцать лет, как перебрались в Израиль, - говорит Иммануил Семенович. - Теперь есть и квартира и с работой устроились, но забыть родные края все же никак не можем. Давид вот недавно сюда приехал. Он еще не знает, что такое тоска по дому, где вырос. А мы так скучаем, что порой хоть волком вой.

- У меня ведь родители в Москве, - вздыхает хозяйка. – Какой год собираюсь навестить стариков. Да разве отсюда выберешься. Чтоб оформить турвизу, надо месяц бегать по посольствам.

- Легче дважды слетать в Америку, чем прошибить чиновные барьеры у советских товарищей, - смеется Давид. – Тут и деньги не всегда помогают.

- Макароны кажется готовы, можно подавать, - кивает в сторону кухни хозяин. – А я пока наполню бокалы под горячее. Попробуйте здешнее шампанское!

Он разливает вино в высокие хрустальные фужеры. Осушив их, мы начинаем чувствовать себя как дома. Хозяйка заботливо подкладывает в тарелки. Потом пьем чай, кофе, лакомимся поджаренными ломтиками хлеба с сырной шоколадной массой. Застольная беседа затягивается заполночь.

Прежде я всегда с предубеждением относился к тем, кто в погоне за длинным рублем, рвался за рубеж, покидая страну, где вырос, получил хорошее образование и специальность. Мне казалось тогда, что в этом есть какой-то элемент предательства, связаный с врожденной алчностью и трусостью, качествами, которые я больше всего презирал в людях. Но сейчас я невольно ловил себя на том, что испытываю к бывшим землякам лишь чуство искренней симпати и даже известного уважения. В конце концов военизированная псевдодемократия, процветающая тут, не хуже полицейсого лжесоциализма, царящего в «нерушимом» Союзе.

В лице Давида, неплохо разбирающегося в азах марксизма, я неожиданно нахожу оригинально мыслящего собеседника, с которым небезинтересно поспорить о том, куда идет человечество и что нас ожидает в обозримом будущем

- Пока люди не решат проблем оплаты за интеллектуальный труд и не поймут, что свобода и собственность, по сути – единое и неделимое понятие – вряд ли удасться построить на Земле царство разумной справедливости! – Убежденно заявляет он. – А все ваши реформы пока лишь разрушают страну и ведут народ России к дальнейшему обнищанию!

К сожалению, мне приходится во многом соглашаться с художником-комерсантом. Во втором часу ночи Давид и Эммануил Семенович любезно отвозят нас в кемпинг, снабдив провизией и подробной информацией о том, с чего лучше начать знакомство с Иерусалимом. Новые друзья наши даже обещают организовать экскурсию к Мертвому морю, находящемуся где-то километрах в сорока от города.

На следующий день утром мы едем на велосипедах осматривать древний город. Без особого труда добираемся до центра, опоясывающего старинную крепость. За ее мощными стенами находятся святыни трех великих религий. Ведя свои машины в руках, проходим в распахнутые ворота и оказываемся на узких средневековых улочках, заполненных торговцами и туристами всех стран и национальностей.

В витринах сотен крохотных магазинов и лавочек выставлены сувениры, предметы религиозных культов, восточные украшения и игрушки на самые разнообразные вкусы. Перед витринами прямо на земле сидят торговцы-арабы, разложив перед собой продаваемые товары. Тут каменные четки; деревянные и металлические христианские кресты, с изображением распятого тела Иисуса; фигурки осликов, верблюдов; искусно инкрустированные шкатулки; игрушечные двухколесные арбы; глинянные кувшинчики, расписанные эмалью; иудейские ермолки; талисманы, перстни, ожерелья, браслеты и всевозможные украшения для женщин.

С трудом протолкавшись через толпу, заполнявшую несколько таких улочек, мы оказываемся на небольшой площади, перегороженной ажурной чугунной изгородью с распахнутыми воротами. У ворот стоят полицейские. Дальше с велосипедами не пускают. Приходится разделиться. Филипенко и Осипов, выделенные командором в первую смену, остаются сторожить велосипеды с баулами, а остальные идут осматривать места христианских святынь. Здесь торговцев-арабов уже нет, а группами, семьями и в одиночку шествуют туристы, в основном европейцы, реже японцы и китайцы. Гигантский храм «Гроба Господня» предстает перед нами во всем своем величие.

Осмотр начинается со знакомства с плитой умащевания Христа, стоящей на небольшом постаменте. Потом встаем в очередь, чтобы попасть в маленькую церквушку, выстроенную внутри храма. Тут нахадится небольшая келейка с мраморным саркофагом. Справа под сводами пристроена крутая мраморная лестница, истертые ступени которой ведут на печально знаменитую Голгофу. Придерживаясь за медные поручни, я поднимаюсь туда вслед за Корягиным и Петровым. Как и повсюду здесь толпятся туристы.

По очереди каждый становится на колени, чтобы просунуть руку в облицованное бронзой отверствие в скале и пощупать остатки деревянного креста, который, по библейским преданиям, принес сюда Христос, перед тем как его распяли. Когда подходит наш черед, первым опускается на колени и сует руку в отверствие Петров. Он долго шарит там, бормоча что-то себе под нос.

- Ты что, корову доешь? Люди же ждут, – не выдерживает Корягин. – Или доллары там нащупал?

- Останется и вам, безбожники, - огрызается Николай Иваныч и серьезно добавляет. – Пока будете держаться за крест, не забудьте загодать желание. Говорят, оно исполнится.

Он медленно поднимается на ноги, отряхивая колени. После посещения Голгофы, мы с Борисом спускаемся в нижние этажи храма и осматриваем еще несколько больших , отделанных мраморными и гранитными плитами, помещений, где посетителей почему-то значительно меньше. Потом возвращаемся на площадь к велосипедам. Гончаров и Петров уже сменили тут Филипенко и Осипова. Вскоре подходит командор, держа в руках фигурки верблюда и ослика, искусно вырезанные из дерева.

- Не удержался вот, купил, - смущенно говорит Георгий Антонович. – Всего за пять шекелей. Детям памятные сувениры из самого Иерусалима.

- Только довезете ли их, не поломав? – С сомнением произносит Гончаров.

- Уж постараюсь, - развязывая баул, отзывается Красовский. – У меня как раз есть металлическая коробка из-под халвы. Думаю, в ней сохранятся.

Минут через двадцать подходят Филипенко и Осипов, тоже успевшие осмотреть храм «Гроба Господня». Мы неспеша двигаемся дальше, с трудом продираясь с велосипедами сквозь толпы туристов и торговцев. Миновав несколько улиц, выходим к просторной площади, в глубине которой высится длинная во всю ширину площади каменная стена.

- Известная «Стена плача»! Святое место иудеев, - уверенно объявляет Филипенко. – Смотрите сколько молящихся!

У стены стоят сотни людей в белых бумажных шапочках, круглых черных шляпах, в цилиндрах и ермолках. Многие с пейсами, тремя заплетенными косичками, спускающимися на плечи, одна сзади в центре и две над ушами. Среди них выделяются равины - священники в черных длинных рясах. Оставив велосипеды на видном месте возле группы вооруженных автоматами солдат, то ли отдыхающих там, то ли охраняющих площадь, мы направляемся к стене. Идущий впереди Петров, приближаясь к месту священного поклонения, из уважения, по привычке, почтительно снимает свою велосипедную шапочку и засовывает ее в карман. К нему тотчас подходит молодой человек, держащий в руках стопку белых бумажных шапочек с козырьками и, отделив одну из них, подает Николай Ивановичу. Тот недоуменно смотрит на шапочку, не зная, что от него хотят.

- Прикрой лысину, - смеется Филипенко. – Здесь не принято ходить с непокрытой головой.

Петров послушно надевает шапочку и двигается дальше. Мы подходим к стене. Она сложена из огромных серых камней, между которыми зияют глубокие темные щели. Вероятно раствор, скреплявший когда-то камни, со временем разрушился от дождей. В щелях-провалах торчат свернутые бумажные листочки.

- Что это? – Вынимая одну из бумажных трубочек и разворачивая ее, спрашивает Корягин. – Какие-то надписи. Наверно на еврите.

- Сунь назад! И не трож, - советует Гончаров. – Это обращение к Всевысшему. Тут молятся богу не только устно.

В этот момент мое внимание привлекает старик в черном балахоне с седыми пейсами, торчащими из-под ермолки. Он величественно шествует вдоль стены что-то бормоча вполголоса. Я с любопытством иду за ним. В углу площади там, где стена упирается в жилой с виду дом, виднеется широко распахнутая дверь, ведущая в подвал здания. Спустившись по небольшой каменной лестнице, старик входит туда. Поколебавшись немного, я двигаюсь за ним. Там оказывается своеобразная библиотека. В просторном помещении стоят десятки столиков. На каждом из которых лежит толстенная книга, по всей видимости, Библия. Часть столиков свободна. Мой старикан, достав из кармана очки, садится за свободный столик и, развернув священное писание, погружается в чтение.

Я возвращаюсь к своим. Покинув площадь со «Стеной плача», мы направляемся в Гевсеманский сад, где, по преданию, Иисус молился перед тем, как его распяли. По дороге болтаем с одним из туристов, оказавшимся полуполяком с Украины.

- Очень советую посетить церковь святой Марии Магдалины, - рекомендует тот. - Она находится совсем недалеко от крепости на соседней горе, на территории женского монастыря. Найдете легко!

Гевсеманский сад представляет собой заросший густым кустарником и дикими колючками пустырь, на котором виднеются остовы древних строений и отдельные огороженные участки, где недавно явно велись раскопки. Выбрав затененное место под большим деревом, составляем велосипеды вместе и опускаемся на высохшую траву, чтобы отдохнуть. Время уже давно перевалило за полдень. Очень хочется есть. Обсуждаем, что делать.

- Возвращаться ли в кемпинг или искать на ночлег новое пристанище? – Устало размышляет вслух Красовский, сидя на покрытом мхом камне.

- По плану в Иерусалиме должны быть две дневки, – замечает Гончаров. – Возвращаться на консульскую дачу надо послезавтра.

- Может, стоит обратиться в здешнюю мэрию? – Высказывает предположение Корягин. – Думаю, там не откажутся принять нас.

- Почему бы прежде не воспользоваться советом пана полуляха и не посетить церковь Святой Марии Магдалины, - предлагает Осипов.

- А заодно познакомимся с женским монастырем, - живо подхватывает Филипенко. – Тем более что, по словам полухохла, почти все монашки там говорят по русски.

- Кстати, если они и не приютят нас на ночь, то возможно хоть покормят по христианской традиции,  – добавляет Петров.

- Ишь чего захотел, дед! К монашкам на ночь! – Хохочет Корягин. – Пусти козла в огород!

Все весело потешаются над словами Николай Ивановича. Большинство активно высказывается за последние предложения. Выйдя за ворота старого города-крепости, садимся на велосипеды. Впереди две дороги. Одна круто спускается вниз в сторону центра и иерусалимской мэрии, другая поворачивает к соседней горе. Командор притормаживает у развилки, чтобы распросить у прохожих дорогу к монастырю. Все благоразумно останавливаются на обочине, лишь Корягин, обогнав остальных, продолжает лихо мчаться, спускаясь вниз к центру, где находится здание мэрии, мимо которого мы проезжали утром. Тщетно кричим, чтобы он подождал. Борис, не оборачиваясь, катит вперед и вскоре исчезает за поворотом.

Монастырь по словам прохожих оказывается в другой стороне, прямо перед нами на склоне горы, лежащей напротив крепости. Долго ждем возвращения Корягина, но тот не появляется. Потеряв терпение, идем в гору, ведя велосипеды за руль. У закрытых металлических ворот обители звоним, нажимая кнопку электросигнала. Открывает маленькую боковую дверь монашка, лет пятидесяти, в скромном темном платье с покрытым платком головой. Узнав, что мы приехали сюда на велосипедах из самой России, привратница всплескивает руками и распахивает перед нами ворота.

- Заходите! Заходите люди добрые! Таких паломников у нас еще не бывало, - осеняя себя крестным знаменем, бормочет она. – Тридцать лет я здесь, а подобных гостей Бог не посылал. Ставьте велосипеды у сторожки. Сейчас позвоню матушке Александре, настоятельница спустится к вам.

Мы ставим велосипеды с баулами за сторожкой привратницы и несколько минут ждем пока не появляется настоятельница. Матушка Александра оказывается тоненькой маленькой женщиной, лет шестидесяти в таком же скромном темнокоричневом платье и платке, как у привратницы. Она благосклонно выслушивает рассказ командора о нашем путешествии и желании осмотреть церковь Святой Марии Магдалины.

- С удовольствием покажу вам церковь и познакомлю со своей обителью, – просто отвечает настоятельница. – Но придется сделать это чуть позже. А сейчас время трапезы и, если вы не откажетесь, приглашаю пообедать вместе с нами.

Мы, разумеется, хором выражаем согласие.

- Тогда идемте со мной. Вещи ваши можете спокойно оставить тут.

Женщина легко поднимается по тропинке, проложенной среди цветочных клумб и садовых насаждений, густо разросшихся на крутом склоне холма. Иногда на тропинке появляются каменные ступени и подниматься по ним приходится как по лестнице. Вскоре мы подходим к одноэтажному каменному строению монастырской трапезной. Немного в стороне красуется на возвышении величественный православный храм.

- Стены нашего женского монастыря возведены в 1888 году Александром Третьим в память об усопшей императрице Марии Александровны. Тогда же была построена церковь Святой Марии Магдалины, которую вы видете, - негромко произносит настоятельница. – Сейчас нас здесь двадцать две сестры. Цветник, парк и садовое хозяйство дают нам возможность, с Божьей помощью, жить независимо. Почти все мы делаем собственными руками. Однако проходите в трапезную, я представлю вас нашим.

Мы входим в просторный зал, посреди которого стоит длинный дубовый стол с лавками по бокам. Матушка Александра представляет нас женщинам, накрывающим стол.

- Эти люди с миротворческой миссией приехали сюда из России на велосипедах, - с улыбкой говорит она. – Проехали больше четырех тысяч верст через Турцию. Сирию. Ливан. О них писали в газетах. Таких гостей нам Господь еще не посылал. Сегодня они разделят с нами хлеб и соль. Постараемся же хорошенько накормить путешественников.

Нам показывают, где можно помыть руки, и усаживают на гостевую лавку у стены. Напротив, спиной к помещению, где расположена кухня, садятся сестры-монашки. На нашей лавке оказываются еще двое мужчин и мальчик, лет пятнадцати, с матерью. Один из мужчин, тот что постарше, православный священник, выясняющий какие-то хозяйственные вопросы с настоятельницей, а другой студент – молодой кудрявый красавец из Греции, нанявшийся на пару недель в обитель, в качестве разнорабочего и шофера, чтобы заработать на обратный билет в Афины, где учится в университете. Мальчик же с матерью - украинцы из-под Киева, приехавшие в Израиль к близкому родственнику, но тот неожиданно помер и они остались без средств к существованию и крайне бедствуют, не зная, как вернуться на родину. 

К нашему удивлению большинство, сидящих напротив монашек, оказываются арабками-христианками. Однако почти все они неплохо говорят по русски. После того, как по знаку настоятельницы, все встают и верующие произносят застольную молитву, матушка Александра, осенив стол крестным знамением, велит подавать горячее. Две женщины приносят большой котел и разливают по тарелкам овощной суп. На столе стоят подносы с нарезанным ржаным хлебом, масленки с растительным маслом, сладкая ореховая паста и розетки со специями. В огромных глубоких блюдах находится свежий салат. Потом подают рыбные котлеты и разваренную, дымящуюся картошку.

Трапеза проходит в чуткой тишине, так что хорошо слышен голос одной из сестер, сидящей отдельно за небольшим столиком на возвышении и старательно читающей вслух отрывки из священного писания. Несмотря на легкий акцент чтицы, сравнительно молодой арабки, слова библейского текста воспринимаются легко и четкая, размеренная речь звучит вполне грамотно. После горячих блюд, на столе появляются фрукты и какао. Заканчивая обед, я ловлю себя на мысли, что еда была необычайно вкусной и искренне жалею Бориса Корягина, потерявшегося из-за своего лихачества где-то в городе. Когда и как он теперь найдет нас?

- Александр Ефимович, - обращается между тем настоятельница к сидящему на нашей лавке священнику. - К сожалению, мне надо сейчас ненадолго отлучиться в город. Возьмите на себя труд – покажите гостям нашу церковь и познакомьте с монастырем. Я скоро вернусь. Тогда поговорим о делах.

Тот согласно кивает и поднимается из-за стола. Мы следуем за ним к выходу. Кроме священника сопровождать нас идет одна из монахинь, сестра Лиза, женщина лет тридцати пяти. Прогулявшись по обсаженной огромными буками аллее, подходим к храму. Внутри церкви прежде всего бросается в глаза большое красочное панно, изображающее Марию Магдалину с красным яйцрм в руке, стоящую перед кесарем и как бы говоряшую тому, о неправом суде над Иисусом. Еще большее впечатление производит картина «Неопалимая купина», принадлежащая, как выясняется, кисти Верещагина.

После осмотра храма, священник знакомит нас с монастырским хозяйством и рассказывает о положении русской православной церкви в Иерусалиме. Большинство местной церковной иерархии принадлежит здесь к так называемой «белой церкви», считающей московского митрополита и православное духовенство, действующее в Союзе, красными отступниками, связанными с КГБ и служащими бесовской власти. Стараясь не вступать в опасную полемику, связанную с церковным расколом, произошедшем после Октябрьской революции, Красовский дипломатично переводит разговор на хозяйственные темы и интересуется – нельзя ли нам остановиться на пару дней, где-нибудь при монастыре, чтобы не ехать в кибуцкий кемпинг, находящийся за городом.

- К сожалению у нас нет помещения для гостей, - вмешивается в разговор сопровождающая нас монахиня. – Но почему бы вам не обратиться к нашим соседкам. На вершине горы, почти над нами, есть еще один православный женский монастырь. У них имеется отличная гостиница. Они вам наверняка не откажут.

- Разумеется, - подхватывает Александр Ефимович. – Надо только связаться с отцом Алексеем. Если он разрешит, то дело можно считать улаженным. Вы прекрасно устроитесь. Настоятельница там тоже очень славная женщина. Кстати сказать, она великокняжеского рода.

- А как найти отца Алексея? – Тактично спрашивает командор.

- В этом я помогу вам, - охотно отзывается наш провожатый. – Идемте, не откладывая, позвоним ему. А остальные пусть пока погуляют по парку.

Минут двадцать Красовский отсутствует, пока мы любуемся величественным видом, лежащего внизу города и крепостной стеной, над которой виднеется купол огромной мечети. Наконец Георгий Антонович появляется на центральной аллее. Лицо его сияет.

- Везет удивительно! В святых местах почему-то особенно, - весело произносит он. – Если и дальше так пойдет, я скоро тоже стану верующим. Представьте себе – обо всем без труда договорился. Нас ждут в Элионском православном монастыре. Можно бы отправиться туда хоть сейчас. Но, думаю, надо дождаться Корягина. Борис наверняка будет искать нас здесь. Ведь мы собирались ехать сюда. И он должен вот-вот появиться.

Еще около часа мы ждем Корягина, исчезнувшего, как образно выразился Петров, по своей полковничье-отставной неуправляемости. Тот появляется только в седьмом часу, усталый, но очень довольный тем, что все-таки нашел нас. Оказывается он, после мэрии, успел съездить в кемпинг на Вифлеемский холм и лишь там, напрасно прождав нас около часа, сообразил вернуться, вспомнив вдруг, что мы уговаривались посетить храм Марии Магдалины. Только после ужина в сопровождении сестры Луизы, мы оставляем гостеприимную обитель, сердечно прощаемся с добрейшей матушкой Александрой, и по крутой мощеной булыжником дорожке двигаемся в гору, на вершине которой находится Элионский монастырь.

Привратником тут оказывается пожилой араб, хмурый и неразговорчивый. Он долго держит нас перед массивной дубовой дверью-воротами, обитыми листовым железом. Наконец, созвонившись с настоятельницей, он распахивает ворота и показывает рукой на каменное двухэтажное строение, служащее гостиницей. У здания нас встречают две женщины в белых чепцах и темных одинаковых платьях.

- Меня зовут Марией, а ее Катериной, - с улыбкой представляется старшая из монахинь. – Мы уже приготовили для вас комнаты на втором этаже. Велосипеды оставьте во дворе, здесь их никто не тронет. Берите осталиные вещи! Катя вас проводит.

Оставив велосипеды перед дверью, мы снимаем баулы и идем вслед за сестрой Катериной. Командор получает комнату на одного. Остальные размещаются по двое: Гончаров с Корягиным, Петров с Осиповым, а я с Филипенко в самом конце коридора в прекрасной комнате с двумя большими металлическими койками.

- Утром пригласим вас на завтрак, тогда познакомитесь с настоятельницей. Она расскажет о нашей обители, - приветливо говорит монахиня. – А пока отдыхайте, с Богом. Душ рядом с вашей комнатой. На втором этаже у нас только мужчины.

- Не зря мы столько крутили педали, - весело заявляет Алоиз, когда за нашей провожатой закрывается дверь. – Даже если бы у меня оставались сомнения в библейских преданьях, то, учитывая, как нас тут принимают, невольно начал бы в них верить!

- Вера не суеверие – дело благородное, - согласно киваю я. – Особенно, когда ей служат с чистым сердцем.

- Подумать только, - мечтательно произносит коллега по команде. – Добраться до самого Иерусалима! Побывать у гроба Господня! Мог ли я предположить что-либо подобное прежде. Лет десять назад даже мысль об этом показалась бы мне досужей фантазией.

Мы долго беседуем, обсуждая увиденное. Приняв душ и удобно устроившись в мягких теплых постелях, наконец, предаемся блаженному сну. Однако в три часа ночи истошные вопли муллы, славящие Аллаха, заставляют нас вздрогнув проснуться. Усиленный мощными динамиками голос резкого драматического тенора, долетает из города. Он ассоциируются почему-то в моем сознании с образом человека, обреченного служить евнухом, запертым до конца дней своих в чужом гареме. К одинокому воплю тотчас присоединяются другие не менее характерные. Высокие ноты, хорошо поставленных голосов, соревнуясь друг с другом, заполняют ночной эфир, долетая на вершину горы со стороны старой крепости, над которой доминирует купол огромной мусульманской мечети.

- От их чертова воя можно осатанеть! – В сердцах захлопывая раскрытое окно, ворчит Филипенко. – Как только здешние евреи выносят подобные концерты?

- Не чертыхайся в святой обители, - смеюсь я. – Ведь ты, кажется, правоверный католик.

- Не правоверный, а праведный! Я же не мусульманин! Тоже мне филолог – пора разбираться в лингвистике, - беззлобно огрызается Алоиз Алоизович. – Не у всех же нервы, как у тебя, задубелого йога. Попробуй засни теперь после этого хора!

Впрочем, минут через десять мой сосед начинает тихо похрапывать. Я поворачиваюсь на другой бок, стараясь последовать его примеру. Утром, умывшись, пока все еще спят, выхожу в монастырский парк подышать свежим воздухом. Отсюда с вершины горы хорошо видно лежащую внизу, за широкой полосой асфальтированного шоссе, крепость и центр Иерусалима. Вид древнего, легендарного города так очаровывает меня, что я чуть было не сталкиваюсь с выходящей из боковой аллеи женщиной, в белом чепце и сером монашеском облачении.

- Доброе утро, - с улыбкой приветствует она меня. – Вы, вероятно, один из наших гостей, добравшихся сюда на велосипедах?

- Здраствуйте, - растерянно отзываюсь я и, поддавшись вдруг внутреннему наитию, уверенно добавляю. – А вы, конечно, наша добрая фея-настоятельница, столь любезно согласившаяся дать нам приют в этой прелестной обители?

- Как вы догадались? – Женщина удивленно приподнимает брови. – Я стараюсь не выделяться среди других.

- С Божьей помощью я немного телепат, матушка, - смеюсь я. – К тому же вас трудно спутать с простыми сестрами. Вы явно голубых кровей. Этого нельзя скрыть.

- Перед Господом все равны, - серьезно возражает настоятельница. – Хотя и здесь вы правы. Рода я княжеского. Но расскажите лучше, как вам удалось проехать на велосипедах по стольким странам. Таких паломников тут еще не бывало.

Мы мирно беседуем, прогуливаясь по аллеям монастырского парка. Я рассказываю о нашем путешествии, настоятельница говорит о старом городе и крепости, построенным  в пятнадцатом и шестнадцатом веках знаменитым объединителем мусульман султаном Саладином. Узнав, что мы провели предшествующую ночь в кемпинге на Вифлеемском холме, она объясняет, как найти место, где родился Иисус Христос и добраться до церкви Святого Георгия. Рассказывая о своей обители, спутница доверительно сообщает, что именно сюда, на вершину Элионской горы, по преданию и предсказаниям древних пророков, должен спуститься новый мессия. Именно поэтому здесь и был заложен сей монастырь, среди масличных оливковых деревьев, многим из которых уже по две тысячи лет. В этот момент где-то совсем рядом бьют в колокол.

- Идите, приглашайте своих товарищей на завтрак. Сестра Мария проводит вас. Встретимся в трапезной. - Моя собеседница показывает в глубину парка и неторопливо направляется к виднеющимся за деревьями строениям.

После завтрака, прошедшего не менее скромно и благочинно, чем вчерашняя трапеза в обители Святой Марии Магдолины, мы едем на велосипедах в город. Командор пытается связаться с представителями местной прессы и телевизионщиками. В доме журналистов ему удается найти корреспондента Франс-пресс и передать сообщения о нашем велопробеге во французские газеты. Весь день проходит в разъездах по Иерусалиму. В осмотре древних памятников и достопримечательностей.

В памяти остаются беседы с иерусалимцами, красочные легенды-рассказы о Сионской горе, на которой когда-то располагалась столица древней Иудеи. Сюда по старинному преданию, после сошествия нового мессии, должны собраться все евреи. Запоминается и знаменитая башня Давида и легендарная усыпальница царя Ирода, с расположенным над ней отелем, бывшей резиденцией англичан, взорванной в 1948 году. На другой день надо возвращаться на консульскую дачу в Герцелию под Тель-Авивом.

Еще накануне мы договариваемся с нашими иерусалимскими друзьями, так сердечно принимавшими нас в день приезда, что на прощание они организуют утром поездку на автомашинах к Мертвому морю. После завтрака командор звонит Эммануил Семеновичу. Тот обещает вскоре приехать, но предупреждает, что его приятель Давид Якобсон занят по делам, поэтому в нашем распоряжении будет только одна машина и взять он сможет лишь четверых. А нас семеро. Решаем, как быть. Кому-то придется остаться в городе или добираться до Мертвого моря своим ходом на велосипедах.

- Кто рискнет осилить двойную дистанцию? Есть ли добровольцы? Или разыграем судьбу в лотерею? – Красовский обводит нас вопрошающим взглядом.

Немного поколебавшись, вызываются трое: Гончаров, Петров и я.

- Туда и обратно около ста километров, - рассматривая карту, задумчиво произносит Георгий Федорович. – А потом еще от Иерусалима до Герцелии - минимум девяносто!

- Если ничего не случится – одолеем, - ко всеобщему удивлению, весьма бодро заявляет Николай Иванович. – Всего-то двести километров, не так уж и много. На гонках мне случалось преодолевать и побольше.

- Но не по такой жаре и не с грузом, - с сомнением замечает командор. – Да и что там еще за дорога. Не известно! Ведь Мертвое море – самая глубокая впадина на Земле – 392 метра ниже уровня океана.

- Они у нас ребята храбрые, - смеется Корягин. – Один многократный чемпион Союза, другой лучший велотурист, третий вообще йог.

- Назвались груздем – пусть лезут в кузов, - глубокомысленно добавляет Сева Осипов.

Под шутки и подбадривающие возгласы остающихся, мы грузим баулы на велосипеды, заливаем фляги по самое горлышко водой и прощаемся с монашками, вышедшими провожать нас. Прощай святая обитель! Удасться ли еще когда завернуть сюда?

Путь из города идет мимо крепости, через арабские кварталы в сторону почти потивоположную той, откуда мы прибыли по Тель-Авивскому шоссе. Спускаемся с Масличной горы по мощеной дороге, идущей вдоль ограды монастыря и церкви Святой Марии Магдалины, попадаем на оживленное шоссе, огибающее древнюю крепость. Свернув налево, оказываемся в арабской части города. Дома здесь зачительно хуже, улочки узкие, плохо убраны и почти без зелени. А народу и машин побольше. После нескольких пологих подъемов начинается долгий спуск и мы незаметно выезжаем за черту города.

Вокруг вызженные песчаные холмы. Сверху немилосердно пекущее солнце. Дорога все глубже зарывается в землю. Мы мчимся по ровному шоссе, что есть сил нажимая на педали. Километров через пятнадцать на шоссе вдруг появляется развилка, справа по ходу виднеется крупное селение. Гончаров, едущий впереди, почему-то сворачивает к нему. Чуть в стороне на обочине я замечаю указатель, показывающий стрелкой направление к Мертвому морю. Надо сворачивать не вправо, а влево. Наш многократный чемпион отстал на целый километр. Мне приходится ждать его пока подъедет. Посоветовав Николай Ивановичу отдохнуть у развилки, я пытаюсь остановить Гончарова, не заметившего дорожного указателя. Но это удается не сразу. Георгий Федорович, как на зло, едет не оборачиваясь. Лишь минут через десять отчаянного форсажа, уже на окраине селения, удается догнать его.

Возвращаемся к развилке. Дальше едем, стараясь держаться вместе. Однако Петров плохо переносит жару, все время отстает и нам, то и дело, приходится останавливаться, чтобы дожидаться его. Наконец, невысокие холмы переходят почти в ровное песчаное плато и далеко впереди на желтом фоне появляется темносиняя полоса воды. В этот момент нас обгоняет большой экскурсионный автобус с туристами и бронетранспортер с солдатами. Свернув с шоссе на проселочную дорогу, ведущую прямо к морскому заливу, обе машины направляются к огороженному проволочным забором огромному парку, расположенному на берегу моря. Мы едем следом за ними.

Перед входом в парк стоит десятка полтора туристских автобусов и с полсотни машин всевозможных марок. Оказывается - вход в парк платный. Цена 28 шекелей. Это целых четырнадцать долларов. Несколько арабов с повязками на рукавах стоят у прохода возле кассы и пропускают лишь по билетам.

- Платить такие деньги! Чтобы окунуться в соленый расствор! – Возмущенно восклицает Николай Иваныч. – Черт с ним - с Мертвым морем! За эту сумму я лучше куплю внукам проигрыватель.

- Если поплывем теплоходом, доллары нам понядобятся на обратный путь, - кивает Гончаров. – Но, думаю, мы объедем огороженную территорию и сможем окунуться там подальше бесплатно.

Георгий Федорович поворачивается ко мне и показывает на стоящий неподалеку бронетранспортер с солдатами.

- Кажется, ты понимаешь местную болтовню. Узнай у ребят, где можно поблизости искупаться, кроме этого загона для богатого скота?

Невольно улыбнувшись его образной метафоре, я направляюсь к бронетранспортеру и спрашиваю по немецки, говорит ли кто по английски, французски или итальянски.

- Дойтш! Дойтш! – Отзываются сразу несколько парней.

Оказывается почти все они неплохо понимают немецкий, так как идишь, одно из наречий, на котором говорит большинство местных евреев, очень похож на этот язык. Я объясняю им, что мы с миротворческой миссией проехали на велосипедах уже свыше четырех тысяч километров и хотели бы хоть символически окунуться в Мертвое море, но не за шекели, которых у нас нет. Узнав , что мы русские и едем от Баку и Каспийского моря, солдаты принимаются оживленно распрашивать меня. Я, как могу, отвечаю на их вопросы.

- Незачем вам ехать в объезд! – Решительно говорит вдруг парень с нашивкой на рукаве. – Ведь после морской воды надо обязательно смыть с себя соль, а здесь отличный душ и превосходные бассейны с пресной водой. Идемте, я скажу арабам и они пустят вас так.

Солдат, сказав что-то арабу на входе, проводит нас в парк бесплатно и, пожимая мне на прощание руку, с улыбкой произносит.

- Счастливого возвращения домой, папаша!

Ведя свои велосипеды, мы идем по парку мимо раскрашенных в яркие тона лавок и полуоткрытых ларьков на колесах, где продают всевозможные товары для отдыхающих туристов. Впереди слева виднеется огромный круглый бассейн с пресной водой. В нем купаются сотни людей. Вокруг на шезлонгах, топчанах и в подвесных гамаках загорают мужчины и женщины. Чуть в стороне расположены навесы и тенты, защищающие от солнца. Там нежится народ постарше. Молодежь и детвора резвятся на спортплощадках, катальных горках, у игровых автоматов и водных атракционов, занимающих большую часть территории огороженного парка. У самого же моря на песчаной отмели почти никого нет. Лишь несколько пловцов барахтаются в воде недалеко от берега, да с десяток человек обмываются под грибками с пресным душем, выстроенными вдоль побережья.

Мы составляем велосипеды у раздевалки и, облачившись в плавки, спешим окунуться в море. Вода настолько соленая, что невозможно взять в рот. Но плавать в ней удивительно легко, она буквально выталкивает на поверхность. Зажмурив глаза, я пытаюсь нырнуть и тотчас выскакиваю вверх, как пробка, потому что отчаянно защипало слизистую носа. Рядом плещется Петров, о чем-то беседуя с пышнотелой блондинкой. Та оказывается эстонкой, гостящей у родственников.

- Смотри ты! Можно даже сидеть, слегка шевеля ногами, - восторженно восклицает Николай Иванович, удерживая плечи и руки высоко над водой. – Была бы газета – почитал бы вам вслух!

- Тело как поплавок, утонуть здесь сложно, - соглашается белокожая дама. – Однако долго в такой парилке не высидишь.

Поплавав минут двадцать, мы идем под пресный душ, смывать с себя соль. Каждая душевая расчитана не четырех человек, дернешь за веревку и польется вода. Но пора продолжать путь. Впереди длинная дорога. Солнце стоит в зените. Заливаем опустевшие фляги водой и пьем, пока позволяет объем желудка. В такую жару влага быстро испаряется и непрерывно хочется пить. Покинув приморский пляж, выезжаем на шоссе.

- По счетчику до Иерусалима сорок четыре километра, - объявляет Гончаров. – Да оттуда еще около сотни до Герцелии. Надо спешить, а то и до завтра не доберемся.

- Наши-то на машине Эммануил Семеныча, видно, купаются в другом месте, - замечает Петров. – Может быть на дороге их встретим?

- Вряд ли, - отзывается Георгий Федорович. – Они уже наверно на Тель-Авивском шоссе.

Мы быстро набираем скорость. Гончаров впереди, я стараюсь не отставать. Минут сорок мчимся на пределе. Дорога идет все время на подъем. У очередного поворота я оборачиваюсь. Петрова не видно, хотя шоссе просматривается на много километров. С четверть часа мы ждем отставшего. Когда Николай Иванович догоняет нас, приходится ждать еще, пока он отдышется. Так повторяется несколько раз. Едущий рядом Георгий Федорович раздраженно ворчит.

- Спесивый чемпион – умеет только болтать. А сам, как «чайник», уже распаялся.

- Ему ведь восемьдесят, - осторожно напоминаю я, - К тому же жара не для гипертоников.

- Нечего было хорохориться! Корчит из себя добро-молодца, а из самого вот-вот песок посыпется. – Гончаров в сердцах машет рукой.

- Если будет регулярно очищаться голоданием, его еще на долго хватит, - вспомнив случившееся с Петровым в Грузии, говорю я.

- Это не для таких, - усмехается собеседник. – В тот раз ты убедил его, но на большее он не способен. Такому подавай сразу славу с показухой и чтобы обязательно стол ломился.

Я молчу, стараясь не подливать масла в огонь. Наконец подъезжает взмыленный Николай Иваныч.

- Пожалуй, лучше вернуться сейчас в монастырь. – вытирая со лба пот, тихо произносит он. – После обеда, когда жара спадет, можно поехать в Герцелию.

- Делай как хочешь! Человек ты взрослый, - пожимает плечами Гончаров. – Я же торчать тут не собираюсь.

Он садится на велосипед и, не оглядываясь, катит вперед. Я не знаю, как быть, то ли догонять Георгия Федоровича, то ли сопровождать Николай Иваныча. Наконец, решаю не вмешиваться больше в их споры и ехать отдельно. В конце концов «мы живем не для чужого удовольствия» – вспоминается мне вдруг чье-то мудрое выражение. Приняв такое решение, я сажусь в седло и неспеша верчу педали. У въезда в Иерусалим, где перекрещиваются несколько шоссейных дорог, я еще раз догоняю Гончарова. Тот стоит на обочине перед указателем, внимательно изучая карту.

- Можно, не въезжая в город, попасть на Тель-Авивское шоссе по окружной дороге, - показывая пальцем по карте, говорит Георгий Федорович. – Думаю, свернуть здесь направо.

- Да, - соглашаюсь я. – Езжайте вперед. Мне тоже этот путь больше по душе.

Подождав, когда мой напарник скроется из вида, я неторопливо двигаюсь следом. Въехав на пригорок, еще раз останавливаюсь, чтобы в последний раз полюбоваться, открывающейся отсюда, величественной панорамой легендарного Иерусалима. С пригорка хорошо видно старую часть города и древние крепостные стены. А на вершине соседнего Масличного холма Элионский монастырь, с его добрыми обитательницами, столь гостеприимно приютившими нас. Воспоминания о святой обители и вкусных трапезах заставляют меня ощутить острый приступ голода. Ведь после монастырского завтрака во рту не было ни крошки. А проехали мы уже почти сотню километров по холмистой местности при страшной жаре. И впереди предстоит еще больше.

«Не вернуться ли пока не поздно на развилку, где можно дождаться Петрова, чтобы вместе завернуть к монашкам. Идея действительно недурная. Любезные сестры во Христе наверняка будут рады еще разок разделить трапезу с божьими странниками-миротворцами, как они успели окрестить нас.» Да и предлог есть – забота о здоровье Николай Иваныча. Что если с ним что-нибудь случится? Практически мы бросаем его одного на дороге. От этих мыслей у меня начинает остро покалывать в желудке. Однако произойти может всякое и с моим приятелем сердечником Гончаровым – а он выбрал более трудный путь: без обеда и отдыха ехать в Герцелию. Кто знает, кому-что уготовано судьбой! Поколебавшись немного и стараясь не думать больше о еде, я трогаюсь дальше.

Постепенно все сильнее начинает мучить жажда. Вода, взятая в парке у Мертвого моря, давно кончилась. И фляжка, и небольшая полиэтиленовая бутыль, которая хранится в одном из кармнов велобаула для чрезвычайных ситуаций, пусты. Лихорадочно смотрю по сторонам – где бы разжиться водой. Дважды уже я пополнял ее запасы. Раз, выпросив у хозяина торгового фургона, потом у солдат, стоявших на дороге у своего «Джипа». В памяти невольно оживают рассказы о том, как новобранцев на марше здесь заставляют каждые полчаса пить, чтобы те не сошли с ума и не падали в обморок от быстрого обезвоживания организма.

 Пытаюсь не думать о голоде и жажде, перебираю в памяти события последних дней. Жаль – не удалось осмотреть место, где по преданию родился Иисус Христос, и посетить церковь святого Георгия, как советовала настоятельница Элионского монастыря. Но впечатлений и так много. Может быть удастся еще когда-нибудь попасть в Иерусалим, тогда уж осмотрю и это.Но вот, наконец, развилка на Тель-Авив. Шоссе круто поворачивает вправо. Дорога теперь знакома, только ехать приходится в противоположную сторону.

Я вдруг вспоминаю, что где-то в нескольких километрах отсюда должна быть заправочная станция. Там есть оборудование для мойки машин и можно набрать воду в пустые фляжки. Приободренный жму на педали. Вот и заправочная. Несколько автомобилей стоит у бензоколонки. В стороне под навесом моечная, там никого. Достав фляжки, заполняю их по горлышко и долго пью из шланга, пока вода не начинает капать на грудь. Сделав насильно еще один последний глоток, смотрю на раздувшийся арбузом живот. С трудом сажусь в седло. Встречный ветер приятно дует в лицо, но не дает возможности держать приличную скорость. К счастью, дорога теперь большей частью под уклон, и ехать пока легко. Часа два еду без остановок, начинает ломить поясницу – пора отдохнуть.

Справа по ходу на обочине шоссе, под тенью огромного дуба, виднеется толстая каменная ограда высотой в метр. За ней крутой спуск в сад, в глубине которого стоит длинное здание под черепичной крышей. Поставив велосипед у ограды, я забираюсь на нее и ложусь пластом на спину, вытянувшись во весь рост и положив руки под голову. Минут десять лежу неподвижно, наслаждаясь легкой прохладой, исходящей от жесткого каменного ложа. Боль в пояснице постепенно проходит, но натруженные мышцы ног еще гудят от переутомления.

Обычно в таких случаях йога рекомендует перевернутые позы, когда нижние конечности оказываются приподнятыми вверх. Ищу – что бы подложить под пятки. Спрыгиваю в сторону сада, чтобы поднять валяющийся у стены камень, и вижу рядом с ним светло-коричневый шар большого полувысохшего апельсина. Достав складной нож, срезаю задубевшую кожуру. Под ней – хорошо сохранившаяся сочная, сладкая мякоть. Не спеша, чтобы продлить удовольствие, съедаю свою находку. Отдохнув и пообедав таким образом, снова трогаюсь в путь.

Ехать становится значительно легче, потому что солнце склоняется все ниже к горизонту и полуденный зной поубавился. Ветер тоже переменился и дует теперь сбоку и в спину, что позволяет увеличить скорость. Энергично жму на педали. Приходится спешить, чтобы засветло добраться хотя бы до Тель-Авива. Электрофонаря на моем велосипеде нет. Ночью в городе могут остановить полицейские. Да и блуждать впотьмах по Герцелии, разыскивая консульскую дачу, будет нелегко. Справа по ходу появляется огромная стрела, показывая, что шоссе здесь делает ответвление к аэропорту «Бен Гурион». Значит – скоро начнется пригородная зона Тель-Авива. Солнце уже давно исчезло за горизонтом. Вечерние сумерки все сильнее окутывают землю.

Внезапно вижу под собой на дороге ярко-пунцовые шарики и размазанные шинами по асфальту пятна красного цаета. «Помидоры!» – тотчас пронзает мысль. Желудок мгновенно реагирует судорожной голодной спазмой, руки автоматически жмут на тормоза. Действительно, на обочине валяется разбитый деревянный ящик, выпавший, вероятно, из кузова грузовика, перевозившего помидоры. Подбираю несколько плодов, чудом уцелевших при падении, и, вытерев их о велобаул, с наслаждением отправляю в рот. Положительно, судьба заботится обо мне: на обед послала апельсин, теперь помидоры на ужин. Пока «ужинаю», окончательно темнеет. Встречные машины то и дело ослепляют включенными на дальний свет фарами. Автомобили, обгоняющие меня, с шумом проносятся мимо, слегка высвечивая кромку дороги. Ехать приходится осторожно, прижимаясь вплотную к обочине.

В стороне от дороги на поле смутно виднеются небольшие копны соломы, оставшейся после машинной уборки. «Не забраться ли в одну из них? – думаю я. – Там можно спокойно переспать ночь, а утром приехать в Герцелию. Раньше полудня наша команда вряд ли двинется дальше.» Искушение велико. Усталость дает себя знать. Мышцы ног и спины точно налились свинцом. Но я отгоняю прочь эти мысли. Да и спать у шоссе, по которому почти беспрерывно мчатся автомобили, не столь уж приятно. До консульской дачи остается по моим подсчетам километров тридцать. Наконец въезжаю в пригород. Шоссе здесь неплохо освещено фонарями на высоких бетонных столбах. В голове одна мысль: «Только бы не проскочить поворот на Герцелию, а то придется двигаться через центр Тель-Авива, где ориентироваться и днем не так-то просто, к тому же без электрооборудования на велосипеде может придраться полиция»

Вот и знакомый дорожный указатель; я запомнил это место. когда ехали к Иерусалиму. Отсюда до Герцелии километров двадцать. Смотрю на часы. Пошел одиннадцатый час. Если не снижать скорость, через час - доберусь. Забыв об усталости, жму на педали, стараясь думать о чем-нибудь веселом. Обычно в таких случаях я предаюсь мечтаниям или, как говорят йоги, занимаюсь медитацией на приятную тему. Вскоре город оказывается позади и я выезжаю на шоссе, идущее вдоль моря. За чередой, сияющих яркими огнями прибрежных отелей, видна темная полоса воды, с мерцающими вдали сигнальными огоньками кораблей. Удается даже разглядеть ребристую лунную дорожку, пролегающую по водной глади. Герцелия должна быть где-то рядом. Однако все улицы и площади кажутся ночью одинаковыми и я никак не могу отыскать знакомого поворота к консульской даче.

На очередном перекрестке какого-то пригородного поселка я останавливаюсь у придорожного ночного бара. За столиками с бутылками сидит компания подгулявшей молодежи. Спрашиваю – «Далеко ли до Герцелии?»

- Километров двенадцать, - говорит один из юнцов на ломаном английском. – Только вы ее проскочили.

Он показывает рукой в сторону, откуда я приехал.

- Герцелия ведь там! Не хотите ли выпить с нами? – молодой человек добродушно кивает головой на бутылку.

- Я! Я! Сит даун! Битте! – на смеси разных языков приглашают остальные, принимая меня, вероятно, за англичанина.

Я благодарю, но от выпивки отказываюсь. Потому что тогда уж наверняка не отыщу консульскую виллу. Снова еду, теперь уж в обратную сторону, ругая себя за ротозейство. Для перестраховки спрашиваю у одного их пешеходов, как добраться до Герцелии Бич, так называется побережье, где расположен платный пляж. Прохожий объясняет, что надо сворачивать на втором перекрестке. Смотрю на часы: пошел уже первый час ночи. Наконец выезжаю на знакомую площадь у пляжного входа. Вот и наш переулок. Подъезжаю к даче. Калитка распахнута. Перед террасой, как всегда, горит лампочка. Подхожу к дому, пробую открыть дверь – заперта. Нажимаю звонок – никакого отклика. Обхожу дом с другой стороны, но и там все закрыто.

«Неужели я первый вернулся из Иерусалима? Где же все? Где Гончаров? Ведь он был все время впереди, - лихорадочно думаю я. – Или Георгий Федорович тоже сбился с пути и блуждает еще где-то по ночным дорогам?» Внезапно под навесом у террасы я замечаю чей-то велосипед. Подхожу ближе – «Белый лебедь» Гончарова. Баула нет. Значит, хозяин должен быть в доме. Еще раз долго звоню у входа и стучу по раме. Никто не отзывается. Делать нечего. Снимаю свой велобаул и устраиваю постель здесь же под навесом. Только успеваю поспать часок, меня будет Петров. Оказывается Николай Иванович побывал, как и хотел, в монастыре, сытно там пообедал во славу Господню, а потом двинулся догонять нас. Но ночью тоже не сразу отыскал виллу в Герцелии. Мы пробуем вместе открыть дверь в здание, находим под ковриком у террасы какой-то ключ. Но тот не подходит.

Пока возимся с замком, прибывают остальные. Сообщают ужасную весть. Борис Корягин в госпитале. В пятнадцати верстах от Тель-Авива, на развилке в аэропорт «Бен Гурион», его сбила машина. Велосипед искарежен всмятку, Борис в бессознательном состоянии увезен на скорой помощи в городскую больницу. Вскоре приезжает хозяин виллы генконсул Чистяков. Он старается нас подбодрить. Организует чай с сухарями. Ему сообщили о происшествии на дороге и он сделал все возможное, чтобы оказать пострадавшему посильную помощь. Расспрашиваю Филипенко – как это произошло.

- Сначала все было здорово. Эммануил Семенович заехал за нами на машине, как обещал, - рассказывает Алоиз. – Побывали на Мертвом море, искупались на диком пляже, километрах в тридцати от знаменитого гидропарка, где вы находились. Без душа, конечно, поэтому смывать соль поехали назад в монастырь. Потом своим ходом двинулись из Иерусалима по Тель-Авивскому шоссе. У развилки на аэропорт Борис обогнал группу и оказался далеко впереди. Там-то его и сбила легковая машина марки «Пежо». За рулем – бывший военный летчик, капитан в отставке. Он как раз выехал с аэропорта «Бен Гурион». Это случилось в пятом часу, солнце било в глаза и он не заметил Корягина, хотя тот шел почти по обочине, за желтой полосой.

- Хорошо еще, что шофер успел резко тормознуть и отвернуть влево. – замечает Сева Осипов. - Когда мы подъехали, Борис лежал без сознания. У машины разбита фара и вмятина на капоте, а велосипед перекарежен в гармошку.

- Значит, шофер виноват, - говорит Петров. – Как можно не заметить человека на обочине!

- По этому делу начато следствие, - кивает Филипенко. – Полиция прибыла довольно быстро, почти одновременно со скорой помощью. Только, говорят, что на этом участке вообще запрещено ездить на велосипедах. Хотя все ездят и знаков никаких нет. Во всяком случае задержали нас, а не сбившего капитана в отставке.

- Меня почти час не отпускали в участке, пока не приехал наш генконсул, - хмуро произносит Красовский.

- А что сказали в госпитале? Как состояние Корягина? – интересуюсь я.

- Врачи его осмотрели. Переломов нет, но ссадин и ушибов много, - вздыхает Георгий Антонович. – Он еще не пришел в сознание. Утром будет известно, удасться ли его вывести из шока.

В ту ночь мы ложимся спать лишь в третьем часу. Утром поев суп с картошкой и сухарями, едем на велосипедах в Тель-Авив в дом Советско-Израильской Дружбы на организованную там пресс-конференцию. Нас принимает председатель общества, переводчик и семеро журналистов от разных газет. Как всегда, после речи Красовского, даем по очереди интервью, отвечая на вопросы журналистов. Настроение у всех подавленное – переживаем за Корягина. Командор звонит в госпиталь. Из реанимационного отделения сообщают. Что Борис жив, но еще не пришел в сознание.

- И вот вам результат – теперь уж лишь шестеро негретят - пойдут купаться в море. Резвиться на просторе, - грустно констатирует Осипов, перефразируя известную детскую песенку-считалку.

- Кто-то следующий? – Теребя седую бороду, невесело вздыхает Николай Иванович.

Из Дома Дружбы едем в генконсульство хлопотать о визах в Египет. Генконсульство расположено в современном небоскребе из бетона и стали почти в центре города перед огромным приморским парком. В том же здании находятся десятки учреждений, поэтому весь фасад в броских рекламах. Ставим велосипеды у колон портика, окаймляющего главный вход в здание. Командор собирает паспорта для оформления. Тут оказывается, что Осипов забыл свой паспорт в бауле, оставшемся на вилле в Герцелии. Гончаров бурно отчитывает растяпу. Я с Филипенко остаюсь караулить велосипеды. Остальные идут в здание, но у входа их останавливают дюжие молодцы, вооруженные автоматами. Лишь минут через двадцать командору удается созвониться по телефону и вызвать представителя нашего консульства. Только тогда их пропускают внутрь.

Мы с Алоизом сидим в тени портика перед окнами одной из контор, за толстенными стеклами которых бурлит непростая чиновная жизнь. Филипенко вспоминает вслух детали трагедии, произошедшей недавно с Корягиным.

- Особенно, почему-то, меня поразила окровавленная голова Бориса и то, как израильский врач скорой помощи пытался привести его в чувство! Зачем-то ему крутили ступни, нажимали на большие пальцы ног, подносили к носу какой-то флакон, в разных местах щупали пульс, - с волнением рассказывает он.

Я молча слушаю, остро переживая за Бориса. «Неужели тот так и не очнется?» Эта мысль тревожно бьется в сознании, перехватывая дыхание. К подъезду здания то и дело подкатывают машины. Мимо вооруженных охранников проходят люди в штатском и униформах. Среди военных много женщин. Обилие солдатни – характерная особенность Израиля. Все мужчины служат здесь по три, а девушки по два года. Я-то, восемь лет отбарабанивший срочную, знаю на собственной шкуре каково это «удовольствие».Томительно тянется время.

Часа через два Филипп Вечеславович, сотрудник, встречавший нас в Хайфу, приводит нам на смену Петрова и Осипова. Мы с Филипенко поднимаемся вслед за ним на пятнадцатый этаж здания, где размещается наше консульство. В приемном зале человек двадцать посетителей. В основном это евреи из Союза, хлопочущие о продлении или оформлении виз. Они тщетно штурмуют дверь канцелярии, за которой пара сотрудников занимаются документами. Особенно горячатся две дамы, опаздывающие, по их словам, на похороны кого-то из близких. Они громко шумят, негодуя на нерадивых чиновников. Размахивают телеграфными бланкоми, официально свидетельствующими о смерти родственников. Работники консульства успокаивают их, как могут, беспомощно разводя руками.

- Недавно наш штат сократили вдвое, - говорит Филипп Вечеславович. – А работа осталась прежняя. Поток приезжающих в последнее время даже увеличился.

Он проводит нас в подсобную комнату, где Красовский с Гончаровым пьют чай, в ожидании телефонных переговоров с египетским посольством. Нас тоже угощают чаем с бутербродами, потому что время перевалило за полдень, а конца переговорам не видно. Потом торчим в зале ожидания. Алоиз мирно дремлет в кресле у окна, я сижу у дверей канцелярии. Один из сотрудников договаривается о чем-то с местными евреями. Говорят они по немецки, но язык знают плохо и друг друга почти не понимают. От нечего делать я помогаю им в качестве переводчика. Потом к моей помощи прибегает пожилой пузан из Баку, он был там директором завода. И здесь теперь хлопочет по комерческой части, собираясь что-то везти в Союз для продажи. С ним двое помошников помоложе, один в тюбетейке, всего полгода в Израиле. Другой тут уже 15 лет. Приходится помогать и им.

Устав от шума и разноязычной болтовни, я поднимаюсь и предлагаю Филипенко пойти к морю искупаться, но тот предпочитает коротать время в кресле. Я выбираюсь из здания и через парк иду к морю. Аллеи парка пустынны. Лишь в одном месте у цветочной клумбы вижу одинокую фигуру с поднятыми вверх руками. Издали я принимаю ее за скульптуру. Однако, подойдя ближе, с удивлением обнаруживаю, что это отнюдь не каменное изваяние, а живой человек. В трусах, с наголо обритой головой и густо заросшей волосами грудью, он неподвижно стоит, повернув лицо и ладони рук к солнцу, занимаясь, по-видимому, стоячей медитацией. Не желая мешать фанатику, каких в йоге, не мало (одна из причин - почему ее многие до сих пор серьезно и не воспринимают), обхожу его стороной и спускаюсь к воде.

Окунувшись и поплавав в море, возвращаюсь назад. Мой факир находится почти в той же позе, только руки теперь опущены пониже на уровне плеч, как бы пытаясь объять вселенную. Вечером, так и не дождавшись египетских виз, мы впятером возвращаемся в Герцелию. Только Гончаров, сложив велосипед и засунув его в багажник генконсульской машины, едет вместе с тем в госпиталь проведать очнувшегося наконец Корягина. Состояние Бориса значительно улучшилось, хотя он еще ничего не помнит. Мы радуемся за товарища. Врачи обещают, что он будет жив. Это главное! Общее настроение заметно повышается. Вскоре на виллу приезжают генконсул с Гончаровым.

- О визах я договорился и вам успеют оформить их, пока будете добираться до границы с Египтом, - повеселев сообщает хозяин, сравнительно молодой человек с чуть рябоватым добродушным лицом.

Он проявляет о нас трогательную заботу, готовит на всех куриную лапшу, поит чаем. Приглашает смотреть телевизор. Гончаров рассказывает о посещении Корягина в госпитале.

- Его уже перевели из реанимационного отделения, - говорит Георгий Федорович. – Палата отличная! И держится Борис молодцом, хотя весь побит, а в бок вставлена трубка. Но главное - переломов нет! Жалуется лишь, что ничего не помнит.

Наши смотрят еще некоторое время телевизор. Я выхожу в сад, где решаю лечь спать пораньше под своей благоухающей магнолией. Утром просыпаюсь чуть свет, Небо затянуто облаками, но дождя нет. Вспоминаю, что накануне дважды спускало заднее колесо. Доехал до виллы буквально на ободе. Надо смотреть. Иду к машине, снимаю насос, накачиваю, вроде держит. Вывожу велосипед на улицу. Катаюсь перед дачей, опять начинает спускать камера. Проверяю нипель – на нем дырка. Слава Богу - беда небольшая! Снимаю прохудившуюся резинку и переворачиваю другим концом. Теперь порядок. Осторожно завожу машину назад за калитку, стараясь не разбудить других. Лишь Красовский уже поднялся, что-то пишет за столиком у террасы.

Решаю, пока народ спит - съездить к морю. Прихватив купальные принадлежности, опять вывожу велосипед. Гончаров успел уже тоже встать и что-то ищет, роясь в раскрытом багажнике консульской автомашины.

- Что потерял? – Спрашиваю.

- Да вот оно! – Георгий Федорович достает из глубины багажника маленькое стальное колечко. – Вчера вечером вынимал отсюда своего «Белого лебедя» и оно соскочило с пальца.

- Откуда у тебя кольцо? – интересуюсь я. – Кажется, прежде ты их не носил?

- Носил не носил, а потерять жалко! Ведь это памятный дар от матушки Елены, настоятельницы монастыря. Глянь – на нем изображено сердце синайской великомученицы Святой Екатерины.

Гончаров с улыбкой протягивает мне кольцо. На нем действительно искусно напаяно маленькое блестящее сердечко.

- О своей партийной принадлежности ты, конечно, матушку не уведомил, - смеюсь я.

- А куда ты собрался? – Одевая кольцо на палец, спрашивает приятель.

- На море вестимо. Пока наши спят, окунусь.

- Прихвати и меня! – Гончаров захлопывает багажник консульского автомобиля и выводит на улицу свой велосипед.

Мы едем по переулкам в сторону противоположную платному входу. Там имеется спуск к морю для машин и скоро оказываемся на берегу в километре от платного пляжа. Специального оборудования здесь нет, но и народу тоже, можно сколько хочешь плавать без помех. Когда возвращаемся, наши уже завтракают. Узнаем, что генконсул поручил нас заботам одного из своих сотрудников, высокого весело улыбающегося грузина по имени Пата. Тот уже ждет с машиной, чтобы сопровождать нас до границы.

- Но прежде надо заехать в генконсульство за документами, - посматривая на часы, объясняет Пата.

По настоятельному совету сопровождающего, с которым не спорит даже Красовский, загружаем велобаулы в багажник его машины и налегке едем в Тель-Авив к высотному зданию перед приморским парком. Фотографируемся вместе с генконсулом на фоне местного небоскреба и до трех часов ждем нашего грузина, уехавшего в египетское посольство хлопотать о визах. Наконец, Пата появляется с паспортами. Выезжаем в город Ашдот в пятидесяти километрах от Тель-Авива. К вечеру, чертовски устав, от многочисленных ожиданий, дороги и жары, добираемся до Ашдота. Останавливаемся в гостинице с огромной красочной вывеской «Майями».

- Вот мы и во Флориде ! – Смеется Филипенко. – Нежданно-негадано в Америку угодили!

Отель расположен на морском берегу. Нам выделяют пару приличных номеров. Но мне не до отдыха, опять спустило заднее колесо. На этот раз лопнула камера, хорошо еще, что мой велосипед складывается, мне удается втиснуть его в заднюю часть кабины машины сопровождающего и доехать с ним. В гостинице приходится срочно ставить новую камеру. К счастью для наших велосипедов выделяют подсобную комнатку. Можно работать без помех. Пата проявляет о нас искреннюю заботу – приносит всем по большой лепешке, начиненной картошкой и колбасой, с кусочками помидоров и огурцов сверху.

- Знакомтесь с досопримечательностью местной кухни, - говорит он. – Это самая распространенная здесь еда. Называется – «Фалифиль», всего за два с половиной шекеля.

- А чтоб обед был полным, предлагаю мой куриный бульон, - доставая из коробки кубики с концентратом, бодро произносит Филипенко.

С помощью электронагревателя варим в эмалированных кружках бульон и с удовольствием поглощаем его, заедая вкусной лепешкой. Потом идем купаться в море. У берега в воде плавают огромные медузы. Таких больших я прежде никогда не видел. Купающихся в море почти нет. Зато на побережье много загорающих и часто, к нашему удивлению, вокруг слышится русская речь. Несмотря на обилие медуз, смело кидаемся в воду, пытаемся отплыть подальше в надежде найти чистое место. но там студенистых тварей еще гуще. Тело начинает неприятно щипать от контакта с прозрачными морскими обитетелями. Приходится вскоре вылезать из воды, тем более что кроме медуз в ней плавают и радужные нефтяные пятна.

- Плоды цивилизазии! Пропади она пропадом! - Ворчит Алоиз Алоизович, тщетно пытаясь смыть с ног темные маслянистые пятна. – На много хуже чем у нас на Черном море!

- И нет душа на берегу, - вздыхает Красовский. – Придется обмываться в гостинице.

- Зато вон есть турник, - показывает Гончаров. – Кто хочет поупражняться?

Георгий Федорович идет к турнику, я подхожу тоже. Больше охотников потренироваться не находится. К нашему изумлению перекладина оказывается непомерно толстой, пальцы почти не обхватывают ее. Подтянуться на таком снаряде больше десяти раз ни мне, ни Гончарову не удается. Возвращаемся вслед за остальными в отель. После неудачного купанья тело горит от медузных ожегов. По очереди отмываемся под душем от нефтяных пятен. Вскипятив в кружке воду, чаевничаем.

- Как-то там наш Борис? – Остужая у открытого окна кружку, тихо произносит Филипенко. – Сколько еще продержат его в больнице?

- Даром, здесь по долгу не держат, - отзывается командор. – Завтра его собираются выписывать. Затем отправят автобусом в Каир или самолетом на родину.

- Жаль - не увидит египетских пирамид, - вздыхает Георгий Федорович. – Он так мечтал о них.

Укладываясь на койках, беседуем о превратностях судьбы. Корягину почнму-то не везло почти всю дорогу; то ранил руку, то падал с велосипеда, то кусала собака.

- Зато ему здорово подфартило до старта, - усмехается Осипов. – В комитете по спорту лишь ему удалось выклянчить для похода новенький велосипед.

- Ну, если бы ты столько там покрутился, возможно бы и тебе что-нибудь перепало, - замечает Петров.

- От велосипеда теперь ничего не осталось, а жизни человек чуть было не лишился, - пожимает плечами Филипенко. – Кому что на роду написано, тот то, в конечном счете, и получит.

- В конечном счете мы все получим одно, немного раньше или чуть позже, - философски изрекает Петров.

- Это уж точно! – Смеется  Сева. – Но лучше все-таки попозже!

Однако пора спать. Завтра предстоит нелегкий путь. Будем пересекать границу в секторе Газа, где, как известно, постоянно царит напряжение и то и дело возникают военные конфликты. Уснуть, впрочем, удается не сразу. Под раскрытыми окнами временами слышется истошный кошачий вой и громкое мурлыканье. А в пять тридцать нас настойчиво будет сопровождающий.

- Советую поспешить, ребята, так как границу могут вот-вот закрыть в связи с приближением мусульманского праздника «Рамазан» – деловито предупреждает он.

Грузим баулы в машину Пата и мчимся по шоссе. ведущему к границе. Километров через тридцать делаем небольшую остановку, чтобы перевести дух. Рядом с дорогой на сколько хватает глаз тянутся апельсиновые и мандариновые посадки. Земля под деревьями усыпана спелыми плодами. Только успеваем немного полакомиться ими, как слышим протяжные гудки машины сопровождающего. Около его легковушки стоит небольшой рафик. Пата энергично машет нам обеими руками, призывая к себе.

- Только-что передали! В двенадцать часов границу перекроют на все праздничные дни, - взволнованно сообщает он. – Если до полудня не проскочим, придется возвращаться, потеряем целую неделю. Я договорился с шофером рафика, он согласился помочь. Немедленно грузитесь! Через час надо быть на пропускном пункте. А до Газы еще пятьдесят километров.

Мы спешно засовываем пять великов в небольшой кузов рафика и с трудом втискиваемся туда сами. К счастью один сложенный «Белый лебедь» и оба Георгия размещаются в авотмашине грузина. Машины быстро мчатся по шоссе. Как сельди в бочке, боясь раздавить собственные велосипеды, мы терпеливо жмемся в тесном кузове. Но успеваем во-время. Благодаря энергичным хлопотам Пата, нас без задержки пропускают через пограничные посты сектора Газа. Это оккупированная израильтянами часть палестинской земли. На шоссе то и дело встречаются патрульные бронетранспортеры с солдатами. На обочинах за колючей проволокой виднеются хорошо укрепленные бетонированные ДОТы с бойницами и торчащими оттуда стволами орудий.

По дороге, вероятно, на праздничный базар, плетутся арабы в жалких лахмотьях, с мешками за спиной. У некоторых на плечах ягнята. Вот и рынок в центре небольшого селения. Здесь идет бойкая торговля. У мечети на площади толпятся сотни крестьян, нагруженные мешками ослики, двухколесные арбы. Вид вполне соответствующий картинам, изображающим восточное средневековье. Наконец, прибываем на границу с Египтом, выгружаемся из рафика, разбираем свои велосипеды и велобаулы. Тепло прощаемся с сопровождающим. Пата подробно инструктирует нас, как быть дальше, показывает, где набрать воду.

- На той стороне вас должны встретить представители нашего посольства из Каира, - улыбаясь говорит он.

 

 У ЕГИПЕТСКИХ ПИРАМИД

 

На пропускном пункте оживленно. Тут стоят десятки машин и огромные туристские автокары. Сотни туристов толпятся в большом зале, в ожидании проверки документов. Мы занимаем очередь, но, кажется, напрасно. После нас никого нет. Похоже, мы успели проскочить сюда последними. Командор собирает паспорта, пытается договориться с местным начальством, чтобы пропустили побыстрее, но из этого ничего не получается. Ужасно хочется есть и спать. Кроме нескольких плодов, которые успели съесть во время остановки у апельсиновых посадок, с утра во рту не было ни крошки. Постепенно зал пустеет. После всех пропускают и нас, зато бесплатно.

Попадаем в руки египетских полицейских. Те с любопытством разглядывают необычных туристов. Таких путешественников им встречать не доводилось. Начальник пропускного пункта звонит в Каир. После долгих переговоров нам предлагают сесть в открытую полицейскую машину, типа «Додж», а велосипеды с баулами погрузить в небольшой пикапчик. Гончаров выражает крайнее недовольство. Он мечтал прокатиться на «Белом лебеде» по Синайской пустыне. Вместо этого – поездка на полицейской машине. Я понимаю и во многом разделяю его чувства – не о чем будет писать и рассказывать дома, когда вернемся в Москву. Однако остальные рады, потому что едва держатся на ногах.

Едем до ближайшего города – это Газа. Там базарный день. Толпы египтян в белых длинных одеждах кишат на центральной площади и прилегающих улицах. На шоссе нас встречает небольшой автобус – из него энергично машут руками. Останавливаемся. Оказывается это наши из посольства. Двое мужчин и две женщины. Им поручено встретить и доставить нас в Каир. Туда от Газа еще около трехсот километров. Опять пересадка в машину. Гончаров продолжает негодовать. Такая перспектива его явно не устраивает.

- Вы как хотите! А я доберусь своим ходом, - в раздражении говорит он. – В конце-концов у нас велопробег, а не туристская прогулка.

- Но пускают ли здесь вообще без сопровождения? – С сомнением произносит Красовский. – И потом решать надо командой – как остальные!

Командор растерянно обводит всех вопрошающим взглядом. Петров, Осипов и Филипенко тотчас высказываются за автобус и начинают перетаскивать туда свои велосипеды. Я молчу, не желая участвовать в конфликте.

- Если дадите мою долю египетской валюты, я поеду один, - упрямо настаивает Георгий Федорович.

Он демонстративно начинает собирать свой сложенный вдвое «Белый лебедь».

- Прекратите! – Неожиданно взрывается Красовский. – Мы не на базаре!

Решительный тон командора действует на Гончарова отрезвляюще. Тот послушно грузит свой велосипед в автобус. Мне жаль приятеля. Несмотря на свою вспыльчивость и упрямство, Георгий Федорович по своему прав. Я бы тоже предпочел ехать до Каира на велосипеде. Но в чужой монастырь со своим уставом не лезут. Ведь мы целиком зависим от местной полиции и властей. Дорога тотчас подтверждает это. То и дело на шоссе встречаются военные посты, солдаты вооруженные пулеметами. По обе стороны,от обочин среди пустынной степи и песчаных барханов виднеется старая, покареженная техника, остовы полузасыпанных песком танков и бронетранспортеров. Одна из полицейских машин продолжает сопровождать нас, двигаясь впереди.

Моим соседом на одном из передних сидений автобуса оказывается представитель нашего посольства Фарид Юсупов. Татарин по национальности, он учится еще в аспирантуре Московского университета на историческом отделении и пишет диссертацию по государственной структуре современного Египта. Я тоже всегда интересовался историей. Мы быстро находим общий язык, беседуя о книгах, касающихся исторических тем и литературных персонажей.

- Как вам последний труд Радика Фишера? – Спрашивает мой собеседник.

- Имеете ввиду книгу о Руми? – Отзываюсь я. – Мне понравилась.

- Вы, кажется, специалист по Италии? Случаем «Римский трибун» и «Дольчино» не ваши ли сочинения? – Вопросительно смотрит на меня сосед.

-- Неужели читали? – Смущенно бормочу я.

- Еще в школе, - кивает тот. – Ваш ересиарх-апостолик произвел на меня сильнейшее впечатление.

- А кто эти очаровательные дамы, с которыми беседует командор? – Интересуется в этот момент сидящий напротив нас Филипенко.

- Та, что постарше, наша преподавательница, а вторая, как и я, аспирантка, - говорит Фарид. – Ее отец – известный арабист. Мы учились по его учебнику.

Внезапно говорящий замолкает и многозначительно показывает на широкую асфальтированную полосу, лежащую в сотне метров от шоссе, почти паралельно нашему курсу.

- Еще одна дорога на Каир? – Удивленно спрашивает Алоиз Алоизович.

- Да, недавно она была ею! И к тому же – единственной! Но посмотрите, что с ней теперь стало! – наш собеседник весело улыбается.

Действительно у нас на глазах ровная, гладкая дорога вдруг будто ныряет под землю и исчезает под толстыми песчаными наносами. От нее не остается ни малейшего следа.

- Подвижные барханы! – Восклицает Филипенко. – Я много читал об этом. Явление впечатляющее!

- Стоит задуть ветрам и вся пустыня приходит в движение. Иногда за несколько дней зыбучие пески так заваливают путь, что легче и дешевле оказывается построить новое шоссе, - Фарид подробно рассказывает о коварных проделках местной природы.

Вскоре мы проезжаем небольшой городок Эль Кантара и еще пару мелких селений. Впереди мелькает широкая синяя полоса воды.

- Нил! – Громко восклицает Петров.

- Нет, - смеется шофер автобуса. – Это пока лишь Суэцкий канал.

Минут через десять мы подкатываем к берегу, где несколько машин выстроились для заезда на огромный паром. Сопровождавший нас «Додж» с полицейскими поворачивает назад. По каналу проплывает большой сухогруз, на борту которого ясно виднеется надпись «Стахановец». Вслед за ним движется судно поменьше под болгарским флагом. Автобус въезжает на паром, нас переправляют на другую сторону. Потом километров двадцать едем по зеленой, хорошо орошаемой зоне. Справа и слева от дороги тянутся сплошные фруктовые посадки. Земля здесь покрыта густой сетью ирригационных сооружений. Затем с одной стороны шоссе начинается песчаная пустыня, с другой продолжается зеленая полоса.

 Постепенно на пути все чаще встречаются строения. Это невысокие двух-трех этажные коттеджи, в центре садовых участков. Но вот пошли явно городские кварталы, с ровными рядами пяти-десятиэтажных домов. Улицы широкие, хорошо спланированы. Чуть в стороне от шоссе виднеется аэродром. На подступах к нему дежурят бронетранспортеры и военные машины с зенитными установками. Направленные в небо торчат орудийные стволы. Центр Каира поражает обилием современных небоскребов и сетью надземных дорог, с круто извивающимися развилками, проходящими высоко над улицами. Ничего подобного видеть мне еще не доводилось.

- Каир – это Египет, - объясняет между тем мой сосед. – Если взять его вместе с пригородами, которые тянутся до морского побережья, в нем больше четырнадцати миллионов жителей.

Через ажурный железобетонный мост наш автобус пересекает Нил. Могучая река разрезает город пополам. Она раза в три пошире Москвареки. По обе стороны моста плывут по водной глади теплоходы, груженые баржи, снуют речные трамваи и катера. Нас подвозят к советскому посольству. Так как время уже позднее, там – лишь дежурный и охрана. Оказывается нам забронировали места в гостинице напротив. Но гостиница нам не по карману. Командор объясняет ситуацию дежурному. После телефонных переговоров,.тот едет куда-то советоваться с послом и нам разрешают разместиться в доме для сотрудников посольства. Мы получаем две двухкомнатные квартиры с огромными балконами, кухней и всеми современными удобствами.

Наша квартира на шестом этаже. Одну из комнат тотчас занимает, расторопный в таких делах, Сева Осипов. Я, вместе с Филипенко - в другой комнате, чуть побольше. Пользуясь газовой плитой, готовим еду, пьем чай, выходим на балкон любоваться ночным Каиром. Прямо под нами на берегу Нила сияет рекламой небольшое здание. Это музей папирусов, там хранятся древнейшие манускрипты и другие сокровища древнего Египта. Черные воды ночного Нила, отражая огни реклам, кажутся раскрашенными всевозможными цветами. Улица внизу обсажена высоченными пальмами, верхушки которых значительно выше нашего шестого этажа. В этот момент из-под моста выплывает большой пассажирский теплоход. Три его палубы залиты ярким электрическим светом. Отражаясь в воде, корабль напоминает красочную феерическую бабочку гигантских размеров. Сотни мелких судов, катеров и лодок бороздят прибрежные воды.

- Нам здорово повезло! Успели сегодня проскочить границу, - устраиваясь в плетеном кресле, говорит Филипенко.

- Зато теперь сможем полюбоваться праздничным Каиром! – Подхватывает Сева. – Рамазан – самый большой мусульманский праздник, соответствует новому году по их календарю.

- Египтяне будут гулять целую неделю, отмечая первое откровение явленное когда-то их пророку Мухаммеду, а нам послезавтра надо быть в Александрии, - задумчиво произносит Алоиз Алоизович. – Сумеем ли повидать пирамиды?

- Конечно, сумеем! Пара пирамид где-то тут совсем рядом, - отзывается Сева. – Фарид говорил, что с другого конца города их даже хорошо видно.

- Да, по сравнению с величественным Каиром меркнут даже очаровательный Бейрут и строгий, помпезный Дамаск! – Алоиз восторженно показывает рукой на расстилающийся перед нами, сверкающий праздничными огнями ночной город. – Завтра надо проверить. Лишь на том берегу Нила я насчитал сорок небоскребов этажей по тридцать пять и больше.

Мы долго любуемся прекрасной панорамой. Утром, поднявшись пораньше, я снова выхожу на балкон. Солнце еще не показалось на небосклоне. Но ночная тьма почти полностью рассеялась. За зелеными листьями пальм хорошо видно с правой стороны Нила два высоких ажурных моста через реку. По ним в обе стороны движутся автомобили. Ближайший мост имеет восемь пролетов и стоит на шести огромных каменных столбах. По воде уже плавают тарахтя моторами речные трамваи и мелкие пароходики. Внизу по обеим сторонам улицы припарковано множество автомашин. На тротуарах изредка появляются прохожие, это рабочие-арабы, в своих ярких нейлоновых желто-красных костюмах. Мужчины ходят с непокрытыми головами, женщины, как правило, в пестрых платках и цветных одеждах.

Над музеем папирусов, расположенном в пловучем трехэтажном здании, я различаю красную надпись на английском «Д-р Рагаб», что вероятно означает имя владельца. За музеем в водах реки покачиваются на волнах лодки и катера. Там небольшие причалы, лодочные стоянки, оборудование для ремонта мелких судов, они тянутся вдоль всего побережья. Внезапно меня привлекает цокот копыт. По проезжей части улицы движется телега, груженная дынями и зеленью. Зеленщик неспеша шествует рядом с лошадью, не обращая внимания на обгоняющие его автомобили. Несмотря на городской шум, рокот моторов и гудки машин, слышится громкое щебетание и пение птиц. Берега Нила утопают в густой зелени, среди которой виднеются красивые здания разнообразных форм. На многих домах ажурные рекламы огромных размеров. Даже днем они хорошо заметны и невольно бросаются в глаза.

К своему удивлению я замечаю и несколько велосипедистов с корзинами на багажнике или с сумками через плечо. Это торговцы или рабочие, спешащие на рынок к его открытию. Солнце уже взошло. Можно загорать. Пряняв душ, я усаживаюсь в плетеное кресло с мягкой подстилкой и, попивая воду со льдом, предаюсь созерцанию величественного города. Кроме надземных дорог, ажурных мостов, реклам и высотных зданий, в Каире много огромных и очень красивых мечетей. Правда, отсюда с балкона их сразу почти не заметно, но присмотревшись, я вижу напротив за рекой над желтым куполом высятся два темных столба с продолговатыми яичками наверху и тонкими золотыми шпилями.

В пямяти оживает строящаяся мечеть, мимо которой мы проезжали накануне. Она очень поразившая мое воображение. По словам всеведущего Фарида, ее возводила какая-то крупная торговая корпорация с участием министров из правительства. Купол венчал десятиэтажное здание, над которым возносились в небо две высоченные ажурные башни. Даже еще не облицованные и не крашенные они выглядели очень импозантно. Еще больше изумила меня необычайная церковь какого-то сумасшедшего милиардера, который взял и отгрохал, на зависть всем, невообразимую помесь разных храмов, по эскизам собственного богопонимания. Прикрыв козырьком велошапачки глаза, я пытаюсь подвести мысленный итог своим впечатлениям о Каире.

Этот город бесспорно больше и интереснее всех других из тех, что довелось увидеть за время нашего путешествия. Как в Бейруте, Дамаске и Тель-Авиве здесь тоже много военных постов, заграждений с бронетранспортерами, танками и пушками. То тут, то там можно обнаружить за оградой перед фасадами зданий танк или несколько орудийных стволов, угрожающе торчащих вверх. Но на улицах солдат почти нет, хотя много полицейских в пестрых черно-белых мундирах и желтых нарукавниках. В городе полно автобусов, тролейбусов и легковушек всех марок. Трамваев я пока не видел, если не считать речных, регулярно курсирующих по Нилу.

- Автор-творец российской йоги изволит принимать солнечную ванну? – Слышу я голос Севы Осипова, появившегося в этот момент на балконе. – Не пожелает ли он ознакомиться с моими виршами?

- О нашем походе? Валяй! – Соглашаюсь я, зная намерение коллеги по команде отразить наше путешествие в поэтическом жанре.

- Стишки, конечно, еще сыроваты, - открывая блокнот, смущенно говорит Сева. – Так что не суди строго.

- Давай! Давай! Чего там, - подбадриваю его я. – Смелее!

Осипов начинает негромко читать:

«Нас было восемь бравых мужиков,

Из Бреста, Нижнего, Москвы и Ленинграда,

И каждый был к опасностям готов,

Собралась в дальний путь велобригада.

Апрельским теплым днем Баку мы покидаем,

Две «Волги» впереди и «Жигули» ГАИ,

Что ждет нас впереди, конечно, мы не знаем,

Но с курса не сойдут товарищи мои.

Мы две недели шли Кавказкими горами.

Жара! Соленый пот нам застилал глаза.

Зато встречали нас восточными дарами,

Звучали в нашу честь восторгов голоса.

Спали там, где ночь застала,

Под вечернею звездой,

Спальник вместо одеяла,

Да рюкзак под головой.

И Турция для нас - одни сплошные горы,

Днем солнышко печет, а ночью холода,

Ночевки в гаражах. С властями разговоры,

И Чороха в ущелье пенная вода.

Неповторим Бейрут – жемчужина Ливана.

Морской залив. Отелям нет числа.

А в сердце у него зияющая рана,

Которую война жестоко нанесла.

Израиль на пути. В святом Иерусалиме

Легендой дышет все, куда ни посмотри.

Благословенно будь – Христа святое имя,

Библейские места, истории пласты.

Синайские пески! Вдруг сердце застучало

Египет, Нил, Каир – торжественный момент.

Паромом рассекли мы ниточку канала,

Под нами Африка – горячий континент.»

Чтец замолкает и, захлопнув блокнот, вопросительно смотрит на меня.

- Знаешь, мне понравились, - подумав говорю я. – Во всяком случае искренне и кратко. По моему, стоит работать дальше.

- Это лишь часть стихотворения, - неуверенно произносит Осипов. – Остальное в черновых набросках.

- Как же ты собираешься назвать его? – Интересуюсь я.

- «Пути горячие Востока». Или что-нибудь в этом роде. – Машет рукой Сева.

- Эй, братва! Идите жевать рыбные консервы! – Зовет нас с кухни Филипенко. – К девяти часам велено быть в парадной форме. Должны прибыть корреспонденты.

- Ты виделся с командором? – Спрашивает Сева. – Какие новости?

- Новости весьма печальные. Центральный банк откроется лишь после праздников. Получить египетские фунты нельзя, - отзывается Алоиз. – Денег же едва хватит на хлеб.

- А что слышно насчет нашего возвращения? Есть ли билеты на самолет?

- Двадцать восьмого и тридцатого июня должны быть рейсы. Но всех сразу отправить не смогут. Кому-то придется на пару дней задержаться, - говорит Филипенко, открывая консервную банку.

Мы идем на кухню есть рыбные консервы. Потом я занимаюсь ремонтом велосипеда: меняю одну из камер и накладываю заплатки на две дырки в запасных камерах. Красовский и Гончаров беседуют с корреспондентами «Комсомольской правды» и агентства «Новости». Затем те по очереди берут интервью у каждого из нас. Один из корреспондентов оказывается знаком с Филипенко, они собираются вместе в город, приглашают и меня. Но я с сожалением отказываюсь, так как надо доделать камеры. Отправляться без них в путешествие по пустыне опасно. Заклеив камеры, спускаюсь на второй этаж, где остановились Красовский, Гончаров и Петров. Командор выдает каждому по десять египетских фунтов на питание, но предупреждает, что деньги это последние и до конца праздников, когда банки откроются, на них надо как-то просуществовать.

Мы с Петровым решаем прогуляться по городу до ближайших магазинов, чтобы купить что-нибудь съестное. Внизу у выходной двери дежурный, наблюдающий через телекамеру за подходами к дому, говорит нам, что все магазины сегодня закрыты, но, если дойти до переулка, там на углу должна быть лавка, которая возможно работает. Пройдя через автоматически открывающиеся двери, мы оказываемся на улице. Николай Иванович направляется вдоль берега Нила осматривать виднеющийся вдали мост, а я следую до переулка и захожу в указанную лавку, двери которой гостеприимно распахнуты. На полках, закрепленных на стенах до самого потолка, здесь выставлены галантерея, кухонное оборудование, предметы домашнего обихода и некоторые продукты. Хозяин, старый араб, в длинной белой хламиде, с поклоном любезно поворачивается ко мне.

Я спрашиваю по английски, есть ли у него рис. Он отрицательно качает головой и начинает что-то говорить по арабски, показывая на полку, где стоят прозрачные целофановые упаковки. К счастью на них имеются надписи на нескольких языках. Удается понять, что это мука для кексов. Беру пару пакетов по 90 пиастров, что соответствует примерно фунту. Вернувшись домой, развожу муку в холодной воде, минуты три кипячу и с удовольствием съедаю сразу полпакета. На сытый желудок можно и отдохнуть. Время уже перевалило за полдень, жара начинает спадать. Велосипед готов, надо бы покататься по Каиру. Может быть даже удасться добраться до пирамид. По словам дежурного, на машине к ним можно доехать минут за тридцать. Делюсь своими соображениями с Осиповым, но Сева не совсем здоров и от поездки отказывается. Зато Красовский и Гончаров охотно разделяют мою идею. К нам присоединяется и Петров, успевший вернуться с пешей прогулки.

Выводим велосипеды и вчетвером едем по маршруту, подробно объясненному дежурным по зданию. Однако двигаться по праздничному Каиру оказывается не так-то просто. Толпы египтян, ошалевших от зноя и праздничной суеты, заполняют центральные улицы и площади города. Сотни мужчин, женщин и детей, всех возрастов, разгуливают в разных направлениях по тротуарам и проезжей части, не соблюдая никаких правил и не обращая внимания на медленно ползущие рядом автомобили. Повсюду кипит бойкая торговля фруктами, сластями, воздушными шарами, погремушками, мороженным. У остановок автобусов – длинные очереди, размахивающих руками, орущих людей, пытающихся сесть в переполненные автофургоны, рафики, попутные машины. С большим трудом нам удается добраться до магистрали, ведущей за город к пирамидам. Но и здесь столпотворение не меньше.

Едущий впереди Красовский не решается объезжать слева постоянно притормаживающие и останавливающиеся перед ним машины и то и дело попадает в водоворот бурлящей толпы. Бедняга Гончаров тщетно пытается помогать ему. Мы с Петровым, в нарушение всех правил, катим прямо по центру магистрали, временами поджидая отстающих коллег. В потоке машин немало мотоциклистов. Иногда навстречу попадаются и велосипедисты, обычно это зеленая молодежь. На нас седобородых велотуристов, в голубых майках с белым голубем и коротких шортах, все смотрят с нескрываемым изумлением. К почтенным старцам с голыми ногами здесь явно не привыкли. В толпе порой раздаются громкие возгласы, слышен смех, дети показывают пальцем в нашу сторону.

Хуже всего приходится, когда случается приостанавливаться перед группой восторженно орущих, экзальтированных сорванцов, которые буквально лезут под колеса, возбужденно хватаются руками за руль и раму велосипеда. Мальчишки дружно кричат «Хэллоу!» и хором требуют «Мани!», принимая нас за богатых английских туристов. В результате этих бурных встреч-контактов на моем «Белом лебеде» оказывается свернут задний закрылок и изрядно помято крыло переднего колеса. Тем не менее через час, отчаянных мытарств и дорожных приключений, мы добираемся до знаменитых пирамид Хеопса и Хифрена. Здесь тоже толпы народа. Кроме местных жителей, в праздничных белых одеяниях, немало и пестро одетых европейцев-туристов, и полицейских в желтых нарукавниках.

На площади перед ближайшей пирамидой вдруг слышатся буйные возгласы и дикие выкрики. Несколько арабов подрались между собой, не поделив место в торговом ряду. Полицейские, не вмешиваясь, смотрят на дерущихся. У некоторых разбиты лица, по белым туникам течет кровь, но это никого не трогает. Толпа с любопытством глазеет на бесплатное представление. Слева от пирамиды Хифрона расположен огромный сфинкс. Он тоже равнодушно взирает на происходящее. Сама пирамида имеет каменную облицовку, уцелевшую лишь в верхней части, отчего кажется, что она в четырехугольной шапке. На стороне пирамиды Хеопса, обращенной к шоссе, виднеется нечто вроде грота-входа, откуда можно попасть и внутрь пирамиды, но для этого надо постоять в очереди, чтобы купить билет. А времени уже нет, восьмой час, скоро начнет темнеть, пора возвращаться. С трудом выбираемся из толпы и мчимся назад, чтобы добраться засветло до посольского здания.

На обратном пути долго блуждаем в центре города. Красовский, едущий впереди, все время сворачивает не туда. Гончаров тоже слабо ориентируется. Лучше всех, к моему удивлению, чует дорогу Николай Иванович. У него буквально собачий нюх – врожденная интуиция. Наконец выезжаем к Нилу у второго моста, который виднеется с нашего балкона. Небо быстро темнеет, но вокруг светло, как днем. На мосту пускают фейверк. Сотрясая воздух грохочет артиллерийская канонада. Прилегающие к мосту площадь и набережная Нила запружены народом. На зеленой подстриженной траве газонов, возле стоящих у тротуаров машин, расположились сотни семей и дружеских компаний, с закусками, разложенными в бумажных пакетах прямо на земле. Тут же торговцы-разносчики с бурдюками, похожими на шотландские волынки, только со стеклянной колбой, продают что-то вроде кваса. Ужасно хочется пить. Однако пробовать арабские напитки мы не решаемся. О гигиене здесь свои понятия и явно грязновато, так что лучше не рисковать, тем более - наш дом уже рядом.

Предельно усталые, но очень довольные, что остались целыми и удалось повидать пирамиды, возвращаемся восвояси. Поднимаюсь с велосипедом на лифте к себе на шестой этаж. Севы нет, где-то еще гуляет, Алоиз тоже пока не пришел. Варю кексовую муку вместо первого и второго блюда, на третье – кофе без молока и сахара. Поев, сажусь перед распахнутым балконом писать путевые наброски. Внизу сверкает ночными огнями праздничный Каир. Небо усеяно милиардами звезд. Среди них то в одном, то в другом месте взрываются фейверочные снаряды, медленно опускаясь на землю яркими цветными каскадами. По Нилу в обоих направлениях, отражаясь в воде, плывут речные трамваи и большие теплоходы. На набережной царит шумное праздничное веселье. На том берегу четко различаются четыре линии уличных фонарей, зеленого, красного, голубого и синего цветов. Слышется музыка, заглушая ее, порой доносятся громкие вопли муэдзинов. Усиленные мощными динамиками, хорошо поставленные голосистые теноры, наперебой славят Аллаха, призывая правоверных торжественно отметить праздничный Рамазан.

Перебирая в памяти увиденное, пытаюсь вкратце изложить на бумаге впечатления о Каире. Город поразил меня своими контрастами. Суперсовременные рекламы, небоскребы, надземные дороги, величественные мосты через Нил, в центре египетской столицы, резко контрастируют с однообразными, серыми кварталами пяти-семиэтажных домов периферии. Темные безликие здания, узкие неубранные улочки и переулки, растянулись там на десятки километров вдоль прямых магистралей. Повсюду обилие машин всевозможных марок и полудикие толпы людей на остановках, штурмующие городской транспорт. Конечно, многое следует отнести на счет праздничной суматохи, что нередко порой случалось прежде и у нас в белокаменной, однако контраст бедности и богатства, пожалуй, основная, отличительная черта Каира, как и большинства других крупных ближевосточных городов, где мы побывали.

Исключения представляют разве что - Никозия на Кипре и Тель-Авив в Израиле, где это не так бросается в глаза. Впрочем, следует заметить, что отношение к европейцам повсюду весьма почтительное, во всяком случае с точки зрения внешних проявлений. Между собой арабы могут ссориться и даже драться, не жалея своей и чужой крови, как было на площади у подножия пирамид, но к иностранным  туристам большинство относится уважительно, так как шестьдесят процентов доходов стране приносит туризм. Пока занимаюсь дневниковыми записями, приходят Осипов и Филипенко. Алоиз приносит крупномасштабную карту Египта и Каира, которую ему достал коллега-журналист из агентства «Новости». Мы с любопытством разглядываем глянцевитую цветную карту. На ней все изображено наглядно и достаточно четко.

- Вот дорога от Газа через небольшие поселки Ход-Махори, Бир-Абу-Хамра, Эль-Кантара, где мы проезжали, - перечисляет Филипенко. – Вправо отходит шоссе на Порт-Саид, но мы повернули налево вдоль Суэцкого канала на Исмаилию.

- А вот показана и переправа, - говорит Осипов. – Тут еще тогда проплывал наш «Стахановец»!

Мы обмениваемся замечаниями, изучая пройденный маршрут. В памяти возникают переезд через канал на пароме, скопившийся у переезда транспорт – несколько моторных паромов, работающих одновременно, едва успевают перевозить выстроевшуюся на загрузку колонну грузовиков, автобусов, легковушек. От Суэца идет почти прямая дорога на Каир, сперва вдоль канала, потом прямо, когда справа тянулись полосой ярко-зеленые посадки, а слева расстилалась бескрайняя голая степь. На карте видно, как густо заселена дельта Нила – сотни селений и городков выросли здесь на землях, отвоеванных у пустыни, на участках искусственно орошаемых водами могучей реки.

Сева и Алоиз беседуют на балконе о предстоящей поездке в Александрию и перспективах возвращения на родину. На другой день утром узнаем, что нам забронировали билеты на самолеты, вылетающие из Каира в Москву. Но лететь придется двумя группами. Филипенко, я и Осипов отправятся первым рейсом 28 июня, остальные двумя днями позже. В тот же день мы выезжаем посольской автомашиной в Александрию. Новая модель большой японской «Тайоты» с трудом вмещает девять человек и щесть велосипедов. Кроме шофера с нами Фарид и еще один из сотрудников посольства. От поездки туда своим ходом приходится отказаться. После инцидента с Корягиным, посольство настаивает, чтобы мы ехали на машине. К тому же шоссе, связывающее Каир с Александрией, платное. Машины идут там на предельной скорости, а велосипедистов на него и близко не подпускают.

Погрузившись у посольского здания, выезжаем мимо резиденции бывшего президента Египта на одну из центральных улиц и попадаем на знакомую магистраль, ведущую в сторону пирамид. Площади и улицы Каира попрежнему заполнены толпами народа. Но праздничная суета теперь не действует на нервы. С мягких сидений «Тайоты» все воспринимается по иному. Миновав центр, медленно проезжаем однообразные, серые кварталы периферии. Впереди маячат пирамиды Хеопса и Хифрена. Величественные надгробия древних фараонов постепенно растут и вскоре мы оказываемся на площади, до которой с таким трудом добирались накануне. Шофер притормаживает машину, чтобы дать нам возможность еще раз полюбоваться необычным зрелищем. Выбравшись из города, проходим контрольный пост, где платят за проезд, и попадаем на прямое, как стрела, шоссе с ровным, гладким покрытием, соответствующим требованиям самых высоких международных стандартов.

На шоссе «Тайота» сразу набирает приличную скорость. Стрелка спидометра показывает за сто сорок километров в час. Наша машина легко обгоняет идущие впереди легковушки разных марок. Некоторое время вдоль дороги тянутся невысокие посадки зеленых насаждений, на обочинах мелькают яркие рекламы на арабском языке. Справа вдали виднеется стометровая мачта радиоантены, попадаются водонапорные башни, потом проносимся мимо огороженного колючей проволокой полигона со сторожевыми вышками через каждые сто-двести метров. По мере удаления от города постепенно все чаще попадаются голые участки желтой, вызженной пустыни. Лишь изредка ближе к шоссе тянутся еще кое-где обводненные кусочки с зелеными кустарниками.

Жилых зданий и селений по пути нет. Через пару часов стремительной гонки, мы останавливаемся у маленького придорожного кафе, служащего одновременно бензоколонкой и продуктовой лавкой. Фарид покупает на всех несколько бутылок лимонада. Мы вылезаем из кузова, чтобы распрямить поясницу и размять затекшие ноги.

- Да, зелени тут маловато, - окидывая взглядом песчаную пустыню, произносит Филипенко. – Не сравнить с Израилем.

- Там все поливается, потому и растет буйно, - кивает Осипов. – Хотя дороги здесь не хуже.

- У нас-то, о таком шоссе, можно только мечтать, - вздыхает Петров. – Вот погонять бы где на хорошем мотоцикле! А то, помню, из Ленинграда в Москву как-то ехал, так все кишки растряс. Чуть скорость увеличишь, того и гляди из седла выбросит.

Попив лимонада и отдохнув минут десять, продолжаем путь. Неожиданно однотонная желтизна пустыни преобретает буро-красный оттенок. Мы не верим глазам. Слева почти вплотную к шоссе подходят заросли камыша. Они простираются до самого горизонта. Среди зарослей вдали виднеется канал и мост.

- Что за болото? – Изумленно спрашивает командор.

- Это действительно полуболото-полузалив, - отзывается Фарид. – И воды здесь полусоленые.

Кое-где среди зарослей камыша виднеются привязанные к кустам лодки. Дорога поворачивает вправо. Скоро впереди в туманном мареве красновато-серого смога возникают очертания множества заводских труб, вышек и темных корпусов производственных зданий.

- Подъезжаем к Александрии, - говорит шофер, кивая головой на трубы. – Крупнейший в Египте металлургический комплекс.

Минут через десять начинается пригородная зона. Сперва, как обычно, тянутся вдоль дороги садовые и огородные участки, с каменными серыми заборчиками, с сараями и лачугами, торчащими среди жидких кустов и зеленых посадок. Потом идут кварталы новостроек из четырех-пятиэтажных домов. Кое-где еще ведутся строительные работы, видны подъемные краны, штабеля кирпича и балки бетонной арматуры. Во дворах и на балконах висит белье. Кругом кучи мусора. Здесь явно живут рабочие и городская беднота. Ближе к центру дома быстро растут. И вот мы уже катим среди двенадцати- четырнадцати этажных зданий. Улицы тут значительно шире и грязи поменьше, вдоль тротуаров посажены деревья, здания имеют вполне современный вид.

Наконец выезжаем на набережную, заполненную праздничными толпами народа. С одной стороны, за узкой полосой пляжных сооружений и мелких кафе, расстилается море, с другой, соперничая друг с другом, выстроились, сверкая яркой облицовкой и рекламами, щикарные многоэтажные отели и торговые дома разных фирм. Внезапно на одной из улиц, идущей паралельно набережной, появляется трамвай из трех длинных вагончиков, похожих на те, что мы видели в Каире. Город расположен на берегу морского залива и на десятки километров вытянулся вдоль пляжной зоны. По обеим сторонам от просторного шоссе виднеются широкие прогулочные тротуары, обсаженные пальмами. Далеко в море на рейде стоят корабли. На той стороне залива торчат чуть заметные стрелы подъемных кранов, вероятно там порт.

Покружив по узким переулкам, подъезжаем к нашему консульству. Фарид с командором идут на переговоры, мы ожидаем в машине. Вскоре они возвращаются и «Тайота» подвозит нас к обитым листовой жестью воротам так называемой «Школы», небольшого здания в центре сада за высоким каменным забором.

- Это здание когда-то служило школой русской колонии и потому сохранило свое название, - объясняет Фарид. – Теперь здесь обитают сотрудники советского посольства.

Мы оставляем велосипеды внизу в просторном холле, а сами поднимаемся на второй этаж, где получаем в свое распоряжение несколько комнат. Я оказываюсь в комнате вместе с Гончаровым и Филипенко. Здесь есть и душ, и кондиционер. Время уже перевалило за полдень. Ужасно хочется есть. Первым делом решаем сходить в магазин. В ближайшей лавке покупаем сахар, хлеб, молоко. Варим муку с бульонными кубиками и кофе. Потом в фойе смотрим по телевизору какой-то американский сериал на английском языке. Фарид угощает нас пивом и жареной картошкой.

Утром командор, как обычно, хлопочет насчет переговоров с прессой. Пользуясь оказией, мы с Филипенко решаем покататься по городу. Из рассказов Фарида я уже знаю, что в Александрии около пяти миллионов жителей. Это крупнейший индустриальный центр Египта, к тому же известнейший международный курорт. Однако не мешает познакомиться с ним поближе. Оседлав велосипеды, выезжаем на набережную и, свернув направо, бодро крутим педали, намереваясь добраться до городских окраин. Но это оказывается не так просто. Лишь минут через сорок довольно быстрой езды, так как движение автотранспорта с утра несильное, нам удается добраться до огромного парка, обнесенного высокой кирпичной стеной.

Проезд в парк оказывается платный и мы откладываем знакомство с ним на потом, так как Фарид, предупредил нас о запланированном посещении, находящейся там бывшей королевской резиденции. Посидев немного на набережной и полюбовавшись на волны, с шумом накатывающиеся на гранитные тумбы-быки, укрепляющие берег, мы поворачиваем назад, решив возвращатся другой дорогой, чтобы осмотреть Александрию со стороны противоположной морю. Как мы и предполагали, огромный город тянется узкой полосой вдоль побережья и довольно скоро нам удается добраться до его окраин, где начинаются посадки сахарного тростника и огороды. Возделанные поля и сады отделяет от жилого массива широкая полоса пластиковых отбросов и битого кирпича. За ней сразу начинаются четырех-пятиэтажные дома.

Ехать на велосипедах по бедняцким кварталам периферии оказывается практически невозможно из-за ужасного состояния дорог и многолетних залежей мусора, буквально перекрывающих многие улицы и переулки. Волей неволей приходится выбирать одну из магистральных улиц, идущих паралельно набережной, Здесь проложены трамвайные пути и поддерживается относительный порядок и чистота. Проезжая часть тут хорошо асфальтирована и часто встречаются современные здания этажей по восемнадцать-двадцать. К моему удивлению убираются улицы вручную. Среди сборщиков мусора много молодых людей и мальчишек всех возрастов. Особенно активно они трудятся на набережной, собирая окурки, пластиковые пакеты и долетающие со стороны моря водоросли, выбрасываемыми штормовыми волнами на асфальт тротуаров

В отличае от праздничной толпы арабов в белых хламидах и светлых нарядных рубахах, они в темных одеждах с огромными пластиковыми мешками в руках. То здесь, то там стоят небольшие тележки, запряженные осликами, с мешками набитыми собранным мусором. Пока мы едем вдоль магистрали с трамвайными путями, нас несколько раз обгоняют трехвагонные составы с замызганными вагончиками грязновато-зеленого цвета. Автомобилей на улицах много, самых разных марок и состояний, в том числе и весьма обшарпанных, совсем как в Ливане.

- Обрати внимание на новые здания, - говорит Алоиз. – Почти все – пустые. Квартплата здесь мало кому по карману. Простой люд ютится в старых домах на периферии, там жить в несколько раз дешевле, и живут они как сельди в бочке. В Индии, где я работал, в больших городах примерно та же картина.

Мы пересекаем трамвайные пути и сворачиваем на набережную, чтобы не блуждать по городу. Впрочем, найти здание, где мы остановились, нетрудно. Прямо напротив металических ворот в школьную усадьбу, за высокой оградой, находится телевизионная вышка, которую видно издалека. Солнце уже жарит во всю. Время приближается к полудню. За каменным парапетом набережной на пляжной полосе, несмотря на волны, полно народа. Поражает множество детворы в ярких майках, штанах, платьях. По приморскому тротуару в обе стороны движется толпа гуляющих. Почти половина женщин в парандже, черного или белого цвета, некоторые просто прикрывают нижнюю часть лица платками. Купаться никто не решается. Люди семьями располагаются на песке, едят, загорают, играют в карты или в кости.

Тут же снуют торговцы, предлагая кукурузные початки, семечки, фрукты, мороженное, напитки. У самой кромки берега на волнорезах неустрашимо держат удочки и спининги рыбаки. Не обращая внимания на брызги и морскую пену, они упорно забрасывают лески в море. В первом часу возвращаемся восвояси. Наши еще полусонные варятся в собственном соку, загорают на балконе, чешут языки, обсуждая складывающуюся ситуацию.

- На послезавтра назначен прием у губернатора. На нем будет присутствовать и представитель ЮНЕСКО, ответственный за реализацию проекта, строящейся Александрийской библиотеки, - знакомит нас с намеченной программой командор. – Запланировано также посещение библиотечного комплекса. Он в основном уже возведен на месте древнего книгохранилища и маяка, извесных в истории, как одно из семи чудес света. Маяк и книгохранилище были когда-то полностью уничтожены при неоднократных пожарах.

- Очень советую посетить и древнюю морскую крепость-музей, и оригинальнейшее здание бывшей королевской резиденции в парке, до которого вы доехали утром, - добавляет Фарид, которому мы рассказали о своей поездке.

Но больше всего всех волнует уже проблема возвращения на родину.

- Я предлагаю махнуть отсюда в Порт-Саид, - заявляет Гончаров. – Оттуда морем в Италию. Потом проехать по Франции и, через Швейцарию или Австрию, перебраться в Венгрию.

- Чтобы ехать таким маршрутом, надо оформлять визы в эти страны, - качает головой Осипов. – А это не так просто.

- Да и хватит ли у нас денег, - с сомнением говорит Петров. – Самолетом возвращаться надежней. С нашим аэрофлотом уже договорились и платить не придется.

- Меня ждут на работе, - подхватывает Филипенко. – Я путешествовать дольше не смогу.

- Полагаю, обсуждать эту тему бесполезно, - решительно произносит Красовский. – Три места нам уже забронировано на рейс до Москвы на двадцать восьмое. А трое полетят следующим рейсом. Остается лишь уточнить – кому лететь первыми.

Сразу выясняется, что первыми улетать никто не хочет. Все предпочитают провести пару лишних дней в Каире. Чтобы избежать споров, Гончаров устраивает жеребьевку. Из нее исключается только Красовский. Ему, как командору, ответственному за группу, положено быть последним. Зажав в кулаке пять спичек, из которых три сломаны, Георгий Федорович предлагает нам испытать судьбу. Несчастливые спички достаются мне, Осипову и Филипенко. Кажется вопрос решен, но тут выясняется, что выписанные на нас деньги за Египет, оформлены на Филипенко и получить их сможет лишь он в центральном банке, после его открытия.

Алоиз Алоизович смущенно разводит руками. При всем желании, хотя его ждут уже на работе, улетать ему первым рейсом никак нельзя. Между Петровым и Гончаровым возникает бурная дискуссия. Уступать свое место казначею - оба не хотят. Наконец, после долгих уламываний, под нажимом командора, Николай Иванович поддается уговорам, хотя долго еще продолжает недовольно ворчать, бубня что-то о справедливости. Перекусив баланды с мукой и напившись чаю, я беру блокнот с ручкой и выхожу на балкон, чтобы по горячим следам изложить на бумаге свои впечатления об Александрии.

Путешествие наше подходит к концу. Споры о том, каким рейсом лететь домой, меня не волнуют. Конечно, идеи Гончарова добраться морем до Италии и прокатиться еще тысченку километров по Западной Европе – весьма заманчивы, но, к сожалению, план этот пока явно неосуществим. Красовский и остальные правы. Даже если отказаться от услуг аэрофлота, на оформление виз и проезд по новым странам потребуется много времени и средств, которых у нас просто нет. Остается довольствоваться тем, что уже удалось повидать. А это немало, позади Закавказье, Турция, Сирия, Ливан, Кипр, Израиль, теперь еще и Египет. «Западная Европа может и подождать, - думаю я. – Не все сразу!»

Утешив себя такими мыслями, я вдруг ловлю себя на том, что совсем забыл о доме. А ведь моего возвращения ждут многие, не только родственники, но и друзья, не говоря уж о двух дочках и сыне, который служит где-то в беспокойной теперь Молдавии и должен вскоре, если бог даст с ним ничего не случится, придти из армии. Как-то они там? Живы ли? За два месяца в наше время с каждым могло произойти всякое. Воспоминания неожиданно захватывают меня, унося в далекую Москву. Стараясь отделаться от них, я берусь за перо.

Со стороны проулка, отделяющего наш сад от ворот телецентра, доносятся голоса стражников, болтающих с прохожими. Отсюда с балкона их хорошо видно. Двое солдат в черно-белой выцветшей форме, приставив короткие автоматические винтовки к стене, мирно беседуют с мусорщиками, разгружающими помойный контейнер. Двое других, по ту сторону решетчатой ограды, о чем-то спорят с группой мальчишек, держа оружие в руках точно палки.

- Решил пописательствовать? Это полезно, - размешивая сухое молоко в кружке, говорит Филипенко. – А я, пожалуй, еще поем и вздремну. В такую жару все время клонит в сон.

Допив чай с молоком, Алоиз Алоизович плюхается на койку и вскоре до меня доносится богатырский храп. Я смотрю вниз на школьный двор. Прямо перед балконом растут три высоченные пальмы и какое-то огромное дерево из переплетенных стволов общей толщиной метра в три. Чуть дальше видны магнолии и кусты, под которыми пестрят яркие цветочные клумбы. Среди ветвей деревьев порхают незнакомые птицы с большим, как у попугаев, хохолком. Идилическая картина застаавляет почему-то подумать о своем невезучим пациенте Корягине. «Как-то там наш Борис, с разбитой головой? Перевезли ли его уже в Каир?» Фарид сказал, что завтра его должны отправить самолетом в Москву.

Воспоминания о попавшем под машину товарище наводит на грустные размышления. Подобная беда может случиться с каждым из нас. Этим утром я дважды с трудом увернулся от наезда автомобиля. «Конечно, жить без риска - тоже не интересно, – неожиданно проносится в сознании. - Все живое ведь не зря– бьется за жизнь! Таковы законы земной природы. Но все же, зачем спешить туда, где скорее всего для нас-то, существ смертных и временно играющих здесь самые разные роли – ничего кроме небытия и нет!»

К вечеру, когда жара несколько спадает, мы с Алоизом отправляемся снова бродить по городу, на этот раз пешком. С наружной стороны ворот у выхода из школьного двора с удивлением наталкиваемся на пару египетских солдат. Они дружелюбно улыбаются нам при проходе. В отличае от стражников, охраняющих телецентр, на них светло-зеленая униформа, хотя вооружены так же, укороченными винтовками полуавтоматами.

- Повышенная забота о нашей безопасности? Или послали присматривать как за потенциальными шпионами? – Смеется Филипенко. – Вчера да и утром их, кажется, тут не было.

Мы сворачиваем на улицу параллельную набережной. Здесь недалеко от трамвайных путей находится небольшая пекарня, где выпекают плоские хлебцы-лепешки. Несколько арабов с аппетитом едят их тут же, сидя на корточках у одной из стен здания. Мы покупаем себе по горячей лепешке за двадцать пять пиастров. Пробуя их на ходу, идем дальше. На тротуарах полно народа. В обеих направлениях неторопливо движется густая толпа. Одеты все по праздничному – мужчины постарше в длинных белых балахонах, молодежь в брюках и светлых, ярких рубашках. Женщины прикрывают лица до глаз платком или чадрой, у большинства в руках хозяйственные сумки.

Многие арабы совершают вечерний моцион семьями. Детвора, разных возрастов, резво крутится вокруг, старшие ведут малышей за руку. Почти все первые этажи зданий – это магазины, лавочки, либо ателье-мастерские. По обеим сторонам улицы и даже на проезжей части идет бойкая праздничная торговля. Лишь по основным магистралям и вдоль трамвайных путей движется транспорт. Мой напарник, проживший несколько лет в Индии, чувствует себя, как рыба в воде, то и дело останавливается поглазеть на витрины, что-то спрашивает, приценивается, пробует, смакует, торгуется. Мне же не по себе от бесчисленных торгашей, лавок, от уличной суеты и сутолоки. Миновав несколько таких людных улиц, мы выбираемся на набережную.

Если утром на велосипедах мы ехали по ней все время направо, то теперь поворачиваем налево. Народу тут не меньше и бойкие голоса лотошников-торговцев всевозможными лакомствами звучат столь же навязчиво. Однако близость моря и ласкающий лицо легкий ветерок делает прогулку более приятной. В толпе попадаются много европейцев туристов. Их легко отличить. Далеко впереди виднеется мыс, за которым, вероятно, начинается порт.

Там торчат, упираясь в небо, башни подъемных кранов. Дома вдоль набережной соперничают друг с другом богатством отделки и яркостью реклам. Встречаются и высотные здания по 20 – 25 этажей. Справа тянется полоса пляжной зоны, заполненная отдыхающими. Волнение почти улеглось и в море среди небольших волн виднеются поблескивая тела купающихся. Первые сумерки начинают опускаться на город. 

- Пора домой! – Глядя на часы, говорит Филипенко. – Завтра я должен ехать в Каир, хлопотать о деньгах. Центральный банк открывается в полдень. Фарид обещал утром пораньше прихватить меня

Мы возвращаемся назад, ориентируясь по хорошо заметной благодаря цветным огням телевизионной вышке. Стараемся все время идти по новым улицам, чтобы получше рассмотреть город. Дважды еще пересекаем трамвайные пути, по которым проносятся обшарпанные вагончики, набитые горожанами. Я с удивлением замечаю, что толпа перестает действовать на нервы. Видно, за эти часы начинаю привыкать к суете праздничной Александрии.

Потоки арабов неторопливо текущие по всем направлениям, среди тысяч снующих между ними лотошников, среди пестро разряженных мужчин и женщин, подростков и детей, сидящих прямо на тротуарах и мостовых, играющих друг с другом в нарды, кости и черт знает еще во что, пьющих, едящих, галдящих и не обращающих на нас никакого внимания, начинают восприниматься, как нечто вполне нормальное. Даже невероятная грязь отдельных боковых улочек и суматоха на перекрестках не кажутся уже необычными.

Перед входом у ворот школьной усадьбы, где нас поселили, слышатся веселые возгласы. Наши стражники, объединившись с солдатами телецентра, восседают тут за двумя принесенными откуда-то столиками и мирно беседуют, попивая чай из бумажных стаканчиков. Один из охранников, бормоча что-то по арабски, показывает на пустой чайник.

- Просит принести кипятку, - догадывается Алоиз. – У них это принято.

Я беру чайник. Мы поднимаемся к себе на второй этаж. Поставив воду на газ, я достаю оставшиеся полпачки сахара, Филипенко жертвует заварку. Когда вода закипает, отношу все солдатам. Те принимают дары радостными  возгласами. Когда я возвращаюсь, Алоиз Алоизович уже укладывается спать. Приняв душ, следую его примеру. Утром двадцать пятого июня просыпаюсь, потому что кто-то настойчиво трясет меня за плечо. В комнате почти светло. Узнаю Гончарова, стоящего у изголовья кровати. Часы показывают шесть. Филипенко и Осипов еще спят. Вопросительно смотрю на Георгия Федоровича.

- Имеется предложение – махнуть в Эль-Аламен, - тихо произносит он. – Ты как?

- Эль-Аламен? – Сонно спрашиваю я. – Где это?

- Сто тридцать км. от Александрии. Смотрел по карте.

- И что там?

- Ну, как же – историческое место! Англичане разбили немцев. Крах армии Ромеля. Полагаю, сейчас там должен быть и музей.

- Но завтра в двенадцать прием у губернатора.

- За сутки управимся. Туда и обратно – всего двести шестьдесят. В крайнем случае можно ехать и ночью.

- Кто же поедет?

- Командор не решается, Филипенко отправляется в Каир, Петрову с Осиповым и предлагать не хочу, все равно откажутся. Да и не выдержат. Лишь хвастаться горазды!

С минуту я лежу, молча обдумывая предложение. Торчать лишний день в Александрии, с не слишком здоровыми коллегами мало радости. Да и отпускать Гончарова одного – не удобно. Случись что с ним – совесть замучает. Хотя для него главная ценность – пройденный километраж, который он уже много лет аккуратно заносит на карту. Бывшего полковника не зря считают первым велотуристом страны, больше всех наездившим в одиночном катании. Ехать с таким напарником, тем более зная его резковатый характер, не просто, но вместе с тем он храбр, и вынослив. В этом ему не откажешь. К тому же нас связывает некая вело-спортивная симпатия и я обязан ему тем, что участвую в таком походе. Последнее соображение перевешивает чашу весов. Я поднимаюсь и начинаю одеваться.

- Вот и прекрасно! – Повеселев улыбается Георгий Федорович. – Значит едем! А то потом не поверят, что я побывал в Эль-Аламене.

- Да, обращаться там на почту за штампом, как при езде по Союзу - не станешь, - соглашаюсь я.

- Чем здесь с дурачьем понапрасну ругаться – лучше в пустыне за ветром гоняться! – Смеется мой приятель.

Довольный удачным коламбуром, он бодро идет укладывать вещи на стоящий внизу в вестбюле велосипед. Я тоже готовлю свой баул. Видя, что я поднялся, встает и Филипенко.

- Куда собираешься, в такую рань? – Потягиваясь интересуется Алоиз. – Или хочешь со мной прокатиться до Каира?

Я рассказываю о предложении Гончарова.

- И ты согласился? Напрасно! – Качает головой наш финансист. – Кататься по здешним дорогам, я бы не советовал. Еще всей командой – куда ни шло. Думаешь зря нас сопровождает полиция?

Он с неодобрением пожимает плечами. Я вынимаю из баула все лишнее, оставляю только самое необходимое.

- Сходить бы купить теплых лепешек, что мы с тобой вчера пробовали, - заглядывая в кошель на поясе, мечтательно говорит Филипенко. – У меня уже сосет в желудке.

- Вряд ли там работают в такую рань, - замечаю я. 

- Да и ворота еще закрыты, - возвращаясь в комнату и услышав последние фразы нашего диалога, произносит Гончаров. – Обычно их отпирают к семи, когда подойдут солдаты. Но Фарид на кухне варит макароны. Нас с Севой уже угостил. Ступайте и вас накормит.

Наскоро умывшись, мы с Алоизом идем на кухню. Добряк Фарид действительно наварил огромную кастрюлю макарон с острым томатным соусом и великодушно принимается нас потчивать. Я успеваю съесть тарелку макарон и выпить чашку кофе, когда на кухне появляется Гончаров.

- Ворота открыли, - торопит он. – Пора на велики. Завтра к одиннадцати надо успеть вернуться.

- Куда это вы? – Интересуется Фарид.

- Решили прогуляться до Эль-Аламена, - усмехается Филипенко. – Подышать зноем пустыни, чтобы почтить память бывшего любимчика Гитлера генерала Ромеля, не оправдавшего, впрочем, великих надежд фюрера.

- Но туда полтараста километров! – удивленно поднимает брови Фарид.

- По карте всего сто тридцать, - уточняет Гончаров.

- Да еще двадцать пока выберетесь из самой Александрии, - пожимает плечами Фарид. – Для велопрогулки не многовато ли? Вряд ли удасться осилить столько за день!

- В Израиле осилили! Еще и в Мертвом море успели покупаться, - уверенно возражает Георгий Федорович. – Однако, время дорого.

Мы выводим во двор велосипеды и загружаем на них баулы. Провожая меня, Алоиз приносит две свои фляги с водой.

- Возьми! – Заботливо говорит он. – Куда нибудь сунь, не помешает!

- Хватит и одной, - смеюсь я, засовывая одну из предложенных фляг в мешок.

О, как потом я жалел, что не взял вторую! Наконец мы трогаемся. По знакомым уже улицам, через полицейскую управу и трамвайные пути, выбираемся на набережную и, повернув налево, в потоке машин быстро мчимся вдоль берега моря мимо пляжных сооружений и богато отделанных отелей для туристов. Курортная часть города постепенно начинает преобретать все более деловой и промышленный вид. Справа теперь портовая зона, с виднеющимися у пирсов судами и густым лесом мачт и подъемных кранов. Долго едем мимо приморского парка, живописной старой крепости, порта.

Несколько раз останавливаемся. Гончаров фотографирует интересные пейзажи. Снимает с разных позиций огромный монумент из белого камня. Скульптурная группа, помесь абстрактной схемы с реальной натурой, изображает Зевса, похищающего Европу. На фоне трех пиков, в виде острых неровных зубьев, на ажурном быке, полулежит, раскинув ноги, обнаженная женщина, над ней голова быка. Пока напарник щелкает фотоаппаратом, я делаю краткие пометки в путевом блокноте. Мчим дальше. Шоссе вдруг разветвляется на две части, более широкая полоса поворачивает влево, другая поуже продолжает идти вдоль моря.

Мы притормаживаем. Я предлагаю свернуть на широкую часть, потому что впереди виднеются заводские корпуса. Но Гончаров, сунув нос в карту, отрицательно крутит головой и продолжает двигаться прямо. Вскоре гладкое асфальтированное шоссе кончается и переходит в мощеную булыжником дорогу, идущую вдоль трамвайных путей. Ясно, что мы сбились с маршрута и лучше бы вернуться до развилки. Я несколько раз говорю об этом напарнику, но тот делает вид, что не слышет и упрямо крутит педали. В результате мы совершаем огромный крюк и около часа трясемся по неровным дорогам, рискуя покалечить спицы и обода о булыжную мостовую.

Потеряв терпенье, я обращаюсь к прохожим, спрашивая по ангийски дорогу на Эль-Аламен. Большинство непонимающе разводят руками. Лишь один объясняет, наконец, как выбраться на шоссе. Но вот булыжник, слава богу, кончается. Под колесами снова асфальтовое покрытие. Подъезжаем еще к одной развилке. Над ней простирается широченный мост с указателями на разных языках. Правая полоса идет до Маро-Матрук – конечного населенного пункта на границе Египта. Здесь же среди других селений обозначен Эль-Аламен.

- Теперь дорога прямая, - сверяясь с картой, облегченно вздыхает Георгий Федорович. – Больше плутать не придется.

- Дай-то бог! – отзываюсь я.

Мы нажимаем на педали и, развив предельную скорость, мчимся по довольно широкому и гладкому шоссе. Движение на нем небольшое, лишь изредка навстречу или обгоняя нас проносятся легковые машины и грузовики. Солнце уже жарит немилосердно. Сильный боковой ветер почти не приносит прохлады, только затрудняя езду. Часто приходится останавливаться, чтобы хоть немного смочить горло водой. Но воду надо экономить, три фляги быстро пустеют и я горько сожалею, что так легкомысленно не взял у Алоиза четвертую.

В километре справа заманчиво синеет Средиземное море. Почти на всем протяжении прибрежной полосы беспрерывной чередой тянутся: строящиеся турбазы, спорт-комплексы, частные коттеджи и небольшие отели для отдыхающих.. Однако сворачивать, чтобы искупаться или искать питьевую воду, нет времени. Недалеко от шоссе возле многоэтажного, строящегося здания, вдруг видим водоцистерну на колесах.

- Вода! – радостно кричит Гончаров, сворачивая к цистерне, - Можно заправиться!

Мы заливаем до краев все фляги и пьем, пока вода вмещается в желудок. Вода, как парное молоко, теплая и с каким-то странным, будто металлическим привкусом, но, когда все пересохло от жажды, это не имеет значения. Немного передохнув на обочине, катим дальше. Встречающиеся на пути селения проносимся на предельной скорости, чтобы избежать столкновений с мальчишками. Бородатых ервропейцев на велосипедах здесь, вероятно, еще не видели. Как только детвора замечает нас, слышатся громкие крики: «Хау ду ю ду! Хау ду ю ду!»

С яростными воплями полуголые сорванцы выскакивают на дорогу, восторженно машут руками, пытаясь остановить нас, иногда кидают в догонку комья земли и камни.Чтобы не наехать на детей, среди которых порой оказываются и великовозрастные, усатые верзилы, приходится выезжать далеко на левую сторону дороги, рискуя попасть под колеса, идущих там на большой скорости машин. Вероятно, полуденный зной действует на людей одуряюще, подобного идиотизма не доводилось наблюдать даже в солнечной Грузии, не говоря уж о Турции и других странах Ближнего Востока, где отношение к путникам куда более уважительное.

Приближаясь к очередному селению, я стараюсь догнать Гончарова и держаться с ним рядом, потому что, как правило, реакция местной публики бывает весьма заторможенной и, если едущий впереди успевает вызвать лишь изумленные возгласы и возбужденные вопли, то град камней обычно достается второму. Этому способствует и сознание безнаказанности, так как у последнего нет прикрытия и никто не может придти ему на помошь. Нечто подобное наблюдалось прежде и при встречах с собаками - те всегда дружно кидались на последнего. Уяснив на собственной шкуре сию истину, я несколько раз говорю напарнику, чтобы тот учитывал ситуацию и не уносился безоглядно вперед. Но бывший полковник не привык считаться с чужим мнением.

Обогнав меня на добрую сотню метров он, не оборачиваясь, упрямо крутит педали, не снижая скорость и никак не реагируя на мои слова. Не желая состязаться с ним и терять последние силы, я терпеливо продолжаю путь как могу, внутренне кляня себя за то. что согласился принять участие в этой авантюрной поездке в проклятый Эль-Аламен. Мы едем уже много часов. Шоссе идет по пустынной степи, почти полностью выжженой солнцем. Справа давно уже не видно моря и береговых сооружений. Далеко вререди маячит чуть заметная черточка-силуэт Гончарова. Внезапно передо мной возникает фигура человека, выскочившего откуда-то на дорогу. Я невольно притормаживаю, чтобы не наехать.

Пользуясь этим он хватается за руль велосипеда и останавливает меня. Из кювета на обочине появляются еще трое здоровенных арабов. По виду рабочие, одеты в измазанные известкой брюки и рубашки. На лицах мрачные усмешки. Растерявшись я спрашиваю по английски: «В чем дело?» - надеясь, что это шутка, желание просто немного поразвлечься, попугав необычного иностранного туриста. Однако мои надежды быстро рассеиваются. Пока остановивший меня дюжий усач молча держит руль, остальные начинают развязывать баул и рыться в вещах. Дело принимает серьезный оборот.

Бросаю взгляд на шоссе, как назло – ни одной машины. А на дне баула кошелек, где паспорт и двести долларов, съэкономленных за дорогу. «Деньги – черт с ними! Но если доберутся до них, вряд ли отпустят живым. Надо что-то делать!» Тревожные мысли одна за другой пронзают сознание. «Может успею открыть сумку под седлом. Там среди гаечных ключей есть и сапожный нож, хоть какое-то оружие. Но тогда придется устраивать резню, Даже если уцелею, хорош буду миротворец, отправивший на тот свет ближнего! Нет придется действовать без оружия!»

Приняв такое решение, я вдруг ощущаю необычайное спокойствие. По телу прокатывается волна легкой, давно забытой дрожи, которую не раз испытывал когда-то в юные годы перед боем на ринге. Сразу приходит расчетливая уверенность, Сделав испуганный вид, я сползаю с велосипеда, шагаю к держащему руль усачу и, успев заметить его презрительную улыбку, наношу ему удар правой в челюсть. Хорошо отработанный еще  юные годы «хук», которым частенько удавалось и в перчатке отправлять в «нокдаун» неосторожно открывшихся соперников, достигает цели. Не ожидавший такого оборота верзила оказывается безпомощно распростертым на земле. Развернувшись бью носком велотуфли под колено ближайшего араба, увлеченно шарившего в бауле. Тот резко вскрикивает от боли.

Не зная сам почему, громко выкрикиваю «хенде хох!», что по немецки означает «руки вверх!» и направляю на других налетчиков кулак, воображая, что держу в нем пистолет. Нападающие шарахаются в стороны. Я тотчас поднимаю велосипед и, с разбега прыгнув в седло, давлю на педали. В догонку летят камни и проклятия. Огромный булыжник попадает мне в спину, чуть ниже шеи. К счастью я уже набрал скорость и камень на излете, потеряв инерцию, бьет не так сильно. Пригнув голову, я быстро кручу педали. Лишь отъехав на приличное расстояние, решаюсь оглянуться. Размахивая руками, бандиты что-то угрожающе кричат мне вслед.

Только теперь начинаю чувствовать острый, парализующий волю страх. «Слава богу – все позади, - думаю я. – А ведь могло кончиться хуже. Хорошо еще целы боксерские навыки, да и сорок лет занятий йогой не прошли бесследно.» Но продолжать путешествие в какой-то Эль-Аламен, рискуя жизнью, желания нет. Да и составлять компанию приятелю, который заботится лишь о себе и пройденных километрах, мало приятного. Перед глазами вновь прокручивается недавний инцидент. Пытаюсь спокойно анализировать случившееся. При воспоминании о сапожном ноже, меня охватывает внутренняя дрожь: « Что если бы полез в инструментальную сумку? Последствия могли быть ужасны! Даже если бы уцелел, вероятно стал бы убийцей и всю жизнь потом маялся угрызениями совести.»

Представив себя с окровавленным ножом, невольно усмехаюсь. Ничего себе йог-миротворец! Ведь эти арабы наверняка не профессионалы-грабители, просто работяги, ошалевшие от жары, а возможно и от голода. Их ненависть к иностранным бездельникам, раскатывающимся по их дорогам, вполне понятна. Они не знали даже, что я русский и, наверняка, приняли меня за богатого туриста англичанина или немца. И почему мне взбрело в голову орать немецкое «хенде хох!». Неужели под влиянием хатха-йоги, где звук «ха» символизирует силовую энергию. Мысли о странном психоментальном феномене забавляют меня.

Слева от шоссе появляется огромный известковый карьер, где добывают камни для строительства. Вот откуда, вероятно, шли мои горе-налетчики. У развилки на обочине дороги меня поджидает Гончаров. Я подъезжаю к нему и слезаю с велосипеда.

- Девяносто км. отмахали, - глядя на спидометр, замечает Георгий Федорович. – До Эль-Аламена еще километров сорок.

- Только теперь ты поедешь за мной, а не впереди, или уж катайся дальше один, - опускаясь на землю, резко говорю я.

- В чем дело? – Напарник вопросительно поворачивается в мою сторону.

Я рассказываю о случившемся. Он молча пожимает плечами, явно выражая недоверие. Тем не менее дальше я еду впереди. Гончаров следует за мной, отставая не больше чем на десять метров. Очередное селение мы проезжаем, держась почти рядом. Потом он отстает. Машины встречаются теперь совсем редко. Дорога по большей части пустынна. Впереди на нашей стороне шоссе вижу трех путников, по одежде рабочие. Они с любопытством смотрят на меня, переглядываются друг с другом, что-то выкрикивают по своему. Я забираю влево, стараясь по возможности объехать их подальше. Метров через сорок с беспокойством оборачиваюсь на усилившиеся крики. Так и есть, волнение мое не напрасно. Георгий Федорович уже остановлен и в отчаянии машет рукой.

На мгновенье злорадное чувство накатывает на меня. «Что, дружок, теперь – поверишь! Узнаешь почем фунт лиха! – Шевелится недобрая мысль.» Но я тотчас гоню ее прочь, разврачиваю велосипед и мчусь назад. На всякий случай растегиваю инструментальную сумку под седлом, чтобы на худой конец воспользоваться, если и не сапожным ножом, то хотя бы гаечным ключем. Пальцы на правой руке еще очень болят от недавнего удара. Меня охватывает злоба. Неужели снова придется драться? А как потом ехать, держать руль больными, опухшими пальцами? Не доезжая несколько метров до Гончарова и окруживших его арабов, бросаю велосипед у обочины и решительно направляюсь к ним, демонстративно держа руку в оттопыренном кармане.

На шоссе со стороны Александрии появляется грузовик. Парень, уцепившийся за раму “Белого лебедя”, неохотно выпускает добычу. Двое других со смущенными лицами тоже отступают на обочину, о чем-то возбужденно переговариваясь. Мы быстро садимся на велосипеды и едем дальше. Второе нападение заставляет нас держаться ближе друг к другу. Теперь напарник не отстает больше чем на несколько метров. Еще около часа молча крутим педали. Силы явно на исходе. Пора делать привал. Слева от дороги у старого заброшенного карьера виднеется покосившийся сарай.

- Передохнем, - предлагаю я. – Все же там тень и поесть надо.

Георгий Федорович согласно кивает. Переезжаем на левую сторону шоссе и подруливаем к сараю. Дверь оказывается не запертой. Затаскиваем велосипеды внутрь и прислоняем их к стене, противоположной входу. Под ногами прямо на земле лежит драная циновка, в углу валяется грязная посуда: несколько глиняных плошек, закопченая кастрюля и алюминевые ложки-штамповки.

- Полагаю, хозяева не обидятся, если мы на часок воспользуемся их аппартаментами, - говорит Гончаров, расстилая поверх циновки прозрачную целофановую пленку и раскладывая на ней пару огурцов и по куску хлеба.

- Да уж, жилье просто шикарное, - усмехаюсь я, беря свою долю и устраиваясь рядом. – Зато не надо опасаться грабителей. Кроме клопов и тараканов здесь воровать нечего.

- Теперь понятно, почему они шалят на дорогах, - вздыхает Георгий Федорович.

Перекусив и запив по глотку из фляжек, мы ложимся плашмя головой к распахнутой двери, чтобы легче было дышать. Через мгновенье я проваливаюсь в глубокий сон. Просыпаюсь от резкого толчка в бок.

- В чем дело? – Спрашиваю. – Пора ехать?

- Тише ты, - шепчет Гончаров. – Кто-то идет.

Приподняв голову, прислушиваюсь. Действительно, за стеной раздаются приближающиеся шаги. Смотрю на часы – минут сорок поспал. В дверях появляется тощая фигура высокого старика-араба в серовато-белом залатанном хитоне.

- Сабах юль хер! Салям алейкюм! – вставая приветствует его Георгий Федорович.

- Салям алейкюм! Шукран! – бормочу я, вспомнив арабское слово, означающее, кажется, спасибо.

Старик улыбаясь смотрит на нас и начинает что-то говорить по своему. Мы быстро сворачиваем целофановую пленку. Выводим из сарая велосипеды и, кивнув на прощание хозяину, трогаемся в путь. Жара несколько спала, короткий отдых отчасти восстановил силы. Справа опять показалась четкая синяя полоса моря. Она резко отличается от желтовато-палевой суши и лишь на горизонте постепенно переходит в светло-голубой купол неба. Впереди по обеим сторонам шоссе начинают тянуться невысокие строения. Не сбавляя скорости мы проносимся через небольшой городок. Улицы пустынны, людей почти не видно. Указателей тоже нет.

- Сто двадцать пять километров от Александрии, - бросив взгляд на счетчик, говорит Гончаров. – Это Эль-Аламен. Как раз тут были грандиозные сражения. Но следов что-то не заметно.

- Бедняга Ромель! Черт занес его в такую глушь, - смеюсь я. – Здесь и без битв с англо-саксами от жары сдохнуть можно!

Прокатившись для приличия еще немного, мы поворачиваем назад. Искать музей некогда. Приходится спешить. Завтра утром надо успеть на прием к губернатору. Солнце начинает склоняться к горизонту. Одна мысль не дает покоя – лишь бы снова не остановили. Пальцы правой руки, распухшие от удара без перчатки, с трудом держат руль. Стараясь думать о чем-нибудь приятном, автоматически кручу педали, опираясь на левую руку. Гончаров катит рядом, что-то напевая вполголоса. Он доволен – выполнил поставленную задачу, отметит теперь на своей карте новый маршрут. Ветер поддувает чуть сбоку и в спину, позволяя держать приличную скорость.

В одном из селений у колонки удается заправить водой опустевшие фляги. Много раз еще ватаги мальчишек встречают и провожают нас воплями и камнями, но мы уже приноровились – держимся все время рядом и проносимся по поселкам, не сбавляя скорости.Постепенно наступают сумерки. Небо быстро темнеет. Незаметно надвигается ночь. Фары от встречных автомобилей слепят глаза. Прижимаясь к обочине, мы вынуждены ехать не так быстро, чтобы не наскочить на случайный камень. Несколько раз мимо проносятся полицейские на мотоциклах и армейский броневик, патрулирующий шоссе. Видно по ночам нападениям подвергаются и машины обычных туристов.

- Как бы нас не загребли за нарушение дорожных правил, - догоняя меня, говорит Георгий Федорович. – Едем-то без фонарей, могут придраться.

- Попасть в лапы местным фараонам – мало радости, - соглашаюсь я. – Да и штраф платить не слишком приятно.

- К тому же тогда уж наверняка опаздаем на свидание с губернатором, - усмехается напарник.

- До города остается километров тридцать. Может быть заночуем где-нибудь здесь, а с рассветом двинем дальше? – Предлагаю я.

- К одиннадцати все равно успеем, - кивает приятель. – Главное найти место для стоянки.

Мы медленно едем по обочине, высматривая куда бы свернуть. Но вдоль шоссе, как назло, тянутся непрерывные заборы. Впереди показывается ярко освещенная уличными фонарями площадь крупного селения. За развилкой на главной дороге стоит патрульная машина и несколько полицейских. Чтобы не встречаться с ними, поспешно сворачиваем с основной дороги и едем куда-то вправо по узкой дорожке. Отмахав пару километров, останавливаемся осмотреться. При свете луны можно хорошо ориентироваться. Слева ложбина, в глубине которой высокая стена какого-то предприятия, справа на холме, за невысокой каменной изгородью, огромный сад, то ли фруктовых, то ли оливковых деревьев.

- Может там под стеной, - показываю я вниз. – За кустами будет не видно и дорога рядом.

- Нет! – Качает головой Гончаров. – Только в сад. А то не уснем. Фары от машин будут освещать то место.

Мы перебираемся через каменную ограду и, таща по вскопанной земле велосипеды, поднимаемся на пригорок. На вершине его виднеется темный силуэт какого-то строения.

- Ну-ка взгляни! Что там? - Командует бывший полковник. – Я подержу пока машины.

Вооружившись суковатой палкой, на случай встречи с собаками, я подхожу к строению. Это оказывается четырехугольное каменное сооружение с целой системой водопроводных кранов и шлангов для полива. Со стороны противоположной дороге в центре маленькой плошадки стоят стол и широкая полукруглая лавка. Внизу у подножия холма виднеются освещенные окна богатой виллы. Оттуда доносится звонкий лай. Несколько минут я стою в тени строения, прислушиваясь к собачьему бреху. Неужели почуяли на таком расстоянии. Но лай вскоре затихает и я осторожно возвращаюсь к велосипедам.

- Ну, как? – Тихо спрашивает Гончаров.

- Поливная система, - объясняю я. – Есть даже лавка и столик. Но шуметь нельзя, внизу собаки.

Мы взбираемся с машинами на вершину. Георгий Федорович, достав из баула спальник, располагается на лавке. А я, расстелив подстилку, устраиваюсь рядом с велосипедами у стены каменной полубашни. Сон наваливается сразу. Просыпаюсь от громкого хлопанья. Сильный ветер треплет спальный чехол Гончарова, скорчившегося на лавке. Смотрю на часы – еще нет четырех. Ночная тьма начинает редеть. Бужу напарника. Собираем вещи, увязываем баулы. Потихоньку выбираемся из чужого сада. Откуда-то слышется бодрый голос муэдзина, по радио славящий Аллаха. Возвращаемся на главную магистраль. Полицейских машин не видно. Путь на Александрию свободен.

Сон освежил тело. Мышцы ног отдохнули и привычно крутят педали. Кости пальцев на правой руке еще саднят, но опухоль значительно спала и рука уверенно держит руль. Часа через полтора оказываемся в пригороде у развилки с указателем, откуда начиналось шоссе на Эль-Аламен. Чтобы не трястись по булыжной мостовой вдоль трамвайных путей, сворачиваем направо на широкую прямую улицу. Солнце еще не взошло, но рассвет рассеял ночную тьму. Гончаров опять впереди, уносится далеко от меня. Впрочем, теперь это не важно, в городе можно чувствовать себя почти в безопасности.

Я с любопытством рассматриваю погруженную еще в сон пустынную улицу. Машин и прохожих не видно. Лишь кое-где, с метлами и пластиковыми мешками в руках, работают дворники. Пожалуй единственной характерной особенностью, поразившей меня здесь ранним утром, является обилие людей, спящих прямо под открытым небом. На легких подстилках, циновках и просто на газетах, они лежат группами и в одиночку у дверей зданий, во дворах, в укромных уголках и даже на тротуарах, где только можно хоть как-то примоститься. Нечто подобное бывало у нас разве что во-времена Отечественной войны на привокзальных площадях южных городов.

Проехав несколько улиц мы вдруг обнаруживаем, что блуданули. Указатель на шоссе перед нами показывает направление на Каир, позади осталась развилка с более узкими дорогами. Остановившись Гончаров в недоумении рассматривает свою карту. Перед длинным зданием, напоминающим казарму, я вижу солдата с хозяйской сумкой в руке. Подъезжаю к нему, спрашиваю жестами, как проехать к порту, к морю. Солдат, не сразу поняв, указывает, наконец, направление, с изумлением продолжая разглядывать меня. Потом вдруг широко улыбается и, достав из сумки красный помидор, дружелюбно протягивает мне.

Я благодарю и, отправив в рот скромный дар, поворачиваю в указанную сторону. Вскоре мы выезжаем на небольшой перекресток. На улицах уже появились первые прохожие. На всякий случай я решаю еще раз обратиться к одному из них. Выбираю человека интеллигентного вида с портфелем под мышкой. Тот отзывается на бойком английском. Узнав, что мы русские и добрались сюда на велосипедах, он с уважением смотрит на нас, подробно объясняет, как лучше проехать к порту, и на прощание дарит нам с Гончаровым по крупной шоколадной конфетке в нарядной обертке.

Наконец, мы у порта, теперь дорога прямая по набережной. Вновь любуемся белым каменным монументом, изображающим быка, похищающего Европу, и стоящими на рейде огромными океанскими лайнерами. Дальше идет приморская курортная часть Александрии, вытянувшаяся на десятки километров вдоль берега. В море виднеются одинокие рыбачьи лодки. На пляжах еще ни души. Автомобилей на шоссе мало. Первые лучи солнца озаряют землю, приветливо поблескивая в зеркальных стеклах шикарных прибрежных отелей. Вот и торчащая над центральной частью города телевизионная башня, как у нас в Москве на Шабловке. Сворачиваем с набережной, пересекаем трамвайные пути и по знакомым переулкам подъезжаем к воротам нашей резиденции.

Стражников нет. Ворота еще заперты. Но столик и стулья от вечерних чаепитий стоят у забора. Слезаем с велосипедов, терпеливо ждем, пока нам откроют. На часах половина седьмого, есть время передохнуть и подготовиться к приему у губернатора.

К двенадцати часам, как было условлено, в сопровождении нашего консула Росткова Вечеслава Борисовича и Фарида, подъезжаем к губернаторскому дому. Нас проводят в кабинет хозяина.

- Аль Сайед Аль Гавсаки, - представляется он, пожимая всем нам руки.

Обмениваемся взаимными приветствиями. Губернатор величает всех: «Дорогие братья!» В огромном зале представители прессы, сотрудники посольства, помошники и советники главы губернии. Рассаживаемся полукругом в удобных мягких креслах перед широким столом, с несколькими телефонами и панелью электрофицированной связи. У стены за столом два знамени и большой портрет президента республики в золоченной раме.

Губернатор рассказывает о позиции арабских стран в последней мировой войне и в конфликте с Израилем. Подчеркивает неизменную дружбу с СССР. Потом говорит о древней цивилизации Египта, о роли Александрии в современной зкономике страны. Сейчас в городе почти шесть миллионов жителей, считая отдыхающих, которых в летнее время приезжает до двух миллионов. Это крупнейший индустриальный центр, где сосредоточено свыше сорока процентов сталелитейной, химической и текстильной промышленности. Консул Вечеслав Борисович неплохо справляется с обязанностью переводчика.

С ответным словом выступает Красовский. Он благодарит губернатора за оказанный прием, выражает радость по поводу того, что нам удалось выполнить возложенную на себя  миссию – внести посильную лепту в дело сохранения мира. Вкратце поведав о пройденном нами нелегком пути и теплых встречах с народами многих стран Ближнего Востока, командор торжественно передает губернатору герб Одессы и памятные сувениры от Советского Комитета Защиты Мира.

- Почему вы выбрали Александрию в качестве конечной цели маршрута? – Вежливо интересуется Аль Сайед.

- Как же, ваш славный город – важнейший центр международной культукы! – С достоинством отвечает командор. – Не случайно по решению ЮНЕСКО здесь воссоздается древнейшая в мире библиотека. А подлинная культура – всегда сплачивает людей!

В этот момент, по сигналу хозяина кабинета, из боковой двери появляется бармен в строгом темном костюме. Он катит перед собой столик на колесах, уставленный хрустальными бокалами с ярким пунцовым напитком и двумя блюдами с шоколадными конфетами. Бармен неторопливо объезжает присутствующих и каждый берет по бокалу и конфете. Я пробую терпкий кисло-сладкий напиток, напоминаюший по вкусу шербет, которым столь щедро потчивали нас в Азербайджане. Губернатор вручает нам свои визитки и представляет профессора Александрийского университета, доктора Мосхен Захрана, ответственного за работы по воссозданию библиотеки.

- Кстати, познакомьтесь и с моим кузеном из рода Говсаки, - говорит он. – Это один из видных египетских министров, помошников президента. И оба мы, между прочим, родом из вашей Абхазии. Сто лет назад наши предки жили на Кавказе.

В заключение беседы губернатор желает нашей стране успехов в начатой перестройке и просит профессора Захрана ознакомить нас с ходом строительных работ по возрождению знаменитой библиотеки. Мы прощаемся с хозяином и его кузеном и переходим, вместе с представителями прессы, в соседний конференцзал.

Профессор дарит каждому из нас набор красочных, хорошо иллюстрированных проспектов, со снимками уже созданного основного здания и макетами остальных еще планируемых построек. Он увлеченно рассказывает, как в 332 году до нашей эры, Александр Македонский основал Александрию. Позднее, в столице египетского государства Птоломеев, были сооружены маяк и библиотека, по праву считавшиеся самыми замечательными творениями среди семи знаменитейших чудес света. Особое значение имела библиотека, ставшая духовным центром египетской, элинской, да и всей восточной культуры.

- Многие замечательные произведения написаны в стенах этой библиотеки, - с гордостью говорит профессор. – Здесь работали знаменитые математики, физики, астрономы – Эвклид, Архимед, Гиппарх, Аристарх Самосский, Птоломей, Аристотель младший. Тут были переведены на разные языки Ветхий Завет и Тора. За свою почти тысячелетнюю историю через нее практически прошла вся человеческая цивилизация от древнеегипетской до христианской и мусульманской!

- Неужели в пожарах погибли все книги? – Взволнованно спрашивает Петров.

- К сожалению, основной книжный фонд и большая часть манускриптов погибли еще в 3 – 4 веках нашей эры, а остальное кануло в Лету уже в 7 – 8 веках. Но слава Александрийской библиотеки продолжает жить и поныне! Ее история не перестает удивлять ученый мир! – продолжает увлеченно рассказывать профессор. - В 1974 году на базе местного университета было решено воссоздать библиотеку. Эта идея нашла отклик в ЮНЕСКО. В 1985 году создана международная комиссия, куда вошли - много шейхов, президент Франции Метеран, ваш академик Лихачев и другие видные деятели. Было выделено 65 миллионов долларов для строительства нового комплекса. В конкурсе по проектировке зданий приняли участие 75 стран.

- Кажется, победил норвежский проект? – Спрашивает Красовский.

- Совершенно верно, - кивает Мосхен Захран. – Впрочем, с ним вы можете ознакомиться по своим брошюрам. Но, полагаю, вам будет интереснее увидеть все воочию, потому что большая часть комплекса уже готова.

- А когда будет полностью завершено строительство? – Интересуется Гончаров.

- Надеемся закончить к девяносто пятому году, - отвечает доктор. – Обратите внимание! Тут перед вами макет всего комплекса.

Профессор указывает на отдельный столик в центре зала. Мы обступаем макет, чтобы получше рассмотреть его.

- Вот основной корпус с конференцзалом, - показывая пальцем, поясняет рассказчик. – Он как бы символизирует солнечный диск. Его диаметр 160 метров. Высота всего 30 метров, но есть еще значительная подземная часть. Вокруг, как планеты возле солнца, располагаются исследовательские центры, разного направления. Все это размещено на площади в четыре с половиной гектара. А это светлое полуяйцо – музей науки и планетарий. Однако, не будем терять время! Едем осматривать все на местах!

На машинах мы довольно быстро добираемся до набережной, по которой ехали утром на велосипедах с Гончаровым. Оказывается библиотечный комплекс расположен рядом с бело-каменным монументом, изображающим Зевса, похищающего Европу.

- Не зря я снимал этого быка с дамой, - говорит Георгий Федорович. – Взгляни-ка в глубину парка на те две антены одна над другой. По моим понятиям – там станция наведения боевых ракет.

- Тебе лучше знать, - усмехаюсь я. – То, по твоей части.

Машина подкатывает к главному зданию библиотечного комплекса, где нас встречает его директор, пожилой египтянин в светло-сером костюме. Вместе с профессором Захрана они ведут нас осматривать почти готовый центральный корпус, представляющий собой, как бы основание огромного усеченного конуса, с наклонной крышей. Миновав просторное фойе, слева от которого находятся справочные помещения, мы попадаем в конференцзал на 2200 мест, оборудованный самой современной аппаратурой, удобными, мягкими креслами, с выдвижными столиками и устройством для прослушивания синхронных переводов. Кабины переводчиков расположены сверху. Кроме основного зала имеются еще три малых, расчитанные на 300 человек каждый.

- Всего здание имеет 12 этажей, с хорошо функционирующей системой лифтов, - подробно рассказывает по ходу осмотра директор. – Международная библиотека разместится на площади 28500 квадратных метрров, школа информационных исследований – займет 2400, библиотека манускриптов и редких книг – 1000, музыкальная – 900, карт – 750. Кроме того в отдельных помещениях будут размещены: музей наук и планетарий, музей калиграфии, зал Птоломея, так называемый «Зал славы». Помещения прессы, печати и остальные подсобные строения займут еще около 16000 квадратных метров.

- По виду центральный зал напоминает зал ЮНЕСКО в Париже, - негромко замечает командор, осматривая цветную обивку кресел и выдвижные столики.

- Вы правы, - улыбается наш консул-переводчик. – В значительной мере это детище египетско- французского брака-альянса. Архитектурные постройки и дизайн исполняла египетская сторона, а оборудование почти полностью французское.

- На какое количество книг расчитана библиотека? – Интересуется Филипенко.

- Общее количество от 4 до 8 миллионов, - говорит директор. – Кроме того полторы тысячи периодических изданий, это 300 тысяч томов; да 1000 компактных дисков; да музыкальные материалы: больше 20 тысяч пластинок, кассет, магнитафонных лент. Есть и аудио-визуальные средства в пленках, и 150 тысяч слайдов, не считая ста тысяч манускриптов, и 50 тысяч карт. В библиотеке устанавливаются 30 компьютеров, регистрирующих основные данные.

- Какое число сотрудников будет обслуживать комплекс? – спрашивает Красовский.

-Всего 578 человек, - отзывается доктор Захрана. – Из них 400 будут работать непосредственно в международной библиотеке, 100 в отделе печати и типографии, да 50 в центре управления.

- Еще 28 специалистов будут заняты в международной школе изучения информации, - добавляет директор.

- Для такого количества книг, это немного, - замечает Алоиз. – У нас в Москве в одной Ленинке три тысячи сотрудников, хотя литературы не на много больше, а такого конференцзала и оборудования и в помине нет.

- Ну, та создавалась давно, - словно оправдываясь, возражает Гончаров. – Так что сравнивать их не стоит.

Осмотрев библиотечный комплекс, мы тепло прощаемся с директором и доктором Захрана. Направляясь к ожидающим нас машинам, бросаем последний взгляд на необычайно ярко-красные деревья, украшающие аллеи и парк, окружающие здания.

- Что за деревья? – Интересуется Петров, обращаясь к Фариду.

- Здесь разные сорта акаций, которые цветут в определенное время года, - отзывается тот. – Весь парк является как бы живыми часами-календарем, по которому можно точно узнать сезоны, месяцы и даже недели.

По совету Фарида, так как время позволяет, решаем еще заехать в Греко-Римский музей, расположенный неподалеку от библиотечного комплекса. Там есть и зал, посвященный античному Египту. У входа в музей – мозаичная фреска, изображающая герб Александрии – шлем с высоким гребнем в виде корабля. Кроме витиеватых арабских надписей в фойе и на стенах под стендами имеются и переводы на европейские языки. Слушая миловидную египтянку-экскурсовода и читая надписи, я иногда делаю краткие пометки в блокноте, чтобы сохранить в памяти самое интересное.

- Музей открыт в 1885 году, имел тогда 11 залов, недавно было открыто еще 9, а сейчас здесь 24 зала Греко-Римской культуры и один зал «Фараонов» – с ходу переводит Фарид коментарии девушки экскурсовода. – В музее хранится 28 тысяч экспонатов.

С любопытством слушаю историческую справку о том, как александрийцы пытались сблизить египетскую культуру с греческой, изобретая новых богов и видоизменяя старые религиозные культы. Так постепенно появились образы Изиды-Мадонны, мальчика – сына ее и быка Аспида, с солнечным шаром над рогами. Изображения этих богов и их дальнейшая трансформация красочно представлены в одном из залов.

- Не понятно лишь зачем быку понадобились столь большие уши? – Рассматривая мраморную скульптуру, пожимает плечами Петров.

- Разумеется, чтобы лучше расслышать мольбы и интимные пожелания, верующих, - смеется Филипенко.- Все любят безнаказно грешить, дабы было в чем каяться!

В зале «Фараонов» мы видим два огромных каменных изваяния Рамзеса Второго.

- А это изображен сподвижник Александра Македонского, первый правитель города  Птоломей, - говорит Фарид. – Практически он первым его и строил.

Там же выставлены для всеобщего обозрения несколько плотно запеленованных мумий, лежащих в открытых саркофагах. Саркофаги искусно украшены цветной керамикой. Надпись под одной из мумий гласит, что эта жрица храма Омана, запеленована в особую кетоновую ткань со взаимоперпендикулярным пересечением нитей.

- Этой даме уже больше двух тысяч лет, - поясняет с улыбкой экскурсовод. – А скелет ее еще в полной сохранности.

- Вряд ли ей от этого веселей, - морща переносицу, глубокомысленно замечает Сева Осипов.

- Если верить в бессмертие души, возможно она сейчас так же посмеивается над нами, как мы над ней, - серьезно произносит Фарид.

- Прежде наука и религия всегда рьяно спорили друг с другом, а теперь, кажется, начинают все чаще гулять под ручку, - усмехается Красовский.

За стеклянными витринами на стелажах вдоль стен можно полюбоваться набором небольших статуэток. Оказывается их всего 365 - по числу дней в году. Эти фигурки клали в захоронения, чтобы душа погребенного могла воскреснуть в любой из дней года. В залах, посвященных греко-римской культуре, представлены великолепные барельефы, изображающие мифологические сюжеты и сцены реального быта. Здесь и Геракл, удушающий змея, и Зевс-громовержец, и медуза Горгона, убитая находчивым Персеем, и римский император-философ Марк Аврелий.

Дальше выставлены античные скульптуры: жрец с кубком и плодом; двуликий Янус-Гермес; скульптура, служащая анатомическим пособием - рука с яйцом и мечем; каменная базальтовая ванна со сливным отверствием, служившая хозяину при жизни, а после смерти, использованная в качестве саркофага; статуя из порфира эпохи Диаклетиана. Различные горшки, погребальные урны, маслянные светильники из камня, амфоры для вина, древние спортивные кубки, сосуды для воды, шкатулки для женских украшений, образцы одежд, мод, причесок, погребальные венки, посуда, музыкальные инструменты, изделия из кости, металла, алебастра, драгоценных камней, стекла – все это прекрасно передает незабываемый калорит древней антики.

- А это что? – Очарованный видом крохотных кувшинчиков, искусно выполненных из цветного стекла и прозрачного резного камня, с любопытством спрашиваю я.

- Сосуды для собирания слез, - улыбается гид. – Когда муж уезжал надолго, то жена должна была плакать, собирая слезы в эти посудины.

Под одним из таких сосудиков стоит странная надпись на трех языках: «Жизнь коротка – наслаждайтесь тем, что дано!» Осмотрев музей, трогательно прощаемся с юной египтянкой-экскурсоводом. Дарим ей на память значки-сувениры. Переполненные впечатлениями едем домой.

Я крайне устал, сказывается поход в пустынный Эль Аламен. От удара камнем ноет спина. Саднят пальцы правой руки и натертые велотуфлями ноги. Мучает острый голод, бокал шербета с конфеткой в кабинете губернатора – не слишком обильное питание за день. Вернувшись в свою резиденцию, обсуждаем – как быть. Идти в лавку за продуктами уже поздно. Еды ни у кого нет. Выручает всех добрая душа - Фарид. Предлагает целую кастрюлю вареной картошки и рыбные консервы. Потом пьем черный кофе с сахаром. Приняв горячий душ, с трудом добираюсь до койки.

Беспробудным сном сплю до семи утра. Вероятно этому способствует кондиционер, уменьшающий постоянную духоту. Наскоро умывшись, одеваюсь и решаю прогуляться в город – купить горячих лепешек на завтрак. К сожалению, соседняя пекарня еще не работает, приходится довольствоваться простой булкой у розничного торговца. На улицах полно женщин с сумками в руках, а иногда и с корзинами на головах. Они спешат на рынок и по магазинам, чтобы успеть отовариться до жары, пока солнце не начало печь в полную силу. Окошки, в проносящихся мимо трамваях и автобусах, полностью распахнуты.

Возвращаюсь с покупкой домой. В саду перед зданием играет со щенком девочка лет пяти, дочь смотрителя и его супруги садовницы. Песик крохотный, всего два дня, как его принесли, отняв от сосков. Он хрипло скулит вместо лая, пытается на меня рычать, как положено на чужого, но, видя, что я его не боюсь, начинает вилять хвостиком. Девочка заботливо тискает щенка в порыве нежных чувств, и все стараются спасти его от ее жарких объятий.

Наши торчат на кухне, жуют у кого что есть. Гончаров рассказывает о своих прежних походах по Баму, Турсибу, Владивостоку, где побывал во время отпусков еще в период армейской службы. Петров по обыкновению хвастает, как его принимал когда-то наш вождь всех народов и скандинавский принц крови. Любитель собак Осипов с жаром искреннего чувства повествует о своем фокстерьере, который имел пирвычку спать с ним в постели и страшно злился, когда жена пыталась прогонять его. Грея в кружке воду для кофе, я молча слушаю коллег по команде. Все они славные ребята, но, как и большинство пожилых людей, уж больно любят мусолить прошлое и способны бесконечно пережевывать его. В этот момент в дверях появляется командор.

- Живо собирайтесь! Внизу ждет машина, - бодро командует он. – Сегодня последний день на экскурсии по Александрии.

- Какая программа? Что увидим? – Интересуется Филипенко.

- Сперва городской парк «Монтаза» и находящийся там дворец короля Фаруха. – отвечает Красовский. – Потом крепость и гавань, если, конечно, удасться добыть машину на послеобеденное время.

- Думаю, что удасться, - весело отзывается из коридора Фарид. – А пока не забудьте прихватить с собой плавки. Может еще разок окунетесь в Средиземное море или хоть позагораете на побережье.

Мы облачаемся в парадные майки, берем плавки и выходим за ворота, где ждет вместительная посольская «Тайота». Долго едем вдоль берега по маршруту, где два дня назад катались с Филипенко.

- Удивительно длинная набережная, - замечает сидящий рядом с шофером Красовский. – Интересно, сколько на ней отелей?

- Сколько отелей – не знаю, - отзываеься водитель. – А набережная из конца в конец не меньше тридцати километров.

Наконец подъезжаем к каменной красной башне, над воротами, ведущими в парк.Стоящие в проезде полисмены, видя дипломатические номера машины, вежливо берут под козырек. Широкие аллеи парка поражают разнообразием редких диковиных деревьев всевозможных расцветок. Ровно подстриженные зеленые газоны приятно радуют глаз. Кругом виднеются пестрые цветочные клумбы. На огромной территории парка почти не заметно людей. Редкие посетители, приезжающие сюда на шикарных машинах, останавливаются у частных стоянок, с персональными кабинами-раздевалками из белого и красного камня, расположенными у моря. Все расчитано здесь на богатую, элитарную публику.

Кое-где между прибрежней частью и лесным массивом парка, среди акаций и пальм, находятся прекрасно оборудованные тенистые корты и игровые площадки. В центре всего этого цветущего, природно-архитектурного великолепия, на небольшом пригорке среди южных раскидистых сосен, возвышается бывший дворец короля Фаруха, в настоящее время место торжественных приемов президента и новых республиканских правителей. Ажурное здание арочной конструкции, словно вырезанное из слоновой кости, и со вкусом украшенное цветной керамикой, необычайно красиво. Четыре высоких этажа, с затейливо повторяющимся восточным орнаментом, венчают с двух сторон оригинальные башни, одна в шесть, другая в десять этажей. Дворец построен из сочетания серовато-белых, розовых и зеленых естественных камней и напоминает сказочный, волшебный замок, от которого трудно оторвать взгляд.

Минут двадцать мы восхищенно любуемся зданием, осматривая его со всех сторон. Я с завистью смотрю на Гончарова, прилежно щелкающего фотоаппаратом. Фарид машет рукой, зовет к морю. Он успел уже переговорить с одним из смотрителей за пляжными кабинами-раздевалками. Оказывается тут есть и место, отведенное для нашего посольства. Молодой египтянин-смотритель отпирает нам целую секцию из нескольких кабин, с каменными скамейками-лежанками, удобными для приема солнечных ванн. Тут же имеются и складные зонтики на подставках, защищающие при необходимости от жгучих солнечных лучей.

- Переоблачайтесь побыстрее в плавки! Позагораем, как важные господа, - весело улыбается Фарид. – Жаль только купаться нельзя. Море опять заштормило.

- Балов пять не меньше, - глядя на волны, с шумом набегающие на берег, замечает Красовский. – А жаль, сегодня последний день, когда можно бы поплавать в Средиземном.

- Ну, вам-то добраться до него из Парижа не так сложно, - уныло произносит Сева Осипов. – А мне вот, из Нижнего Новгорода, вряд ли скоро доведется.

- На всем пляже нет ни души, - окидывая взглядом пустые раздевалки, вздыхает Петров. – Надо же, так не повезло!

- Может все-таки рискнем? – Направляясь к берегу, неуверенно говорит Гончаров. – Хоть ноги замочим!

- Обидно не искупаться в Александрии, - поддерживаю его я. – Международный курорт все-таки! Не о чем будет и вспомнить дома!

Подбадривая себя смехом, мы оба приближаемся к песчаной кромке берега. Зайдя по колено в воду, с опаской смотрим на бурлящие валы, с грохотом опускающиеся на узкие площадки каменных быков, разделяющих пляжные секции. Несколько минут стоим, выжидая крупную волну и, дождавшись, когда она начнет откатывать, одновременно бросаемся вслед за ней. Главное не попасть в водный водоворот у побережья, где следующий вал может захлеснуть и ударить о каменистое дно, прежде чем удасться преодолеть его пенистый гребень. Но мы опытные пловцы и сравнительно легко выныриваем на порядочном расстоянии от опасной зоны.

Теперь достаточно лишь следить, чтобы не унесло в море и не разбило о бетонные волнорезы. Набрав в грудь побольше воздуха перед очередным пенистым барашком, я успеваю вспомнить, как тонул когда-то в Черном море, а мой сверстник и однокашник, с которым мы жили на одной улице, так и не выплыл. Тогда мальчишкой умирать, помню, очень не хотелось и было чертовски страшно не доплыть до берега. Сейчас же мной владело чувство спокойной уверенности и даже какого-то обидного равнодушия. «Что значит преклонный возраст, - с горечью мелькает мысль. – Уже и возможность отправиться на тот свет – не так волнует!»

Точно в подтверждение этих мыслей, с вершины поднявшей меня волны, замечаю Красовского с Филипенко, зашедших уже по пояс в воду, а Петрова и Осипова, спускающихся следом от раздевалки. Видно, наш пример их заразил и они тоже решают напоследок тряхнуть стариной. Вскоре все мы вшестером неустрашимо боремся с волнами, к изумлению пляжных смотрителей и редких гостей-арабов, озабоченно следящих за седобородыми чудаками, бросающими вызов морскому шторму. Изрядно наглотавшись не слишком чистой, средиземноморской воды, и до покраснения кожи прокалившись на солнце, мы усталые, но очень довольные, несмотря на необходимость смывать с тела мазутные пятна, возвращаемся в свою резиденцию.

Наш ангел-хранитель Фарид и посольский шофер Евгений, посовещавшись и позвонив куда-то по телефону, дают нам пару часов на отдых, чтобы успеть еще до вечера осмотреть гавань и крепость-музей, возведенную в средние века из руин, знаменитого когда-то на весь мир древнего Александрийского маяка. Грея на плите кофе, я все еще нахожусь под впечатлением изумительных видов парка-сада, ажурной архитектуры бывшего королевскогог дворца, моря, купанья и необычайно щедрой южной природы. Фарид, приготовивший на кухне обед, угощает нас картофельным пюре, с великолепной приправой из баклажанной икры и банина – цветов кактуса, похожих на мелкие кабачки, островатых и очень приятных на вкус. Пробуем и своеобразные котлеты из их кожуры, мелко рубленной моркови и чеснока, вложенных в нечто среднее между разрезанной пополам лепешки и оладями.

В дегустации деликатесов местного кулинарного искусства, отлично освоенного Фаридом, принимает участие и наш шофер Евгений. Плотно перекусив и немного отдохнув, после утреннего купанья, мы отправляемся дальше. По дороге заезжаем в белое четырехэтажное здание – резиденцию губернатора. Над порталом его дома красуется эмблема, символизирующая Александрию – женская фигура на парусной ладье и маяк. Фарид идет искать знакомого гида по музеям, а мы, чтобы не жариться в машине, вылезаем наружу размяться.

Гончаров с командором просматривают у соседнего киоска свежие газеты, нет ли там о нас новых материалов. Петров, по обыкновению, крутится возле стоящих у тротуара мотоциклов. Кроме коньков и велосипедов это его третяя большая страсть. По словам многократного чемпиона, дома у него в просторном каменном гараже есть и чашская «Ява» и японский «Судзуки», а теперь возможно появится и что-нибудь поновее.

Резиденция губернатора расположена в центре города на красивой площади с современными постройками и оживленным уличным движением. Среди легковых машин выделяются яркостью окраски черно-оранжевые и черно-желтые такси с привычными шашечками. Шофер Женя тоже выходит из машины и останавливается у сверкающего полированными щитками новенького мотоцикла неизвестной мне марки. Тотчас у них с Петровым завязывается диспут о том, у какой фирмы, какие преимущества. Постепенно их разговор переходит на более общие социальные темы. Я невольно слышу его.

- Попробуй довольствоваться малым, когда рядом кто-то хватает много и пытается загробастать еще больше! – Проникновенно произносит Евгений, поглядывая на роскошный лимузин, подкатывающий к губернаторской резиденции.

- Но ведь это естественно, - возражат Николай Иванович. – Почему люди должны существовать, если могут себе позволить жить на широкую ногу? Не все же трудятся с киркой и лопатой. У кого в голове мозги, у того и возможностей побольше.

- Однако, должен быть и предел, - не сдается сторонник социальной справедливости, Женя. – Надо есть, а не обжираться. Мне, например, не нужно семь домов, вполне хватит и двух. Один в Москве, другой за городом, чтоб было где поковыряться в земле.

- А с машиной как? – Хитро щурясь, спрашивает Петров.

- И машина, конечно, нужна для работы, - отзывается шофер-философ. – Автомобиль сегодня каждому не помешает. Только Сенека прав – лишнее враг необходимого. Плохо, когда хапуны не дают жить другим.

- Не лучше и крестьянин, готовый потерять корову, лишь бы у соседа не было двух, - задумчиво качает головой Николай Иванович.

В этот момент появляется Фарид.

- Как, нашел гида? – Интересуется командор.

- Она ждет на соседней улице, - кивает тот. – Можно ехать!

Садимся в машину, трогаемся. На ближайшем перекрестке к нам подсаживается молодая египтянка, знакомая Фарида. Она отлично говорит по французски. Следует заметить, что французский язык в Александрии значительно больше в ходу, чем в Каире. Обменявшись с командором галантными фразами и рассказав немного о себе, девушка переходит на арабский и Фарид начинает свою миссию переводчика. Недалеко от набережной проезжаем мимо большой многоглавой мечети из желтого камня. Ее центральный купол цвета яичного желтка приятно гармонирует с белоснежными миноретами.

Вскоре подъезжаем к средневековой морской цитадели тоже выстроенной из местного желтоватого известняка. По арабски крепость называется «Койт Бей». Оставляем машину, входим на широкий двор, оглашаемый криками играющих здесь детей. В качестве экспонатов тут выставлены две огромные чугунные пушки, старинная мина и снаряды для мортир. Слева от входа, в небольшой круглой беседке, слушаем гида, чью речь переводит Фарид.

- Крепость построена в середине пятнадцатого века на выступающем в море мысе, где раньше был знаменитый Александрийский маяк, к тому времени уже разрушенный, - рассказывает молодая египтянка. – С моря и суши ее защищают две мощные каменные стены. Главная цитадель – это ровный квадрат тридцать метров в периметре, как бы символизирующий собой четыре стороны света. Имеется тут и трехэтажная мечать, созданная по образцу мемлюкских мечетей. Кстати, мемлюки – личная гвардия египетских султанов. Ее вербовали из тюрских и кавказких племен.

Вслед за гидом мы входим в главную цитадель. Пара огромных картин привлекает наше внимание. На одной изображено возвращение из путешествия за благовониями какой-то египетской царицы, на другой морское сражение. Фарид объясняет, что тут представлена битва в Абукирской бухте, произошедшая второго июня 1798 года, когда английский адмирал Нельсон уничтожил французскую эскадру, успевшую однако высадить войска Бонапарта, разгромившие затем турецкую армию. Каждый тогда утверждал, что победил. А в результате тысячи людей потеряли жизни и десятки кораблей оказались на морском дне.

- До сих пор недалеко от побережья, с затонувших в разные периоды кораблей, поднимают многочисленные реликвии. Они богато представлены на стендах здешнего музея, - продолжает рассказ экскурсовод. – Обратите внимание: тут древние, позеленевшие арабские монеты плохой чеканки, рукояти от шпаг, пули, снаряды, огромные гвозди по 3 – 4 килограмма каждый, посуда, предметы быта, навигационные приборы, астролябии, нефтяные бомбы, служившие для поджога вражеских кораблей, кольчуги, сабли, мушкеты, особые многоствольные ружья, пистолеты, изящно инкрустированные подсвечники – отоманского периода, гвозди вросшие в ракушки с затонувших судов.

Осмотрев богатейшую коллекцию, выставленных на стендах экспонатов, мы поднимаемся на крепостную стену, окружающую главную цитадель и внутренние постройки. Отсюда открываются чудесные виды на город, гавань и мол, защищающий порт от все еще бушующих волн. Без черных очков почти невозможно смотреть на сверкающую желтоватой белизной каменную кладку мощных стен, имеющих у основания трехметровую толщину. Вверху - стены, окаймляющие крепость, толщиной от полутора до двух метров. Под стеной грохочут волны, зеленовато-коричневого цвета.

Вода же в бухте за молом почти спокойна, у пирсов неподвижно стоят десятки кораблей. Над городом на фоне нескольких двадцатипяти - тридцатиэтажных зданий сияет белизной шпиль огромной мечети, находящейся чуть ближе к порту. По молу к крепости проложена широкая дорога для машин. Неспеша обходим всю стену, любуясь открывающимися с разных сторон удивительными картинами. Находящуюся внизу группу молодых арабов-туристов внезапно окатывает пеной и брызгами, от разбившейся о волнорез гигантской волны. Оттуда доносятся восторженные вопли.

- Се мервейе! Это чудесно! –Ннегромко восклицает Георгий Антонович, не в силах сдержать охвативших его чувств.

Зачарованные мы долго бродим по крепостным стенам, желая получше запечатлеть в памяти расстилающуюся вокруг изумительную панораму.. Наконец покидаем величественную крепость-музей. Время возвращаться домой. Надо еще успеть сложить велосипеды и упаковать вещи. Ведь рано утром выезжаем из Александрии в Каир, откуда трое из нас, и я в том числе, завтра же полетим в Москву. По дороге высаживаем нашего гида-египтянку и Фарида, пожелавшего проводить ее.

Через несколько минут снова останавливаемся у сверкающего огнями реклам супермаркета. Командор хочет купить себе меда и пива. Остальные вместе с шофером тоже заходят в магазин. Я стою у витрины, разглядывая красочно разложенные в четыре яруса коробки, флаконы, буклеты, керамику, внизу на полке более мелкие сувениры. «Сколько всего, что почти совсем и не нужно человеку, и без чего можно не менее прекрасно жить!» – Вспоминаются мне почему-то слова одного из античных мудрецов, вероятно принадлежавших к школе стоиков.

Оторвав взгляд от витрины, смотрю на оживленную улицу. Если в районе порта преобладали желтые тона, то здесь огромные двадцатиэтажные здания выкрашены в основном в серо-голубой цвет. Мое внимание привлекает грохот обшарпанного зеленоватого трамвая, проносящегося по середине улицы. Сейчас в конце рабочего дня все вагоны полны народа. В распахнутые настеж двери и окна без стекол, видно сидящих не только на сидениях, но и прямо в проходах на полу, пассажиров. По мостовой движется плотный поток машин. Есть не мало и женщин за рулем. Впрочем, у большинства автомобилисток нижняя часть лица прикрыты чадрой или платками.

Александрия, крупнейший промышленный центр современного Египта, являет собой, пожалуй, самый яркий пример тех, бросающихся в глаза контрастов, которые столь характерны почти для всех больших городов Ближнего Востока. Бедность и богатство, культура и безкультурье, показная чистота, блеск приморских бульваров и центральных улиц, с многоэтажными фешенебельными отелями для туристов, и непролазная грязь и убогая заброшенность рабочих окраин. Первым из стеклянной вертушки супермаркета выходит Красовский.

- Как, нашли мед? – Интересуюсь я.

- Все тут есть и мед, и пиво! Богатейший выбор, - показывая полный полиэтиленовый мешочек, кивает командор. – И главное в два раза дешевле чем у нас во Франции. Дома-то на пенсию я не смогу позволить себе такой роскоши.

- Кажется вы еще подрабатываете издательской деятельностью? – Спрашиваю я.

- Ну, это больше хобби, чем работа, - улыбается он. – Издаваемая мной газета «Новый гуманизм» – скромный листок. Его публикация скорее убыточна. А живу я с женой на окраине Парижа в небольшой двухкомнатной квартирке и, чтобы иметь возможность путешествовать даже на велосипеде, приходится быть очень экономным.

Беседуя садимся в машину. Из магазина выходят остальные. Вскоре мы возвращаемся в нашу резиденцию и начинаем заниматься сборами в дорогу. Я складываю свой велосипед вдвое и тщательно упаковываю его, предварительно сняв руль и открутив педали, а также проложив спицы колес паралоновой подстилкой. Потом собираю вещи и увязываю их в велобаул. Остается лишь привести в порядок дневниковые записи и кое-какую мелочь, что можно сделать и утром. Приняв душ и выпив чаю с последними таблетками поливитаминов, купленных еще в Тбилиси, решаю сходить проститься с морем и городом.

На углу, у выхода из нашего проулка, в горе муссора, сваленного прямо на земле у высокого каменного забора, где стоят переполненные помойные контейнеры, роются ребятишки лет шести-восьми и пара стариков, собирающих в пластиковые пакеты остатки праздничных пиршеств и все, что можно как-то использовать в качестве утильсырья. А чуть в стороне, с опаской поглядывая на людей, сидят дожидаясь своей очереди, несколько кошек и небольшая бездомная собака. Пройдя по знакомым улицам, пересекаю трамвайные пути и выхожу к набережной. Жара уже спала и здесь, как и на песчаных полосках пляжей, полно отдыхающих.

По проезжей части вдоль набережной движется густой поток автомашин. Среди новеньких блестящих «Бюиков» и «Кадэлаков» много и старых, подержанных легковушек всевозможных марок. На трехколесных мотоколясках проезжают калеки. Попадаются и пестрые машины, разрисованные вдадельцами, кому-как взддумается. Тут же, в потоке транспорта, мчатся на велосипедах подростки. На широких тротуарах играют дети, гуляют отцы и матери семейств, с целым выводком полуголых ребятишек. Степенно прогуливаются пожилые парочки. Специальных переходов через проезжую часть на набережную то ли вообще нет, то ли их не придерживаются, а пересекают ее кому-как и где заблагорассудится, часто рискуя жизнью и заставляя машины резко притормаживать, чуть не наезжая друг на друга.

Волны к вечеру стали поменьше, но купающихся пока не видно. Зато рыбаков, пытающихся ловить рыбу спинингами – немало, особенно у каменных волнорезов. Мне хочется искупаться еще разок в Средиземном море, тем более, что волнение теперь не столь грозное, однако, вспомнив маслянистые пятна мазута, покрывавшие нас после утренних заплывов, я благоразумно воздерживаюсь. Повсюду идет бойкая торговля орехами, мороженным, восточными сластями, но главным объектом спроса является бесспорно кукуруза, особенно жаренная на углях в небольших, переносных жаровнях, которые таскают на себе дюжие молодцы и подростки. Они раздувают жар, махая картонками, и оглашают воздух резкими возгласами.

Прогулявшись в последний раз по набережной Александрии, возвращаюсь восвояси. Наши, готовясь к отъезду, занимаются кто-чем. Гончаров с командором корректируют материал для прессы. Филипенко и Осипов колдуют над кухонной плитой. Бедняга Петров мучается животом, объевшись плохо сваренной лапшой. Этот восьмидесятилетний «юноша», гордящийся замечательными кулинарными способностями супруги, не знает даже зачем, после варки, спагети и макароны обычно промывают холодной водой. Давая ему болеутоляющие таблетки, я терпеливо выслушиваю причитания бывшего чемпиона, несмотря на возраст бесспорно до сих пор замечательного спортсмена, мужественного, волевого человека, умеющего порой блеснуть цитатами из Шопенгауэра и модных философов, и не разбирающегося, в то же время, во многих элементарных житейских делах.

Переполненный впечатлениями прожитого дня, я берусь за перо, чтобы перед сном хоть вкратце отразить их на бумаге. Утром мы быстро собираемся, сносим вещи вниз, тепло прощаемся со смотрителем здания, его женой и дочкой, играющей во дворе со щенком. На той же вместительной «Тайоте» заезжаем в консулство проститься с другими сотрудниками посольства. Те выносят и дарят нам свежие газеты со статьями, посвященными нашему пребыванию в Александрии. Машина выезжает на набережную. На море попрежнему бушует шторм. Ветер гонит пыль, песок и бумагу. От могучих волн, разбивающихся о каменные волнорезы, долетают брызги. Сворачиваем на шоссе, ведущее в Каир. Высокие красивые дома центра сменяют четырех-пятиэтажные здания периферийных рабочих районов. Вскоре кончаются и они. На обочинах шоссе мелькают арабские надписи реклам и дорожных знаков.

«Тайота» набирает скорость. Справа на горизонте дымят трубы сталелитейных заводов. Ближе к шоссе, среди огородных участков, виднеются голубятни из глины со множеством отверстий и палочками, торчащими во все стороны, на которых, как на насестах, сидят птицы. Мелкие садики переходят в виноградники, дорога обсажена елями и соснами. Кое-где еще виднеются поливные сооружения. Спидометр показывает 160 км. в час. Проносимся мимо больших заводей с красноватой водой. За озерами начинается выжженная пустыня, лишь изредка вдали можно заметить отдельные дома-сараи, вокруг которых ютятся тощие зеленые насаждения. Иногда степь пересекают линии электросети на высоких бетонных столбах. То слева, то справа наша «Тайота» обходит одну машину за другой, ни разу не позволив никому обогнать себя.

- Я тоже немало лет был шофером. Но так водить бы никогда не решился, - поеживаясь при очередном обгоне, говорит Красовский. – У нашего водителя в голове настоящий компьютер!

В этот момент новенький американский «Бюик», который мы только что обошли, тщетно пытается догнать нас. Несколько минут он идет рядом почти на той же скорости, но потом начинает понемногу отставать, пока полностью не пропадает из вида далеко позади.

- Конечно, бензина «Тайота» жрет многовато, - комментирует между тем свою езду Евгений. – Обратите внимание – как тихо в кузове, даже не слышно работы мотора, а скорость сами видите. Для дальних путешествий машина стоящая, особенно по хорошим дорогам. Однако, сейчас подъезжаем к единственному приличному заведению на этом маршруте. Выпьем-ка по чашечке кофе!

Впереди возникает невысокий комплекс ярко раскрашенных сооружений. Здесь и бензоколонка, и сан узел, и магазинчик, и большое полуоткрытое кафе с удобными столиками. Пока местный механик заправляет и протирает машину, мы выпиваем по паре чашек превосходного кофе, которое разносит мальчик в красной феске в форме усеченного конуса. Все тут – и само здание кафе, и интерьер, и картины, выдержены в строгом восточном стиле. Немного отдохнув, мчимся дальше. Выжженные на солнце желтые солончаки пустыни начинают преобретать более живой зеленоватый оттенок. Временами вдали теперь виднеются постройки, заборы отдельных латифундий, аллеи молодых деревьев, посадки пальм.

Все чаще встречаются линии электропередач, телефонных коммуникаций, радио-мачты. Мы явно приближаемся к Каиру. Шоссе обретает более обжитой вид – по краям на поворотах металлические барьеры. То и дело попадаются красочные рекламы всевозможных фирм. Машин на дороге уже много, идут, можно сказать, кучно. Но это не мешает нашей «Тайоте» оставлять их всех позади. С замиранием сердца мы следим за ездой. Николай Иванович в восторге потирает руки. До Каира остается 46 километров. Я успеваю различить эту цифру на дорожном указателе. На небе в стороне города висит густой смог. Петров заводит спор с Осиповым по поводу переименования Ленинграда в Петроград или Санкт-Петербург. Бывший чемпион хвалит Собчака, повторно прорубающего, по его словам, окно в Европу.

Снова проезжаем платный контрольный пост, затем пост военной комендатуры, где задерживают почти все машины. Но нас с дипломатическими номерам пропускают сразу. Вдоль дороги среди невысоких холмов видны карьеры, где добывают сторительный камень и песок. Справа быстро выростают темные силуэты пирамид. По сторонам шоссе теперь буйно зеленеют сады, виднеются белокаменные дачные постройки, коттеджи, живописные пальмовые посадки. Аккуратно обсаженные деревьями дорожки ведут к отдельным строениям. Встречаются даже целые небольшие рощи хвойного леса. Проносимся мимо знакомых пирамид, одна из которых почему-то напоминает мне полуоблезлый, лысый череп.

- Плохо работает отдел технического контроля, - шутит Сева Осипов, кивая на замшелую

часть пирамиды. – Наше бы ОТК такого брака не допустило!

Недалеко от пирамид начинаются пригородные районы. Отдельные кварталы новостроек, потом идут дома, мечети, старые и новые здания вперемешку. Пестрота разных стилей в застройке соперничает с песторотой несущихся по шоссе автомобилей всевозможных марок и разной степени изношенности. Обочины шоссе густо обставлены рекламными щитами и вывесками. На улицах много зелени. Мелькает керамическая лавка-базар, с выставленными вдоль тротуара столиками с изделиями из обожженной глины. В потоке машин теперь попадаются и велосипедисты. Наша «Тайота» невольно замедляет ход. Впереди на маленьком мотоцикле без коляски – пятеро: муж, жена и трое детей. Как они умудряются там держаться – остается загадкой.

Наконец, после двух тунелей на пересечении магестралей, выезжаем к центру Каира. Вот и Нил – знакомые набережные, ажурные мосты. По могучей реке в обеих направлениях плывут пароходы, баржи, моторные лодки, трамвайчики. Останавливаемся у здания сотрудников нашего посольства, напротив музея папирусов, где жили в прошлый раз. Только тут узнаем, что троим из нас надо уже спешить на аэродром, чтобы не опаздать на самолет, вылетающий в Москву. Командор, Гончаров и Филипенко полетят следующим рейсом через день. Алоиз и оба Георгия вытаскивают свои велосипеды и баулы из машины. Напоследок фотографируемся вместе. Прощаясь, пожимаем друг другу руки, обещаем перезваниваться и не терять связь.

На той же “Тайоте” мчимся в аэропорт. Едем через мост, откуда хорошо видно центр города, с его современными многоэтажными зданиями-небоскребами, с великолепными двух и трехэтажными автоэстакадами, с монументальными фигурами фараонов и другими памятниками, мелькающими у перекрестков. Пока машина несется по верхней эстакаде, я успеваю разглядеть далеко внизу на железнодорожном полотне, кажущиеся отсюда игрушечными, бледно-зеленые вагончики городской электрички. Каир предстает во всем своем многокрасочном неповторимом великолепии и я жадно вбираю в себя проносящиеся перед глазами картины, стараясь запечатлеть в памяти образ египетской столицы.

В аэропорту нас встречает сотрудник нашего посольства в Каире. Вместе с шофером Женей они помогают нам пройти таможенные формальности и вскоре мы оказываемся на борту самолета. Бортпроводница, приглашая нас в салон, предлагает занимать свободные кресла по вкусу, так как места в билетах не указаны. Петров и Осипов усаживаются в передних рядах, а я перехожу вглубь салона, где имеются еще сидения у круглых окошек, и располагаюсь у левого борта, откуда в полете можно наблюдать землю.

Постепенно салон заполняется пассажирами. Впереди оказывается женщина с ребенком, а рядом со мной садится лысоватый усач в светло-сером летнем костюме. Сосед представляется торговым экспертом одного из уральских заводов. Узнав, что я велопутешественник, он изумленно вскидывает брови.

- Надо же! Недавно читал о вас, когда вы шли по Ливану! – восклицает он. – Восемь человек, кажется?

- Было восемь, - киваю я. – Трое здесь, трое полетят следующим рейсом, а двое уже дома.

Мы знакомимся. Усач расспрашивает меня о походе. Слышится шум запускаемых моторов, стюардеса предлагает всем пристегнуть ремни. Могучая машина трогается с места и начинает выруливать на взлетную полосу. Через несколько минут мы уже в воздухе, набираем высоту. Прильнув к окошку иллюминатора, я с любопытством смотрю вниз, на быстро уменьшающиеся строения каирских пригородов. Пытаюсь бросить последний взгляд на египетские пирамиды, но их с этой стороны не видно. Самолет делает плавный разворот и ложится на курс. Внизу виднеется ровная голубая полоска на зеленом фоне орошаемых полей и садов.

- Суэцкий канал, - заглядывая из-за моего плеча, говорит сосед. – Самый плодородный район Египта.

- Уже летали этим маршрутом? – Интересуюсь я.

- И не раз, - кивает усач. – Скоро будем над Средиземным морем. Потом через Сирию, Турцию к морю Черному и домой. Если все пойдет хорошо, к восьми часам приземлимся в нашей многострадальной столице.

- Почему многострадальной? – Смеюсь я.

- Потому что ее, как и весь Союз ждут тяжелые времена, - серьезно отзывается собеседник.

- Откуда столь мрачный прогноз? – Спрашиваю я, бросив беглый взгляд на соседа.

- Я не только торгаш, а грамотный экономист-социолог, - вздыхает он. – Не надо быть пророком, чтобы видеть – куда мы катимся.

- И куда же?

- К полному развалу экономики, да и всей системы в целом.

- Но старое неизбежно уступает место новому, более прогрессивному, - замечаю я. – Кажется, этому учит история?

- Боюсь, что систему нашу прогрессивной не назовешь!

- Вы имеете ввиду социализм?

- Полагаю, лучше этого слова не употреблять. Разве что с приставкой “псевдо”.

- А как быть с понятием “развитой”?

- Развитой-то он лишь в головах тех, кто греет на нем руки.

- Имеете ввиду управленческую элиту?

- Вот именно! – усач нажимает рычаг на подлокотнике, переводя откидную спинку кресла в полугоризонтальное положение и устало откидываясь назад.

- На что же надеятся? – Следуя его примеру, спрашиваю я. – Неужели народ наш, выдержавший столько испытаний, не сумеет и на этот раз подняться?

- Возможно и сумеет, - выдержав паузу, отзывается он и, помолчав, негромко добавляет. – Если, конечно, научится управлять собой сам, не доверяясь “гениальным” прохвостам, умеющим водить его за нос.

- С самоуправлением у нас всегда было туговато, - задумавшись, соглашаюсь я. – В маленьких странах разобраться, что к чему, полегче! Россия же слишком велика, чтобы организоваться тут самим без лживых, продажных советчиков в руководстве.

- Кроме работящих рук для этого надо иметь и собственные хорошо работающие мозги. Без них сегодня не выжить, - усмехается собеседник. – Многим из наших чиновных деляг кажется, что плясать под чужую дудку вольготней, но это пока марионеткам позволяют те, кто их дергает.

- И здесь с вами трудно не согласиться! - Я с возростающим любопытством поглядываю на собеседника. – Сейчас в большой моде разговоры о новой идеологии и грядущим государственном устройстве. Интересно – что думают по этому поводу экономисты-социологи?

- Они думают, что научно-техническая да и социальные революции, без преображения сознания индивидуального и тем более общественного - ведут в явное никуда!

- А что все-таки с новой идеологией?

- Ну, она у нас и прежде была неплохой, - негромко отзывается собеседник. – Только каждый ее понимал по своему.

- Но как ее определили бы лично вы?

- Как уважение к разуму! Вере в свои силы! Любовь к детям! - Неторопливо перечисляет он. – Пожалуй, стоит добавить сюда и ненависть! Ненависть ко всему, что грозит лишить наших потомков будущего и до сих пор заставляет страдать большую часть человечества!

- Что ж против такой идеологии, вероятно, мало у кого будут возражения, - киваю я. – А что по поводу госстроительства? Какой строй нужен, по вашему, нам в России?

- Не только нам, но и всем честным, мыслящим людям планеты - необходим теперь прочный правовой строй, обеспечивающий всем участникам общественного производства возможность пользоваться плодами своего труда, а также полезными демократическими завоеваниями и правильно организованным, надежным самоуправлением! – Убежденно произносит усач.

- И тут я с вами полностью солидарен. – говорю я. – Дай-то бог, чтобы наши общие чаяния побыстрей воплотились в жизнь!

Мы погружаемся каждый в свои мысли. Самолет, ровно гудя могучими реактивными двигателями, мчит нас навстречу родным краям.